Текст книги "Партия клавесина"

Глаза были открыты. Они смотрели с известкового лица не мимо, а на нас. Одна рука попала за спину, другая, с завернутым по локоть рукавом окаменела, казалась чуждым, отдельным от него обломком.

Ладонью я закрыл ему глаза и вынул из кармана телефон. Последний вызов был от мамы.

Женщина-горе

Полиция закончила свою работу, и тело Лехи увезли. Кому-то надо было съездить к его матери Татьяне Николаевне. Как старший я взял это на себя. Отправился по адресу, который дали мне в конторе, в поселок, недавно ставший городской окраиной. Наш мегаполис стремительно растет и вверх, и вширь.

По узкой улочке из двухэтажных выцветших домов я еле полз за фурой, полностью перекрывавшей мне обзор. И думал – если б я случайно не увидел Леху сверху, его бы еще долго не нашли.

Двор Лехиного дома тускло освещала желтая листва. Поднявшись на второй этаж, я позвонил. Хозяев не было. Пришлось спуститься вниз. Сообразив, куда выходят окна их квартиры, я сел на лавку так, чтоб видно было, когда в них зажжется свет.

Примерно через час мимо меня проследовали женщина и мальчик лет семи. Бледный и худенький, с насупленными бровками. Мне показалось, он похож на Леху. Женщина искоса взглянула на мою машину: здесь все друг друга знали, и чужого отмечали сразу. Я подождал, пока они вошли в подъезд и засветились отмеченные мною окна.

Я вновь поднялся, позвонил. Татьяна сразу же открыла дверь. Не спрашивая, кто я. Стояла и ждала, что я скажу.

И я сказал:

– Алеша умер.

Она не вскрикнула, не заметалась. Лишь отступила внутрь квартиры, чтобы меня впустить. И замерла посередине комнаты, точно боялась расплескать невидимую чашу, наполненную горем до краев.

Я взял на кухне стул и усадил ее. Там один угол цвел сине-зеленой плесенью с вкраплениями красной ржавчины. Наверное, многолетняя протечка. Этот зацветший угол я уже видел на Лехиной картинке.

Таня сказала:

– Надо сообщить его отцу.

Как и моя знакомая из Краснолесья, она принадлежала к категории осенних женщин. Но если Настя была осенью сияющей, багряно-золотой, то Таня – безлистой, пасмурной и темной. Скорее даже женщиной-зимой. Или предзимьем. Черные волосы с пробелами, зияние темных глаз на ледяном лице. Я даже вдруг подумал неуместно: наверное, ее кожа, как зимняя кора, горька на вкус.

Все это время Лехин сын смотрел за стенкой мультики без звука. В начале разговора он вышел из соседней комнаты и замер у двери на несколько секунд. Он понял, что произошло. Потом вернулся к телевизору. Мне было его видно в дверной проем.

Таня сказала, следуя за моим взглядом:

– Леша здоров. Они его родили очень рано, когда еще не начали колоться.

На следующее утро я заехал за Татьяной, чтоб вместе выполнить все пункты похоронной программы. Я предложил ей помощь. Но она твердо отказалась:

– Деньги даст Лешин отец. У нас назначена с ним встреча.

Подъехать нужно было к хорошо известному мне зданию – к бывшему «члену КПСС». И я не слишком удивился, когда к нам вышел из подъезда госслужащий Андрей Андреевич Андреев с сообразным печальным обстоятельствам лицом. Он осторожно обнял Таню, сжал ей руку и произнес необходимые слова. Я тоже выразил ему сочувствие. Конечно, он не ожидал меня увидеть в этот день, тем более в качестве коллеги его сына. Но тотчас выдал предсказуемую фразу:

– Боже, как тесен мир.

А Тане передал конверт:

– Ну, мне пора. Держись Танюша.

Дорогой Таня мне сказала:

– Андрей исправно выдает пособие на маленького Лешу. Вполне достойное в отличие от крох, которые кидает государство.

Весь день шел сильный дождь. Я раскрывал над Таней зонтик, когда она бежала от машины до нужного крыльца. Под вечер отвез ее домой. Остановившись у подъезда, дал отдых дворникам, и струи залили стекло. Таня не сразу вышла, и мы еще немного посидели молча под дождем. Потом она сказала:

– Надо идти домой. Там Леша-младший у соседки.

Прощались с Лехой в крематории.

Мы долго ждали своей очереди – кто-то на улице, а кто-то в темном холле, где оказалось холодно, как в склепе. В природе тоже был тяжелый день. С прерывистым дыханием ветра, из-за которого все двигалось, менялось, то меркло, то светлело – и солнце то скрывали, то обнажали облака. Метались листья стаями безумных, сбившихся с курса птиц.

Нас запустили в зал. Настенные рожки светили в потолок, как догорающие факелы в пещере.

Андрей Андреевич Андреев пришел на похороны сына в сопровождении двух коллег. Он встал у гроба позади Татьяны. В сером костюме с черной траурной рубашкой и с горестной, но твердой складкой губ он почему-то выглядел охранником. Или переодетым в штатское сотрудником спецслужб.

Директор школы, где преподавала Таня, выступила с речью о погибшем поколении девяностых. И призвала бороться с наркоманией всем миром, беспощадно. Один госслужащий докладывал о новой клинике для наркоманов, которую построили на средства из бюджета. Соседка Тани плакала.

Павел и парни из бригады стояли молча. И я молчал. А мог сказать: «Иммунитет – единственное средство от заражения злом. Чтоб не заглатывать наживку. Не пробовать дурь». Но не сказал. Представил Лехину ухмылку с недоступной смертным высоты:

– Да что вы знаете о герыче, господа!

Чуть легче стало на поминках. Все уже думали и говорили о здешнем, о земном. Андрей сидел рядом с Татьяной, я напротив. Я слышал его слова вполголоса:

– Что делать, Танечка. У Леши не было шансов.

Сказал он это с настоящей горечью и даже, вероятно, с признанием своей вины. Но Таня не могла с ним согласиться. Я это видел по ее бескровному лицу.

Именно этих слов она не сможет никогда ему простить. Как я не мог себе простить, что сунул Люсе в сумку направление на аборт.

Андрей пил водку, не хмелея. Видно, его, как и меня, не брало. А я пил воду и компот, чтоб отвезти домой Татьяну самому. Мне не хотелось отдавать ее в чужие руки, отправлять в такси. У их подъезда мы еще немного, как и накануне, посидели в машине. Ветер утих. Но разошелся дождь. Я включил дворники, и они мерно щелкали у нас перед глазами, как часовые стрелки.

Таня сказала:

– Вот и все. Теперь мне больше нечего бояться.

Я вышел было проводить ее. Она меня остановила, приложив палец к губам.

– Не надо. Я в порядке.

Скелет в шкафу. Мне удалось напиться

Я позвонил своей подружке докторше, поскольку был четверг. Предупредил, что не смогу приехать. Она посетовала:

– Жаль, мы никогда не нарушали график. Ну, ладно, завтра приезжай.

Был ранний вечер. Я не знал, куда себя девать. Хотел поехать к Витьке с Леной, позвонил. Они сказали, что будут дома через два часа. И я решил пока сгонять на стройку в Краснолесье – забрать в бытовке куртку, оставленную накануне.

Стоя на выезде и ожидая, когда поднимется шлагбаум, я увидел, как из такси выходит Анастасия-Осень. Дверцу она оставила открытой. Нырнув опять в салон, стала вытягивать оттуда что-то. Или кого-то. В конце концов, ей это удалось. Предмет ее хлопот встал на ноги, качаясь. Он обхватил ее рукой за шею, она его – за спину. Так они двинулись к подъезду. Со стороны казалось, что женщина ведет, перебирая спицы, сломанное колесо. Но эта шаткая конструкция держалась на ходу недолго. У Настиного мужа – а кто еще мог это быть? – вдруг ноги подкосились, и он рухнул на асфальт.

Я вышел из машины, чтобы ей помочь. Узнав меня, она от помощи не отказалась. Но посмотрела так, как будто чем-то провинилась предо мной. Не оправдала ожиданий. Сказала:

– У каждого свой скелет в шкафу.

Весил этот скелет прилично. Мы вместе затащили его в лифт, доставивший нас на восьмой этаж.

В квартиру меня Настя не впустила:

– Дальше я сама.

И я не стал настаивать, послушался ее. Она на удивление ловко, прислонив пьяного к стене и зафиксировав его одной рукой, другой достала ключ из сумки и вставила в замок. А я вернулся в лифт и слышал, как открылась и закрылась дверь.

Вот так. Анастасия-Осень – рядовой солдат. Вернее, медсестра, которая всю жизнь выносит раненого с поля боя.

Она была права – не стоило досматривать эту картину до конца. Как она тащит мужа в туалет, потом закидывает на кровать. Как стаскивает с него брюки и носки. Я это видел много раз. Я часто помогаю Лене доставить Витьку с какой-нибудь попойки.

Наверно, чтобы тебя преданно любила женщина, необходимо превращаться иногда в безумное чудовище. А жаль.

Машину я оставил у Витьки во дворе. Зашел в ближайший магазин, купил пол-литра и выпил половину без закуски, надеясь быстро захмелеть. Но ощутил лишь жжение по ходу жидкости от горла до желудка.

Немного погодя я влил в себя еще. Тело набрякло, потом окаменело. Я ощущал себя огромным валуном на дне реки. А голова стала легко вращаться вокруг шеи. Казалось, я наблюдаю за своим лицом извне и вижу отвратительную пьяную гримасу.

Пульс чувствовался в каждой жилке, сердце грохотало. К концу бутылки оно билось о грудную клетку, как волны в шторм о волнорез. Я ничего вокруг не видел и не слышал.

И вдруг шасси, только что бухавшие по бетону взлетной полосы, беззвучно оторвались от земли. Я понял, что лечу. Я так люблю этот момент, когда внезапно исчезает тяжесть, – ради него только и стоит садиться в самолет.

Но вскоре – что это? – я оказался не в небе над землей, а под водой во тьме. Тяжести тела я не чувствовал, но стал тонуть. Вода заполнила нос, горло, легкие. Кверху лицом я шел ко дну.

Вид снизу – в этом тоже что-то есть.

Очнулся я в больнице. Витька с Леной, возвращаясь из гостей, нашли меня на лавке и позвонили в «Скорую». Инфаркта не было, но доктора сказали, что некоторое время мне не стоит работать на окне.

Воздушные шары

В редакторы нашей газеты я так и не пошел. Не принял предложение Андреева Андрея. По неуважительной причине – я не терплю дресс-кода, в особенности галстуков и не способен просиживать в присутствии положенное время. Мне повезло: нашлось место собкора одного неагрессивного центрального журнала. И я ушел туда. Ни секретаря, ни офиса у меня нет, я сам собой распоряжаюсь и гармонично совмещаю журналистские обязанности с установкой еврорам.

Во Франции у нашей дочери родился сын Жан-Клод. Я скоро полечу в Париж их навестить.

Алена с мужем ходили в декабре на митинг на Болотной. Я бы составил им компанию, если бы был в Москве, пусть и не вижу в этом смысла: честные выборы по определению невозможны, и альтруист не станет президентом нигде и никогда.

Андрей Андреевич Андреев пытается добиться пересмотра дела своей невестки, Лехиной жены. И внуку он по-прежнему выплачивает пенсион, хотя ему известно, что Татьяну с Лешей я забрал к себе. Их старую квартиру мы сдаем. Дай Бог, подкопим денег, все продадим и купим небольшой коттедж в каком-нибудь уютном захолустье.

Таня немного отогрелась. Летом мы собираемся на море на машине. Хочу, чтобы соленая вода отшлифовала ее тело до гладкости прибрежной гальки, солнце покрыло кожу позолотой, и в сердце притупилась боль.

А вот веселой докторше пришлось искать для поддержания здоровья более надежного партнера.

Мы все еще стеклим дома на Краснолесье. Недавно я там встретил Настю с мужем. И Лиза была с ними, ехала верхом на шее деда и, взяв его за голову руками, крутила ею, как рулем.

А мной рулит Алеша-младший. У нас с ним есть секретная мечта – подняться на воздушном шаре. Однажды, проезжая мимо стадиона, мы наблюдали парад аэростатов. Огромные шары, из-под которых с гулом вырывалось пламя, готовы были устремиться ввысь, но их удерживали мощные канаты – над городом аэростаты запускать нельзя. Шары сдувают, грузят на машины и доставляют на аэродром. Там можно заказать экскурсию. Весной мы туда съездим непременно.

Осуществим мечту.

Сирокко

Доктор Свирский

О том, что его пациентка пропала в Греции, на Крите, профессор Свирский узнал от ее мужа Тони, вскоре после исчезновения Инны вернувшегося в Москву.

Она не явилась на прием в назначенный день. Марк выждал неделю, потом спросил в регистратуре ее телефон, позвонил: абонент оказался вне доступа. Тогда он взял адрес Инны и отправился к ней домой. Он был равно внимателен ко всем своим больным, но состояние этой молодой женщины, не столько телесное, сколько душевное, не давало ему покоя.

Марк шел по адресу пешком. Сентябрьский день был теплым, но зыбким и бессолнечным, с трепетом пестрой шелушащейся листвы. Осеннее равноденствие, ощущение невесомости и легкой, неясной этиологии, тревоги.

Если бы коллеги узнали о его экстравагантном поступке – специалисты не ходят к пациентам на дом, тем более по собственной инициативе, – они не слишком удивились бы. Профессор, консультировавший помимо всего прочего в обычной районной поликлинике, слыл классным доктором, блестящим лектором, но чудаком. Отлично осведомленный обо всех новейших методах диагностики и лечения, он убеждал студентов в первостепенной важности анамнеза, то есть подробного опроса больного, и его осмотра, ну и, конечно, главной заповеди – «не навреди». Марк избегал безликого, но прочно утвердившегося термина «пациент». Больной – тот, кто испытывает боль, а значит, нуждается в участии; а пациент – это «терпила», который обязан все сносить, раз уж решился обратиться к эскулапам. Не только боль, но и любые медицинские манипуляции, часто унизительные и не всегда обязательные, и властное превосходство доктора – обладателя недоступного дилетанту знания, и сосущий под ложечкой страх узнать о себе смертельную правду.

Инна была на приеме у Свирского в середине августа, больше месяца назад. Прозрачным мотыльком влетела в кабинет, будто ее внесло туда ветром. Присела на стул, сложив пышную юбку. На краешек стула, отметил Свирский. Не каждый день к нему являлись столь легкокрылые создания. Среди его больных все больше были диабетики, немолодые, отягощенные лишним весом люди. А этой девушкой он бескорыстно любовался.

Марк сразу же определил, насколько сильно у нее трепещет сердце – бьется о прутья ребер, как птица в зарешеченное окно. Не меньше 120 ударов в минуту. Так и оказалось, когда он измерил у нее пульс. А возраст Инны Марк не угадал: выглядела она максимум на двадцать семь, но из записи в карте следовало, что ей тридцать восемь.

Она пришла уже с результатами обследования. Сам по себе диагноз, поставленный ей месяц назад в медицинском центре под названием «Технологии здоровья», был бесспорен. Тиреотоксикоз в стадии обострения, или повышенная функция щитовидной железы, в которой образовались узелки и которая вырабатывает слишком много гормонов, заставляя организм жить в бешеном темпе и истощая его до предела. Что касается назначений – кстати, фамилия выписавшего их доктора Марку была хорошо знакома, – то про себя он отметил, что никакой необходимости в пункции, то есть в проколе шеи для взятия на анализ тканей, не было. Зачем удовлетворять медицинское любопытство за счет больного: мало того что он страдает, опасаясь получить плохой результат, так еще должен сам за это заплатить.

Инна сидела перед Свирским, как на экзамене, сжав кулачки. Когда она повернулась к нему спиной, чтобы достать из сумки еще какой-то листок, он увидел, как сквозь тонкую ткань ее блузки острыми камушками проступают лопатки. В том, что она так худа, ничего необычного не было, просто еще не успела набрать вес за месяц лечения. Но почему у нее прыгают губы, трясутся руки и не снижается пульс? Паническая атака при ее болезни – классика, но, судя по результатам анализов, показатели гормонов уже пришли в норму, и чисто физиологическими причинами такое состояние объяснить было нельзя.

– Детка, успокойтесь, я вас не съем, – сказал Свирский, осторожно взял Инну за руку и немного придержал, смиряя дрожь ее пальцев.

Она слабо улыбнулась.

– Я страшно боюсь врачей.

Профессор Свирский не мог предполагать, насколько силен этот страх и как длинны его корни; он рос с тех пор, как пятилетняя Инночка попала с отитом в больницу без мамы, потому что для мамы не было места в палате. Тогда ее, визжащую от ужаса и гулкой боли в ухе, по кивку строгой докторши вырвало из рук отца белое квадратное чудовище с красным лицом – нянечка или санитарка – и оттащило на кровать, зыркнув острым глазом. Три дня Инночка пребывала в ужасе одна, пока родители не забрали ее под расписку, чтобы долечить дома.

– Меня не надо бояться, – сказал Марк просто, но так, что Инне сразу стало легче. – Давайте я вас посмотрю.

Он бережно прощупал ее шею, предварительно потерев ладони друг о друга, чтобы согреть руки.

– Узелки у вас небольшие. Собственно, это видно и на УЗИ. Со временем они, конечно, могут увеличиться, но пока особо волноваться не стоит. Можно обойтись консервативным лечением.

– А мне сказали, что проблемы с щитовидкой – это навсегда. Что дальше будет только хуже. И в перспективе либо операция, либо облучение радиоактивным йодом. А мне даже подумать об этом страшно.

Вот почему она пришла к нему – чтобы услышать иное мнение. Таким нежно устроенным существам противопоказано ходить в коммерческие клиники. Там выше риск стать потерпевшим от излишнего усердия врачей, а также от их беспощадной правдивости. Нынче медицина кичится своей честностью. Спешит предупредить больного об осложнениях, которые могут не случиться, и сообщить о худших подозрениях, которые оправдываются не всегда. И ладно бы это стремление внести ясность и запугать пациента до смерти объяснялось только покушением на его кошелек. Но здесь еще и самоутверждение, и упоение ролью строгого, но справедливого судьи, который беспристрастно выносит приговор.

– Лечение радиоактивным йодом – неоднозначный метод, – сказал Марк Инне. – И точно не ваш случай. Пока у вас нет для него показаний.

– А в отпуск я могу поехать? Мы с мужем собирались в Грецию, на Крит.

– Когда?

– Через неделю.

– То есть в последнюю декаду августа. Конечно, солнце там еще очень активно. Однако будет гораздо хуже, если вы откажетесь от поездки и останетесь в Москве. Главное, соблюдайте правило: на пляже быть в тени, в одиннадцать уходить и возвращаться не раньше четырех.

– Да-да, я знаю. Я грамотная пациентка. Я избегаю ультрафиолетового солнца.

Марк видел, что Инна постепенно успокаивается, и сердце ее бьется в обычном ритме. На всякий случай он еще раз померил у нее пульс без тонометра, просто приложив пальцы к ее запястью. Норма. И все же, хотя Инна улыбалась, Свирский чувствовал, что она по-прежнему звенит от напряжения. Похоже, у девушки на фоне медицинской фобии развивается невроз. Надо бы отправить ее к Андрею хотя бы на пару сеансов, чтобы разомкнуть эту электрическую дугу тревоги и страха.

– Я могу порекомендовать вам замечательного психотерапевта. Времени до отъезда у вас осталось мало, но, может, вы успеете с ним встретиться.

Инну уговаривать не пришлось, она с легкостью согласилась. Свирский тут же позвонил, но оказалось, что Андрей будет в Москве только в начале сентября.

– Давайте договоримся. Как только вернетесь с Крита, сразу звоните Андрею Сергеевичу, он готов вас принять. А через месяц придете ко мне.– Марк снова взял руки Инны в свои и подержал минуту. – До встречи в сентябре.

Но вскоре Свирский увидел Инну еще раз, в Шереметьево, куда приехал встретить своего младшего внука. Сын его давно жил в Германии и приезжал раз в год, а внук Фома радовал деда чаще. Более того, он собирался учиться на врача в Москве. В последний раз, вызвав Фому по скайпу, Марк едва его узнал – он выкрасил волосы в лиловый цвет. Ну, ладно, пусть красится в зеленый, желтый, синий, пусть ходит с дредами. Все это мелочи в сравнении с тем, что его старший внук Никита проживает в Амстердаме с милым другом и собирается вступить с ним в брак – этого Марк, как ни уговаривал себя, принять не мог.

В Шереметьево Свирский прибыл заранее и случайно встретил Инну в кафе. Ее рейс задерживался, и она коротала время за чашкой кофе. А на коленях у нее лежали спицы с тонким, как паутинка, вязанием. Они поздоровались и коротко поговорили.

Как доктору Инна Марку очень не понравилась. Нет, она не похудела и не побледнела, но в душном шереметьевском ангаре почему-то зябла и куталась в кружевную шаль. И у нее как будто истончился голос. Что-то происходило с ней, но за те несколько минут, пока они виделись, невозможно было понять, что именно. Осталось только смутное впечатление: Инна была написанной в воздухе акварелью.

Позже Марк еще раз прошел мимо нее, но она не заметила его и не подняла от вязания глаза. В руках ее мелькали спицы, а губы шевелились. Свирскому показалось, что девушка читает молитву. Но он ошибся.

Инна нашептывала стихи.

Летнее Я прозрачно и легко,

как переменный ветер в облаках,

как светлый дождь,

как солнце между крон,

как белое вино

в невидимом сосуде.

Летает между небом и землей

и обретает невесомость

при погружении в воду.

Осеннее Я ломко и тревожно.

Покрыто инеем с утра.

А к вечеру заметено листвой.

Это было месяц назад, а теперь доктор Свирский подходил к дому Инны в тихом переулке, где ощущались почти неуловимые свист, шорох, шелест – ультразвуковые волны листопада. Домофон не работал, Марк вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру.

Дверь открыл мужчина, еще молодой, но изрядно отяжелевший, с пасмурным лицом.

Тони не выразил удивления, увидев незнакомого человека.

– Здесь проживает Инна Волкова? – спросил Марк.

– А вы кто будете?

– Я ее врач.

Тони впустил Свирского в дом. И прошептал, как шепчут испуганные дети:

– Инночка пропала. В Греции, на Крите.

Плакиас Тони и Плакиас Инны

Тони, по паспорту пока еще Антон Волков, прилетел в Ираклион из Лондона 21 августа в шесть утра. Он арендовал машину, чтобы добраться до Плакиаса, поселка на южном побережье Крита, где они должны были встретиться с Инной, а потом покататься по острову. Но в Плакиас Тони отправился не сразу: не хотел раньше времени будить жену, прилетевшую накануне ночью из Москвы. Он посидел за ноутбуком, шлифуя статью, которую через неделю должен был отослать в журнал, потом, не торопясь, двинулся вдоль побережья, выпил кофе в придорожной таверне и, не доезжая до Ретимно, следуя указаниям навигатора, свернул на дорогу, ведущую на юг через ущелье Курталиотико. По сторонам Тони особо не глядел: справа – грубые растрескавшиеся скалы, слева – пропасть, на дне которой пересохло речное русло, все это видено сто раз. Он смотрел исключительно на дорогу, не слишком узкую и вьющуюся скорее змейкой, чем крутым серпантином.

Провести отпуск на Крите Тони согласился, уступив желанию Инны. Сам бы он ни за что не поехал снова в этот Плакиас. Тони вообще не жаловал Грецию, эту европейскую окраину, где не соблюдается расписание, в аэропортах гвалт и неразбериха, как на восточном базаре, и никто не ценит его безупречный английский. Он предлагал жене отправиться во Францию, Италию, в любую другую средиземноморскую страну. На что Инна отвечала:

– Нигде в Европе, кроме Греции, нет таких пустынных первобытных мест.

– Тогда тебе надо в Сахару, а лучше в космос. Вот уж где пустота и бесконечное пространство.

– Ты недалек от истины. Но, к сожалению, в Сахаре нет отелей, а в космос самолеты не летают.

Плакиас устраивал Тони только тем, что здесь почти не было соотечественников, с которыми он избегал общаться за границей, чтобы лишний раз не обнаруживать свое происхождение. Да и какие они теперь соотечественники – всего лишь через месяц он займет вакансию профессора в Эдинбургском университете, а там недалеко и до обретения британского гражданства.

В прошлый раз, три года назад, они прилетели на Крит поздним вечером. Водитель, пожилой русскоязычный грек, забравший их из аэропорта имени Никоса Казандзакиса, сказал, выехав из ущелья на побережье:

– Вам повезло. Впервые за два месяца ветра нет, ни один листок не шелохнется. Ко мне в июле дочка приезжала из Парижа, так две недели загорала на балконе.

Тони с Инной, конечно, слышали о ветре сирокко, идущем из африканских пустынь и досаждающем местным жителям и туристам, но по-настоящему поняли, о чем говорил грек, только на следующий день вечером.

А утром они проснулись в тишине, вышли на балкон, увидели между черепичными крышами голубую чашу моря. Наскоро позавтракали по соседству с немцами, мирно оккупировавшими не только их отель, но и все южное побережье Крита, и пошли купаться.

Полукруглый вырез бухты в окружении циклопов – золотисто-серых гор, в любое время дня как будто озаренных закатным солнцем. Длинные, не засиженные туристами полоски пляжей – где галечных, где песчаных. Гряды камней в море, образующие бассейны, в которых затухают волны и плещутся дети. Ни назойливой прибрежной торговли, ни беспокойной музыки. Милое сердцу Инны греческое захолустье.

На пляже прямо из песка кустились белые цветы, напоминающие лилии или нарциссы. Инна присела перед ними, чтобы получше рассмотреть. А Тони тотчас нашел в своем айфоне определение растения – морской панкраций (по-гречески – всесильный) из семейства амариллисовых. Инна представила, как бы она сама тянулась корнем вглубь, к подземным водам, а стеблем выпрастывалась из песка, вытягивалась вверх и обращала к солнцу лилейное лицо.

Дул легкий ветерок, но не с моря, а с суши, из просвета между гор. Волны были небольшие, но они толкали плывущих к берегу обратно, как будто море их не желало отпускать.

Днем волны стали выше, и Тони с Инной решили дойти до края бухты. Им издали казалось, что там прибой слабее. Но чтобы попасть туда, пришлось пройти сквозь строй адамов и ев – нудистский пляж. Инна их просто миновала, не поворачивая головы, а Тони краем глаза отмечал бесстыдное безобразие многих голых тел, особенно мужских с бочкообразным животом и жалким краником-пенисом под ним. У Тони нудисты вызывали отвращение, хотя он целеустремленно взращивал в себе европейскую толерантность.

В изгибе бухты под горой море действительно пенилось меньше. И никого там не было, потому что тропинку перегораживали камни, через которые не так легко было перебраться. Они устроились на галечной площадке за скалой, разделись донага и никому не видимые вошли в воду. Тони наскоро искупался, обсох, надел плавки и пошел обследовать окрестности. А Инна в этот первый день почти выходила из воды, никак не могла наговориться с морем на языке своего тела.

Когда они возвращались вечером в отель, подул настоящий ветер. Сначала порывами, потом быстро набрал скорость и за считанные минуты превратился в монотонно гудящий поток, имя которому – сирокко. Он сдергивал с голов бейсболки и шляпы, захлестывал волосами лицо, выхватывал из рук пакеты и заворачивал края одежды, пытаясь, как насильник, ее сорвать. Тони крепко держал легковесную Инну за руку, как будто опасаясь, что ее поднимет в воздух и унесет.

Над Плакиасом летело облако песка, кроны деревьев выворачивались наизнанку, в отеле трепетали двери, и сотрясалась крыша. Они не спали ночь. Сирокко проникал сквозь стены, пронизывал тела и выдувал мозг.

А утром африканский ветер, грозный голос Сахары, стих так же внезапно, как и начался. И более не возникал в те две недели, что они провели в Плакиасе.

Если больших волн не было, они располагались на ближнем пляже под древней туей с тремя рассохшимися стволами, из которых росли живые ветви с серо-зеленой перистой листвой, напоминавшей паутинку. Тони гулял по берегу, изредка заговаривал с немцами, фотографировал баклана, позировавшего ему на черном камне. Тони скучал. Любитель рукотворных городских утесов с налаженной инфраструктурой, он чувствовал себя неуютно в окружении стихий – громоздких гор, вечно взволнованного моря, открытого небесного пространства, в котором в любое время может зародиться гул сирокко. И несмотря на разноязыкие трели телефонов, доступный вай-фай, присутствие нудистов – непременного атрибута цивилизации, Тони казалось, что в Плакиасе пахнет старой пылью. Серой пылью веков.

Плакиас Тони и Плакиас Инны – два разных места на Земле.

Для Инны это чувственное, глубоководное дыхание моря, откуда родом все живые существа, горячие тела гор, полынный ветер и резковатый аромат морских лилий. И чисто греческое ощущение безмерности времени и пространства. Под паутинной тенью туи она вязала шаль с узором «солнечные бабочки» и чувствовала себя счастливой ящеркой на разогретой солнцем ладони мироздания.

Вязание Инна брала с собой повсюду. Хозяин рыбной таверны Зорбас, где они обычно ужинали, глядя на мелькающие в ее руках спицы, спросил однажды с улыбкой: “Preparing for cold Russian winter?”¹ Инна ответила охотно: “O, yes, and also for our chill summer”². И на секунду к ней обратили безучастные лица сидевшие за соседним столиком немцы. А с Зорбасом они очень подружились.

В то лето на Крите Тони впервые обнаружил, что Инна хоть и рядом, но не вместе с ним. В открытом всем ветрам Плакиасе она все время куда-то пропадала. То зайдет в магазин, и Тони не заметит, как она оттуда выйдет. То вдруг потеряется из виду между волн, и он обнаружит ее только у самого берега.

А однажды она исчезла ночью. Тони проснулся – кровать рядом пуста. Не было на балконной сушилке ее зеленого полотенца, а среди обуви у входа – пляжных сандалий. Тони натянул шорты и футболку и побежал темными улочками к морю.

Вдоль пляжа не горели фонари, но над горой взошла оранжевая критская луна, и Тони сразу же увидел горстку одежды на песке. Потом он разглядел и голову над водой и крикнул:

– Да ты с ума сошла!

– Плыви сюда! – позвала его Инна.

Море было на редкость спокойным, едва колеблющимся, с молочной пенкой прибоя. И все равно он с недоверием вошел в черную, как нефть, воду и нехотя поплыл к Инне.

– Смотри, какое чудо! – сказала Инна, плавно разводя руками.

– Где?

– В воде! Видишь, от нас идут искрящиеся пузырьки. Как будто мы купаемся в шампанском.

О, женщина-парадокс! Она боялась заходить в метро в час пик, старалась не даваться в руки докторов и опасалась встречи с незнакомцем в лифте, но бесконечно доверяла этой бездонной и непредсказуемой стихии.

Они вышли из воды, расстелили на песке зеленое полотенце и занялись любовью в мерном ритме прибоя. Благодаря такому завершению Тони смирился с ночным купанием, но повторять этот опыт ему не хотелось.

А душа может быть только русской

Теперь по дороге в Плакиас Тони обдумывал, как объявить Инне о своем решении обосноваться в Эдинбурге окончательно. Не то что бы он стремился непременно уехать из России, он просто хотел работать в Шотландии. Из двух позиций – приверженности своей научной школе и академической мобильности – ему была ближе вторая, больше отвечающая духу времени. Тони не нравилось вариться в собственном соку и пункт за пунктом следовать предписанному академическими правилами жизненному плану. Поэтому когда ему представилась возможность сменить научную атмосферу, он не мог ею не воспользоваться. Пробыв в общей сложности в Шотландии около двух лет, он получил представление о британской системе жизни, и она показалась ему более понятной и удобной, чем отечественная.