Текст книги "За все уплачено"

– На шеи проститутки и всякие лярвы кидаются, – вразумительно объяснила Наталья. – А к приличной женщине они, мужчины, и так липнут. Потому что они чувствуют, когда какая женщина их любит, а какая это... фригидная!

– Какая? – ошалела Нинка, решив, что Наталья выругалась уж совсем по-ужасному, до беспредела.

– Фригидная! Такой все мужики до фонаря, она их может куском колбасы заменить, поняла?

Нинка поняла и про колбасу, и про все остальное, поняла, что быть фригидной – это очень нехорошо и даже стыдно. И что по мере возможности от этого надо избавляться. Ей вспомнилась свадьба сестры, Борькины руки, его пыхтение и боль во всем теле, а потом боль, которая пришла вместе с пьяненьким стариком врачом, и она попыталась прояснить все эти вопросы у Натальи, но та только засмеялась:

– Эка чего боишься! Когда борщ начинают хлебать, он всегда поначалу слишком горячий, а уж потом тебя от него за уши не оторвешь! Короче сказать, живи на полную железку, меня не стесняйся, кухня эта твоя, и укорять я тебя ни в чем не буду. Молодая, так и должна жить как молодая, нечего в старухи раньше времени записываться! А с кавалера, если заведется, так и прибыток может получиться! Мне-то раньше и цветы дарили, и на таксушках возили, а в какие мы рестораны ходили, ох, черт меня дери.

– А ты бы если б зубы вставила да за собой присмотрела, то и сейчас бы была ягодкой, – приврала Нинка.

– А что? – встрепенулась Наталья. – Мне ж только тридцать девять годов! Давай целую неделю пить не будем, а потом я к зубному пойду и попробую себе хоть собачью челюсь в рот вставить.

Самое удивительное, что Наталья свою программу выполнила. Не насчет того, чтоб неделю не пить – к бутылке она продолжала прикладываться с прилежной аккуратностью, но однажды пришла на кухню при полном блеске сверкающих передних зубов!

А Нинка на следующий день пошла в парикмахерскую, страдала там и мучилась, потому что неприятно было и непривычно, что кто-то чужой над ее головой колдует, однако когда ее отросшие волосы промыли, подстригли да уложили и она посмотрела на себя в зеркало, то решила, что страдания того стоили.

И в магазине ее появление от парикмахерской было отмечено. Заведующая сменила ей черный угрюмый халат на светло-зелененький и выдала резиновые желтые перчатки, приказав работать только в них, чтобы не портились руки.

Прямо в этой мокрой желтой перчатке Нинка и подала руку худому и остроносому парню, который вечером забежал в магазин перед закрытием, взял колбасы, хлеба и копченую рыбу, а потом заметил Нинку и сказал:

– Меня зовут Саша. А как тебя?

И протянул свою руку.

Нинка растерялась, перчатки не сняла, пожала сильную ладонь и ответила:

– Нина.

В магазин он пришел и на следующий день, но уже не торопился. Купил какие-то пустяки и дождался Нинку после того, как она вымыла все полы в зале и протерла прилавки.

Он позвал ее посидеть-поговорить в кафе неподалеку, но Нинка застеснялась и отказалась. И платьице на ней было паршивеньким, и духу не было идти в кафе, на люди.

– Тогда, может, дома у вас посидим? – предложил Саша. – Сейчас прикупим, чего надо, и скоротаем вечерок?

Нинка опять отказалась, потому что не знала, в каком непотребном виде дожидается ее Наталья, да и прибрана ли сама кухня. Но парень был такой веселый и открытый, что они немного погуляли по теплым вечерним улицам, и он рассказал, что работает официантом в одном из лучших ресторанов Москвы и так каждый день устает от вида размалеванных шлюх, что всякая простая девушка для него – что королева.

Простились они около Нинкиного дома, он узнал номер квартиры и сказал, что как-нибудь забежит на огонек – просто так, чайку попить.

– Официант? Халдей? – восхитилась Наталья, едва выслушав эту историю. – Вот это повезло так повезло! Они, подруга, халдеи эти, народ что надо! Клевый мужик! Сами привыкли на чаевых жить и по этому закону и для других живут. Считай, что ты в хорошую лотерею попала!

Саша забежал на огонек дня через три, двери за собой притворил ногой, потому что руки его были загружены сумками с самыми разными вкуснейшими продуктами.

Нинка поначалу засмущалась было, потому что в гостях у Натальи засиделся грузчик из ее магазина, который с бутылкой отдохнуть пришел, и та, понятно, принимала его на кухне.

Но Саша и грузчик очень быстро поняли друг друга, тут же подружились и уже через час были, как говорится, не разлей водой.

Вечер прошел так радостно и весело, как давно уже не было в жизни Нинки. Саша сыпал бесконечными анекдотами, от которых живот надорвать можно было, а грузчик сбегал домой за гитарой и спел несколько песен так, что если закроешь глаза, то от Владимира Высоцкого не отличишь. – Живем как белые люди! – сказала Наталья и увела грузчика к себе в комнату. – Давай покемарим, – просто сказал Саша и принялся раздеваться.

Нинка как-то и не подумала возражать, уж больно хорошим был вечер и не хотелось его портить скандалом.

Всю ночь Саша вертел ее с боку на бок, со спины на живот, так что Нинка только диву давалась. И в какой-то момент забылась, словно полетела куда-то под облака.

Заснули под утро, а когда Нинка проснулась, то Саши уже не было, но на столе, около стопки вымытых тарелок с клеймом ресторана, она обнаружила несколько крупных денежных купюр.

– Наталья, – сказала она, когда та вошла на кухню, – а Саша деньги забыл.

Та так долго хохотала, что Нинка даже разозлилась.

– Что хохочешь-то как скаженная?

– Ничего, ничего! С почином тебя! Ты сама у него денег не просила?

– Да зачем еще? У меня есть деньги.

– Значит, все в порядке, сам одарил. Понравилась ты ему, не фригидная ты. Я ж говорила, что халдеи жизнь правильно понимают. Это он тебе уважение сделал. Не вздумай кричать, чтоб обратно деньги взял.

– Да он же не придет больше, Наталья! – Нинка даже чуть не заплакала.

– Придет! Куда он, сердешный, денется.

Как всегда, Наталья оказалась права.

Саша принялся захаживать по два-три раза в неделю, всякий раз не с пустыми руками, и всякий раз на кухне получался маленький веселый праздник. Наталья встречала Сашу как родного, не знала куда его посадить и чем услужить.

Своего грузчика она больше не приглашала, быть может, считала, что нечего всякую сопливую шпану задарма поить, а может, ей было просто веселей в тесном кругу и она не хотела смущать Сашу всяким грубияном, у которого матерщина прет через каждое человеческое слово.

Однажды они устроили на кухне танцы, и с помощью Саши и Натальи Нинка вошла во вкус танго и вальса, а про остальные танцы Саша сказал, что их сейчас танцует каждый за себя, обходятся без партнерши, и большого ума да умения там вовсе не надо, знай дрыгай руками-ногами и задницей, и чем безобразней это будет получаться, тем лучше.

В октябре прошел первый снег и стаял. Саша принес на кухню большущий телевизор. Не новый, но краски были яркими, звук чистый, и Нинка поняла, чего на кухне и в ее жизни недоставало. Когда не было Саши и Натальи с бутылкой, она сидела перед телевизором, пока он не гас. Все равно, что там показывали, лишь бы там были живые люди, а самой смотреть на них и ни о чем не думать.

Нинка к Саше очень быстро привыкла. Он ей не нравился, но стал каким-то родным, ему можно было пожалиться на жизнь, рассказать о жизни в деревне. Она чувствовала себя с ним свободно, как с добрым старшим братом. Про Борьку она, конечно, ничего ему не говорила, да Сашу и не интересовала вся прошлая Нинкина жизнь. Сам он всегда был в ровном, немного усталом настроении, всегда знал кучу новых анекдотов и без подарков пришел за все лето только один раз, сказал, что вся их шарашка крупно проворовалась и пришлось откупаться, скидывая деньги в общий котел.

Зимой, перед Новым годом, он пригласил Нинку и Наталью в ресторан. Не в тот, где работал сам, а в другой, на окраине Москвы. К этому времени Нинка уже купила себе хорошее платье, а второе ей сшила соседка с верхнего этажа.

Этот поход в ресторан она вспоминала потом два дня без роздыху. Ей так там понравилось, что он снился по ночам. Ей казалось, что за столиком собрались самые красивые, вежливые и прекрасные люди со всей Москвы. Такое она видела только в кино. И, конечно, по телевизору, но в жизни все это было куда как лучше!

На следующий день она сказала Саше, что хочет работать, как и он, официанткой. Он хмыкнул, почесал реденькие волосы на затылке и сказал:

– Оно-то бы можно, но не думай, что так просто. Официант, подсчитали, за смену перетаскивает четыре тонны всяких продуктов и бутылок. А сколько набегаешься туда-сюда? Все наши девки страдают от того, что ноги болят. Хотя, понятно, занятие хлебное. Но в приличный ресторан тебя не возьмут, нужно хоть какие курсы кончить. А в дрянной кабак себе дороже получится. Подожди с этим делом.

Нинка решила не торопиться. Положила себе за цель найти курсы официанток и потом работать в самом большом и красивом ресторане. А пока и без того дела шли совсем неплохо.

Как-то в обеденный перерыв к ней подошел солидный мужчина в шляпе, сказал, что работает рядом в научном институте и нужно, чтоб через вечер Нинка приходила убирать его кабинет.

Нинка согласилась и пришла в тот же вечер и удивилась, что там уже была штатная уборщица. И Нинка не поняла, в чем же дело, но начальник объяснил, что он научный работник, никому верить не может, а эта уборщица – подосланная ему врагами шпионка, так и высматривает, как бы залезть к нему в стол, выкрасть документы и передать их кому надо.

– В Америку? В ЦРУ? – обмерла Нинка, потому что только недавно посмотрела по телевизору фильм про шпионов из американского ЦРУ, какие они подлые и хитрые и как ловко заманивают в сети доверчивых советских людей.

– Да нет! – поморщился начальник. – Без ЦРУ в науке завистников хватает. Залезут в стол, то есть подкупят уборщицу залезть, украдут мои идеи и разработки, докажи потом, что они твои! Авторского права в стране никакого! Как дикари живем, а вокруг цивилизованный мир.

Нинка ничего не поняла из его жалоб. Платил этот человек, окруженный врагами, за уборку своего кабинета очень скупо, но, правда, и работы там было минут на двадцать. Нинка прибиралась, а он ждал. Потом запирал все столы и железные ящики, запирал двери в свой кабинет, и они уходили из учреждения.

– Непонятно, что ему надо? – сказал по этому поводу Саша и нахмурился.

Но через неделю, после того как магазин уже закрыли, к Нинке подошли молодой парень с девушкой, долго вели непонятные разговоры вокруг да около, а потом попросили Нинку за пятьдесят рублей либо украсть у ее начальника ключи от письменного стола, либо снять с них слепок на пластилин. Нинка испугалась и убежала домой. Всю ночь промучилась, а на следующий день все рассказала своему работодателю.

– А я что говорил? – обрадовался он. – Бездарные завистники копают под меня яму! Ладно, сегодня приберись, а больше не приходи. Ты уже под колпаком.

Под каким колпаком, Нинка тоже не поняла, а с приработком рассталась без сожаления – неприятно было все время чувствовать на себе подозрительный взгляд начальника.

Под Новый год, в субботу, когда у католиков уже было Рождество, Саша пообещал устроить вечер – всем вечерам вечер. И Нинка с Натальей весь день к нему готовились.

Раньше обычного в дверях прозвонил звонок, и Нинка весело кинулась отворять. Но оказалось, что это не Саша, а на пороге стояла очень полная, накрашенная девица лет тридцати.

Она исподлобья глянула и спросила:

– Ты Нина?

– Я, – ответила она. – Да вы проходите.

– Я спрашиваю, ты Нина? – снова спросила она и шагнула в прихожую.

– Я же сказала, что я! – подивилась Нинка. Тогда жирная девица схватила ее вдруг за волосы и сильно ударила головой о стенку.

– Шлюха вонючая, деревенская! – заорала девица. – Я тебе еще покажу, как чужих мужей принимать!

Она собралась было еще пнуть Нинку ногой, но из комнаты выскочила Наталья и девица кинулась к двери.

Однако Наталья соображала быстро, да и опыт у нее был не Нинкиному чета. Она схватила табуретку и выбежала следом за жирягой на площадку.

Девица уже бежала по ступенькам вниз, когда Наталья перехватила табуретку обеими руками за ножки и метнула ее вслед убегавшей.

Табуретка попала той по горбу, девица упала и скатилась по ступенькам донизу, визжа, как недорезанный поросенок. Но вскочила бойко и убежала.

Нинку в этой истории огорчило поначалу только то, что она растерялась и сама не успела дать как следует сдачи. Решила, что если этот жиртрест еще раз придет, то она ее разделает под орех сразу же, как только увидит.

Но Саша в этот вечер не пришел. Заглянул мясник из Нинкиного магазина – Лева. Сам он себя мясником не называл, а пояснил, что он рубщик мяса, а это совсем другое дело.

Втроем они напились в тот вечер по-страшному.

Лева тоже на ногах не устоял, и за полночь прикорнул около рукомойника, спал вроде бы тихо, как сытый кабан, но под утро полез к Нинке в кровать. Она пнула его, Лева извинился и вернулся на прежнее место.

Утром он сходил в магазин и принес ящик пива. Выпили, Нинка подремала, ее все равно немного подташнивало, но она пошла вечером в магазин, чтобы вымыть там полы и почистить, что полагалось.

Саша не объявился и на Новогодний праздник, а заглянул только на старый Новый год.

Пришел он с пустыми руками, смущенный и виноватый.

– Черт ее знает, заразу, от кого узнала, – объяснил он визит своей жены. – Кто-то из своего брата-халдея продал. Позавидовал моему тихому счастью, ведь так хорошо жизнь наладилась.

– Так разведись с ней, – предложила без напора Нинка.

– Я б хоть сейчас. А куда Мишка с Ольгой денутся?

Оказалось, что Миша и Оля – его дети от этой жирной пакостной хулиганки. И он, Саша, их очень любит, а главное, что они совершенно сгибнут и не получат правильного воспитания, если Саша уйдет. Ей, его жене, и сейчас-то на детей наплевать, а если он уйдет, то она их сбросит в какой-нибудь приют.

– Давай не будем торопиться, – сказал Саша. – Поутихнет буря, и месяца через три все станет по-прежнему.

– Ах, буря поутихнет? – спросила Нинка и засмеялась. – А я что, морячка, что ли, чтоб тебя на берегу ждать? Нет уж, я в чужую семью лезть не желаю. Если б знала, что у тебя жена и дети, никогда бы с тобой и не спуталась. Так что прощевайте, Александр Игоревич.

Он, кажется, чуть не заплакал, сказал, что за последние пять лет у него ничего светлого в жизни не было, кроме появления Нинки, но чем больше он размякал и плакался, тем больше она твердела.

Наталья этот разговор подслушивала из своей комнаты, а когда Саша ушел, то вышла на кухню, долго молчала, а потом сказала.

– Нормальный ход, Нинон, все путем. Один урок ты получила и закалилась. Вижу, что своя голова у тебя начала работать. И пора тебе на крепкие рельсы свой бронепоезд ставить. Этой зимой займемся твоей московской пропиской. Без этого ты здесь что курица без насеста, любой тебя сдунет, как захочет.

Вся зима прошла в борьбе за эту прописку.

Чего только не придумывали, в какие тяжбы не бросались, но ничего не получалось, пока не вышли на нужного человека. Нужный человек поначалу сказал Наталье, сколько это будет стоить. А когда увидел Нинку, то цену скостил, и сильно скостил, но сказал, что ей надо будет поехать с ним отдыхать на озеро Селигер на недельку – там у него маленькая дачка.

Как Нинка не умоляла его вернуться к денежному расчету, даже за большую цену, – он уперся и не соглашался, а в конце концов разозлился и сказал, что московская прописка будет бесплатно – только за отдых на Селигере.

Свое слово он сдержал – прописку она получила.

Нинка свое слово тоже сдержала, но никогда старалась не вспоминать эту мерзкую неделю, хотя там ничего уж такого плохого и не было – никто ее не обижал, не издевался над ней, не заставлял у плиты стоять или грязное белье стирать. Лежала всю неделю в кровати, вот и все дела.

Наталья за прописку на свою жилплощадь потребовала, как всегда, не более пары бутыльцов портвейна, а когда выпила, то сказала, что долго Нинке в тягость на этой хате не будет, потому что скоро сдохнет, как ей цыганка на Киевском вокзале нагадала. И вся квартира останется Нинке, только похоронить ее, Наталью, надо по-человечески, по-хорошему, чтобы со священником и в гробу, не красными тряпками умотанном, словно она коммунистка или комиссарша какая, а чтоб из чистых, лакированных досок.

– Ладно, – ответила Нинка. – Ты только подохни, а уж о похоронах я позабочусь.

– Вот все и путем! – обрадовалась Наталья. – А я тут, пока ты на Селигере гужевалась, подыскала тебе вечернюю школу официанток.

Но со школой официанток дела не заладились, и Нинка потом очень долго никак не могла понять, почему такое произошло.

Поначалу сообщили, что устроят какой-то экзамен по правописанию и умению правильно говорить по-русски. Нинка в школе писала грамотно, а говорить – так вроде бы говорила не хуже других, и что там требовалось такого необыкновенного в разговорах, она в голову взять не могла.

Потом объявили, что экзамены отменяются, что официанткой можно работать и малограмотной, лишь бы считать умела да была быстрой и вежливой. А вместо экзаменов будет «художественный просмотр».

Что такое этот «художественный просмотр», не знал никто. Но уже прошел слух, что желающих поступить в школу официанток намного больше, чем тех, кто по осени стремится быть зачисленным в театральный институт. Так это или не так, Нинка не узнала и решила, что это враки.

Очень веселая девушка Алла, с которой Нинка познакомилась во время подачи документов, была большой пронырой. Нинке она сразу понравилась.

– Художественный просмотр – это значит, что мы все там будем ходить перед комиссией голыми!

– Совсем? – поразилась Нинка.

– Может, и не совсем, а в купальниках! Так что ты купи себе лифчик покрасивше.

– Да я как-то и в красивом лифчике не очень хочу перед мужиками там выкаблучиваться, – заколебалась Нинка.

– Тебя не спрашивают, хочешь или нет, – осмеяла ее Алла. – Ты вслушайся только: художественный просмотр! Понимаешь или нет?

– Да зачем такие страсти? – охнула Нинка. – Мы же перед голодными посетителями не будем голыми ходить? Или в купальниках?

– Во-первых, деревня ты деревня, не перед посетителями, а перед клиентами! Это ты запомни да не ляпни где не к месту. А во-вторых, в купальнике члены комиссии могут легче разглядеть, какая у тебя пластика движения!

От таких хитрых слов у Аллы у самой глаза округлились, а Нинка так и вовсе ничего не поняла.

– Что это за колбаса такая?

– Ну, как ты ходишь, как лежишь!

– Да хожу как хожу! – вконец разозлилась Нинка. – Я же так понимаю, что мое дело в ресторане или столовой – как быстрее этого самого клиента обслужить. И не обсчитать его.

– Вот таких в школе называют не официантами, а «половыми». Знаешь, кто такой половой?

– Знаю, читала, – буркнула Нинка.

Вечером они с Натальей попытались самостоятельно разобраться, в чем может состоять этот «художественный просмотр». И что этим членам комиссии надо.

– Будут себе в постель девок отбирать! – уверенно сказала Наталья. – И ничто другое.

– Да брось ты, Наталья! – оскорбилась за школу Нинка. – Там же в комиссии, я их видела, такие люди большие сидят!

– Какие это большие? Что у них такое уж большое, чего и разглядеть нельзя?

– А вот заместитель председателя, говорят, известный артист Пахомов! Я его в кино видала!

– Пахомов? Известный? Да он всегда какие-то малюсенькие роли играет!

– Все равно известный! – уперлась Нинка, а тут вспомнила, что года три тому обратно Пахомов играл официанта в какой-то очень хорошей картине. И ей стало понятно, почему он заседает в приемной комиссии. Но Пахомов играл всегда очень хороших людей, и Нинка поверила, что он будет добрым и ее не «зарубит».

– Ишь ты! – засмеялась Наталья. – Почему это тебя не зарубит, а остальных зарубит? Сколько, говоришь, вас там сейчас на одно место?

– Две с половиной, – вспомнила Нинка то, что ей под страшным секретом передавала Алла.

– Ага. Тут хошь не хошь, а кого-то рубить надо, сама понимаешь! И потому тебе там сразу чем-то отличиться требуется! Чтоб тебя отметили и запомнили!

Отличиться Нинка догадалась великолепным платьем, которое приглядела в сундуках тетки Прасковьи, когда та по неосторожности вынимала при Нинке из сундука закладную вещь какого-то своего должника. Должник принес деньги, что брал в долг, и стоял на лестнице, ждал свой заклад, а Прасковья от волнения и жалости, что ценный заклад уплывает, про нее и забыла. Тут-то Нинка и углядела это платье – черное, воздушное, с золотыми звездами по подолу.

Нинка сразу поняла, что по лютой доброте своей Прасковья платье никогда не даст. И поэтому, чтобы получить платье на один день, понесла тетке в заклад телевизор, который подарил Саша.

Тетка согласилась взять телевизор на неделю, а на один день дала платье.

– Актерка одна мне его заложила, – сказала тетка. – Года четыре тому прошло, так и не пришла за ним. Платье хорошее, сносу ему не будет.

Нинка примерила платье, когда Наталья, улокавшись портвейном, пошла спать. При ней Нинке не хотелось щеголять в обновке.

В зазеленевшем стекле зеркала, которое Нинка нашла в хламе какого-то разбитого старого дома на Арбате, Нинка отразилась очень шикарно, и даже само зеркало засверкало от этого великолепия.

Но беда заключалась в том, что в этом платье до школы официанток никак нельзя было добраться: буфы – как бочки на плечах, а сзади волочится шлейф, как у королевы. Нинка сообразила, что можно взять такси, всю ночь подшивала и ушивала на себя свой наряд, а утром отправилась на «художественный просмотр». За счет своей фамилии, начинавшейся с буквы «а» – Агафонова, значит, – Нинка должна была во вторник появится перед комиссией одной из первых, и потому она пожалела, что придет и уйдет в своем платье в то время, когда все ее соперницы еще не соберутся, чтобы подохнуть от зависти.

Так оно и оказалось. Нинка утром отловила такси и поехала в школу. Таксист по дороге на нее косился и наконец спросил:

– Вы артистка, наверное?

– С погорелого театра, – ответила Нинка.

– Я вас где-то видел...

– Ага. В кино «Свинарка и пастух».

Таксист принялся вспоминать, видел ли он ее в этом фильме, но не вспомнил, пока они не приехали на место.

Перед дверьми зала, где проводили просмотр, стояло только с дюжину девушек, от буквы «а» до буквы «в», остальные должны были подтянуться попозже. Все они были приодеты кое-как, без Нинкиного блеска. Они встретили ее, широко раскрыв глаза, заохали, испугались, и те, кто в очереди на просмотр стоял по списку еще не скоро, а жили неподалеку, ринулись домой, чтобы тоже надеть что-нибудь запоминающееся.

По списку Агафонова, то есть Нинка, шла третьей, и когда она влетела в большой и пустой зал, где у окна за длинным столом сидела комиссия, то поначалу наступила гробовая тишина, а потом захохотал актер Пахомов. Он вскочил, схватился за живот и упал поперек стола.

Остальные члены комиссии некоторое время крепились, но когда Нинка, не добравшись до их стола со своим паспортом в руках, запуталась ногами в шлейфе своего платья, споткнулась и растянулась в растяжку прямо на полу, вся комиссия покатилась с хохоту.

– Блестящий, блестящий номер, милочка! – закричал седой председатель комиссии. – Вы просто великолепны!

Нинка видела, что старик сейчас заплачет от радости, и кое-как встала с пола, причем опять наступила на подол и он треснул во всю длину, от пяток до бедра.

– У вас просто актерское дарование! – воскликнул председатель. – Вы нас поразили!

И тут Пахомов, сам Пахомов, потопил Нинку.

– Да не актерское у нее дарование, Иван Васильевич, – со стоном сквозь смех прокричал он председателю. – Вы сегодня не в театральное училище студенток набираете! И ни черта она не играет! Она такая и есть, как перед вами стоит, вернее, лежит! Ей только трактор или бульдозер водить, правильно я говорю, девушка?

– Трактор я водила, – горделиво ответила Нинка. – А вот бульдозер не доводилось.

– Кто вас надоумил эту греческую хламиду на себя напялить? Наверное, ваша прабабушка? – воскликнул Пахомов.

– Нет. Я сама.

– Да лучше бы вы голой к нам пришли! Мы бы хоть увидели, как вы двигаться можете, не ходите ли раскорякой, как беременная утка. Знаете ли, куда руки деть, если сумочки у вас нет!

– Голой я к вам не приду! – сказала Нинка. – А такого платья у меня никогда в жизни не было.

Председатель унял свою комиссию довольно грозным стуком карандаша по графину и доброжелательно сказал:

– У вас, девушка, еще многого чего не было в жизни. Но все еще впереди. Так что не торопитесь хвататься за все, что под руку попадется. Вы ведь с периферии?

– Из периферии, из периферии! – крикнула Нинка. – Прям будто у меня на лбу написано, что деревенская! Идите вы все к черту!

– Вот! – воскликнул Пахомов и поднял вверх руку. – Вот это, товарищи, я и называю типичным образчиком того, что мы, актеры, определяем не гордым термином «официант», а половой! – И он забавно крикнул: – Че-авек! Вот как подзывали купчики в старину официантов!

– Все равно я буду официанткой! – нахально сказала Нинка. А Пахомов ответил ей уже безо всякой улыбки:

– Будешь, будешь, такие, как ты, – публика пробивная! Это таланты нуждаются в поддержке, а бездари прошибутся сами! Только упаси меня Бог когда-нибудь попасть за твой столик.

– Подождите все, – сказала толстая женщина с ястребиным носом. – Совсем девчонку заклевали. Пойдет и, чего доброго, повесится. Давайте хоть глянем, может быть, она что и может. Агафонова, вы приподымите, пожалуйста, подол платья обеими руками и пройдите от дверей до окна. Ровненько постарайтесь пройти, красиво, как балерина.

Нинка подол приподняла. Но забыла, что на ногах у нее были сапоги Натальи с обрезанными голенищами, потому зачем было единственные хорошие туфли трепать, если за длинным платьем ног все равно не было видно!?

А в этих неуклюжих сапогах у Нинки не получилось пройти ни ровненько, ни красиво. Потому что балерины в сапогах не танцуют.

На этот раз над ней не смеялись, а стыдливо отводили глаза в сторону, что было еще противней, потому что Нинка поняла, что ее жалеют.

Ее попросили сделать еще какие-то глупости, а потом седой председатель комиссии сказала:

– Пока ничего утешительного сказать вам, Агафонова, не могу. Приходите через год. Пообвыкнитесь в Москве, походите по музеям, по хорошим театрам, посетите зал консерватории... И тогда больше вы не будете устраивать нам такого нелепого театра.

Нинка так и не поняла, если честно сказать, какой такой театр она устроила, но когда вышла из зала в коридор, то увидела, что все ее соперницы-завистницы тоже устроили такое представление! Успели по Нинкиному примеру понапялить на себя жуть какие туалеты, а подруга Алла щеголяла в шляпе с длинным пером, которую изловчилась выпросить в театре оперетты, благо он был от школы официанток не очень далеко.

Нинка очень огорчилась своей неудаче, но самые большие неприятности ее еще только ждали, потому что тетка Прасковья объявила, что платье назад в таком изорванном и загаженном виде ни за что не примет, Нинка может сама в нем щеголять, сколько заблагорассудится, а телевизор тетка Прасковья оставит себе навсегда.

Это было ужасно, потому что к телевизору она уже успела привыкнуть, как к родному человеку. Смотрела допоздна, пока не кончатся все программы.

Наталья тоже очень разозлилась таким поведением соседки и сказала, что шумного скандала поднимать не надо, это только привлечет внимание всей общественности, а так как злые языки уже распустили сплетни, что обе они, и Нинка и Наталья, пьют горькую и принимают в гостях различных мужчин, то общественность в случае такого конфликта будет на стороне тетки Прасковьи и, чего доброго, дело дойдет до товарищеского суда в домкоме.

– Ее, стерву, тетку твою, весь дом ненавидит, потому что должны ей полдома. Но ее в участок за грабеж не посадишь. А на нас с тобой, в случае чего, навалятся как коршуны. Надо, говорил мой покойный дядя – он пехотным старшиной воевал, до Кенигсберга, нынче Калининград называется, дошел, – проводить фланговую скрытую атаку на противника.

Военного языка Нинка совсем не знала и знать не хотела, потому что это напоминало Борьку. Правда, он был не в пехоте, а моряком, но все равно на всех военных Нинка смотрела на улице с неприязнью, уверенная, что все они, или почти все, обманули своих беременных девушек в деревне.

– Телик наш возвратим с боем, но тихо, чтоб старая грымза не пикнула. Фланговая атака – дело надежное.

Стратегия Натальи исходила из того, что тетка Прасковья никого в свою квартиру не впускала вообще, пока тщательно не изучит через дверной глазок, а потом не расспросит, приоткрыв дверь, но заложив ее на цепочку. Когда через день она выходила в магазин отовариваться продуктами, то тоже сперва оглядывала лестничную площадку через глазок, а потом уже вышмыгивала, а наверх, с продуктами, поднималась только тогда, когда поднимался кто-нибудь из соседей с верхних этажей.

Наталья и Нинка залегли под дверью тетки Прасковьи с шести часов утра, залегли так, чтоб их не было видно через дверной глазок.

Пока лежали в засаде, сверху, с пятого этажа, спустился шофер-дальнобойщик Васька Селиванов, посмотрел на них и сказал завистливо:

– Видать, хорошо вчера набрались, бабы, коли лежите и стать на ноги не можете. Что ж вы меня давеча не позвали, я к вечеру из рейсу пришел.

– Т-с-с! – сказала ему Наталья. – Мы фланговую телевизионную атаку проводим.

Васька ничего не понял и пошел искать свое пиво.

Только после семи часов за дверью тетки послышался шорох, потом она долго возилась с тремя замками, засовом и цепочкой и, наконец, приоткрыла дверь. И едва ступила на лестничную площадку, как Нинка вскочила и с радостным криком обняла тетку.

– Здравствуй, тетушка! Да как же мы давно не виделись! – Она принялась обнимать и целовать ошалевшую бабку, а Наталья на четвереньках скользнула в квартиру.

Тетка быстро сообразила, что такая ни с того ни с сего вспыхнувшая любовь племянницы вовсе не к добру. Даже и закричать было попыталась, но Нинка ее вусмерть зацеловала, затолкнула в прихожую, а когда Прасковья увидела, как мимо нее в двери уплывает на руках Натальи телевизор, то было уже поздно.

– Ироды! Христопродавцы! – все-таки прокричала тетка на лестнице для острастки, но не очень громко, потому что если дело дошло бы до публичного разбора скандала, то вряд ли тетка оказалась в нем сейчас пострадавшей стороной. Добро бы еще она оставляла себе на веки вечные всякие ценные заклады, а то ведь на телевизор осмелилась руку поднять, без телевизора людей оставить! Нет, за такое действие тетку Прасковью общественность бы не поддержала, а скорее всего, могла и сурово осудить.