Текст книги "«Новое зрение»: болезнь как прием остранения в русской литературе XX века"

Осмысление революции и как болезни, и как средства лечения было запечатлено современниками в ярких художественных образах. «Высокой болезнью» называет революцию Борис Пастернак[152]152
  О семантике заглавия поэмы Пастернака см.: Флейшман Л. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб.: Академический проект, 2003. С. 31; Сергеева-Клятис А. Рождение эпоса // Сергеева-Клятис А. Лекманов О. «Высокая болезнь» Бориса Пастернака. Две редакции поэмы. Комментарий. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2015. С. 31.


[Закрыть]. Позднее герой его романа Юрий Живаго в эйфории от Февральской революции именует ее, в соответствии со своей профессией, «великолепной хирургией»: «Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали. ‹…› Это небывалое, это чудо истории ‹…› Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков ‹…› Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое»[153]153
  Пастернак Б. Доктор Живаго. М.: Советский писатель, 1989. С. 196.


[Закрыть].

Спустя несколько лет, в Москве двадцать девятого года, герой Пастернака будет воспринимать происходящие после революции изменения, используя другие метафорические проекции морбуальности. Говоря Гордону и Дудорову о своей болезни – «склерозе сердечных сосудов», – он объясняет ее не только наследственностью, но и духом времени: «В наше время очень участились микроскопические формы сердечных кровоизлияний. Они не все смертельны. В некоторых случаях люди выживают. Это болезнь новейшего времени. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она – состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно. Мне тяжело было слышать твой рассказ о ссылке, Иннокентий, о том, как ты вырос в ней и как она тебя перевоспитала. Это как если бы лошадь рассказывала, как она сама объезжала себя в манеже»[154]154
  Пастернак Б. Доктор Живаго. С. 467.


[Закрыть]. Доктор в романе Пастернака не может помочь себе. Он погибает от сердечного приступа – «вдруг ощутил небывалую, непоправимую боль внутри, и понял, что сорвал что-то в себе, что он наделал что-то роковое и что все пропало»[155]155
  Там же. С. 474.


[Закрыть]. Плохо ему становится от невыносимой духоты в вагоне трамвая, и причина смерти героя неслучайна. Современники Пастернака вспомнили слова Блока, сказанные им на Пушкинском вечере в феврале 1921 года, слова, объясняющие гибель поэта самой атмосферой эпохи: «Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха ‹…› поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем»[156]156
  Блок А. О назначении поэта // Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. Л.: Художественная литература, 1982. С. 419.


[Закрыть]. Эти слова называли пророческими, их вспоминали, когда умер сам Блок. И герой Пастернака, поэт, умирает от духоты в Москве 1929 года (год Великого перелома), конечно, не случайно: его губит сама атмосфера времени.

Писатель и врач Михаил Булгаков, в отличие от Пастернака, никогда не испытывавший оптимизма по отношению к революционным событиям, в статье «Грядущие перспективы» назвавший революцию «злостной болезнью»[157]157
  Булгаков М. Грядущие перспективы / Сост. и ком. В. Лосева. М.: АСТ-ЛТД; Вече, 1998. С. 9.


[Закрыть], аллегорически изобразил последствия хирургического эксперимента над природой человека в повести «Собачье сердце», где блестяще проведенная профессором Преображенским операция по пересадке гипофиза умершего пролетария превращает обаятельного пса в наглого, циничного «хозяина жизни».

Подробную разработку метафоры революции как социальной и нравственной болезни общества можно видеть в романах Марка Алданова. Обращаясь к исследованию причин Октябрьских событий, подробно изображая близкий и более отдаленный исторический контексты, автор большое внимание уделяет болезням главных и второстепенных героев. Так в «Истоках» подробное описание воспаления легких и рака желудка у Дюммлера, многочисленные болезни Бисмарка и Бакунина, эпилепсия Достоевского, психическая неуравновешенность и припадки бешенства у Вагнера воссоздают нервную, болезненную атмосферу начала 1880-х годов, в которой, по мысли писателя, кроются «истоки» исторических катастроф России и Европы ХХ века. Исследуя «болезнь» общества, Алданов показывает ситуацию выбора, в которой был возможен и благоприятный исход: «Россия сейчас на волосок от того, чтобы в политическом отношении превратиться во вторую Англию»[158]158
  Алданов М. Истоки // Алданов М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М.: Правда, 1991. С. 291.


[Закрыть]. Но народовольцы убивают Александра II в тот момент, когда им был уже подписан проект Конституции. «Клио выбирает почему-то из многих – наихудший вариант» (А. Кушнер). В романах Алданова медицинский дискурс становится одним из языков описания катастрофической эпохи конца XIX – начала XX века. История для Алданова во многом оказывается историей болезни – anamnesis morbi – со всей ее драматичностью и перипетиями[159]159
  См.: Трубецкова Е. История болезни в романах М.А. Алданова // Изв. Сарат. ун-та. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2017. Т. 17. Вып. 3.


[Закрыть].

Сравнение того, что произошло в России после революции, с болезнью присутствует и в произведениях Владимира Набокова, но выражено оно в основном в публицистических текстах. Так, в Кембридже Набоков, во время обсуждения резолюции «Об одобрении политики союзников в России» в дискуссионном клубе «Мэгпай и Стамп», назвал большевизм «отвратительной болезнью», а Ленина – сумасшедшим[160]160
  Бойд Б. Владимир Набоков: Русские годы: Биография / Пер. с англ. М.: Независимая газета; СПб: Симпозиум, 2001. С. 201.


[Закрыть]. Вариации этого мы видим и в романах «Приглашение на казнь» и «Bend Sinister». В «Аде» начало болезни Аквы – «умственного расстройства» – совпало с «первым десятилетием Великого Откровения», и «хоть она с неменьшей легкостью могла отыскать для помешательства другие мотивы, статистика показывает, что именно Великое, для иных Нестерпимое, Откровение породило в мире больше безумцев, чем даже сверхсосредоточенность Средневековья на вере. Великое Откровение может оказаться опасней Великого Отворения Крови, сиречь Революции»[161]161
  Набоков В. Ада, или Радости страсти / Пер. С. Ильина // Набоков В. Собр. соч. амер. периода: В 5 т. Т. 4. СПб.: Симпозиум, 2006. С. 30.


[Закрыть].

Особая тема – «кровавый» дискурс революционной эпохи, в Советской России ассоциативно связанный и с символикой красного знамени и очистительной жертвы. Осмысление революции как необходимого кровопускания присутствует в поэзии Владимира Маяковского («Вот и пустили крови лохани»[162]162
  Маяковский В. Владимир Ильич Ленин // Маяковский В. Сочинения: В 2 т. М.: Правда, 1988. Т. 2. С. 265.


[Закрыть]), Эдуарда Багрицкого («Чтоб земля суровая // Кровью истекла, // Чтобы юность новая // Из костей взошла»[163]163
  Багрицкий Э. Смерть пионерки // Багрицкий Э. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1956. С. 58.


[Закрыть]), в публицистике революционных лет. Кровопускание (или флеботомия) – не столько очистительная жертва, которую должен принести «старый мир» («Мы на горе всем буржуям // Мировой пожар раздуем,// Мировой пожар в крови – // Господи, благослови!»[164]164
  Блок А. Двенадцать // Блок А. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания современников. М.: Правда, 1989. С. 370.


[Закрыть]), но и необходимая мера, ведущая к оздоровлению социального организма, подобно тому, как отворение крови традиционно считалось универсальным средством от многих болезней. (Следует отметить, что в медицине на тот момент к флеботомии уже относились весьма скептически, как универсальный метод она была отвергнута, но при этом она стала яркой политической и социальной метафорой тех лет.)

В этом контексте нетрадиционное осмысление образа крови в связи с революционной тематикой можно видеть в новелле Сигизмунда Кржижановского «Странствующее „Странно“», где главный герой, уменьшившись до микроскопических размеров и попав в организм своего соперника, проникает в его кровь и, подружившись с одним из «кровяных шариков» (эритроцитов), начинает агитацию за восьмичасовой рабочий день и необходимые выходные. В результате его революционных речей «целые кучи лейкоцитов призывного возраста отказались идти на микробный фронт и орды спирохеттов, бациллин, палочковидных хищников и ядовитых спирилл вторглись в кожные пределы организма»[165]165
  Кржижановский С. Странствующее «Странно» // Кржижиновский С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. СПб.: Симпозиум, 2001. С. 337.


[Закрыть]. Созданный профсоюз (Венартпроф) продолжил агитацию. В результате – «Революционные дружины красных кровяных шариков двигались к узким капиллярам, где удобнее было принять бой. Часть микробов перешла на сторону защитников старого двадцатичетырехчасового рабочего дня»[166]166
  Там же.


[Закрыть]. Красные кровяные тельца в борьбе за свои права начинают строить баррикады, что приводит к закупорке сосудов. Но победа оказывается смертоносной для самих завоевателей – перестав свободно течь, кровь начинает густеть, становится вязкой, по «круглым трубам артерий» распространяется «странный холод» – наступает смерть (и ненавистного соперника главного героя, и кровяных телец внутри его кровеносной системы, с которыми рассказчик успел подружиться: «Безногие кровяные шарики, лишенные крови, не могли двигаться ‹…› Захваченный борьбой с человеком, которого я ненавидел‹…› я ни разу и не помыслил о том, что вместе с моим врагом должны погибнуть и все мои друзья, доверчивые и безответно отдавшиеся мне»[167]167
  Кржижановский С. Странствующее «Странно». С. 339.


[Закрыть]). «Революционное движение» внутри кровеносной системы приводит к «застою крови». Для 1920-х годов это необычное, можно сказать, «реакционное» осмысление «кровавой жертвы».

Болезнь становится источником метафор в советской культуре 20–30-х годов. Осмысляется она неоднозначно и подчас с диаметрально противоположных точек зрения.

С одной стороны, в послереволюционные годы болезнь могла выступать своего рода «стигматом» пролетария или революционера. Она могла ассоциироваться с последствиями векового угнетения рабочего класса, противопоставленного «сытым» и здоровым «нетрудящимся элементам»; напоминать о трагедии гражданской войны; осмысляться как необходимое испытание силы воли положительного героя.

Хрестоматийный пример – роман «Как закалялась сталь» Николая Островского, где Павел Корчагин, страдающий от паралича (а по наблюдению современных медиков, от болезни Бехтерева[168]168
  Медведев Б. Чем болел и от чего умер Павка Корчагин? [Электронный ресурс] http:// myrt.ru/health/1431–chem-bolel-i-ot-chego-umer-pavka-korchagin.html


[Закрыть]), поражает врачей исключительной силой духа. «Только теперь Павел понял, что быть стойким, когда владеешь сильным телом и юностью, было довольно легко и просто, но устоять теперь, когда жизнь сжимает железным обручем, – дело чести»[169]169
  Островский Н.А. Как закалялась сталь. Рожденные бурей. М.: Молодая гвардия, 1979. С. 367.


[Закрыть].

Дж. Леманн писал, что образ инвалида становится показательным для советской прозы, так как он позволял изображать волевые героические поступки, но постепенно в реальной жизни недееспособность стала рассматриваться как несовершенство и скрываться от общества[170]170
  Lehmann J. Die Figur des Invaliden in der Sowjetprosa. Teil 1 // Wiener Slawistischer Almanach. 2003. № 51. S. 227–288; Teil 2 // Wiener Slawistischer Almanach. 2004. № 53. S. 131–197.


[Закрыть]. Игорь Смирнов, определяя сталинскую культуру как мазохистскую, приводит пример Алексея Мересьева из «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого, где герой теряет обе ноги, но возвращается в строй и продолжает летать[171]171
  Смирнов И. Психодиахронология: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М.: Новое литературное обозрение, 1994. С. 247.


[Закрыть].

Наталья Тамручи, вслед за Мишелем Фуко рассматривая медицину как один из институтов власти, пишет, что в 20–е годы в Советском Союзе «физическая ущербность не вызывала отторжения, скорее даже повышала социальный статус»[172]172
  Тамручи Н. Медицина и власть // Новое литературное обозрение. 2013. № 122. С. 135.


[Закрыть]. Обращаясь к документальным материалам, она показывает, что «статистику заболеваемости не только не пытались утаивать, но всеми силами стремились выявить и взять на учет все явные и скрытые недуги общества». Это стало возможно благодаря анкетированию, введению диспансеризации и профосмотров. В отличие от последующих десятилетий, выявленные факты не замалчивались, они публиковались и обсуждались открыто[173]173
  Н. Тамручи приводит следующие факты: «Психоаналитик, психопатолог, лечащий врач партийных элит А.Б. Залкинд, искренне готовый служить большевикам, рисует такую картину клинического состояния советского партактива в 20–е годы: тридцатилетние представители партийной власти, по его наблюдениям, имеют комплекс болезней, соответствующий сорокапятилетнему возрасту, а сорокалетние по медицинским показателям являются едва ли не старцами. До 90 % большевиков страдают неврологическими заболеваниями. Среди коммунистического студенчества Залкинд находит 40–50 % нервнобольных и 10–15 % клинически больных, причем в их число попадает большое количество бывших комиссаров и красных командиров. В другом месте Залкинд приводит и вовсе обескураживающие цифры: 85 % обследованных им студентов страдали нервными и бронхиальными расстройствами. В армии дела обстояли не лучше. Как сообщает А. Рожков в своей книге „В кругу сверстников“, в начале 20-х годов 50–75 % военнослужащих болели цингой, не говоря о повальных эпидемиях холеры, тифа, дизентерии, желтухи, малярии ‹…› Еще больше сведений было собрано о состоянии здоровья детей и подростков в 1920-е годы. Медицинское обследование ярославских пионеров, проведенное в 1925 году, показало, что 116 из 150 детей имели признаки общего малокровия, а 10 – туберкулеза. Московское обследование 20 000 пионеров в 1919–1924 годах выявило катастрофический рост числа малокровных детей и подростков: за этот период их количество увеличилось с 9 % до 42 %, а число детей с функциональным расстройством сердечной деятельности выросло с 4 % до 36 %» (Тамручи Н. Медицина и власть. С. 136).


[Закрыть].

С другой стороны, болезнь ассоциировалась с несовершенным, уходящим в прошлое образом жизни и бытом. Это можно видеть в романе Бориса Пильянка «Голый год», где почти все представители княжеского рода Ордыниных страдают от сифилиса. Борис Ордынин в отчаянии восклицает: «У меня сифилис. У Егора сифилис ‹…› Глеб – выродок, Катерина – выродок, Лидия – выродок – одна Наталья человек ‹…›»[174]174
  Пильняк Б. Романы. Голый год. Машины и волки. Волга впадает в Каспийское море. М.: Современник, 1990. С. 90.


[Закрыть] Автор подчеркивает отталкивающие подробности заболевания. Его герой констатирует: «Стервятники вымирают. Вот скоро у меня выпадут зубы и сгниют челюсти, провалится нос. Через год меня, красавца князя, удачника Бориса, – не будет»[175]175
  Там же. С. 74.


[Закрыть]. Ордынины наделены «греховной» болезнью, они вынуждены расплачиваться за грехи свои и своего отца, в то время как рабочий Архипов, также обреченный на смерть, страдает от рака, в чем можно видеть проявление злого рока, а не личной вины героя.

Леонид Геллер, рассматривая «парадигму болезни» в произведениях советских авторов 1930-х годов, писал: «В литературе соцреализма мотив „болезни“ часто связывается с мотивом „врага“ (откровенного внешнего, внутреннего классового, под видом отсталого сознания и т. д.), который является ее прямой или косвенной причиной. Поэтому процесс выздоровления получает здесь типично идеологические черты»[176]176
  Геллер Л. Враги здоровья и народа. Парадигма болезни в русском соцреализме // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001. C. 363.


[Закрыть]. Развивая идеи Геллера, Наталья Тамручи говорит о метафоричности понятий «здоровый» и «больной» в советской риторике, где данные антонимы стали применяться «не только по отношению к человеческому телу, но и к телу социальному. Так, социализм „здоровый“ противопоставлен капитализму „загнивающему“; высказывания, расходящиеся с курсом партии, именуются „гнилыми“, и т. п.»[177]177
  Тамручи Н. Медицина и Власть // Новое литературное обозрение. 2013. № 122. С. 150.


[Закрыть]

Широкое распространение получает в 30-е годы римское изречение «Mens sana in corpore sano»(«В здоровом теле – здоровый дух»). Идеи Платона и Аристотеля о воспитании совершенного человека приобретают особую актуальность в советском обществе[178]178
  См. подробнее: Инчин К. Римское изречение «В здоровом теле – здоровый дух» и поэтика социалистического реализма // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa, 2001. C. 385–397.


[Закрыть].

Совершенствование тела становится залогом здоровья духа. Крылатыми стали слова из «Спортивного марша» В. Лебедева-Кумача и И. Дунаевского:

 
Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жаpы и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
 

Культ здорового тела пропагандировался в школах. С конца 20-х годов стали обязательными уроки физкультуры. В 1930 году «Комсомольская правда» печатает обращение, предлагающее ввести единые критерии оценивания уровня физической подготовки молодежи и разработать комплекс испытаний на право получения значка «Готов к труду и обороне», свидетельствующего о соответствии предусмотренным нормам. А в 1931 году комплекс ГТО был утвержден постановлением Всесоюзного Совета физической культуры при ЦИК СССР. Вырабатывается стереотип образцового советского человека, физическое здоровье которого свидетельствует о здоровье духовном. Юрий Олеша в «Строгом юноше» создает портрет настоящего героя своего времени: «Светлые глаза, светлые волосы, худощавое лицо, треугольный торс, мускулистая грудь – вот тип современной мужской красоты. Это красота красноармейцев, красота молодых людей, носящих на груди значок ГТО»[179]179
  Олеша Ю. Строгий юноша. Пьеса для кинематографа // Олеша Ю. Избранное. М., 1936. С. 211.


[Закрыть]. Показательно, что герой разрабатывает и «третий комплекс ГТО» – «комплекс душевных качеств»[180]180
  Там же. С. 219.


[Закрыть], необходимых для комсомольца. Это скромность, искренность, великодушие, щедрость, сентиментальность, жестокое отношение к эгоизму.

Культ физически здорового тела прославлялся и в советском кинематографе («Цирк» (1936) и «Волга-Волга» (1938) Григория Александрова, «Вратарь» (1936) Семена Тимошенко), и на картинах Александра Дейнеки («Полдень»(1932), «Физкультурница» (1933), «Бегунья» (1936), «Стахановцы» (1937)) и Александра Самохвалова («Осоавиахимовка» (1932), «Девушка с ядром» (1933), «С.М. Киров принимает парад физкультурников» (1935), «Советская физкультура» (1937)), был запечатлен в ставших классикой соцреализма скульптурах Ивана Шадра «Девушка с веслом» и Елены Янсон-Манизер «Метательница ядра» и многих других.

По контрасту с положительными героями отрицательные были подчеркнуто «неспортивными». Здесь можно вспомнить «Окна сатиры РОСТА» и сказку Юрия Олеши «Три толстяка».

На фоне культа здоровья складывается устойчивая ассоциация болезни физической и морально-нравственного недуга. Постепенно в массовом сознании возникает отождествление болезни с пациентом, ее носителем. Соответственно и «бороться» начинают не только с инфекцией, но и с самим больным. «Способы борьбы с болезнью, – пишет Наталья Тамручи, – часто не отличались от полицейских мер: так, поступающие на работу обязаны были представить справки из венерического и туберкулезного диспансеров о том, что они не состоят там на учете. Венерические болезни вообще рассматривались как прямое преступление: виновник подвергался грубому допросу, на котором от него требовали выдать круг знакомств (чтобы подвергнуть принудительным обследованиям всех, кто в него входил, бесцеремонно вызвав их повесткой), далее следовали неприятности вплоть до увольнения с работы». Автор статьи приводит и факты циничного равнодушия власти к людям физически недееспособным: «В конце 40-х годов из Москвы в одну ночь исчезли все нищие инвалиды – их вывезли на остров Валаам и оставили там умирать, чтобы не портили парадный пейзаж столиц. Самая впечатляющая и страшная тайна советской системы – созданные после войны специальные закрытые госпитали вдали от населенных пунктов, где в полной изоляции содержались беспомощные калеки войны. Они не имели никакой возможности напомнить о себе внешнему миру и никакой надежды на реабилитацию в обществе»[181]181
  Тамручи Н. Медицина и Власть // Новое литературное обозрение. 2013. № 122. С. 153.


[Закрыть].

Морбуальные метафоры широко употребляются в советской и эмигрантской публицистике, политическом дискурсе по отношению к недостаткам социального устройства общества: обозначения «гангрена», «раковая опухоль», «смертельная/неизлечимая болезнь» применяются и к социализму, и к «загнивающему капитализму». В 1920 году В.И. Ленин говорит о «детской болезни левизны» у своих политических оппонентов, популярным афоризмом в середине 1920-х становится: «Нэпман – бацилла капитализма, посаженная в банку»[182]182
  Каверин В. Открытая книга. Минск: Юнацтава, 1988. С. 539.


[Закрыть], а в 1938-м Троцкий называет сталинизм «сифилисом рабочего движения»[183]183
  Троцкий Л. К конференции Лиги американской социалистической молодежи // Троцкий Л. Архив. В 9 т. Т. 9. URL http:// lib.ru/TROCKIJ/Arhiv_Trotskogo__t9.txt (дата обращения: 10.07.2017)


[Закрыть]. По иронии истории, современное исследование, посвященное изучению психических особенностей и патографии лидеров Советского государства, официальная ментальность которого была ориентирована на физическое совершенство гражданина, названо авторами – психиатром А.В. Шуваловым и физиком и философом Б.Н. Пойзнером – «Недуг коммунизма»[184]184
  Шувалов А.В., Пойзнер Б.Н. Недуг коммунизма: Основы психопатологии власти. М.: КУРС, 2017. 256 с.


[Закрыть].

В. Гудкова приводит ряд показательных морбуальных метафор из текстов советских пьес: «‹…› вывих мысли, чахлость дела, прививка от индивидуализма, бледная немочь эмиграции, анемия духа, интеллигентская болезнь воли, красная горячка, политическая близорукость, а также – метастазы прошлого, идеологическая амнезия, ностальгия, духовное возрождение, одержимость, тоска, язвы капитализма (язвы прошлого); широко распространены метафоры истощения, разложения, загнивания, распада (не только плоти, но и идей либо устоев). При этом работает виртуозная „диалектичность“ подхода к исследуемой проблеме. Так, следует различать проходящие в перспективе будущего „болезни роста“ – и неизлечимые „язвы проклятого прошлого“»[185]185
  Гудкова В.В. Рождение советских сюжетов: Типология отечественной драмы 1920‐х – начала 1930‐х годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 221.


[Закрыть].

В литературе русской эмиграции болезнь становится метафорой существования изгнанника, «аутсайдера», «маргинала», оказавшегося, по выражению писателя Владимира Варшавского, «как бы сбоку мира и истории»[186]186
  Варшавский В. Семь лет. Париж. 1950. С. 27. См. разработку данной темы в ст.: Хазан В. «Превращая болезнь в стихи»: три заметки о мотивах «болезни» и «смерти» в поэзии русской эмиграции // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa: SOW, 2001. С. 295–306.


[Закрыть]. Можно вспомнить знаменитые строки Анны Ахматовой, отказавшейся от отъезда: «Но вечно жалок мне изгнанник // Как заключенный, как больной».

Выбравшие «одиночество и свободу» поэты и писатели первой волны эмиграции описывали в терминах морбуальности окружающий их мир. Так, Георгий Адамович показывает несбыточную мечту лирического героя: «Когда мы в Россию вернемся… о Гамлет восточный, когда…», противопоставляя снегам Родины топос больницы, в которой можно видеть аллегорию его существования:

 
И слишком здесь пахнет эфиром, и душно,
        и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернемся…
        но снегом ее замело.
 

Заявленная антитеза холод/тепло ассоциативно связывается с противопоставлением прошлого/настоящего, жизни/смерти, но тепло больницы приносит не выздоровление («слишком здесь… душно»), а гибель:

 
Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться
        в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки
        на грудь.
 

Вадим Андреев назвал свой поэтический сборник цитатой из Баратынского «Недуг бытия»:

 
Слышишь мертвое, как морг, дыханье, –
Из-под кожи – запах кумача.
Медленный покой. Священное Писанье
Теплого, как тело, кирпича.
 

(Улица Сен-Жак («Вытканные ветром горизонты кровель…»))[187]187
  Морбуальная оптика проявляется не только в описании современной парижской жизни, но и проецируется Андреевым на изображение древнего Толедо: «О прах, о жаждой сжатые ресницы, // О кости стен, которым срока нет, // О голый город – долгий, мертвый бред // Любовью тифом вымершей больницы. // Лишь тленье памятно домам Толедо.» (Андреев В. «Песком рыдают жаркие глазницы». Стихотворения и поэмы: В 2 т. Т. 1. Berkeley Slavic Specialties, 1995. С. 78.)


[Закрыть]

Борис Поплавский описывает Париж, в котором существует его герой, делая акцент на болезнетворных бактериях и микробах, которыми насыщено неуютное пространство города: «В глубине, за темными занавесками и туберкулезными ширмами, среди баулов, вешалок, лесенок, грязных кухонь, серых ватер-клозетов без стульчаков, в запахе кала, среди моли, пауков, клопов, мух, мокриц, стрептококков и гонококков, спирохетов, спирилий, коховских палочек и таинственных, невидимых даже в сильнейшие микроскопы возбудителей рака, трахомы, сонной болезни и столбняка ‹…› погасла античная слава неподвижного взгляда Аполлона Безобразова, и он спит, позабыв свое имя и перестав быть[188]188
  Поплавский Б. Домой с небес / Сост., вступ. ст., прим. Л. Аллена. СПб: Logos, Дюссельдорф: Голубой всадник. 1993. С. 40–41.


[Закрыть].

Владимир Набоков подметил в рецензии на стихи высоко ценимого им Владислава Ходасевича «некий оптическо-аптекарско-химическо-анатомический налет»: «Обыкновенно у него это прием заключительный: „в душе и в мире есть пробелы, как бы от пролитых кислот“ ‹…› К той же оптической области относятся многочисленные упоминания отражений в зеркале, в оконном стекле и т. д. „Неузнанный проходит Каин с экземою между бровей“ или „и так отрадно, что в аптеке есть кисленький пирамидон“ – тоже хорошие примеры заключительных аккордов Ходасевича. Чем-то медицинским веет от таких образов, как „и на груди моей ты робко переменишь мешок со льдом“ или „прорезываться начал дух, как зуб из-под припухших десен“, и как характерно сравнение души с йодом, души, разъедающей тело, как йод пробку»[189]189
  Набоков В. <Рец. на:> Владислав Ходасевич. Собрание стихов // В. Набоков: Pro et contra / Сост. Б. Аверин, М. Маликова, А. Долинин. СПб.: РХГИ, 1997. С. 30.


[Закрыть].

Ирина Одоевцева называет цикл «Стихи, написанные во время болезни», в одном из стихотворений она обращается к «Молитве…» Блеза Паскаля, видевшего в заболевании испытание, посланное человеку[190]190
  «Ты дал мне здоровье, чтобы служить Тебе, а я сделал ему мирское употребление. Теперь Ты посылаешь мне болезнь, чтобы исправить меня: не попусти же мне употребить ее на то, чтобы гневить Тебя моим нетерпением. Я дурно употребил свое здоровье, и Ты справедливо покарал меня. Не дай же мне дурно употребить Твою кару».


[Закрыть], и не соглашается с позицией философа: «Ненавижу Блеза Паскаля // За его дурную молитву // Об использовании болезни». Ее лирическая героиня заклинает, чтобы болезнь стала творческим импульсом:

 
И чтоб мне простились грехи,
Превращая болезнь в стихи[191]191
  Одоевцева И. Избранное. Стихотворения. На берегах Невы. На берегах Сены / Сост., подг. текста, вступ. ст. Е.В. Витковского; послесловие А.П. Колоницкой. М.: Согласие, 1998. С. 101.


[Закрыть].
 

Владимир Хазан, цитируя Одоевцеву, утверждал, что болезнь становится лейтмотивом эмигрантской поэзии. Он писал: «„Превращая болезнь в стихи“, ‹…› эмигрантские поэты отнюдь не прославляли изгнание, а спасались от него, хотя, пользуясь образом Бориса Поплавского, и не могли сбросить его с себя, „как кожную болезнь“»[192]192
  Хазан В. «Превращая болезнь в стихи»: три заметки о мотивах «болезни» и «смерти» в поэзии русской эмиграции // Studio Literaria Polono-Slavica. 6. Morbus, Medicamentum et Sanus. Warszawa: SOW, 2001. С. 300.


[Закрыть].

В более поздней советской культуре и идеологии можно видеть различные проекции образа болезни на негативные политические и общественные процессы. В романе В. Дудинцева «Белые одежды», рассказывающем о разгроме генетики, фиксируется популярное после знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года сравнение опасной буржуазной науки с заболеванием. Приехавшая столичная комиссия находит в провинциальном институте «следы пережитой недавно вейсманистско-морганистской болезни»[193]193
  Дудинцев В. Белые одежды. М.: Современник, 1989. С. 89.


[Закрыть].

В последние годы сталинской эпохи была предпринята попытка реализации подхода, связанного с сопоставлением государства и человеческого организма. Ключевым событием стала отдельная сессия Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР, посвященная проблемам физиологического учения академика И.П. Павлова 4 июля 1950 года, так называемая «павловская сессия». Были заслушаны доклады академика К.М. Быкова и профессора А.Г. Иванова-Смоленского, множество выступлений. Историк науки С.Э. Шноль пишет: «О чем, в сущности, идет речь? О том, что, как утверждают ортодоксы, согласно Павлову, все физиологические процессы в организме животных подчинены коре больших полушарий головного мозга. Эту подчиненность следует изучать развитым Павловым методом „условных рефлексов“. Кто этого не делает, кто не признает всеобъемлющую руководящую роль коры больших полушарий и при этом изучает другие аспекты физиологии – „субъективный идеалист“, как Орбели. Вообще это опасные люди – они не признают руководящей роли верховных властей и при этом занимают хорошо оплачиваемые должности. Должности эти гораздо правильнее отдать истинным павловцам!»[194]194
  Шноль С.Э. Герои, злодеи, конформисты отечественной науки. Изд. 4-е. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010. С. 559.


[Закрыть]

Были найдены виновные, отклонившиеся от павловского наследия, – академики Л.А. Орбели, П.К. Анохин и другие, «принципиальная неверность высказываний» которых была предварительно отмечена в выступлении академика Александрова и в статье Ю. Жданова в газете «Правда». Так, Л.А. Орбели обвинили в «монопольном захвате организационных позиций в науке», П.К. Анохина в том, что «подхватывал всякую модную заграничную новинку», за непонятность «функциональных систем» и других терминов[195]195
  Цит. по: Конради Г.П. О развитии учения Павлова // Врачебное дело. 1950. № 10. С. 878.


[Закрыть].

После данной сессии в самых различных медицинских дисциплинах была проведена ревизия знаний, направленная на использование Павловского «принципа нервизма», т. е. распространение учения о нервной системе и роли коры головного мозга на все отрасли знания. И.Т. Курциным был предложен термин язвенная болезнь, Г.Ф. Лангом – гипертоническаяй болезнь, затем появились мочекаменная и желчекаменная болезни. Позднее указанное явление было названо «культом коры» (имеется в виду кора головного мозга), что вызывает особые ассоциации в контексте эпохи «культа личности». Сам термин «болезнь» подразумевал не локальное патологическое состояние, а некое изменение состояния всего организма, в котором существенную роль играет центральная нервная система и, особенно, кора головного мозга.

Трудно не заметить в данных построениях (не И.П. Павлова, а советских руководителей) отголосков архаического менталитета: соответствие того, что наверху, тому, что внизу. Имеется в виду аналогия взаимоотношений партии и правительства с народом в государстве и центральной нервной системы и «сообщества» клеток в организме. Слова о неминуемой руководящей роли, тотальном контроле всех функций и, одновременно, неразрывном единстве в равной степени можно отнести и к представлениям о ЦНС (центральной нервной системе) и о КПСС.

Н.М. Амосов считал, что кортико-висцеральная теория «ничего не объяснила настолько, чтобы лечить»[196]196
  Амосов Н.М. Регуляция жизненных функций и кибернетика. Киев: Институт кибернетики, 1964. С. 78.


[Закрыть]. В своей блистательной книге И.А. Кассирский указывает: «Сказать, что всякая болезнь – это болезнь целостного организма с решающей ролью в патогенезе болезни нервной системы, охватывающей де весь организм, а потому и все органы и системы, что таким определением болезни охватывается предмет „со всех сторон“, – это все равно, что ни сказать ничего»[197]197
  Кассирский И.А. О врачевании. М.: Медицина, 1970. С. 89.


[Закрыть].

То, что данная установка носила прежде всего идеологический характер, следует из письма, которое участники сессии АН СССР и АМН СССР направили товарищу Сталину: «Следуя Вашему великому примеру и Вашим указаниям, мы отдаем себе полный отчет в том, что учение И.П. Павлова не застывшая догма, а научная основа для творческого развития физиологии, медицины и психологии ‹…›, направленного на укрепление здоровья советского человека»[198]198
  Цит. по: Попов Е.А. Итоги сессии АН СССР и АМН СССР // Врачебное дело. 1950. № 10. С. 872.


[Закрыть].

Аналогии с болезнью проводились и писателями, критиковавшими советский режим. Александр Солженицын создает развернутую метафору опухоли ГУЛАГа. В повести «Раковый корпус» это сопоставление рождается в основном на уровне подтекста[199]199
  О социальных и политических метафорах повести Солженицына см.: Трубецков А., Трубецкова Е. Роман А.И. Солженицына «Раковый корпус» в контексте биоэтики // А.И. Солженицын и русская культура: сб. науч. тр. Вып. 3. Саратов: Изд. центр «Наука», 2009. С. 63–70.


[Закрыть]. Действие романа происходит зимой и весной 1955 года. Болезнь главного героя, Олега Костоглотова, во многом автобиографического, – опухоль желудка, – и излечение проецируются на социально-политическую атмосферу в стране. «Человек умирает от опухоли – как же может жить страна, проращенная лагерями и ссылками?»[200]200
  Солженицын А. Раковый корпус // Солженицын А. Малое собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М.: ИНКОМ HB, 1991. С. 401.


[Закрыть] Вышедший из больницы Костоглотов опытным взглядом бывшего лагерника начинает замечать приметы новой эпохи: лагерная жизнь страны, как и тяжелая раковая опухоль героя, уходят в прошлое.

А в «Архипелаге ГУЛАГ» данная метафора становится одним из сквозных образов текста. Солженицын показывает, как возникает первичная опухоль – «материнская соловецкая»: именно СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) возник раньше всех, и здесь оттачивались новые методы «перековки» заподозренных в несогласии с системой людей. Разрастание лагерного Архипелага Солженицын сравнивает с метастазами. Так называется одна из глав (часть II, глава 3): «Архипелаг дает метастазы». Автор пишет: «выбрасываются плодотворные метастазы в Джезказган», «Пухнут новообразования в Новосибирской области (Мариинские лагеря), в Красноярском крае (Канские, КрасЛаг), в Хакассии, в Бурят-Монголии, в Узбекистане, даже в Горной Шории»[201]201
  Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования // Солженицын А. Малое собр. соч.: В 7 т. Т. 6. М.: ИНКОМ HB, 1991. С. 58.


[Закрыть]. Конец Соловецкого лагеря, закрытого перед войной с Финляндией, Солженицын описывает следующим образом: «Так злокачественны были Соловки, что даже умирая, они дали еще один последний метастаз – и какой!»[202]202
  Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. С. 57.


[Закрыть] (Создаваемый Норильлаг, куда перевели заключенных с Соловков, вскоре насчитывал 75 тысяч.) Само сопоставление лагерной системы со злокачественной опухолью характерно. Здесь актуализируются представления о раке как о смертельной болезни, причем болезни не возвышенной, а отталкивающей и вызывающей страх. Скорость и особенности развития рака – первичная опухоль и метастазы, с образованием которых болезнь становится практически неизлечимой, – подробно соотносятся автором с этапами развития лагерной системы.

Приведенные здесь примеры далеко не исчерпывающие. Но они позволяют говорить о типичности осмысления социальных и политических событий в рамках морбуального дискурса. Метафоры болезни, используемые в художественном, философском, социологическом языке эпохи, ярко демонстрируют авторскую оценку происходящего. Кроме того, введение подобных метафор показывает необходимость «лечения», вплоть до оперативного вмешательства, или же свидетельствует о неизлечимости социального организма. Возникает сопоставление роли политика, пытающегося повлиять на ход истории, и действий врача. То, что легко визуализирует и переживает читатель, представляя болезнь «частного» человека, метафорически переносится на осмысление исторического процесса.