Текст книги "Сон гинеколога"

Илья
25 сентября 2014. 15:45

Дозвониться удалось только до дочери Эмилии Геворкян. Она жила в районе Садового, в Княжьем переулке. Голодный и невыспавшийся Илья, уставший от текучки и бесконечных пробок, широко зевал, а Трошин младший сидел рядом и ел шоколадный батончик, методично потряхивая головой. Из его ушей торчали маленькие ядовито-зелёные наушники.

Илья покосился на батончик. Чем, интересно, порадует его сегодня Светлана? Вяло ползущая впереди машина вдруг резко тронулась, и Илья, надавив на газ, тяжело вздохнул. Он понимал, что сегодня вряд ли поужинает раньше полуночи.

25 сентября 2014. 16:20

– Можно нам чайку? – нагло спросил Трошин, глядя на огромную конфетницу, возвышающуюся над плоским блюдцем с печеньем.

– Да, конечно, – растерянно ответила женщина лет двадцати пяти. Она подошла к плите, зажгла газ и поставила ярко-оранжевый, как огонь, чайник на плиту.

Илья, с благодарностью посмотрев на Трошина, попросил:

– Продолжайте, пожалуйста.

– Как я уже говорила Вашему сотруднику, в тот день мама была на дне Рождения у одного из коллег. Мы с ней не созванивались, подробностей я не знаю, – сказала женщина и, поджав губы, вытерла набежавшие слёзы.

– Можно я ещё раз осмотрю её комнату?

– Пожалуйста, – кивнула дочь потерпевшей, ставя на стол две большие белые чашки с чёрной каймой по краям и огромными круглыми ручками, чем-то напомнившие Илье тазы. Или ночные горшки. Поежившись от такого сравнения, он встал и пошёл по длинному коридору, в конце которого располагалась огромная, больше 30 метров, комната неправильной формы. Илья взялся за ручку двери, и тут его взгляд упал на небольшую старинную этажерку, стоящую в углу. Она была завалена пыльными старыми журналами. На нижней полке Илья увидел кипу ярких буклетов, и, протянув руку, зачем-то взял один из них.

«Аборт – это убийство», – прочитал он. Оторвав взгляд от буклета, Илья задумчиво посмотрел куда-то в сторону, нахмурив светлые, но очень красивые выразительные брови.

– Илья Анатольевич!

Трошин опять помешал ему углубиться в раздумья и поймать за хвостик мысль, которая то и дело мелькала, каждый раз проносясь мимо. Илья недовольно вздохнул и сказал:

– Подожди!

– Идите пить чай, Илья Анатольевич! – выкрикнул из кухни назойливый Трошин, который до сих пор так и не понял того, что недопустимо отвлекать Илью, когда он работает.

Пить. Чай. Илья, сглотнув, развернул буклет и поморщился – на маленьком белом судне, которые держали руки в окровавленных перчатках, лежало маленькое детское тельце. На другой фотографии Илья увидел кровавое месиво, в котором угадывались крохотные ручки, ножки и расплющенные головки.

Это судно чем-то напомнило Илье чашки, которые поставила на стол дочь потерпевшей.

Он хотел уже пойти на кухню, но что-то не давало ему уйти. Это чувство он знал давно, оно было проверенным – его личное шестое чувство, которое всегда подсказывало ему, что нужно непременно искать улики в том месте, где родилась мысль, или была найдена хоть какая-то зацепка. Илья присел на корточки и увидел кончик полиэтиленового пакета, заваленного женскими журналами. Он потянул его, и неожиданно из пакета высыпались крохотные резиновые куклы размером с мизинец. Но они не были похожи на кукол, а скорее, на тех человечков, что на картинке, изображённых на буклете против абортов.

– Илья Анатольевич! – нетерпеливо крикнул Трошин.

– Иду, – пробурчал Илья, доставая из кармана визжащий телефон.

Звонил Герасин.

– Илья Анатольевич, я дозвонился до Семёна Павловича Головина! – сообщил он, – и договорился, что вы будете у него через сорок минут.

– Перезвоню, – вздохнул Илья.

Он отключил телефон, вошел на кухню, и встретил напряженный взгляд Трошина.

– Что это у Вас?

Трошин взял из рук Ильи маленького человечка, потом буклет, и нахмурил лоб.

Илья машинально, не глядя, положил в чашку четыре куска сахара и достал из блюдца маленькое круглое печенье. Он взял ложку, чтобы размешать чай, посмотрел в чашку, и к его горлу внезапно подступила тошнота. В белую чашку был налит красный чай каркадэ. Лепестки плавали на дне, напоминая фарш, или кровавое месиво, в которое превратились убитые абортами эмбрионы, чьи фотографии он только что видел на буклете.

– Илья Анатольевич! Вы думаете, это имеет отношение к нашему делу? – спросил Трошин.

– Пока не знаю, – честно ответил Илья, и, повернувшись к женщине, спросил:

– Откуда это у Вас?

– Впервые вижу. Наверное, мама с работы принесла, – пожала плечами она.

– Если Вы не против, мы заберём это и это, сказал Илья, и положил на стол буклет, а поверх него – муляж эмбриона.

Он откусил кусок печенья, но к чаю так и не притронулся.

25 сентября 2014. 17:00

– Ну кто тебя дёрнул договариваться на сегодня? – сердито пробурчал в трубку Илья, поворачивая ключ зажигания.

– Так ведь это совсем недалеко, Илья Анатольевич! – виновато ответил Герасин.

– Недалеко, но пробки! – проворчал Илья, не спуская руки с коробки передач.

– Туда можно дворами, а потом на набережную, – предложил Герасин.

Илья, вздохнув, резко повернул руль.

Через двадцать минут они уже были на месте. Семён Павлович Головин находился на дежурстве, но подойти не мог – недавно привезли больную с кровотечением.

– Начавшийся аборт, срочно ушёл делать выскабливание, – сказала медсестра.

– Выскабливание? – переспросил Трошин.

– Операцию, – сказала молоденькая медсестра, кокетливо глядя на Трошина.

– Начавшийся аборт? А его что, остановить нельзя? – спросил Трошин.

– Не знаю, – пожала плечами медсестра. Вроде, там отслойка плодного яйца.

– Понятно, – как-то недобро ответил Трошин, глядя куда-то в окно, поверх старых тополей, окружавших больничный двор.

– Присядьте, он скоро подойдёт.

– Как скоро? Это же операция. Надолго.

– Что Вы, это быстро. Минут десять, – ответила медсестра и, вынимая из кармана зазвонивший телефон, скрылась в ординаторской.

Илья с недоумением посмотрел на Трошина:

– Что это с тобой?

– В смысле? – удивился Трошин.

– С каких это пор ты гинекологией интересуешься?

– Так. Просто спросил, – ответил Трошин, глядя в пол сузившимися глазами.

Вскоре к ним подошёл невысокий плотный мужчина.

– Семён Павлович Головин, – представился он, протянув руку Илье, и, повернувшись к Трошину, спросил:

– Мы знакомы?

– Не думаю, широко улыбнулся Трошин.

– Кажется, я Вас где-то видел. У меня хорошая память на лица, я несостоявшийся скульптор, – мечтательно сказал Семён Павлович.

– Мы Вас надолго не задержим, у нас несколько вопросов, – сказал Илья, садясь на неудобную кушетку, стоящую у окна.

– Пожалуйста, я на дежурстве, никуда не тороплюсь, – приветливо ответил Семён Павлович.

– В день убийства Вы общались с потерпевшей? Заметили ли что-то необычное в её поведении?

– Она немного нервничала в последнее время, – кивнул Головин.

– В чём причина, как Вы считаете? – спросил Илья.

– Без понятия, – развёл руками Семён Павлович.

– Где у вас туалет? Я отойду на несколько минут, – тихо сказал Трошин.

– Пожалуйста, по коридору налево, вторая дверь направо, – махнул рукой Головин и, посмотрев вслед быстро скрывшемуся за поворотом Трошину, добавил:

– Точно помню – где-то я его видел!

– Скажите пожалуйста, может быть, кто-то приходил к ней? Кто-то, кого Вы не знаете?

– Нет, не было никого. Только пациенты и их близкие. Правда, как-то раз ребята зашли. Молодые. Эти точно никак не были связаны с пациентками.

– Почему Вы так решили? – уточнил Илья.

– Пациенты и их родственники ведут себя иначе, – покачал головой доктор, – а эти спорили, что-то доказывали, причём, весьма эмоционально.

– Сколько их было? – спросил Илья. Крылья его носа затрепетали.

– Два парня и девушка, – Головин, задумавшись, наморщил лоб.

Тут из ординаторской раздался дребезжащий голос анестезиолога:

– Семён Палыч! Вас Иван Андреич к городскому телефону!

– Одну минуточку, – вежливо попросил Головин и быстро зашёл в ординаторскую.

У Ильи возникло знакомое чувство, будто бы рыба соскочила с крючка.

Пискнул телефон – пришло смс. Он вынул телефон из кармана и прочитал сообщение жены. На ужин сегодня его ждал салат, картофельное пюре и запечённая рыба.

Через несколько минут вышел Головин и снова повторил, что, в сущности, ничего необычного в последние недели и месяцы жизни Геворкян не происходило.

– Вы говорили, что приходили молодые люди. – напомнил ему Илья.

– Да, но я этих ребят я не запомнил, потому что они стояли ко мне спиной, – махнул рукой Семён Павлович, но сейчас припоминаю, что Эмилия Ашотовна рассказывала кому-то по телефону, что приходили молодые люди и принесли несколько листовок. Может быть, это были те самые молодые люди? Видимо, они хотели, чтобы мы разрешили разложить листовки у нас в холле, на стойке информации.

– Что за листовки? – спросил Илья.

– Буклеты против абортов, – усмехнулся Головин.

– И она разрешила?

– Нет, что Вы, – рассмеялся врач.

– Почему же? – удивился Илья.

– Ну… понимаете ли, у женщин и так стрессовое состояние. Зачем его усугублять?

– Насколько я понял, буклеты содержат информацию о том, что аборт является убийством? – спросил Илья.

Головин, тяжело вздохнув, ответил:

– Понимаете, к нам приходят пациентки с уже принятым решением, и принято оно, уверяю вас, не от хорошей жизни. Зачем действовать им на нервы?

– Процедура аборта платная? – догадался Илья.

– Аборты производятся как по ОМС, так и на платной основе, – ответил врач, и, посмотрев на часы, встал:

– Простите, в данный момент я не имею возможности уделить Вам время.

Илья тоже встал, и Семён Павлович скороговоркой проговорил:

– Если вспомню что-то важное, то непременно позвоню. Визитка Вашего коллеги, который беседовал со мной после того, как произошло это несчастье, до сих пор лежит у меня в столе.

Илья вышел на больничный двор и огляделся. Трошина младшего нигде не было видно. Он пошёл к машине.

– Илья Анатольевич, я здесь, – послышался из-за кустов голос Трошина.

– Куда пропал? – спросил Илья, открывая дверь.

– Ходил воды купить. Пить хотелось.

– В углу, напротив нас, стоял кулер.

– Да? А я не заметил, – пожал плечами Трошин, и вставил в уши наушники.

Следующие несколько дней пролетели в бешеном темпе. Илья продолжал работать по делу об убийстве гинекологов, опрашивая их близких, но никто ничего необычного не заметил. Не было никаких подозрительных звонков, новых друзей и даже гостей. Единственное – у Глинской Ларисы Фёдоровны в серванте, в хрустальной пепельнице, лежала резиновая куколка, муляж эмбриона. В точности, как у Геворкян.

В том, что необходимо выяснить, откуда эти муляжи и кто автор душераздирающих буклетов с фотографиями крошечных растерзанных детских тел, сомнений не оставалось. Вглядываясь в фотографии, Илья, повидавший на своём веку много трупов, вдруг чётко осознал, что аборт действительно является убийством. Вот маленький человечек, который прожил всего шесть недель. Илья внимательно посмотрел на него и тяжело вздохнул – его Светлана тоже делала аборт через год после рождения сына, и, кажется, именно на этом сроке.

Илья был против прерывания беременности, он хотел сохранить ребёнка, пытался спорить, но жена была непреклонна: во-первых, муж редко бывал дома, и весь быт лежал на её плечах. Во-вторых, с маленьким сыном на руках, ей было тяжело. В третьих, денег едва хватало на самое необходимое. Разбирая ситуацию, со стороны казалось, что Света была права, и Илье ничего не оставалось, как смириться, хотя в душе появилась боль, обида на жену, и какой-то неприятный холодок. К тому же, так совпало, что в то время его отдел занимался расследованием заказного убийства генерального директора крупного банка. Работы было через край, начальство трясло, и вероятно поэтому он не нашёл ни сил, ни возможности быть рядом с женой, поддержать её и уговорить изменить решение.

Жалела ли Светлана о произошедшем? Скорее всего, да. Они не говорили об этом, но в первые полгода после аборта он часто, придя с работы, заставал жену с отёкшими от слёз глазами и покрасневшим носом.

Ожила Света только после приезда двоюродной сестры Татьяны, которая приехала к ним из Тувы на несколько дней. До этого Светлана общалась с Таней редко, встречаясь в основном на свадьбах и похоронах их многочисленных родственников, но в тот раз Таня попросила разрешения пожить у них три дня – у её младшего сына подозревали какое-то сложное заболевание, и надо было проконсультироваться в Москве у профессора Синявского. Слава Богу, болезнь не подтвердилась, а Света с Татьяной стали близкими подругами. Таня настояла на том, чтобы пойти в ближайший храм, крестить Гену, и стала его крёстной мамой. После отъезда Татьяны Света сильно изменилась. Она начала ходить в церковь, и в её глазах снова появилась радость к жизни, которая так притягивала Илью в первые дни их знакомства.

Больше Света не беременела, хотя вот уже три года они не предохранялись – ей очень хотелось родить дочку.

Илья тяжело вздохнул, и посмотрел на экран монитора. Выходит, что аборт – это убийство, причём, убийство циничное и безжалостное. Убийство ребёнка собственными родителями. Убийство с отягчающими обстоятельствами, заказное. Ведь есть заказчик, свидетель и есть исполнитель: родная мать, отец, который не защитил ребёнка, и врач, по совместительству палач. Палач.

Илья кликнул мышкой на одну из посмертных фотографий Глинской. Полуприкрытые закатившиеся глаза, открытый рот. Лариса Федоровна всю жизнь проработала палачом, и была убита от рук палача, насильственно, так же как эти крошечные дети, жертвы её «работы». Они лежали в лужах крови с полуоткрытыми глазами, в которых читалась смесь ужаса и удивления – есть чему удивляться, ведь мир не принял их, хотя они ещё не успели сделать ничего плохого!

Бандиты убивают друг друга, полицейские спасают общество от воров, насильников и прочих злодеев. Как никто, Илья знал, что в подавляющем большинстве тот, кого убивают, бывает хоть в чём-то виноват. Но почему к смерти приговорены неродившиеся дети, маленькие и невинные, уютно свернувшиеся в утробах своих матерей? Получается, что убийство детей своими родителями разрешено законодательно? Быть может, тут какая-то ошибка и группа маргиналов-преступников желает навязать миру свою нездоровую модель поведения?

Илья потёр покрасневшие глаза и погасил ночник. Светлана мирно спала, склонив голову на плечо. Книга, которую она читала, была готова вот-вот соскользнуть с одеяла. Илья взял её, и положил ее на подоконник. Это оказалась медицинская книга «Как бороться с аллергией у детей».

– В каком возрасте дети уже не эмбрионы, а дети? Вернее, люди? Кажется, по закону Геккеля человеческое существо проходит все стадии эволюции, следовательно, на сроке, например, пять недель оно не может являться человеком. Интересно, что думает об этом современная наука? – прошептал Илья, и открыл поисковик.

* * *

Светлана, как всегда проснувшаяся на рассвете, поняла, что муж просидел за компьютером до самого утра.

– Снова не спал? Сколько можно себя изводить? Давление поднимется, и тогда совсем не сможешь работать, – вздохнула она и потянулась.

– Свет… – тихо сказал Илья и посмотрел на неё.

Взгляд мужа был какой-то погасший, он выглядел виноватым. Света знала, что вникая в каждое происшествие, Илье приходится осваивать новые профессии, а иногда проживать чужие жизни – впускать в себя и терпеть боль других людей. Это требуется для раскрытия преступления. Но сейчас Илья совсем не был похож на себя, таким подавленным она не видела его ещё никогда.

– Что случилось? – взволнованно спросила она, вскакивая с постели.

– Ты помнишь основной изобретенный Геккелем закон? Так называемый биогенетический закон, или закон эмбриональной рекапитуляции, гласивший, что онтогенез является рекапитуляцией филогенеза?

– И что? – ошарашено спросила Светлана, накидывая пушистый халат поверх белой ночной рубашки с тоненькими бретельками.

– Помнишь, в школе нас учили, что каждый организм за период своего эмбрионального развития повторяет все стадии, которые его вид должен был пройти в ходе эволюционного развития?

– Вроде да, было такое. Тебе кашу манную или овсяную приготовить?

– Свари кофе. Вспоминай: утверждалось, что каждый новый человек, как некогда все живое, начинает свое существование с одной – единственной плавающей в жидкой среде клетки, затем становится беспозвоночным существом, затем рыбкой, после чего собачкой, и лишь потом достигает стадии человека. Дарвин сразу же объявил биогенетический “закон” главным доказательством своей теории, поскольку этот закон, в принципе, был единственным доказательством его знаменитой теории.

– Не получишь кофе, пока кашу не съёшь! У тебя и так гастрит, хочешь язву заработать? – сердито ответила Светлана и сунула ноги в кокетливые розовые тапочки с невысокими серыми каблучками.

– Света, оказывается, Геккель никогда в жизни не занимался эмбриологией, но при первом же взгляде довольно легко “обнаружил” на изображении человеческого эмбриона как рыбьи жабры, так и собачий хвост, причем – одновременно. Кроме того, он сам придумал и нарисовал картинки, с помощью которых оформил свою вышедшую в 1868 году книгу. Понимаешь?

– Пока нет, – честно ответила Света, и уже, было, собралась на кухню, но Илья, ухватив её за пояс халата, продолжил:

– В среде специалистов публикация этой книги вызвала шквал хохота и бурю возмущения. Геккелю, как жителю Йены, родины наиболее точных оптических приборов предложили компенсировать проблемы со зрением при помощи изделий, выпускаемых в его родном городе, чтобы убедиться, что никакого хвоста у человеческого эмбриона нет – его позвоночник на всех стадиях развития имеет ровно 33 позвонка, понимаешь? Он лишь несколько выдается назад на ранних стадиях из-за отличающейся скорости роста. Голова у эмбриона тоже непропорционально велика, – но это не повод утверждать, что он проходит стадию слона! Также и кожные складки шейно-челюстной области эмбриона не имеют ничего общего с жаберными щелями. Сама мысль, что эмбрион получает кислород при помощи жабр из околоплодной жидкости, могла быть только совместным порождением безудержной фантазии и полной безграмотности.

– Пусти, мне в душ надо. Скоро Гена проснётся, а завтрак ещё не готов, – Светлана попыталась вырвать из руки Ильи пояс халата, но он развязался, и пояс оказался на полу. Света старалась не смотреть на мужа. Глаза её были мокрыми от слёз.

– Подожди пожалуйста, дай я закончу. Это важно. В общем, ученые впрямую обвинили Геккеля в подлоге иллюстраций и ему пришлось официально признаться, что он «несколько подретушировал картинки, потому что все так делают».

Ученый совет университета Йены официально признал идею Геккеля несостоятельной, а самого автора виновным в научном мошенничестве, и Геккель был вынужден уйти в отставку. Председатель антропологического общества, основатель патологической анатомии Рудольф Вирхов, читавший Геккелю лекции в университете, публично признался, что никогда не питал иллюзий относительно умственных способностей своего ученика.

Вот откуда взялся этот «биогенетический закон», который и по сей день входит в обязательную программу по биологии для учащихся средних школ! – закончил Илья и выключил компьютер. Он встал и потянулся. Голова гудела, шея затекла.

– Света, я прилягу. На три минуты. Разбуди меня через три минуты. Шея болит, – пожаловался он и тут же провалился в тягучий, как болото, сон.

Яков и Регина. 18 лет назад

Когда Рина сообщила Якову ему о своей третьей беременности, он попросил её, чтобы она приехала к нему после обеда. Он сам хотел сделать ей УЗИ.

На экране весело двигались, жили своей жизнью два маленьких тельца, две вселенные. Четыре ручки, четыре ножки, две непропорционально большие, но вполне нормальные для срока девять недель головки. Два младенца. В два раза больше крика, в два раза больше пелёнок, в два раза меньше сна…

Он возненавидел их сразу, как только увидел. Решение созрело мгновенно.

– Яша, ну что там? – нетерпеливо спросила Рина.

– Замершая.

– Что? – она привстала. Её губы задрожали, а глаза наполнились слезами.

Он быстро выключил монитор и встал:

– Надо срочно выскабливать. Плодное яйцо уже почти разложилось.

– Не может быть! Как же так? Я себя прекрасно чувствую! Меня даже не тошнит! И кажется, я чувствовала шевеления…

– Какие могут быть шевеления? Это газы, наверное, – отрезал Яков.

– Давай подождём дня три. Может, ребёнок очнётся и будет развиваться? Ну хотя бы до завтра, пожалуйста, – умоляюще посмотрела на него жена.

– Рина, ты хочешь, чтобы у тебя начался сепсис? – строго спросил он.

Регина, всегда командующая мужем, а сейчас совершенно ошарашенная, сидела на кушетке и не могла произнести ни слова, чувствуя себя абсолютно беспомощной.

– Рина, побудь здесь. Я через пять минут приду. Сейчас закрою дверь, чтобы тебя никто не побеспокоил, – он поцеловал её в лоб и выскочил из кабинета, на ходу доставая ключи.

Он встретил Эмилию на лестнице, когда она уже собралась уходить. Рядом никого не было, и он схватил её за талию и впился губами в её ярко накрашенный рот. Она не отстранилась. Когда он отпустил её, она услышала:

– Эмили, ты должна сделать аборт. Прямо сейчас.

– Так ведь сегодня ты дежуришь? – с недоумением спросила она.

Он на секунду опустил ресницы, а когда взглянул на неё своими прозрачными голубыми глазами, то его взгляд был совершенно ледяным:

– Я не имею права. Пациентка – моя жена.

– Ну, знаешь… – она яростно оттолкнула его и попыталась, было, выскочить из кабинета, но он схватил её за плечи и как следует тряхнул:

– Я не смогу развестись и жениться на тебе, если у меня родится ещё один ребёнок!

– Ты же говорил, что у вас с ней давно ничего нет, а она оказалась беременной!! Значит, спал с ней! А мне врал, да? – спросила она. Из её глаз ручьём текли слёзы, оставляя на щеках грязные бороздки туши.

– Было разок… почему ты ревнуешь меня именно к жене, а не, скажем, к Инночке, Наде или Наталье Павловне?

– Потому что она жена. И потому что она беременная, – процедила сквозь зубы Эмилия. Злобно прищурившись, она достала из кармана пачку сигарет с ментолом, вынула одну, распотрошила её и брезгливо бросила на подоконник.

– Давай сейчас не будем об этом, пожалуйста. Помоги мне. Помоги нам. Спаси наши отношения.

Оттолкнув его, она быстро поднялась по лестнице, вошла в кабинет, распахнула окно и прикурила. Сделав несколько затяжек подряд, она с каким-то остервенением вдавила бычок в красивую нежную пепельницу в форме белой лилии, стоявшую на подоконнике, и сказала:

– Хорошо. Готовь её.

– Миля… – он хотел обнять её, но она больно пихнула его кулаком в грудь, подошла к раковине, взяла салфетку и стала оттирать следы туши. Щёки её покраснели, глаза искрились такой ненавистью, что на секунду ему стало страшно и захотелось побежать к жене, схватить её в охапку и отвезти домой.

Он постоял несколько секунд, глядя на Эмилию, затем кинулся к шкафчику с лекарствами, достал успокоительное и капнул несколько капель в маленький пластиковый стаканчик. Потом нахмурился, накапал ещё столько же и пошёл в кабинет УЗИ, где его ждала жена.

Двадцать минут спустя Регина, совершенно безучастная ко всему, лежала в кресле. Её коса свисала почти до самого пола, глаза были устремлены куда-то на белую плитку, которой были покрыта стена операционной.

– Я спасу тебя. Ничего не спрашивай и ничего не говори. Не волнуйся, это быстро, – прошептал он ей, и кивнул анастезиологу.

Тот ввёл иглу в вену.

Регина закрыла глаза.

Эмилия взяла в руки расширитель.

– Там двойня, – тихо предупредил он.

– Ну ты и сволочь, – едва слышно прошептала она, замешкавшись всего лишь на несколько секунд.

Вскоре тельца, ручки, ножки и головки, на которых он смотрел ещё каких-то полчаса назад с экрана монитора, стали плюхаться в судно, стоящее между ног Рины. Жизнь двух вселенных, двух галактик, которые могли существовать вечно, бесславно закончилась за несколько минут, а затем послышался звук, напоминающий хруст снега – Эмилия с остервенением выскабливала, драила матку Регины изнутри.

Глаза её бешено блестели.

– Хватит, – тихо попросил он.

– Хочешь сам? – ехидно, тонким голосом, спросила она.

Он стащил с себя маску и выскочил из кабинета, хлопнув дверью.

Медсестра отвернулась к окну и понимающе вздохнула.

По окончании операции они с Эмилией закрылись в ординаторской, и пока Регина приходила в себя после наркоза, занимались сексом на маленьком неудобном диване. В тот раз она была особенно ненасытна.