Текст книги "Партия клавесина"

За домом, который мы сейчас стеклим, толпятся заселенные высотки. Но с трех других сторон обзор пока открыт. На дальнем плане пестротканые осенние леса, к ним тянутся поросшие красным кустарником болота, которым вскоре предстоят осушение и застройка. Слева коттеджи с черепичными цветными крышами – оранжевыми, синими, зелеными. Справа березовая роща, уже по-осеннему зыбкая – при каждом дуновении ветра она теряет золотые пряди. Алчный застройщик подступился к ней вплотную. А между лесом и домами пруд, откуда вытекает тоненькая речка, уходящая в болота.

В начале лета пруд обнесли забором, поставили шлагбаум и зарыбили, чтоб обитатели коттеджей и их гости могли поймать форель за деньги. Желающих, по-моему, пока немного, но иногда я вижу этих рыбаков со своего окна.

В поселке под одной из черепичных крыш живет Андрей Андреевич Андреев. Я его как-то встретил в местном супермаркете с тележкой, полной правильных продуктов. Он сам меня окликнул. А я спросил, поймал ли кто-нибудь хоть что-нибудь в зарыбленном пруду.

И он ответил по-мальчишески:

– Не-а. – И даже пошутил: – А водолаза нанимать, чтобы цеплял форель на удочку, хозяева пока считают нерентабельным.

Мы иногда с ним говорили о рыбалке. Он основательный рыбак, а я любитель. За лето пару раз закидываю удочку рядом с отцом на даче. Мне попадаются лишь чебаки, иногда окунь с красным плавником.

Леха позвал меня. Сказал:

– Надо отъехать, Алексей Петрович.

Мы с ним тезки.

– Леш, время только три.

– Я через час вернусь.

– Да знаю я твой час.

– Я говорю, вернусь – значит, вернусь.

– Ладно, запеню пока щели, это можно сделать одному.

– И еще маленькая просьба.

И просьба мне давно известна. Я молча выдаю ему сине-зеленую бумажку.

– Вы, Алексей Петрович, настоящий друг.

Ну, насчет друга я не знаю, он мне годится в сыновья. А деньги Леха неизменно отдает в расчет. Я сообразил не сразу, зачем ему так срочно требуется эта тысяча средь бела дня. А когда понял, давать не перестал. Он все равно достанет.

Сегодня мне особенно не нравится его лицо. Бледно-зеленое, как шляпка несъедобного гриба. И взгляд отсутствует. Бывает, люди смотрят мимо или сквозь тебя. А Леха никуда не смотрит. При широко открытых, даже чуть навыкате, глазах.

Конечно же, он не вернулся через час. В шесть я пошел отпрашиваться к бригадиру. Звучит смешно: Паша моложе лет на двадцать и чинно обращается ко мне по имени и отчеству, на «вы». И остальные парни тоже. Когда я поступил к ним год назад, они смотрели на меня с ухмылкой. Кис дядька в кабинете, уткнувшись в монитор, а тут вдруг вздумал ставить окна. Я слышал в первый день, как Пашка сказал кому-то за моей спиной:

– Ну, интель, блин.

Однако вскоре, увидев, как я поднимаюсь без одышки на шестой этаж, они переменили свое мнение. К тому же, как мне кажется, им интересно иногда со мной поговорить. А я очень горжусь, что смог освоить профессию монтажника и вкалываю с молодыми крепкими парнями наравне. Еще бы получить разряд промышленного альпиниста, как у Пашки, чтобы работать с внешней стороны высотки. Висеть на тросе вдоль отвесной – чем не скала? – стены.

Женщина-осень

В солнечный день здесь воздух золотистый, вернее, золотисто-дымный. С пряным, чуть горьковатым привкусом. Этому есть простое объяснение – торф тлеет на болотах. И все-таки сентябрьский свет особенный, прощальный, как очарование осенней женщины, вокруг которой гаснет тонкий аромат. Одна такая мне знакома. Я вижу ее сверху, когда она идет к маршрутке, и иногда лицом к лицу встречаюсь на земле. У нее нежные веснушки. И волосы с красным отливом. Цвета упругих веточек кустарника, заполонившего болота и давшего название этому месту – Краснолесье.

Сегодня, собираясь уходить, я тоже ее видел: она шла быстрым шагом, почти бежала к детскому саду во дворе соседней шестнадцатиэтажки. Скоро она оттуда выйдет с девочкой лет четырех-пяти.

Они гуляют иногда по краю леса или вдоль ручья. Я их там как-то встретил в конце лета. Они стояли у воды. Женщина-осень пыталась изготовить лодку: проткнула ножиком бересту, вставила в дырку прутик – мачту для паруса из золотисто-бурого листка. Но ничего хорошего не получилось. Центр тяжести был не на месте, и лодка запрокидывалась набок.

Осень заметила, что я за ними наблюдаю. И когда я спросил: «Хотите, сделаю кораблик?» – ответила согласием, нисколько не смутившись, что вмешался посторонний.

Из вздыбленного земляного кома торчала чудом уцелевшая сосенка. Я отломил кусок коры, сделал отверстие, установил парус-листок и отдал Осени.

– Пусть ваша дочка пустит.

Она взяла кораблик у меня из рук.

– Спасибо. Лизанька, держи.

И уточнила:

– Лиза – моя внучка.

Кораблик понесло течением, но вскоре он застрял среди коряг, торчавших из воды. Мы вместе вызволили его из затора.

Осень тогда сказала:

– Я слышала, что скоро речку заберут в трубу. Так жаль.

Сегодня, выезжая с нашей стройки, я видел, как прямо из-под носа у моих знакомых улизнул автобус. Остановился и предложил их подвезти. Осень обрадовалась:

– Вот здорово, а то мы опоздаем на фигурное катание.

Я принял у нее из рук рюкзак, коньки в чехле. Лизу устроил сзади на подушке и пристегнул ремнем. Детского кресла, к сожалению, в моей машине не было. А вот подушка у меня осталась еще от Люси. Она любила подремать в пути, усевшись боком и подложив что-нибудь мягкое под щеку.

Лиза сидела тихо, видно, стеснялась постороннего, потом спросила что-то шепотом у Осени, и та ответила вполголоса.

А я думал о том, что с радостью бы забирал из сада и возил по детским надобностям внучку или внука. Однако внуков мне, наверно, еще долго не дождаться. Да и родиться они могут где угодно – в Москве, в Париже, в Монреале.

Моя жена Алена эмигрировала из провинции в столицу в тот год, когда дочь Даша оканчивала школу. Единственный был в этом плюс: дочь поступила в МГУ. На старших курсах начала работать в московском офисе французской фирмы, где познакомилась со своим будущим супругом Леоном Жапризо. Детьми обзаводиться они не собираются, во всяком случае, пока.

Я не в обиде на жену. Она ведь не скрывала, что уходит от меня и собирается вновь замуж не по большой любви. С моим преемником Алена познакомилась в Хорватии, куда ее и Дашу я отправил отдохнуть перед одиннадцатым классом. Когда Алене стал оказывать знаки внимания недавно овдовевший московский служащий, она вступила с ним в игру сначала лишь из склонности к бесцельному, ни к чему не обязывающему флирту. Но вскоре выяснилось, что его намерения серьезны. Они с ним месяц перезванивались, и, наконец, он сделал предложение моей жене: сменить двухкомнатный отсек в провинциальном мегаполисе на двухсотметровые столичные апартаменты. Плюс все сопутствующие бонусы.

Алена стала обсуждать со мной, как поступить:

– Если ты скажешь: я тебя не отпускаю, я не поеду никуда, клянусь!

Помимо всего прочего она еще хотела перевалить на меня тяжесть выбора. Но это было слишком. Пусть я сказал бы ей: «Останься, никому тебя не отдам!». Она, наверное, была бы польщена, но вскоре бы кусала локти из-за упущенных возможностей. Да и зачем кривить душой – трудно жить с женщиной, с которой нет согласия ни по одному вопросу: как тратить деньги, где отдыхать, как строить отношения с дочерью.

Я промолчал. Пускай свой выбор делает сама. Тогда жена, не выдержав, взмолилась:

– Лешенька, ну, отпусти меня, пожалуйста! Ну, отпусти!

Конечно же, я отпустил. Как можно отказать женщине!

Теперь у нее тоже есть возможность наблюдать жизнь сверху, из элитного гнезда на западе Москвы. Если, конечно, она находит время выглянуть в окно в короткий промежуток между разговорами по телефону, а может, и по двум. В нашей совместной жизни она всегда ходила по квартире с двумя трубками в карманах – мобильной и домашней, выхватывая ту или другую, как девушка ковбоя выдергивает заткнутый за пояс кольт.

Я высадил своих прелестных пассажирок у входа на каток. Время еще позволяло, и я помог им отнести рюкзак до раздевалки. Осень излишне горячо благодарила.

Ее зовут Анастасией.

Я стал ловить себя на том, что думаю о ней. Не так, как о других знакомых женщинах. Я представлял, что вижу ее тонкий силуэт в своем пустующем окне.

Предложение, от которого можно отказаться

В семь тридцать я был у здания правительства, которое в народе когда-то называли «член КПСС». Обкомовская башня, как возбужденный пенис, торчала в небе на фоне низкой поросли других построек. Теперь вокруг взошли другие башни, ландшафт переменился, как, впрочем, и фольклор.

Взяв пропуск и возносясь в бесшумном лифте на двенадцатый этаж, я думал: если встречу Андреева вне кабинета, могу и не узнать. Никак не удавалось мысленно представить его лицо. Он был так называемой шпионской внешности: вроде бы знаешь человека, но если вдруг попросят составить фоторобот, не сможешь вспомнить ни одной детали. Среднего роста, среднего телосложения. Сизые волосы и сизые глаза. Типичный представитель нынешнего клана, сменившего чиновников эпохи перемен. Те, как и главные наши лица, все были разные. Один – гигант под потолок, другой – интеллектуал с коварным птичьим профилем, а третий – лысый колобок. Но это так, реплика в сторону.

Я не успел войти в приемную, как среднестатистический министр сам вышел мне навстречу из открытой двери кабинета, протягивая руку. Мы поздоровались. На этот раз он обошелся безо всяких предисловий:

– Освободилось место редактора «Недели». Мы можем вас рекомендовать.

– А куда делся главный наш, Виктор Степаныч?

– Ушел по собственному желанию. Будет учить студентов в университете.

Этого я не знал. Давно не перезванивался с бывшими коллегами. Что могло вынудить Степаныча уйти? В целом он вписывался в нынешний формат, хотя и тосковал по временам так называемой свободы слова. Возможно, погорел на заголовках. Придумывать их он умел. Когда губернаторов еще выбирали, назвал один из материалов «Куликовская битва»: кандидат Куликов был главным претендентом на губернаторское кресло, он и выиграл выборы. Недавно я купил нашу газету, и первое, что там увидел, – заголовок «Кремлевское назначение». Речь шла о только что вступившем в должность директоре фармацевтического холдинга по фамилии Кремлев. Шанс обыграть это Степаныч упустить не смог, что, вероятно, стоило ему должности.

Хотя, наверно, были более серьезные причины.

– Надо подумать.

– Думайте. Только недолго. Я понимаю, в вашей нынешней работе много плюсов. – Андрей Андреев был одним из тех, кто уважал мое решение сменить профессию. – Сам иногда мечтаю бросить все и делать что-нибудь руками. Но жаль, когда квалифицированные специалисты пропадают зря.

Отказываться с лету я не буду. Мне в целом нравилась наша газета. Мы не пускали на свои страницы темы вроде «апокалипсис-2012» и сохранили штат корректоров, чтобы читатель не спотыкался постоянно об уродливые опечатки. Я мог даже себе позволить иногда писать о том, что мне казалось важным. К примеру, о современной медицине как средстве массовой манипуляции, что я считаю явлением как минимум не менее опасным, чем коррумпированная власть. Хотя, конечно же, наша газета далека от идеала СМИ, которые должны стремиться – крамольная идея из уст их представителя – держать нейтральный тон.

Да и какой из меня главный?! Я всех бы распустил. Позволил бы ребятам приходить к двенадцати, а то и оставаться дома на весь день. Ведь можно отослать готовый материал по электронной почте – зачем же множить пробки на дорогах.

Я вышел от Андреева и, ожидая лифт, смотрел в окно. Вернее, это была полностью стеклянная стена от потолка до пола. На противоположном берегу пруда горели золотые купола нового Храма-на-крови царской семьи. Солнце жгло купола закатными лучами, подобно сварочному аппарату высекая из них искры. Не знаю, наблюдает ли когда-либо эту картину Андрей Андреевич Андреев из своего окна.

В начале ночи я снова вышел на свою страничку.

Нет откликов.

Спросил бы кто: а почему я бросил журналистику. Или: а что случилось с Люсей?

Впрочем, ответ один на эти два вопроса.

Цветок-подснежник

Люся пришла в редакцию сразу после окончания университета. Мне позвонил один знакомый и попросил ее устроить. На тот момент она была уже замужней женщиной, хотя казалась совсем юной. Естественная нежная блондинка, стройный стебель с полураспустившимся цветком. Могла бы стать моделью, но роста ей немного не хватало. И одевалась Люся необычно, не так, как большинство молодых женщин ее возраста. Она, к примеру, не носила курток, шапок, брюк. Зимой и летом ходила в узких юбках до колена, чтоб видно было ноги. Любила шали, они ей очень шли. Особенно одна, увитая пунцовыми и золотыми розами по краю.

Писала она ужасно. Кто-то из ее наставников в университете обмолвился, что журналист должен все время удивляться, чтобы придать эмоциональную окраску тексту. Она взяла это за правило и сообщала обо всем с одной и той же изумленной интонацией: о драке в японском ресторане, о заседании в правительстве, о росте цен на коммунальные услуги. Зато ее не удивило, что главный санитарный врач сказал ей в интервью: «В этом году заболеваемость клещевым энцефалитом была ниже плановых показателей». Я изловил эту сентенцию случайно, читая верстку.

Хотя, конечно, господин оговорился, что называется, по Фрейду. А Люся не могла подозревать, что станет жертвой очередной спланированной пандемии гриппа.

Я молча правил ее тексты, поскольку невозможно было научить ее писать. Если у человека слуха нет, заниматься с ним музыкой бесполезно. То же касается и слуха на слова.

А вот истории Люся рассказывала замечательные. Про то, к примеру, как прикормила крысу.

Крыса жила у них в подполье, а ночью проникала в дом сквозь щели в плинтусах – ведь эти умные зверьки умеют уплощаться до размеров камбалы. Мать Люси выставляла на ее пути посыпанную сахаром отраву, но крыса-то не дурочка, не соблазнялась сладким ядом и еженощно разоряла шкафчик с крупами. Людмила поступила с воровкой по-другому. Она поставила у плинтуса тарелочку с посахаренной манкой. Без отравы. И крыса стала угощаться, наутро тарелочка была пуста, а крупы целы.

Родом Людмила была из Верхотурья, северного городка, когда-то центра православной жизни. Там ничего, кроме величественных храмов, не было. Нет и сейчас. Даже домов в два этажа.

Река Тура, давшая городу название, не слишком широка, но сразу ощущаешь ее северную мощь и дикость. Я был там летом, когда она изрядно обмелела, и обнажились валуны на дне, похожие на спины больших бурых медведей. Люся сказала, что каждый раз после весеннего разлива они меняют место. Их двигает своим течением река.

А водопровода в Верхотурье не было. Люди носили воду из колодцев, белье стирали на реке с мостков. Однажды Люся поскользнулась на обледеневших досках и угодила в реку в ватнике и сапогах. Кое-как выбралась и скинула намокший ватник, выхлестала ледяную воду из сапог. Она не заболела. Дома ее тут же отпоили водкой.

Люся жила, как все, ее модельной красоты никто особенно не замечал. Она сама ее впервые осознала, когда вокруг нее стали настойчиво кружить сокурсники, и вскоре случайно вышла замуж за одного из них.

Через два года мне удалось перевести Люсю в фотографы – ушел на пенсию наш ветеран Владлен Ильич. В новой профессии она освоилась легко. Всегда отыскивала нужный ракурс и никогда не упускала момент вручения наград и разрезания красной ленточки.

Я знал, что с мужем у нее не ладится. Но не догадывался, как она относится ко мне, пока не проводил жену в Москву. Как раз тогда Люся ушла от мужа. Жить ей было негде, снимать квартиру не на что – хоть возвращайся в свой таежный край. Узнав об этом, я просто предложил:

– Ты можешь пожить у меня.

Двусмысленность этой идеи дошла до меня лишь в тот момент, когда я ее высказал. А Люся обняла меня за шею, как маленькая девочка, и ткнулась своим светлым личиком мне в щеку. Она нуждалась, видимо, не столько в мужской любви, сколько в мужской заботе: отца Люся не помнила, он пьяный в бане угорел.

И мне хотелось ее баловать, восполнить то, чего она была лишена в детстве. Осенью я каждый вечер покупал ее любимый виноград сорта «дамские пальчики», чтобы она могла им насладиться вволю. Возил по магазинам, где Люся выбирала вещи по собственному вкусу, и делал это с удовольствием, как если бы сопровождал дочь.

Но ее тело, такое молодое, трепетное, нежное особенно меня не волновало. В отличие от обтекаемых, как у нацеленной ракеты, форм моей жены. И даже нынешней моей партнерши, веселой докторши, которая безапелляционно заявляет, что занимается любовью исключительно для здоровья. Мы с ней встречаемся по графику, по вторникам и четвергам.

А Люся, если б не теряла со мной время, вполне могла бы, освоив несколько простых приемов, окрутить какого-нибудь олигарха. Он поселил бы ее в загородном доме и отправлял бы на Сейшелы четыре раза в год.

Но Люся не хотела на Сейшелы. Она хотела произвести на свет дитя.

Во время первого замужества она так и не смогла зачать. Долго обследовалась и лечилась, но все напрасно. Похоже, дело было в муже, вот она от него и ушла.

Меня Люся считала достойным кандидатом в отцы ее ребенка. Я в целом был здоров, не пил и не курил. Конечно, о детях я уже не думал, однако ради Люси был готов. Но, как это ни горько, у нас с ней получилось еще хуже.

Она вдруг понесла после того, как я свозил ее в Египет. На пляже Люся ненасытно глядела на детей: на золотистых нежных европейцев и на африканцев, закаленных солнцем и заряженных энергией по самую курчавую макушку. Она фотографировала их, хоть я ее предупреждал, что делать этого не стоит. Люся не слушала, пока одна мамаша-негритянка не пригрозила ей полицией. А дети, видно, поделились с Люсей своим солнечным теплом, и через небольшое время наступила долгожданная беременность. Впервые я видел Люсю радостной, даже блаженной, хотя ей в новом положении и было нелегко. Ее мутило по утрам.

Потом вдруг тошнота прошла. Вроде бы ничего не изменилось, но Люся почему-то сникла, потускнела. Вскоре пошла к врачу. Вернулась серая, с бескровными губами. Прошелестела еле слышно:

– Они сказали, у ребенка нет сердцебиения. А вдруг они ошиблись? Мне нужно еще раз пройти УЗИ.

Утром я повез ее в клинику. В машине Люся, всегда такая смирная и кроткая, держалась беспокойно, ежеминутно меняя положение тела, как птица, бьющаяся о стекло.

Я ждал в больничном коридоре и сквозь стену представлял ее распятой на гинекологическом кресле. Казалось, эта пытка никогда не прекратится. Но дверь открылась. Люся вышла. Молча протянула мне бумагу. Это было направление на аборт. По медицинским показаниям – погибший плод необходимо было удалить, чтоб не случилось заражение крови. Я тупо посмотрел в листок и отдал ей обратно. Сказал:

– Сложи это к себе в сумку.

Вот этих слов я не могу себе простить. Как будто не готов был разделить с ней горе. Как будто все это касалось только ее, а не меня.

Мы вышли из клиники на улицу. Казалось, там тепло. Снег почти стаял, в небе ликовало солнце. Но воздух был колючий, ледяной.

У входа в магазин стояла пожилая женщина с корзинкой. Внутри, как новорожденные котики, сидели первые весенние цветы: тюльпановидные головки в мохнатой серенькой опушке с яичной серединкой. Подснежники. Давно я их не видел. Наверное, вывелись в наших лесах.

Я потянулся было за деньгами – купить Люсе букетик, но вдруг почувствовал, что ей это сейчас не нужно. Солнце смотрело пристально и жестко, ясно давая нам понять, что никаких иллюзий быть не может.

Посмертная маска

К докторам Люся больше не ходила.

Она стала ходить в церковь. Но не к отцу Андрею. Людмила выбрала в духовники отца Викентия – сурового, худого, длиннорукого, как высохшее дерево с корявыми ветвями. В те дни, когда он служит, даже звон колоколов иной. Не звон, а буханье, череда грозных траурных ударов. Как будто не на заутреню он собирает паству, а на страшный суд.

Люся безжалостно стянула свои струящиеся волосы в пучок. Закрыла ноги бесполой длинной юбкой, напоминавшей рясу. И отказалась от какой-либо косметики. Я думал, такую красоту испортить невозможно, но ее нежное лицо стало вдруг пресным и бесцветным, точно сделанным из теста.

На выходные Люся часто уезжала к матери в Верхотурье. Ходила там по храмам. Возможно, думала постричься в монастырь.

Теперь она меня не допускала до своего тела в пост. Это был тихий, кроткий саботаж. Она мне не отказывала, просто с трудом терпела мои вторжения. И, удовлетворяя неотложное желание, я каждый раз испытывал чувство вины.

В начале прошлой осени была объявлена очередная пандемия гриппа. Свиного или козьего, какая разница. Главное, скорость распространения вызванной им паники в точности соответствовала чьему-то плану. Простые смертные так никогда и не узнают, как именно договорились фармацевтические холдинги всех стран, чиновники и СМИ. Витька носился одно время с идеей тайного масонского правительства, а я подтрунивал над ним. Но так или иначе коллективный договор был заключен. Отправить «утку» в плавание нетрудно, но чтобы оно стало кругосветным, нужны всемирные ресурсы.

Как по команде, в кампанию включились средства массовой дезинформации. Мои коллеги кровожадно сообщали о случаях смертельного исхода. Люся особенно переживала, узнав, что первой жертвой оказалась беременная женщина то ли в Испании, то ли в Аргентине. Наша газета не стала исключением: мы тоже помещали сводки с фронта.

Телеэфир заполонили люди в масках. Причем если в толпе, где находилась камера, их было пятеро на сотню человек, по эту сторону экрана казалось, что замаскировались поголовно все. В рекламных паузах смазливые девицы, изображавшие заботливых мамаш, рекомендовали импортную панацею стоимостью средней потребительской корзины. А также одно скромное лекарство отечественного производства, залежавшееся на аптечных полках. Наша корректорша приобрела то и другое для всех членов семьи. Пришлось мне одолжить ей денег до аванса.

А Люся говорила, что эпидемия ниспослана нам Богом за грехи.

Я позвонил знакомому профессору. Хотелось достоверной информации из первых рук – когда-то он единственный поставил правильный диагноз нашей семилетней дочке.

От интервью профессор отказался:

– Я больше не общаюсь с журналистами. Зарекся. Все переврут. К вам это не относится, но отступать от принципа не буду.

Оправдываться я не стал. Я не в ответе за коллег. А он сказал еще:

– Новейший грипп так же опасен, как и любой другой. И смертность от него не выше. Ешьте чеснок, проветривайте комнаты и чаще мойте руки с мылом.

В начале ноября я улетел в Москву на свадьбу дочери. Люся осталась дома. В последний год она упорно избегала светских церемоний. Вот если б молодые венчались в церкви – тогда она бы с дорогой душой. К тому же она недомогала, видно, простудилась. До холодов ходила в тонком шелковом платке.

В день моего отъезда у Люси резко поднялась температура и появилась сыпь. Мне это не понравилась – а вдруг ветрянка? Люся ребенком ею не болела, а взрослые, я слышал, переносят ее очень тяжело. Еще она сказала: «Раскалывается голова». Я вызвал ей врача. Уже в Москве узнал, что участковая поставила диагноз «грипп» и прописала самый дорогой антигриппин. В аптеку сбегала соседка. А Люся успокоила меня:

– Бог даст, все будет хорошо.

Свадьба была красивой и немноголюдной: несколько подруг дочери, пара коллег, моя жена Алена со своим новым мужем, с которым я легко нашел общий язык. Как, впрочем, и с Дашиным французом – он неплохо говорил по-русски и был по возрасту ко мне гораздо ближе, чем к нашей дочери. Это единственное, что меня в нем смущало.

Люсе я снова позвонил из ресторана. Она ответила не сразу. Вот, наконец, послышался ее бесцветный голос, но обращалась она вовсе не ко мне. Она шептала молитву.

Потом вдруг перестала и сказала ясно:

– Я в маске. Тяжело дышать.

Я понял, что Люся бредит. Позвонил соседке, попросил, чтобы она вызвала «Скорую». А сам поехал в Домодедово и взял билет на ближайший рейс.

Когда мы заходили на посадку, наступало утро. Все самолеты западного направления снижаются и набирают высоту над нашим краем города, и в ясную погоду из иллюминатора виден брусок нашего дома среди других таких же крошечных брусков. На этот раз мне показалось, что от подъезда отъезжает «Скорая», в которой везут Люсю. На летном поле расползался, образуя черные дымящиеся дыры, выпавший накануне снег.

Днем позже Люся умерла. Не от свиного гриппа. От менингита. Эта грозная болезнь как раз и начинается с сильнейшей лихорадки, сыпи и невыносимой боли в голове. Кого было винить – зачумленную участковую, которая забыла, чему ее учили в институте? Врачей в больнице, упустивших время? Подозревая пневмонию, якобы вызванную гриппом, они поставили диагноз слишком поздно, когда уже ничем нельзя было помочь.

Не знаю. Я винил себя. Не надо было уезжать. Не надо было оставлять ее одну.

Божью рабу Людмилу отпевал отец Викентий. Казалось, на ее лицо в гробу надета маска. Белая пластиковая маска. Даже без прорезей для глаз.

Голос священника звучал пронзительно и страшно, как иерихонская труба. Закончив петь, он прочитал нравоучение. Напомнил, что все мы смертны, что жизнь – лишь тонкий волосок в руках у Господа, и никому неведомо, когда Он оборвет его. А я подумал: для тех, кто каждый день висит на тросе вдоль стены, эта метафора приобретает вполне конкретный смысл.

Люсю похоронили рядом с моей мамой на липовой аллее. Деревья с черными стволами стояли над могилами, как статуи, отлитые из чугуна.

На следующий день я подал заявление об уходе и через две недели вышел из редакции свободным.

Я знал, что мой сосед по лестничной площадке ставит еврорамы и что его напарник сломал недавно палец на руке. Я заменил его на месяц, а потом так и остался в их бригаде. По своей прежней деятельности особо не скучаю. Газетная работа не лучше и не хуже любой другой, включая установку оконных рам. Недавно я сделал для себя открытие: работа ведь от слова «раб». Странно, что мне, всю жизнь имеющему дело со словами, не приходило раньше это в голову. Пожалуй, теперешний вид рабства я переношу гораздо легче.

Вот только не могу отделаться от настоятельной потребности писать. Мечу слова в бездонное пространство Интернета. Пусть безответно.

Леха

Сегодня Леха не вышел на работу. И никому из нас не позвонил. Он часто исчезает среди бела дня или прогуливает утро, но чтоб совсем пропасть – на моей памяти такого не бывало. Хотя, конечно, с ним может случиться что угодно.

Леха – героиновый наркоман. Я это не сразу понял, заметил только, что он все время хлещет воду – любую, без разбора. В одной квартире, где мы вставляли рамы, не было холодной, так он открыл горячую – вонючую и мутную – и жадно выпил прямо из-под крана. Я попытался вразумить его, он отмахнулся:

– Да мне плевать.

У Лехи правильное ясное лицо, а волосы без цвета, слабые, зубов половины нет. Хотя ему всего лишь двадцать пять. Леха моложе моей Люси.

Однажды я увидел сверху, с седьмого этажа, как мой напарник пьет из лужи. Из колеи разъезженной бетоновозами проселочной дороги.

Я стал брать на работу питьевую воду. Разве мне трудно бросить в багажник упаковку? Он усмехался:

– И надо вам грузиться, Алексей Петрович.

Но воду из бутылок пил.

Я раньше близко наркоманов никогда не видел, хотя и жил с ними бок о бок: несколько лет в нашем подъезде на полу валялись шприцы. Пик наркоэпидемии пришелся на школьные годы нашей дочери. В их классе почти все парни и многие девчонки перепробовали травку, а кое-кто и героин. Один уже студентом сел, другой под кайфом выпал из окна – и это выпускники элитной школы с углубленным изучением английского языка. И с нашей Дашкой, примерной ученицей, тоже происходило нечто странное, но я никак не мог добиться, что. Она от нас закрылась наглухо – и от меня, и от жены. Впрочем, Алена полагала, что я зря гоню волну. А может, просто ей не удавалось поговорить с дочерью по душам. Уже в Москве Даша призналась, что в десятом классе влюбилась в наркомана. В того, кто после сел. Но безответно – Бог помиловал. Его интересовала только доза. В противном случае страшно подумать, чем бы все закончилось. Он мог бы дать ей первую дорожку. Она могла бы попытаться вытащить его – напрасно. Спасение тех, кто не желает быть спасенным, – дело безнадежное, скорее сам пойдешь ко дну.

А Леха – уникальный наркоман. Он зарабатывает себе на дозу из последних сил. И даже отдает немного денег матери, которая воспитывает его сына.

Жена у Лехи тоже есть. Они учились вместе в архитектурном институте, который Леха бросил после второго курса. Бюсты, видите ли, ему рисовать надоело. Однако несколько его картин взяли на выставку. Однажды он их показал мне на крошечном экране своего мобильника. Там трудно было что-то разглядеть, но все же я почувствовал по звучному сиянию цветов, что это настоящие работы. Леха писал акриловыми красками по ржавому железу. Он подбирал на улице погнутые листы с дырявыми краями, чуть выпрямлял их и пускал по ним светящихся жар-птиц и рыб с зелеными глазами.

А Лехина жена сидит в тюрьме. За сбыт наркотиков. Как утверждает Леха, по ошибке. Зашла к подружке – а там облава. Подкинули бедняжке героин, сколько-то граммов, потянувших на пятилетний срок. В полиции Лехе сказали: если к утру достанешь десять тысяч, жену отпустим, не будем дело заводить. У Лехи денег не было. Он позвонил отцу, поднял его с постели среди ночи. Тот и узнал сына не сразу, а вникнув в суть проблемы, с ходу заявил:

– Во-первых, я тебе не верю. А во-вторых, не помогаю наркоманам. Да и наличных денег дома не держу.

И я бы Лехе не поверил. Вернее, не столько Лехе, сколько в невиновность его жены.

Но денег бы, наверное, дал.

С тех пор Леха отцу ни разу не звонил. Они и раньше общались крайне редко. Отец ушел от матери, когда Алеше было восемь. Деньгами, правда, помогал. Насколько мне известно, он человек успешный. Когда узнал, что Леха на игле, готов был оплатить лечение. Леха ему сказал:

– Не парься, батя.

Услышав от него эту историю, я заочно поддержал его отца.

– Может быть, стоило попробовать?

Он глянул на меня, как взрослый на неразумного ребенка.

– Да бросьте, Алексей Петрович.

В тот день я ставил рамы в паре с Пашкой. После обеда мы вышли на балкон, он покурить, а я набрать еще раз Лехин номер. Вместо гудков в ухе звучала какая-то уродская мелодия из тех, что выбирают молодые люди, а я смотрел на пестрые леса и речку, виляющую по болотам.

И вдруг увидел Леху. В метрах трехстах от нашей стройки. Он сидел под берегом ручья, у кучи вынутой когда-то экскаватором земли.

Когда мы подошли, в кармане его куртки пиликал телефон.