Текст книги "«Новое зрение»: болезнь как прием остранения в русской литературе XX века"

Глава I
«Anamnesis Morbi» русской литературы

Болезнь как точка бифуркации

При всем разнообразии подходов к этиологии заболеваний и проблематичности однозначного определения самого понятия «болезни» (от гуморальной теории Гиппократа, атомистической концепции Демокрита до трактовки Всемирной организацией здравоохранения болезни как «нарушения нормальной жизнедеятельности организма, обусловленного функциональными и (или) морфологическими (структурными) изменениями, наступающими в результате воздействия эндогенных и (или) экзогенных факторов»[100]100
  Антоним «болезни» – «здоровье» – ВОЗ трактует как «состояние полного физического, душевного и социального благополучия», а не только отсутствие болезней и физических дефектов. Это определение приводится в Преамбуле к Уставу ВОЗ, принятому Международной конференцией здравоохранения (Нью-Йорк, 19–22 июня 1946 г.), подписанному 22 июля 1946 г. представителями 61 страны и вступившему в силу 7 апреля 1948 г. С 1948 г. это определение не менялось. В английском понятие «здоровье» – «Нealth» – этимологически происходит от «Whole» – целый, целостный. Нарушение здоровья – нарушение целостности.


[Закрыть]), общим в представлении о болезни является изменение нормального функционирования организма. Если использовать язык нелинейной динамики, можно сказать, что болезнь выводит систему (человеческий организм) из равновесия, делая ее неустойчивой, зависящей от мельчайших флуктуаций (внешних воздействий). Большую роль в выборе дальнейшего «сценария» развития (излечения, перехода в хроническое заболевание, осложнения и т. д. вплоть до летального исхода) играет непредсказуемость.

Каждая болезнь «индивидуальна». С традиционной точки зрения, для врача она должна представлять конкретный «случай» проявления заболевания, картина которого уже описана, и на этом основании врач «читает» симптомы, назначает лечение и делает прогноз. Но, с другой стороны, протекание болезни зависит от личностных особенностей пациента, его возраста, пола, ряда внешних воздействий. Любимый герой Бальзака, доктор Бьяншон, говорил: «Врачи уже привычные, видят только болезнь, а я, братец мой, пока еще вижу и больного»[101]101
  Бальзак О. Отец Горио // Бальзак О. Собр. соч.: В 24 т. Т. 2. М.: Правда, 1960. С. 412.


[Закрыть]. Об этом писал В.В. Вересаев в «Записках врача»: «человек ‹…› не часовой механизм», «каждый новый больной представляет собою новую, неповторяющуюся болезнь, чрезвычайно сложную и запутанную ‹…›»[102]102
  Вересаев В. Записки врача: Повести, рассказы / Предисл. Вл. Лидина; сост. В.А. Зайончковского. Тула: Приокское кн. изд-во, 1987. С. 318.


[Закрыть]. Каждый случай – уникальный. И верно поставить диагноз, а затем назначить лечение возможно только при детальном изучении как симптомов болезни, так и особенностей личности пациента. Вересаев здесь видит уязвимость доминировавшего в науке, в том числе и медицинской, картезианского подхода.

Позднее эта проблема прозвучит в произведении писателя, не имевшего профессионального отношения к медицине, но интересовавшегося проблемами физиологии и биологии и обладавшего уникальным даром «во всем ‹…› дойти до самой сути», – Сигизмунда Кржижановского. В новелле «Случаи» врач-рассказчик, обыгрывая медицинское употребление слова, ставшего заглавием новеллы, говорит: «Люди – при частой смене – превращаются для нас в „случаи“. В клинической практике, как вы знаете, так и говорят: случай номер такой-то, у случая повысилась температура, случай номер, экзиит[103]103
  На медицинском профессиональном жаргоне «экзитировал» – «умер». Юлий Крелин позднее осмыслял значение слова: «Глупый жаргон, глупый термин: экзитировал – умер. Это же неправильно. Exitus – исход. Значит, „исходнул“, что ли? Исходнул Начальничек. Надо создавать термин от слова Mors – смерть. Тогда что? Мортировал? Или морсанул?» (Крелин Ю. От мира сего. М.: Советский писатель, 1976. С. 164.)


[Закрыть].

Этот метод безразличия, унификация человека приводит иной раз к неожиданному – и всегда печальному – исходу. Ведь если в случае заведется случайность, то… вы понимаете?»[104]104
  Кржижановский С. Случаи // Кржижановский С. Собр. соч.: В 6 т. / Сост. и комм. В. Перельмутера. Т. 3. СПб., 2003. С. 265. Рассказчик в новелле Кржижановского делится своим «случаем из практики», поведав молодому коллеге, как в первые годы практики назначил анемичной хрупкой девушке, боящейся чахотки, средство, возбуждающее аппетит, чтобы «запустить» естественные механизмы защиты организма. Только спустя несколько лет он случайно выяснит, что она была такой хрупкой не из стремления сохранить фигуру, а от вынужденного недоедания, питаясь в столовой для бедных раз в три дня, и назначенное средство едва не привело к летальному исходу. «Занятый логическим ходом своей мысли, я не заметил, что пациентка, вынимая из портмоне, чтобы положить на край моего стола два рубля, нечаянно уронила его на пол. Из портмоне выкатился двугривенный и выпал ключик. И все. ‹…› Мелочь эта вспомнилась мне позднее. А напрасно». (Кржижановский С. Случаи. С. 266).


[Закрыть]

Острая форма заболевания может стать поворотным событием, заставляющим человека по-новому посмотреть на привычные обстоятельства, в другом свете увидеть близких и самого себя. Гоголь в письме к А.П. Толстому писал о неоценимом «значении болезней», помогающем человеку познать себя и самосовершенствоваться: «О! как нужны нам недуги! Из множества польз, которые я уже извлек из них, скажу вам только одну: ныне каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде…»[105]105
  Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М.: Правда, 1984. С. 193.


[Закрыть] Ярко изобразил изменение жизненных ценностей своего героя после тяжелых ранений при Аустерлице, а затем на Бородинском поле Лев Толстой. А позже детально описал муки Ивана Ильича, только во время неизлечимой болезни[106]106
  Болезнь, описанная Толстым, – рак кишечника. При этом в изображении позы больного, того, в каком положении облегчается состояние, Толстой предвосхищает «открытый позднее крупным отечественным ученым профессором В.П. Образцовым симптом распространения (интерференции) боли» (Лихтенштейн И. Литература и медицина. [Ontario]: Altasphera, 2015. С. 185).


[Закрыть] задумавшегося о сути человеческих отношений, увидевшего их ложь и неискренность.

В ХХ веке толстовскую традицию продолжает Марк Алданов[107]107
  Подробнее о функциях болезни в романах Алданова см.: Трубецкова Е. «История болезни» в романах М.А. Алданова // Изв. Сарат. ун-та. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2017. Т. 17. Вып. 3. С. 323–326.


[Закрыть]. В его исторических романах как «своего рода точки отсчета» (выражение автора) присутствуют портреты реальных личностей: политиков, государственных деятелей, музыкантов, писателей, ученых. При их описании автор особо останавливается на характеристике заболеваний, которым они были подвержены. Болезнь показывает героя с неожиданной стороны, позволяет создать не парадный портрет, а образ реального человека. Часто подобные описания лишены какой бы то ни было поэтичности (припадки истерики и обстоятельства смерти Екатерины II, падучая болезнь (эпилепсия) Достоевского, сердечные приступы у Бакунина, нервное расстройство Вагнера).

В отношении к болезни ярче раскрывается характер человека. Показательна здесь констатация заболеваний у «железного канцлера» Бисмарка в романе «Истоки»: «У него были невралгия лица, тик, подагра, воспаление вен, мигрени, геморрой, несварение желудка, сильнейшие боли в левой ноге. Врачи вдобавок подозревали у него рак печени в результате злоупотребления спиртными напитками, – и продолжали подозревать еще двадцать пять лет до самой кончины князя»[108]108
  Алданов М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М.: Правда, 1991. С. 496.


[Закрыть].

Понять характер этого человека, во многом повлиявшего на судьбы Европы, помогает его отношение к себе и к врачам. После того как снова возникло подозрение на рак, «канцлер советовался с врачами – и обычно делал все, что они запрещали. Съедал в день по два фунта колбасы и пил больше, чем прежде. Говорил, что порядочный человек не имеет права умирать, пока не выпьет в жизни пять тысяч бутылок шампанского ‹…› Князя позднее вылечил доктор Швенингер. Этот малоизвестный, кем-то ему рекомендованный врач, осмотрев его, предписал ему питаться исключительно селедкой. – „Да вы, очевидно психопат! Совершенный психопат!“ – сказал Бисмарк. Швенингер посоветовал обратиться к ветеринару и ушел, хлопнув дверью. Изумленный князь послал за ним и говорил, что селедка вылечила его от рака»[109]109
  Там же. С. 502.


[Закрыть].

Сюжетная линия Бисмарка – один из ярких примеров размышлений Алданова о том, что болезнь обусловлена не только физическим состоянием больного, объективными причинами, но и психологическими факторами, готовностью/неготовностью человека быть больным. Интересно, что идеи Алданова в некоторой степени предвосхищают современные концепции, подвергающие ревизии отношения к получению нового медицинского знания и отношения врач/пациент. В 1951 г. Т. Парсон обосновал концепцию «роли больного» («sick role»), суть которой в том, что больные становятся больными не тогда, когда у них что-то «болит», а когда они готовы стать пациентами. В 70-е годы И. Иллич занимался изучением вопроса, почему человек становится «пациентом». И как следует из его исследования, соматическая потребность избавления от боли здесь не на первом месте[110]110
  Illich I. Health as One’s Own Responsibility – No, Thank You! [Электронный ресурс]: [сайт]. URL: http:// www.pudel.uni-bremen.de/pdf/Illich (дата обращения: 02.12.2016). Загл. с экрана. Яз. рус.


[Закрыть]. Подходы современной биологической этики основаны на исключении врачебного давления на пациента и переходе от патерналистической модели отношения к коллегиальной, которая требует от пациента большей автономии и активного, информированного участия в принятии решения о лечении.

Болезнь ставит человека перед выбором, и в этой пороговой ситуации происходит у Алданова проверка героев, исторических и вымышленных. Человек остается один на один с собой и часто впервые задумывается о своей судьбе. Нарушаются привычные социальные роли, возникает повод для переоценки жизненных приоритетов. Неизбежно каждый из героев начинает искать свой «выход»: принять судьбу или попытаться ее изменить, оспорить. Возникает один из центральных алдановских мотивов – самоубийство (это слово стало и заглавием одного из романов писателя). Авторская симпатия всегда на стороне персонажей, ответственных за свои поступки, автономных в поведении, что проявляется и в условиях заболевания и угрозы смерти.

Думается, что обращение к теме болезни у Алданова связано с главной темой его творчества – с размышлением о роли случая в истории и судьбе отдельного человека. В отличие от исторического детерминизма, принятого в советской историографии, Алданов, не отвергая «цепей причинности», писал о принципиальной непредсказуемости исторического процесса, обусловленной абсолютно случайным скрещением бесконечного множества таких цепей[111]111
  Алданов М. Ульмская ночь // Алданов М. Собр. соч.: В 6 кн. Кн. 6. М.: Новости, 1996. С. 208–296. О роли случайности и непредсказуемости в романах Алданова см.: Трубецкова Е. В. Набоков и М. Алданов: Диалог о Случае в истории // Известия Саратовского университета. Новая серия. 2007. Т. 7. Серия Филология. Журналистика. Вып. 2. С. 62–69; Трубецкова Е. «Узлы» истории в изображении М. Алданова и А. Солженицына // Известия Саратовского университета. Новая серия. 2014. Т. 14. Серия Филология. Журналистика. № 2. С. 73–78.


[Закрыть].

Тяжелая болезнь героя позволяет писателю показать суетность жизни, всю незначительность волнующих человека проблем. В романе «Истоки» Алданов замечает, что при смертельной болезни Дюммлера волнует, сколько визитных карточек оставлено, кто именно приезжал справиться о его здоровье, до слез его трогает появление адъютанта наследника престола. А. Кизеветтер писал: «„Суета сует“ – вот лейтмотив всей истории человечества. Такова центральная тема всех исторических повествований М.Алданова»[112]112
  Кизеветтер А. М. Алданов. Чертов мост // Современные записки. 1926. № 28. C. 478.


[Закрыть]. Изображение болезни дает возможность писателю с разных ракурсов раскрыть эту тему. Суетность и мелочность кажущихся важными сторон жизни осознается в итоге и самими героями: «Господи, как верны все общие места! Действительно, нет ничего, что шло бы в сравнение с ужасами кончающейся жизни, неизлечимой болезни, близкой смерти»[113]113
  Алданов М. Истоки // Алданов М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М.: Правда, 1991. С. 119. Описывая страдания больных, автор уделяет большое внимание изменившейся обыденной жизни их родственников. И здесь непоказное самоотречение жены главного героя в «Повести о смерти» является редким исключением. В «Истоках» Алданов иронично изображает «поэзию болезни»: множество взаимных уступок, приглушенные разговоры, отказ от светской жизни (в доме Дюммлера). А затем показывает все нарастающую скуку и тщательно скрываемое раздражение: «Юрий Павлович болел слишком долго, знакомым надоело посещать его, – точно у людей было смутное чувство, что он должен, наконец, либо выздороветь, либо, уж если на то пошло, поскорее умереть» (Алданов М. Истоки. С. 177). Изображается «незаметная, никого не трогающая каторга» обыденной жизни близких людей, ухаживающих за больным. «Знаете прозу болезней? Я видел, как Сара Бернар умирает в „Даме с камелиями“. Очень красиво и поэтично, но на самом деле люди умирают от чахотки совсем не так» (Там же. С. 422).


[Закрыть].

Коренным образом изменяет судьбы героев болезнь в «Раковом корпусе» А. Солженицына. В палате онкологического отделения пациенты спорят о смысле жизни, многие из них впервые задумываются о «последних вопросах». Читая книгу Толстого «Чем люди живы», Ефрем Поддуев ставит этот вопрос перед собой и соседями по палате. И герои пытаются дать ответ, каждый – свой.

Из современных писателей психологическое состояние человека на грани жизни и смерти подробно изображает Марина Вишневецкая в «Опыте любви». Заглавие цикла, в который входит произведение, содержит очевидную отсылку к книге Мишеля Монтеня – «Опыты». И так же, как у философа, задачей автора становится познание сокровенного в человеке, но решается она художественными средствами. Каждый опыт исповедален. «Опыт любви» – расшифровка голосовой записи находящейся в хосписе героини, стадия онкологического заболевания которой не оставляет никакой надежды на излечение. Как и в «Смерти Ивана Ильича», понимание неизбежности смерти, физические страдания Аллы Сыромятниковой в новом свете открывают для нее прошедшую жизнь. Запись на диктофон обусловлена тем, что героиня хочет «оставить после себя живой голос и тот единственный опыт, который вообще-то каждый человек уносит с собой»[114]114
  Вишневецкая М. Опыты // Кащей и Ягда, или Небесные яблоки: роман, повести, рассказы. М.: Эксмо, 2010. С. 388.


[Закрыть]. Остановка жизненного «бега» (героиня девять месяцев прикована к постели) впервые побуждает ее осмыслить экзистенциальные проблемы. Итогом ее поисков становится приход к вере.

Болезнь изменяет и видение мира автором. Один из многочисленных примеров – судьба современного поэта Игоря Алексеева, который говорил о себе: «Писателем меня сделала болезнь. Болезнь страшная и неотвратимая. Рак кишечника с обширным метастазированием»[115]115
  Блог Игоря Алексеева. 13 декабря 2007. [Электронный ресурс.] Режим доступа: http:// news.bbc.co.uk/hi/russian/talking_point/newsid_7142000/7142310.stm


[Закрыть]. Кардиолог по специальности, успешный предприниматель, он начал совершенно по-другому относиться к своим стихам и прозе, когда стала очевидной неизлечимость болезни. В течение нескольких лет он вел блог на Би-би-си, предельно откровенно рассказывая о том, что переживает смертельно больной человек, фиксируя свои мысли, болевые ощущения: «Человеку вообще свойственно наблюдать за собой, оценивать себя со стороны. Но в моем случае за собой наблюдает человек, у которого фатальная болезнь. Причем не только наблюдает, но и описывает это, буквально каждую деталь, в том числе и те вещи, о которых писать не принято. В репортажах я предельно откровенен. Это своего рода голая правда об Игоре Алексееве и не только о нем». Блог вызывал сотни откликов. В 2006 году автор стал лауреатом премии Н. Гумилева, в 2007 году его сборник «Как умирают слоны» вошел в лонг-лист «Большой книги». Конечно, внимание к его стихам и прозе привлекала трагичность судьбы автора. Здесь болезнь становится семиотическим фактором, влияющим на восприятие творчества[116]116
  Ю.М. Лотман показал, как с конца XVIII – начала XIX века в русской литературе биография автора, особенности его судьбы стали семиотическими факторами, влияющими на восприятие текста читателями, что отсутствовало в древнерусской литературе (Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте: К типологическому соотношению текста и личности автора // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992). Неизлечимая болезнь автора, на наш взгляд, тоже относится к таким факторам, повышающим читательский интерес к произведению.


[Закрыть]. Но не только. Его тексты стали другими. Рассказы в книге «Как умирают слоны» объединены одной проблемой – ухода из жизни и последней фиксацией привычных отношений, удовольствий, обид сознанием обреченного на смерть человека. Эта же тема звучит в стихах:

 
Какой бы ни был я мошенник или плут,
Стал понимать все явственней и резче,
Что в гардеробе поселились вещи,
Которые меня переживут.
 

Болезнь становится своего рода точкой бифуркации[117]117
  Точка бифуркации (от лат. bi – двойной; furca – развилка) – неустойчивое состояние системы, при котором происходит «выбор» одного из нескольких путей развития. О понимании термина в естественных науках с примерами различных сценариев перехода: Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М.: Прогресс, 1986. С. 216–274; о методологическом и философском значении термина для гуманитарных наук: Ласло Э. Век бифуркации. Постижение изменяющегося мира. М.: Прогресс, 1995.


[Закрыть] в сюжете человеческой жизни, эту же функцию она выполняет в сюжете литературного произведения. Исследователи пишут, что в оппозиции «здоровье/ болезнь» именно болезнь связана с событийным началом, и это позволяет рассматривать ее как текстопорождающий механизм[118]118
  Гончаров С.А., Гончарова О.М. Врач и его биография в русской литературе // Studia Litteraria Polono-Slavica. № 6. Warszawa: SOW, 2001. С. 225.


[Закрыть].

«Событийность» болезни ярко проявляется в произведениях, посвященных жизни врачей. Истоки традиции можно видеть в рассказах Чехова, «Записках врача» Вересаева и «Записках юного врача» Булгакова, построенных как серия экстраординарных «случаев» из жизни начинающего доктора. В советской литературе получили известность романы Юлия Крелина: «Семь дней в неделю: записки хирурга», «От мира сего», «Переливание сил: из жизни хирургов», «Хроника московской больницы». А в последнее десятилетие возникли многочисленные вариации на заданную тему, эксплуатирующие как отечественные, так и западные традиции (Артура Хейли, Арчибальда Кронина). Это серии книг Андрея Шляхова (само название их звучит пародийно: «Скорая помощь: обычные ужасы и необычная жизнь доктора Данилова», «Доктор Данилов в роддоме», «Доктор Данилов в поликлинике», он же – в морге, в Склифе, в госпитале МВД, в тюремной больнице, на кафедре и т. д.), «Не лучший день хирурга Панкратова» Александра Корчака, «Записки на кардиограммах» Михаила Сидорова, «Спи спокойно, дорогой товарищ. Записки анестезиолога» Александра Чернова и многие другие. Представлен и «женский взгляд» на проблему. Это книги Татьяны Соломатиной: «Акушер-Ха!», «Приемный покой», «Роддом». Последний проект «Роддом» имеет подзаголовок «Сериал», а главы его автор называет «кадрами». Отсылка к телесериалам здесь справедливая, так как продукция Соломатиной, как и большинство современных опусов на медицинскую тему, эксплуатирует приемы и сюжетные ходы «Доктора Хауса», «Скорой помощи», «Следствия по телу» и др. Развитие сюжета в современных «медицинских» писательских проектах однотипное, напоминающее авантюрный роман: образы и личная жизнь главных героев служат связующим звеном для свободно нанизываемых на основную линию повествования «случаев из практики», которые вносят определенный драматизм, привлекают читателя «жизненностью» ситуаций и пытаются компенсировать отсутствие психологической проработки характеров. Как и в авантюрном романе, «похождения» главных героев (в «медицинских» романах-сериалах связанные с острыми, требующими немедленного вмешательства состояниями пациентов) создают динамику действия и расширяют пространство и время повествования. Как правило, в текст вводятся предыстории пациентов, даются краткие описания их жизни и близкого окружения. Болезни второстепенных персонажей становятся перипетиями в сюжете романов. Сложные случаи, давая возможность продемонстрировать главному герою свой профессионализм, могут и изменить его судьбу. Так, почти каждый роман о докторе Данилове заканчивается скандалом с руководством из-за принципиальности героя и его уходом с очередного места работы.

Современные проекты на медицинскую тематику вызывают еще одну аналогию – это жанр производственного романа, популярный в советской литературе. Каждый текст знакомит читателя с той или иной отраслью медицины. Наибольшей известностью пользуются скорая помощь, хирургические и родильные отделения, что можно видеть из приведенных выше заглавий книг. Как правило, сами врачи по образованию (а Татьяна Соломатина еще и кандидат медицинских наук), авторы вводят в текст профессиональную терминологию, описывают симптомы болезни, по которым главные герои восстанавливают всю картину произошедшего, давая возможность читателю и себя почувствовать без пяти минут врачом.

Таким образом, болезнь в художественном тексте традиционно является важным сюжетообразующим фактором. Она может быть показана «извне» (особенно в современных романах о жизни врачей), создавая напряженную динамику действия, приковывая читательский интерес. Болезнь может выполнять и характерологическую функцию, она становится этапом самопознания героя, его важнейшим экзистенциальным опытом.

Болезнь как социальная и политическая метафора

Слово «болезнь» имеет достаточно широкую область метафорических проекций. В европейских и в русском языках оно часто переносится на обозначение негативных процессов или явлений как в жизни индивида, так и общества в целом. Закрепленная в языковом и культурном сознании европейцев метафоризация болезни стала предметом специального исследования Сюзан Сонтаг, писавшей: «Все отвратительное или уродливое напоминает нам болезнь. Во французском осыпающийся каменный фасад все еще определяют эпитетом «lepreuse» (изъеденный проказой, прокаженный – прим. пер.) Эпидемические болезни всегда были риторическими фигурами. От английского «pestilence» (бубонная чума) произошли прилагательные «pestilent» ‹…› – „гибельный для религии, нравов или общественного спокойствия“ и „pestilential“, означающее нечто „нравственно вредное или пагубное“. На болезнь проецируется наше восприятие зла. А болезнь (обогащенная смысловыми оттенками) проецируется на мир»[119]119
  Сонтаг С. Болезнь как метафора: М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. С. 59.


[Закрыть].

Ежи Фарыно, организатор симпозиума и редактор сборника, посвященного рецепции морбуальности в европейской культуре[120]120
  Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa: SOW, 2001. 556 c.


[Закрыть], отмечает, что концептуализацию болезни можно видеть, прежде всего, по генезису заболевания. Так, в фольклоре возникновение болезни связывается с действием сверхъестественных злых сил за нарушение запрета, неосторожность, в качестве мести или испытания. При этом истоки болезни могли ассоциироваться с конкретным образом: локусом, «дурным» человеком, враждебным социумом (соседями, инородцами, «в частности, эпидемию холеры в Москве в начале 1830-х годов толковали как умысел поляков»). Интересны аналогичные наблюдения С. Сонтаг, писавшей о потребности придать болезни, внушающей страх и отвращение, иностранное происхождение (речь идет о вспышках заболеваемости сифилисом в XV веке): «Для англичанина это была „французская ветрянка“, для парижанина morbus Germanicus, германская хворь, для неаполитанца – „флорентийский недуг“, для китайца – „японская болезнь“»[121]121
  Сонтаг С. Болезнь как метафора. С. 131.


[Закрыть]. Из этого исследователь делает вывод об архетипичности связи зла с «чужим». И основным способом лечения болезни считалось ее изгнание, при этом врачующие знахари пользовались «уважением (но не без некоторой амбивалентности из-за предполагаемого их общения с потусторонними силами и не без опасения, не наслал бы болезни, – тот, кто врачует, властен и управлять болезнью) и никак не высмеивались»[122]122
  Фарыно Е. Чем и зачем писатели болеют и лечат своих персонажей? // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa: SOW, 2001. C. 486.


[Закрыть].

В религиозном сознании можно видеть осмысление болезни как наказания за грехи или как испытания[123]123
  См.: Szokalski J. «И вот мы от гроба до гроба живем для тления!» Бренное тело, болезнь и врач в писаниях великих учителей восточной церкви // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001. С. 184.


[Закрыть]. Надежда на выздоровление связывалась с молитвой: «И молитва веры спасет болящего, и воздвигнет его Господь; и аще грехи сотворил есть, отпустятся ему» (Иаков 5:13–15). Для верующего человека исцеление даруется Создателем, Который выступает в роли врача. Так, Ефрем Сирин пишет: «О, великий Врач, пришедший исцелить болезни и немощи бедного Адамова рода обильными щедротами благодати Своей!»[124]124
  Св. Ефрем Сирин. Избранные места из творений святаго Ефрема Сирина. Духовно-нравственное чтение для народа, составленное А. Невским. VI. СПб.: Синодальная Типография, 1891. С. 15. Цит. по: Szokalski J. «И вот мы от гроба до гроба живем для тления!» Бренное тело, болезнь и врач в писаниях великих учителей восточной церкви. С. 182.


[Закрыть]

Различные виды заболеваний осмыслялись символически. Элиза Малек отмечает, что в Древней Руси «глазная болезнь», особенно внезапная, приписывалась людям, «которые погрязли во тьме неверия: ею страдает князь Владимир после захвата Корсуни (Повесть временных лет) и Афанасий (Повесть о Николае Заразском). Излечение в таких случаях связывается с отречением от язычества или от греха»[125]125
  Malek E. Врачевание и «болеющий человек» в быту и литературе России XVI–XVIII веков // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001.С. 252.


[Закрыть]. Отметим, что здесь можно видеть двойную метафоризацию: слепоты физической как невозможности видения света Истины и осмысление греховности «тьмы неверия».

В языковой картине мира и в художественных текстах болезнь визуализируется. Т.В. Шмелева, предпринявшая интереснейшую попытку создания «тезауруса болезни» в русском и польском языках, отмечает, что болезнь представляется существом, чаще всего женщиной, и обозначается субстантивом женского рода – болезнь/choroba (это более частотно, но не носит обязательный характер: достаточно вспомнить русское слово недуг). «Антропоморфный образ болезни определяет и круг предикатов, которые сопровождают это существительное и в современных текстах: пришла, пристала, ушла, подстерегала, унесла…»[126]126
  Шмелева Т. Тезаурус болезни. Русско-польские параллели // Там же. С. 20.


[Закрыть]

Как различны сами болезни, так вариативно и отношение к ним. Сюзан Сонтаг, анализируя два наиболее распространенных и подвергшихся, с ее точки зрения, более сильной метафоризации заболевания XIX–XX вв. – туберкулез и рак, – показывает, что при общем, считавшемся неизлечимым, характере заболеваний существовала принципиальная разница в бытовом отношении к ним: метафорически туберкулез воспринимался как болезнь, связанная с «духовным», рак – как болезнь тела. «Раковым больным лгут не только потому, что их болезнь с большей или меньшей вероятностью смертельна, но потому что в ней присутствует нечто „нечистое“ – в первоначальном смысле этого слова, то есть зловещее, оскорбительное, мерзкое, отвратительное для чувств»[127]127
  Сонтаг С. Болезнь как метафора: М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. С. 11.


[Закрыть]. Следует отметить, что, с точки зрения физиологии, туберкулез заразен, он представляет опасность для окружающих, в то время как рак – нет. Сонтаг приводит многочисленные примеры эстетизации туберкулеза в романтизме, восприятия болезни как проявления возвышенного начала, противопоставленного плотскому, выделяющему человека из обывательской среды. «Я бледен, – сказал как-то Байрон. – Мне бы хотелось умереть от чахотки ‹…› дамы наперебой станут говорить: „Посмотрите на бедного Байрона, каким интересным он выглядит на пороге смерти“»[128]128
  Цит. по: Сонтаг С. Болезнь как метафора. С. 33.


[Закрыть].

С. Сонтаг акцентирует внимание на связи болезни и особенностей личности и характера пациента, а также на осознании личной ответственности больного за возникновение недуга[129]129
  «Психологические теории болезни – мощное средство возложить вину на больных. Пациентов, которым внушают, что они, пусть неосознанно, спровоцировали собственную болезнь, подводят к мысли о том, что они ее заслужили» (Сонтаг С. Болезнь как метафора. С. 57.)


[Закрыть], приводя слова А. Шопенгауэра: «Воля проявляет себя как организованное тело, а наличие болезни означает нездоровье самой воли», – и Г. Гроддека: «Больной сам создает свой недуг, ‹…› он и есть причина болезни, и нам не следует искать других»[130]130
  Сонтаг С. Болезнь как метафора. С. 47.


[Закрыть]. На первый взгляд, здесь можно видеть сходство с осмыслением болезни в религиозном сознании, но существует принципиальное отличие: исцелить свое «я», по представлению философов и психиатров Нового и Новейшего времени, способен сам человек, его воля, а не обращение к вере.

Большой интерес представляют метафорические проекции морбуального дискурса на общественные процессы. Распространенное в религиозном мировоззрении и античности и подробно обоснованное Г. Спенсером уподобление общества и государства живому организму порождает и рассмотрение нарушений его привычного функционирования как болезни. «Нарыв», «абсцесс», «гангрена», «язва» – эти слова применяются к социальным аномалиям, возникающим в процессе общественного развития, таким как нищета, преступность, проституция, узурпация власти.

Мишель Монтень писал: «В этих общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров, кто болен; но когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то она охватывает все тело, с головы до пят: ни один орган не остается не затронутым»[131]131
  Монтень М. Опыты. В 3 кн. Кн. 3. М.; Л.: Наука, 1960. С. 426.


[Закрыть].

Кардинал де Рец сравнивал Францию XVII века с больным организмом, а действия кардинала де Ришелье – с мерами, которые предпринимает знахарь. Своего союзника, а впоследствии – опасного противника, кардинала Мазарини, он называет «лекарем совершенно неопытным»: «Он не стал поддерживать ее (страну. – Е.Т.) тайными снадобьями своего предшественника, а продолжал ослаблять кровопусканиями; она впала в летаргию, а он оказался столь несведущ, что ложный этот покой принял за истинное выздоровление»[132]132
  Кардинал де Рец. Мемуары. М.: Ладомир, Наука, 1997. С. 60.


[Закрыть].

Французскую революцию Эдмунд Берк называет «параличом, поражающим сам фонтан жизни»[133]133
  Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М.: Рудомино,1993.С. 32.


[Закрыть].

Аналогичных примеров много и в русской литературной и философской традиции. «Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится», – так два с лишним века назад говорил фонвизинский герой о состоянии дел при дворе[134]134
  Фонвизин Д. Недоросль. Л., 1989. С. 97.


[Закрыть]. Писарев называл «базаровщину» «болезнью» своего времени, которую «приходится выстрадать, несмотря ни на какие паллиативы и ампутации. Относитесь к базаровщине как угодно – это ваше дело; а остановить – не остановите; это та же холера»[135]135
  Писарев Д. Базаров // Тургенев И. Отцы и дети. М.: Эксмо, 2015. С. 259.


[Закрыть].

Отношение к обществу как к организму было характерно для программы «натуральной школы», писателю при этом отводилась роль диагноста. Как следовало уже из названия жанра ‘физиологического’ очерка, вслед за французскими писателями активно использовавшегося нашими авторами, он был ориентирован на методику естественных наук, имея целью объективно изучить анатомию социальной жизни. Юрий Манн писал: «Общество стало огромным „телом“, поделенным на участки и клетки, сделавшиеся предметом наблюдения и изучения. Каждая клетка обладала притягательностью для художника уже потому, что она жила своей жизнью, независимой от его поэтического мира»[136]136
  Манн Ю. Философия и поэтика «натуральной школы» // Проблемы типологии русского реализма. М., 1969. С. 240–305.


[Закрыть].

Для авторов «Физиологии Петербурга» и «Петербургского сборника» поведение человека, его характер были детерминированы социальной средой. Писатель, подробно изображая героя, фиксировал симптомы болезни общества[137]137
  См. об этом: Мертен С. Поэтика медицины. От физиологии к психологии в раннем русском реализме // Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика. Сб. статей / Под ред. К. Богданова, Ю. Мурашова, Р. Николози. М.: Новое издательство, 2006. С. 103–121.


[Закрыть]. На первый взгляд, здесь можно видеть сходство с установкой автора «Героя нашего времени», в предисловии говорящего о «болезни» поколения. Но сходство это скорее формальное: Лермонтов, ставя диагноз, оговаривает, что не имел «когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков ‹…› Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж бог знает!»; рисуя «портрет, составленный из пороков всего ‹…› поколения»[138]138
  Лермонтов М. Герой нашего времени // Лермонтов М. Собр. соч. В 4 т. Т 4. М.: Правда, 1969. С. 197.


[Закрыть], автор показывает, что разочарованность в жизни и трагизм судьбы героя связан, прежде всего, с особенностями его личности, а не является следствием влияния социальной среды. А авторы «натуральной школы», ставя «диагноз», надеялись на исцеление социальных пороков, что, по их убеждению, должно было привести к исцелению души отдельного человека.

В терминах морбуального дискурса нередко рассматриваются и революционные изменения. Подобные примеры можно видеть в публицистике Ф.И. Тютчева, где Великая Французская революция и буржуазные революции 1848–1849 гг. в Европе неизменно осмысляются как опасная болезнь: «Революция – болезнь, пожирающая Запад, а не душа, сообщающая ему движение и развитие…»[139]139
  Тютчев Ф. Россия и Запад / Сост., вступ. статья, перевод и коммент. Б. Тарасова. М.: Институт русской цивилизации, 2011. С. 112.


[Закрыть].

Для сознания советского человека подобное отождествление было невозможно. Слово «революция» связывалось прежде всего с событиями 1917 года и имело исключительно положительные коннотации[140]140
  Недаром в романе А.И. Солженицына «В круге первом» Сологдин, создавая Язык Предельной ясности, не допускающий иноязычных слов, заменяет «революцию» «Новым Смутным временем», а ассоциативное поле «смуты» содержит слова негативной эмоциональной окраски.


[Закрыть]. Знаменитая эпиграмма Джона Харрингтона в переводе С. Маршака: «Мятеж не может кончиться удачей // В противном случае его зовут иначе», – в советском историческом контексте звучала очень актуально.

В то же время в эмигрантской литературе и публицистике, да и в произведениях писателей и философов, оставшихся в Советской России (но часто не принявших новую власть), подобное осмысление революции как смертоносной болезни было широко распространено. Максим Горький, наблюдая происходящее, приводит развернутое сравнение России с больным организмом: «Русский народ ‹…› – огромное дряблое тело, лишенное вкуса к государственному строительству и почти недоступное влиянию идей, способных облагородить волевые акты; русская интеллигенция – болезненно распухшая от обилия чужих мыслей голова, связанная с туловищем не крепким позвоночником единства желаний и целей, а какой-то еле различимой тоненькой нервной нитью»[141]141
  Горький М. Несвоевременные мысли // Горький М. Книга о русских людях / Предисл., прим. П. Басинского. М.: Вагриус. 2000. С. 529.


[Закрыть]. Писатель отмечает, что Февральская революция, низвергнув монархию, «только вогнала накожную болезнь внутрь организма. Отнюдь не следует думать, что революция духовно излечила или обогатила Россию»[142]142
  Там же. С. 440.


[Закрыть]. В противовес Февральской Октябрьскую революцию Горький называет «вскрытием гнилостного нарыва полицейско-чиновничьего строя», после чего «веками накопленный гной растекся по всей стране». «Гнойная буря», «взрыв душевной гадости» – так характеризует автор послереволюционный всплеск преступности, падение моральных основ, нарушение законности, но надеется, что подобное вскрытие абсцесса помогло «болезни выйти наружу», после чего начнется процесс «очищения и оздоровления больного организма»[143]143
  Горький М. Несвоевременные мысли. С. 494.


[Закрыть].

В 1923 году в «Социологии революции» Питирим Сорокин также описывает произошедшие в России события в терминах морбуального дискурса. В отличие от Горького, революцию он сравнивает не с тем или иным методом лечения, а называет ее саму «тяжелой болезнью», «ход и развитие которой врач не в состоянии предсказать». Такие болезни «начав с незначительного симптома, не внушающего никаких опасений, ‹…› неожиданно осложняются и кончаются смертельным исходом»[144]144
  Сорокин П. Социология революции. М.: РОСПЭН, 2005. С. 35.


[Закрыть].

Как и Горький, Сорокин пишет о разрушении хозяйства, всплеске эпидемий и смертности, приводит ужасающую статистику роста преступности и проституции (в том числе и детской). Но, в отличие от автора «Несвоевременных мыслей», он рассматривает эти социальные аномалии не как кратковременные неизбежные последствия «вскрытия нарыва», обусловленные всем ходом предшествующего развития страны, а как порождение самой революции, называя их «симптомами болезни»: «Если социальный организм болен – недостатка в симптомах болезни не будет: она проявится не в одном месте, так в другом, не этим, так иным способом»[145]145
  Там же. С. 345.


[Закрыть].

Сорокин показывает, что революционеры, мнящие себя «врачами социальных болезней», «слишком верят в спасительность внешних, чисто механических мер врачевания в виде замены одних декретов другими, одних общественных институтов иными ‹…› И они же слишком мало обращают внимания на личность, на население, на улучшение биологических и культурно-социальных свойств последнего»[146]146
  Там же. С. 445.


[Закрыть]. Сам автор предостерегает: «чудодейственных лекарств для русской болезни нет»[147]147
  Там же. С. 423.


[Закрыть]. Преступность невозможно победить только жесткими «чрезвычайными мерами», ибо они «борются только с последствиями болезни, а не с ее причинами. Сколько взяточников расстреливала и расстреливает Чека. И… никакого толку. Взяточничество процветает»[148]148
  Там же. С. 437.


[Закрыть].

Революционные преобразования Сорокин сравнивает с «наружными» средствами лечения. В то время как, по его глубокому убеждению, необходимы «внутренние», прежде всего – это совершенствование моральных и духовных основ личности, «возрождение России и русского народа, длительное увеличение его материального и духовного благосостояния (курсив автора. – Е.Т.)». Процесс лечения – долгий и тяжелый. И осуществлять его необходимо, избегая «всяких чудесных быстродействующих рецептов. Их нет в научной медицине, нет их и в социальной медицине»[149]149
  Там же. С. 424.


[Закрыть].

Необходимо отметить, что близкую точку зрения высказывает в 1918 году разочаровавшийся в революции Горький. Спасение страны он видит уже не в кардинальных изменениях политической системы, а прежде всего в «духовном обогащении»: «Старая, неглупая поговорка гласит: «Болезнь входит пудами, а выходит золотниками», процесс интеллектуального обогащения страны – процесс крайне медленный»[150]150
  Горький М. Несвоевременные мысли. С. 440.


[Закрыть]. Интересно, что роль «врачей» автор «Несвоевременных мыслей» отводит уже не революционерам, а интеллигенции: «Русская интеллигенция снова должна взять на себя великий труд духовного врачевания народа»[151]151
  Горький М. Несвоевременные мысли. С. 494.


[Закрыть].