Текст книги "«Новое зрение»: болезнь как прием остранения в русской литературе XX века"

Глава II
Видение врача

Согласно структуре русского языка название главы может быть прочитано в двух планах:

1) взгляд на мир, присущий человеку с медицинским образованием и

2) представление об образе врача в культуре.

Оба этих плана являются важными для рассмотрения в рамках интересующей нас проблемы.

Следует отметить, что второй аспект – изображение врача – наиболее детально разработан в исследованиях, посвященных взаимосвязи литературы и медицины[203]203
  Неклюдова Е. Образ доктора в русской литературе XIX века // Русская филология. Вып. 10. Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 1999. С. 63–69; Гончаров С., Гончарова О. Врач и его биография в русской литературе // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa: SOW, 2001. С. 217–227; Szokalski J. «И вот мы от гроба до гроба живем для тления!» Бренное тело, болезнь и врач в писаниях великих учителей восточной церкви // Там же. С. 175–189; Malek E. Врачевание и «болеющий человек» в быту и литературе России XVI–XVIII веков // Там же. С. 243–259; Богданов К. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVII–XIX вв. М.: ОГИ, 2005; Каган-Пономарев М. Литераторы и врачи: очерки и подходы с приложением Биобиблиографического словаря. М.: Дашков и К., 2007; Лихтенштейн И. Литература и медицина. [Ontario]: Altasphera, 2015.


[Закрыть]. В связи с этим, не претендуя на полноту обзора, мы остановимся на основных тенденциях осмысления данного образа в исторической перспективе.

Первый аспект заявленной проблемы – специфика мировидения и визуального восприятия врача – разработан в меньшей степени. Здесь следует выделить лингвистический подход, предложенный Т.В. Шмелевой в статье «Морбуальная оптика»[204]204
  Шмелева Т. Морбуальная оптика // Лингвистика. Бюллетень Уральского Лингвистического Общества. Т. 7. Екатеринбург, 2001. С. 4–15.


[Закрыть] и исследование М. Кагана-Пономарева, предпринявшего попытку проанализировать особенности «профессиональной деформации» изображения реальности писателями-врачами и отметившего ряд интересных примеров в произведениях русской и зарубежной литературы. Перефразируя К.Г. Юнга, говорившего о том, что «‹…› для врача бывает не так уж легко снять перед художественным произведением профессиональные очки и обойтись в своем взгляде на вещи без привычной биологической визуальности»[205]205
  Юнг К.Г. Феномен духа в искусстве и науке. М.: Ренессанс, 1992. С. 73.


[Закрыть], автор монографии предложил свой термин для обозначения специфики врачебного видения – «сквозь очки симптома»[206]206
  Каган-Пономарев М. Литераторы и врачи: очерки и подходы с приложением Биобиблиографического словаря. М.: Дашков и К., 2007.


[Закрыть]. Принимая его, мы рассмотрим примеры профессионального видения изображенных писателями героев-врачей.

Знахари и целители

В культуре древней Руси исследователи выделяют три составляющих «архетип врача»: языческий «волхв», монастырский «лечец-монах» и «лечец» светский[207]207
  Гончаров С., Гончарова О. Врач и его биография в русской литературе // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001. С. 217–227.


[Закрыть]. Волхв, ведун (от ‘ведать’ – ‘знать’) – фигура, связанная с ритуально-магической сферой. В языческих представлениях это посредник между жизнью и смертью, обладающий тайным знанием. Еще в XVII веке знахарей продолжали называть волхвами[208]208
  См.: Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси. М., 1988.


[Закрыть]. Считалось, что волхвы, ведуны, ворожеи наряду со способностью предсказывать будущее, насылать или отводить порчу, привораживать, могли оберегать город или деревню от эпидемий. Они знали свойства трав и помнили десятки архаичных заговоров. Отношение к ним со стороны церкви было отрицательным, так как их знание считалось полученным в результате общения с нечистой силой.

Христианская культура рассматривала болезнь как наказание или испытание, посланное человеку свыше. Тело и дух осмыслялись в неразрывной связи. Марика Фасолини обращает внимание на само слово «исцеление», употребляемое как синоним излечения, так как в нем отражена вера в целостность тела и духа, обретаемую при выздоровлении[209]209
  Fasolini М. Болезни святых (предварительный набросок) // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001. С. 191.


[Закрыть].

Целителем называет Себя Бог в Ветхом Завете (Исх. 15: 26). В Новом Завете (Мф. 9, 11–13; Лк. 5, 30–32) приводятся примеры чудесных исцелений, дарованных Христом, в Евангелии от Луки говорится: «сила Господня являлась в исцелении больных» (Лк. 5: 17).

При этом религия не отрицала значения самого врачевания. В библейской Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова говорится:

 
Почитай врача честью по надобности в нем;
Ибо Господь создал его,
И от Вышнего врачевание,
И от царя получает он дар (Сир. 38:1–2)
 

В Новом Завете апостол Павел называет апостола Луку «врачом возлюбленным» (Кол. 4:14). Богатая традиция изображения Целителей существует в иконописи. Это икона Богородицы «Целительница», различные варианты иконы Собора св. врачей (Собор св. Целителей, Собор двенадцати св. Целителей, Собор св. Целителей бессребреников и др.)

На Руси активно развивалась и монастырская медицина. Существовали «лечьцы-монахи»; им знание и искусство врачевания, как считалось, было дано Богом. В Киево-Печерском патерике есть сказание о «Святом и блаженном Агапите, бескорыстном враче», который, продолжая дело св. старца Антония, обладал даром исцеления болящих: «‹…› приходил к болящему брату и служил ему: подымал и укладывал его, на своих руках выносил, давал ему еду, которую варил для себя, и так выздоравливал больной молитвою его. Если же продолжался недуг болящего, что бывало по изволению Бога, дабы умножить веру и молитву раба его, блаженный Агапит оставался неотступно при больном, моля за него Бога беспрестанно, пока Господь не возвращал здоровья болящему ради молитвы его. И ради этого прозван он был „Целителем“, потому что Господь дал ему дар исцеления»[210]210
  Киево-Печерский патерик / Подготовка текста Л.А. Ольшевской, перевод Л.А. Дмитриева // Библиотека литературы Древней Руси: В 20 т. Т. 4: XII век. СПб.: Наука, 1997. C. 406.


[Закрыть]. Сила веры блаженного Агапита противопоставляется в тексте ремеслу некоего армянина, который пытается лечить снадобьями и травами, в то время как Агапит исцеляет безнадежно больных едой, приготовленной для себя, и силой своей молитвы. По канонам жанра, в финале армянин, завидующий Агапиту, признает свое поражение и принимает его веру.

Две ипостаси средневекового врача – знахаря и лечьца-монаха – совмещает в себе герой романа Евгения Водолазкина «Лавр». Роман стилизован под жанр жития. Герой – травник Арсений, воспитанник ведуна деда Христофора – обладает целительным даром и в начале романа тесно связан с традициями знахарства. Но после смерти возлюбленной, стремясь отмолить ее душу, он становится странником, принимает монашеский постриг, затем схиму и получает новое имя – Лавр. Его целительские способности связаны как с детальным знанием свойств трав, так и с силой молитвы, Слова. Здесь интересна этимология слова ‘врач’, предлагаемая автором: «Предполагают, что слово врач происходит от слова врати – заговаривать. Такое родство подразумевает, что в процессе лечения существенную роль играло слово. Слово как таковое – что бы оно ни означало. Ввиду ограниченного набора медикаментов роль слова в Средневековье была значительнее, чем сейчас. И говорить приходилось довольно много.

Говорили врачи. Им были известны и кое-какие средства против недугов, но они не упускали возможности обратиться к болезни напрямую. Произнося ритмичные, внешне лишенные смысла фразы, они заговаривали болезнь, убеждая ее покинуть тело пациента. Грань между врачом и знахарем была в ту пору относительной.

Говорили больные. За отсутствием диагностической техники им приходилось подробно описывать все, что происходило в их страдающих телах. Иногда им казалось, что вместе с тягучими, пропитанными болью словами мало-помалу из них выходила болезнь»[211]211
  Водолазкин Е. Лавр. Неисторический роман. М.: АСТ, 2014. С. 8.


[Закрыть].

Врачи – «смертодавы»

Светские врачи активно входят в русскую культуру с середины XVII века, что было связано с открытием в 1654 году первой русской врачебной школы в Москве. Врачами были, как правило, иностранцы (англичане, голландцы, германцы). «Собственно медицинские знания и навыки ‹…› долгое время считались „европейскими“: так, например, Петр I наряду с другими европейскими „знаками“ вводимой им новой культуры ‹…› использовал и инновационные, т. е. не знакомые и чуждые русскому человеку, „медицинские“ приемы – собственноручно рвал боярам зубы, участвовал во вскрытии тел в анатомическом театре и т. п. „Знахарство“ же еще долгое время считалось явлением „своим“, соприродным русскому быту»[212]212
  Гончаров С., Гончарова О. Врач и его биография в русской литературе // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001. С. 219.


[Закрыть]. Как показывает Элиза Малек, исследовавшая отношение к врачеванию в быту и литературе XVI–XVIII веков, профессия врача ассоциировалась в народном сознании с чужеземцами, что отражено в фольклорных интермедиях, где появляются доктор-француз или цыган-лекарь[213]213
  См.: Malek E. Врачевание и «болеющий человек» в быту и литературе России XVI–XVIII веков // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001. С. 243–259.


[Закрыть]. Вот обширный саморазоблачительный монолог Доктора из интермедии «О Гаере, Докторе-французе и Молодце»:

 
Здравствуйте, господа!
Я приехал недавно из Франции суда.
Я добры лекар
И хороши обтекарь.
Я лечить умею и очень много разумею.
Я так борзо лечу,
Что и бока все повыколочю.
Ко мне приведут на ногах,
Я от меня повезут на дровнях.
Ежели у кого болит голова,
То надлежит брить догола,
И приложить пластырь с ежевым пухом
И по воздухам бить обухом.
Ежели у кого болят ноги,
То надлежит есть рыбы многи,
И для свободного ходу
Посадить на три часа в воду‹…›[214]214
  Пьесы любительских театров / Ред. А.Н. Робинсон. М.: Наука, 1976. С. 714.


[Закрыть]
 

Так же, как в истории о святом и блаженном Агапите, врач-чужеземец терпит поражение. Впрочем, в народных интермедиях чужеземец заведомо шарлатан, чего нельзя сказать о лекаре-армянине из Киево-Печерского патерика.

Продолжение традиции сатирического осмысления образа врача-иностранца и его деятельности можно видеть и в «Ревизоре» Гоголя, где появляется Христиан Иванович Гибнер, который не имеет возможности изъясняться с больными, ибо «он по-русски ни слова не знает». Метод его лечения прост. Попечитель богоугодных заведений Земляника так характеризует его: «чем ближе к натуре, тем лучше, – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет»[215]215
  Гоголь Н. Ревизор // Гоголь Н. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. М.: Правда, 1984. С. 10.


[Закрыть].

В опере Н.А. Римского-Корсакова «Царская невеста», созданной по драме Л.А. Мея, выведен еще один врач-иностранец – царский лекарь Елисей Бомелий. Он не только приготавливает приворотное зелье для Марфы по просьбе Грязного, но и дает ядовитое зелье Любаше, задумавшей извести удачливую соперницу, при этом взамен от девушки требует любви. Реальный прототип героя, Элизеус Бомелиус, получивший медицинское образование в Англии, занимавшийся также магией и астрологией, имел большое влияние на Ивана Грозного, и его негативное изображение Л.А. Меем вполне исторически оправдано.

Отношение к лекарям было настороженным и враждебным не только из-за их чужеземного происхождения, но и оттого, что они, не умея помочь больному, сознательно вводили его в заблуждение. В сатирической журналистике конца XVIII века появляются образы врачей-«смертодавов» и их несчастных жертв. Сатирические басни о невежественных и корыстных лекарях сочиняют Александр Сумароков и Василий Тредиаковский. Сумароков изображает врача, не знавшего «науки никакой», обнадеживавшего больного, жаловавшегося, что «всю ночь потѣлъ отъ жару злова», и уверявшего его, что «изо всѣхъ примѣтъ, // Ко облегченію ево сей лутче нѣтъ», до тех пор, пока пациент не умер. (Здесь можно видеть источник известного анекдота: «– Больной перед смертью потел? – Потел. – Очень хорошо!») В другой басне Сумарокова «Слепая старуха и лекарь» и в басне Тредиаковского «Старуха, болящая глазами» разрабатывается сюжет о корыстном враче, который пользуется слепотой больной старухи и выносит из ее дома всю посуду (у Сумарокова) или все дорогие вещи (у Тредиаковского). При этом, судя по тому, что в финале обеих басен пациентки оказываются способны увидеть пропажу, врачи в обоих случаях не бездарны – свою профессиональную задачу выполняют.

Эпиграммы на врачей пишет Михаил Херасков:

 
Поветрие, война опустошают свет,
А более всего рецепты да ланцет. (1760)
 

Или:

 
Искусный медик ты, мы все о том слыхали.
Которые в твоих руках ни побывали,
Те после никогда в болезни не впадали,
Затем, что уж они с постели не вставали. (1760)
 

Обращается к сатире на невежественных врачей и Дмитрий Хвостов:

 
На врача
 
 
Что ты лечил меня, слух этот, верно, лжив, –
Я жив. (1784)
 

Сатирическое изображение врача было характерно не только для литературных жанров, много подобных примеров можно видеть в изобразительном искусстве.

Один из известных сюжетов связан с удалением «камня глупости». Предполагалось, что глупость определяется наличием неких «камней» или костных наростов, которые врачи «удаляли». В голландском языке речевой оборот «камень в голове» является обозначением слабого ума, а выражение «вырезать камень» намекает на обман. Можно предполагать, что метафора привела к появлению мошенников, наживающихся на поверье, но так же и то, что очевидная глупость легковерных пациентов вошла в язык. Наиболее известное произведение на эту тему принадлежит Иерониму Босху («Извлечение камня глупости», 1475–1480), но и в XVI–XVII веках сюжет был относительно популярен. Чаще всего в картинах лжецелители работают группой. У Питера Брейгеля-старшего (1556) одновременно действует несколько «операционных бригад»; у Яна Стена в одном из вариантов сюжета «Врач-шарлатан» (1650–1660) весь процесс происходит публично и врач демонстрирует зевакам только что вынутый камень. А у Рембрандта удаление камня глупости являет собой аллегорию осязания (картина из серии «Пять чувств», 1624–1625).

Медицинская тематика довольно активно присутствует в голландской и фламандской живописи XVII века. С одной стороны, она связана с упомянутыми аллегорическими изображениями «чувств» – косвенно к этому типу примыкают многочисленные изображения варварски производимых операций, в числе прочего, стоматологических (у Адриана ван Остаде, Адриана Браувера, Геррита ван Хонхорста, Яна Викторса, Геррита Доу и других). С другой – иконографическая схема «визит врача» указывает на любовный недуг: работ такого рода особенно много у Яна Стена (1660, Государственный Эрмитаж; 1661–1662, Музей Веллингтона, Лондон; 1663–1665, Музей искусств, Филадельфия и т. д.). Пациентки и врачи с разной долей успеха флиртуют друг с другом и другими персонажами, а жаровня с углями намекает на чувственный пыл. Единственным маркирующим жестом врача долгое время – от Стена до Домье – остается определение пульса на лучевой артерии руки. Второй по частоте врачебный жест в «визитах», на этот раз ушедший в прошлое, – рассматривание на просвет собранной в тонкостенную округлую колбу мочи (у Якоба Торенвлита, ок. 1666–1667, Годфрида Схалкена, ок. 1670–1680, Геррита Доу, 1653 и других): собственно, этот жест, как правило, не мешает доктору держать руку на пульсе пациентки. У Франcиско Гойи в серии «Капричос» (1799) используется излюбленный автором образ осла, который также склоняется в заботливом жесте, прощупывая пульс пациента копытом, и констатирует безнадежность ситуации.

В целом в искусстве XVIII и XIX веков «медицинское» выступает в сатирических и критических контекстах – от «Сатиры на врачей» Антуана Ватто (1712–1714) до работ Оноре Домье, в которых максимально сближены образы медицины и власти. В литографии Домье «Этого можно освободить, он больше не опасен» у постели умирающего присутствуют врач и юрист, представляющие власть над телом пациента и объединенные единой задачей. В одном из вариантов «Мнимого больного» (к этой теме художник обращался не раз) символ медицины – гиперболизированный шприц, напоминающий современный шприц Жане, которым проводилась манипуляция промывания кишечника, уступавшая по популярности только кровопусканию (венесекции) выглядит угрожающим оружием. Отсылка к комедии Мольера в названии не случайна (кстати, возможно, что «Сатира» Ватто изображала сцену из этой же комедии) – гротеск Домье театрален по своей природе. В этом контексте можно вспомнить феномен популярного «анатомического театра», открытого для публики, и классический девиз «HIC LOCUS EST UBI MORS GAUDET SUCCURRERE VITAE» (это место, где смерть радуется, помогая жизни).

Медицинские споры и дискуссии тоже находили свое воплощение к изобразительном искусстве. Например, спор гомеопатии – открытой Самуэлем Ганеманом отрасли альтернативной медицины – с традиционной аллопатией отозвалась и у Домье, и в курьезной аллегорической картине русского художника Александра Бейдемана (1857), где на холсте огромного размера Гомеопатия, сидящая на облаке, с ужасом взирает на истязающих больных врачей-аллопатов. Не осталось незамеченным и предложенное Эдвардом Дженнером оспопрививание, впервые осуществленное 14 мая 1796 года: подопытным пациентом стал восьмилетний Освальд Фибс. (Понятно, что, с точки зрения современной биоэтики, подобный эксперимент невозможен, и на изображениях мальчик подвергается практически насильственной манипуляции). Наряду с картинами, прославляющими это открытие (там благородные дамы добровольно идут на прививки), появлялись и многочисленные карикатуры. Одна из самых популярных и едких, опубликованная в издании антипрививочного общества и тиражированная во многих репликах, принадлежала Джеймсу Гилрею (1802) и называлась «Коровья оспа или неожиданные эффекты новой прививки». У жертв прививок здесь отрастали рога, копыта, а также небольшие коровы выползали из разных мест человеческого тела, предвосхищая известный фильм «Чужие».

Говоря о сатирическом изображении врачей, хочется вспомнить и четыре гравюры Хендрика Гольциуса «Медицинские работники», где Гольциус запечатлел врача как Бога, как Ангела, как Человека и как Черта. Ипостась врача в каждом случае меняется в зависимости от отношения к нему больного. Когда болезнь кажется безнадежной, страждущий помощи пациент видит в докторе Бога: «Поскольку пациенту грозит смерть, меня возносят до статуса бога или ему подобного: мне молятся с непокрытыми головами. Семья поклоняется мне и обещает богато отблагодарить, потому что спасение жизни стоит всей собственности»[216]216
  Лихтенштейн И. Литература и медицина. [Ontario]: Altaspera, 2015. С. 400.


[Закрыть]. Начинается процесс лечения, и врач предстает Ангелом, посланцем Небес, дарующим исцеление. Когда наступает значительное улучшение, врач является уже просто Человеком, добросовестно исполняющим свои обязанности. И, наконец, когда болезнь отступает, врач оказывается Дьяволом, так как осмеливается требовать денег за свой труд: «Из Бога я превращаюсь в дьявола с явной потерей в статусе, когда работа должна быть оплачена по справедливости, потому что меня призвала не любовь, а опасность. Поэтому любовь не участвует в вознаграждении, не движет неблагодарным выздоровевшим пациентом, поскольку холодное железо ковать тяжело»[217]217
  Там же.


[Закрыть].

В аллегорической форме автор показывает, что часто на отношение к врачу влияют не только особенности его личности, но и далекие от совершенства качества пациентов.

«Лечители душ»

В конце XVIII – начале XIX века образ врача осмысляется не только сатирически. В аллегориях врач может, напротив, предстать исцелителем не тела, но души человека. Николай Иванович Новиков называет себя «Лечителем»: «Больных телом всегда бывает много, а больных душою еще больше. Первые пусть лечатся у тех особ, которые имеют позволение большую половину ими пользуемых методически и систематически морить, а последние, если угодно, могут пользоваться следующими рецептами, которые прошу напечатать, буде оные вам будут не противны»[218]218
  См.: Новиков Н.И. Сатирические «рецепты» Лечителя // Трутень. 1769. л. XXIII, XXIV. XXVI. XXVII. Цит. по: Русские сатирические журналы VIII века / Ред. Н.К. Гудзий. М.: Гос. уч. – пед. изд-во Наркомпроса РСФСР, 1940. С. 119, 120.


[Закрыть]. В «Трутне» Лечитель прописывает «рецепты» нерадивым гражданам: г. Недоуму, г. Безрассуду, г. Скудоуму, г. Злораду, г. Самолюбу, г-же Непоседовой, г-же Бранюковой и т. д. Говорящие фамилии адресатов неоспоримо свидетельствуют об их моральных «недугах». В «Путешествии из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева именующая себя глазным врачом беспощадная Прямовзора, или Истина, является во сне рассказчику и снимает бельма с его глаз, в результате чего он «прозревает» и видит все несовершенства мира. Слепота трактуется здесь метафорически как нравственная и политическая «незрячесть».

Но и профессиональные врачи, достойные уважения, становятся героями литературы. Таков доктор Вернер в «Герое нашего времени» Лермонтова, своего рода двойник главного героя, в фамилии которого неслучайно созвучие с именем знаменитого героя Гете, а образ создан по канонам позднего романтизма: «Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов»[219]219
  Лермонтов М. Герой нашего времени // Лермонтов М. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М.: Правда, 1969. С. 260.


[Закрыть]. При описании портрета героя принципиальна отсылка к ключевой для романтизма личности Байрона и к еще одному герою Гете: «Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. ‹…› Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию»[220]220
  Там же. С. 261.


[Закрыть]. Лермонтов подчеркивает остроумие героя и едкость его эпиграмм, объясняя это проницательностью Вернера, сопоставимой с его наблюдательностью как врача: «Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки!»[221]221
  Лермонтов М. Герой нашего времени. С. 261.


[Закрыть] Сам автор в предисловии к роману выступает в роли врача, который ставит «диагноз» своему поколению.

Образ рефлексирующего врача, который от конкретных наблюдений над развитием болезни у пациентов переходит к глобальным обобщениям о сути человеческой природы и состоянии общества, создает А.И. Герцен. В повести «Доктор Крупов» заглавный герой, наблюдая за своим другом детства, считавшимся дурачком, приходит к выводу, что он гораздо «нормальнее» и нравственнее многих пользующихся уважением людей, и подводит итог: «Официальные патентованные сумасшедшие в сущности и не глупее и не поврежденнее всех остальных, но только самобытнее, сосредоточеннее, независимее, оригинальнее, даже, можно сказать, гениальнее тех»[222]222
  Герцен А.И. Доктор Крупов // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 4. М.: Наука, 1954. С. 297.


[Закрыть]. Болезнь интересует автора в широком метафорическом ключе. «Что бы историческое я ни начинал читать, везде, во все времена открывал я разные безумия, которые соединялись в одно всемирное хроническое сумасшествие. Тита Ливия я брал или Муратори, Тацита или Гиббона – никакой разницы: все они, равно как и наш отечественный историк Карамзин, – все доказывают одно: что история, не что иное, как связный рассказ родового хронического безумия»[223]223
  Там же. С. 309.


[Закрыть].