Текст книги "За все уплачено"

Но она решила крепиться, чтобы Василий ничего не заметил.

Дорога оказалась наглухо скучной. Снег и снег, что слева, что справа, что спереди, что сзади.

Темнело, и Вася включил фары своей «татры».

– А где мы перекусим? – спросила она.

Он вздохнул:

– Нас, шоферов, здесь как зверей держат. Ни одного ночлега по дороге, хотя машины, как видишь, идут и идут. А на тысячи верст если какую пельменную и обнаружишь, так народу в ней полно. Звери и есть звери, абсолютная кастрация! Однако я кое-чем запасся, не проголодаешься.

В машине было тепло, играла музыка, кабину плавно покачивало, и катился грузовик ходко, со встречными расходились, скорости не сбавляя, и только когда попадалась большущая снегоуборочная машина, то Василий сбавлял скорость.

– Они там пьяные, понятное дело, за рулем сидят.

Это ж не работа, а кастрация. Так что с ними надо поосторожней.

– А у тебя на работе здесь тоже пьют?

– На трассе? Нет, у нас на Самотлоре даже ГАИ нет. И не пьют, можешь поверить. Опасно в такой мороз, очень опасно. Сразу кастрация наступит. Я сам было не поверил, потом проверил – все трезвые, даже самые отчаянные бухарики. Ну, вечером, с устатку, по стакану засадим и в койку. Мы с тобой еще часа три потянем и будем вечерять да спать ложиться. – Он повернулся к ней и засмеялся. – Видишь, какая у нас первая ночь получается? Ну, просто кастрация!

Ей нравилось, как он произносил к месту и ни к месту это слово «кастрация». Раньше он его не употреблял, здесь уже подхватил.

– У меня термос двухлитровый китайский, там пельмени с бульоном, и еще в Нефтеюганске селедки купил, а еще бутылку купил, так что мы с тобой встречу в кабине отметим, да так, что долго помнить будем.

– И я бутылку взяла. Как ты говорил, но в самолете не пила!

– Так гуляем, братва! – засмеялся Василий. – Две бутылки – это вещь!

– А нам от них кастрации не будет?

Он глянул на нее, остановил машину, вывалился на снег и только там дико захохотал, давился и хватался за живот.

– Кастрация, ой, кастрация! Да где ты это услыхала?

– От тебя. Ты уже раз три сказал!

– Правда? Вот уж кастрация так кастрация! Все! Кончен кросс! Едем до первого кармана и там ночуем!

Как оказалось, «карманами» назывались площадки для стоянки, которые снегоочистители делали вдоль дороги каждые тридцать-сорок километров. Но в первом попутном кармане не повезло. Там уже стояла машина, работала мотором, водитель спал в кабине, а на ветровом стекле висела записка:

«Мужики, разбудите в три часа ночи».

До трех еще было не скоро, а рядом с отдыхающим Василий останавливаться почему-то не хотел, хотя места хватало.

Доехали до следующего кармана, Василий долго примеривался, откуда дует ветер, и потом поставил грузовик так, чтоб ветер дул «в морду» автомобилю, отчего отработанный газ из глушителя сносило в темные поля, подсвеченные белым саваном снега.

Ужин в кабине «татры» под непрерывный и мягкий стук мотора получился прекрасный. Пельмени еще оставались горячими. Водку остудили в снегу за пять минут.

В кабине остановившейся машины очень скоро стало даже жарко, и они сидели без верхней одежды, а потом за бортом вдруг завыла вьюга, белые вихри ударились о стекла и сидеть внутри стало еще уютней и приятней.

– Откажет мотор, нам с тобой кранты за пятнадцать минут, – сказал Василий. – Ведь здесь вокруг за сто верст и дерева для костра не найдешь.

– А может заглохнуть? – бесстрашно спросила Нинка, потому что от пары маленьких стаканчиков ей стало легко и беззаботно.

– Может. Но не сгибнем, конечно. Трасса всю ночь работает. Раньше колоннами ходили, теперь парами, а в одиночку стараемся все равно не ходить.

– А твоя пара где?

– Ты моя пара, – без улыбки сказал он. – А напарника я отпустил по делам. Может быть, мы его в Тобольске встретим.

Они не допили и одной бутылки, как их разморило.

– Будем спать? – спросил Василий. – Ты не бойся, если мотор заглохнет, я разом проснусь.

– Я не боюсь, – ответила она и тут же заснула.

Во сне Нинке привиделось, что она долго и бесконечно летает над землей, и даже не над Землей, а над каким-то вовсе неведомым миром. Потом так получилось, что чего она захочет, то и случается. И Нинка тут же захотела увидеть живьем Армана и Маргариту Готье.

Без всяких церемоний они пришли на кухню к Наталье, уселись к столу и принялись за портвейн. Сначала Нинке было очень стыдно, что она так позорно принимает таких своих гостей, но потом дела сами по себе как-то наладились и они очень долго разговаривали, вот только о чем, она никак не могла врубиться. Ушли словно испарились.

Нинка открыла глаза, и оказалось, что над ней белый потолок, что лежит она на невероятно пружинистой койке, а рядом, в белом халате, сидит очень полная женщина с краснощеким лицом и жгучими черными глазами.

– Ну, роднуля, как там на том свете? – спросила она.

– На каком? – не поняла Нинка.

– На том самом. В раю или в аду, я уж не знаю, чего ты своей молодой жизнью заслужила.

Нинка сообразила, что дело происходит в больнице, только какой именно и где, на ум ей никак не приходило.

– Я что, помирала? – спросила она.

– Считай, что умерла, – улыбнулась женщина. – С таким воспалением легких везут на кладбище, а не в больницу. Мужчина твой молодец. Вовремя тебя привез. Еще бы несколько часов, и никакие откачки тебе не помогли. Так что скажи спасибо своему Михаилу.

– Какому Михаилу? – спросила Нинка. Врачиха засмеялась.

– Ну да, я забыла. Спасибо скажешь и Василию, и Михаилу. Василий от Тобольска гнал машину как сумасшедший и за сто верст до нас попал в аварию. Но тебя передал своему другу. Этот Михаил тебя к нам и доставил.

– А Василий?

– Жив-здоров. Таскает тебе шоколадки.

– Так где мы сейчас?

– В Нижневартовске.

– Доехали, значит? – слабо обрадовалась Нинка.

– Считай, что доехали. Хотя, строго говоря, тебе надо бы на полгода климат сменить. На всякий случай откатиться в теплые страны. В Узбекистан, Армению или в Крым.

– Нет, – сказала Нинка. – Я к Васе приехала, как же теперь снова его одного здесь оставлю?

– Тебе решать. А пока лежи. Считай, что смерть тебя только в лоб поцеловала, до последнего поцелуя тебе еще ой как далеко. Живи.

Нинка так и сделала, принялась усиленно жить. Ей почему-то казалось, что чем она больше будет есть, спать и просто лежать, тем дело быстрей пойдет на поправку.

Но поначалу к ней пришел низкорослый крепыш, объявив, что он Михаил, а Василия ненадолго отправили в дальний рейс, послезавтра он будет и если сегодня чего надо, то он готов все выполнить.

Через четыре дня втиснулся в палату задержавшийся в рейсе Василий, радостно улыбнулся, поцеловал ее в нос, ухнулся на табуретку и сказал:

– Говорили, что помрешь, помрешь, я уж панихиду заказывал, а ты лежишь такой толстухой, что раньше я тебя с лица такой и не видал!

Несмотря на халат поверх свитера, от Василия крепко пахло морозом и бензином.

– Я что, растолстела? – испугалась Нинка.

– В самый раз! – одобрил Василий. – Это у нас в Москве всякая тощая глиста в почете и рекламе ходит, а здесь нужен народ крепкий, сытый и до жизни жадный! Посмотри-ка! – Он вытащил из кармана сберкнижку, такую же, как была у Нинки в Москве, и раскрыл на последней странице.

Сумма вклада в ней числилась куда как тяжелей, чем у Нинки.

– Машину будешь покупать? – спросила она. – «Жигуленок»?

– Во-первых, Нинок, не я буду покупать, а мы, – вразумительно ответил Василий. – А во-вторых, покупать не будем, потому что на эту фанеру ты поедешь куда-нибудь на юг, в санаторий.

– Не надо, – ответила Нинка, чувствуя, как теплеет у нее в груди. – Врач сказала, что у меня все так хорошо, что можно и здесь перекочевать, только находиться под наблюдением. Она сказала, что для легких равно хорошо что очень большая жара, что настоящий мороз, как здесь.

– Ну, это мы будем выяснять, – уверенно ответил Василий, и Нинка обнаружила, что в этом и всегда-то рослом, сильном мужике появилось и еще что-то, властное, уверенное, совершенно Нинке не знакомое.

Он почесал лоб и сказал смущенно:

– Меня, Нинок, бригадиром вроде бы как назначили, и потому я думаю, мы с тобой к весне, к майским праздникам, на Красную горку, пойдем и распишемся.

– Потому, что ты бригадир? – подивилась Нинка.

– Не в том дело. В коммунистическую партию мне начальник советует поступать. Говорит, что во мне есть задатки руководителя среднего звена.

– Ой, Вась, а что это значит?

– Ну, начальник говорит, что последний раз контракт на три года подписал. Отработает и к себе на Украину уедет. А я, получается, могу на его месте начальником колонны возвыситься.

– Ой, – испугалась Нинка. – Высоко поднимешься, так и падать больно, Вася.

– Надо, Нинок. Я свое отшоферил, разным дуракам подчинялся, а у меня, оказывается, всякие идеи имеются... По работе с людьми, по организации коллектива.

Слова Вася проговаривал чужие, с языка своего начальника их снимал. Он уже верил в то, что говорил. Он, кажется, уже поверил и в них, и в то, что может стать большим начальником и передовым членом общества, то есть коммунистом.

Когда Василий ушел домой, Нинка вспомнила всех коммунистов в своей родной деревне. Это были самые поганые мужики и бабы. Все как на подбор. Вечно собирались по вечерам на свои тайные сборища, не тайные, конечно, но никого на них не пускали, о чем там толковали, долго скрывали, но через три дня вся деревня уже знала, кого из деревенских они собирались покарать, а кому подкинуть какую-нибудь жирную кость со своего стола. Сами тоже постоянно получали какие-то подачки, то в разгар страды уезжали на всякие конференции, то их неизвестно зачем вызывали в район. Всего-то их в деревне было меньше дюжины, их не любили, но боялись, хотя сами понять не могли, почему. Быть может потому, что коммунистам сходила с рук любая гадость, которую они учиняли. Мотоциклы свои и машины, у кого были, – заправляли бесплатно на колхозном складе, в магазине продавщица откладывала для них лучший товар, если удавалось что оторвать, а уж как они напивались, так лучше и не вспоминать. Однако имели честь и почет, каждый год в школе принимали в пионеры новую порцию детишек, и когда приезжали из газет журналисты, то всегда партийцы считали их именно за своих дорогих гостей, захватывали их сразу на автобусной остановке и везли на пасеку, где те и торчали до конца командировки, а уж что там на пасеке происходило, так об этом только похохатывали в мужицкой компании и осторожненько перешептывались женщины. И вся эта дюжина коммунистов в деревне год за годом словно по кругу ходила – то одна половина в начальниках, потом выборы-перевыборы, и у власти становилась другая половина. Ни для деревни, ни для самих партийцев ровным счетом ничего не менялось, но, как понимали в деревне, куда-то в район и область шли отчеты о том, что произошли перестройки, ускорения, партийное руководство сменилось, кадры обновили, и урожай в этом году сдадут обильный, весь план госпоставок выполнят. План не выполнялся никогда даже наполовину. Так что к партийным коммунистам Нинка относилась очень подозрительно и даже попросту нехорошо. Гаже коммунистов на селе был только пастух Тимофей – так ведь тот и не скрывал, что занимается всякими грязными делами с козами и коровами. Так уж ему нравилось, но его считали за блаженного идиота, да он и пастух был хороший, добросовестный.

Нинка попыталась рассказать о коммунистах своей деревни Васе, но тот, наверное, не сразу ее понял, а может быть, и понимать не хотел. Нахмурился и сказал строго:

– Ты, Нинок, свою головушку над этим не ломай. Во-первых, ты еще хворая, а во-вторых, совсем еще малая девчонка. В партии, конечно, всякие недостатки, перегибы и уклоны есть. Не до конца еще счистились и всяких прилипал много, которые до того обнаглели, что красный партийный билет называют «хлебной карточкой». Но идеи партии живы и всегда жить будут. Полное равноправие людей, равенство, значит, свобода и братство. И долой частный капитал. Я вот изучу краткий курс истории КПСС, Владимира Ильича Ленина почитаю, и когда у самого в мозгах полная ясность наступит, то возьмусь и за тебя. А ты пока над этим не размышляй.

Нинка и не размышляла. Нравится Васе устремляться в коммунисты, считает, что их жизнь при этом хорошо наладится, так что же ей против быть или возражать по-глупому.

Из больницы Нинку выписали в феврале, как раз незадолго до Дня Советской Армии. Вася вез ее домой на своей новой «татре» – такой же огненно-рыжей, могучей.

– Хорошо, что мы под праздники тебя из больницы возвращаем. У нас в нашей коммунальной квартире как раз мир будет.

– А что, обычно-то цапаетесь, что ли?

– Да по-всякому, – поежился Вася. – Комнаты у всех нормальные, большие, все три семьи вроде бы ужиться могут. А вот кухонька маленькая, ванная вместе со стульчаком и тоже таких размеров, что я когда на толчок сажусь для надобности, то ноги приходится в открытую дверь в коридор выставлять. И соседям это, понятно, неприятно. Так что я туалетом в своем доме если и пользуюсь, то только по ночам. На работе у нас сортир нормальный. А все равно соседи орут.

О знаменитых московских битвах в коммунальных квартирах Нинка была наслышана от Натальи. Та рассказывала, как швырялись на коммунальных кухнях друг в друга раскаленными сковородками, плевали, а то и похуже, чем плевали, в чужие борщи, в сахар подсыпали соль, в туалетах висело по электросчетчику на каждую семью, а из-за какого-нибудь детского велосипеда в прихожей годами таскали друг друга по судам. И смертоубийства случались.

Но не это оказалось самым страшным в день приезда Нинки под крышу нового дома. Обнаружилась катастрофа неизмеримого масштаба. Пропала книжка «Дама с камелиями»! Все вещички из ее чемоданчика Василий аккуратно развесил в шкафу и разложил по полочкам, а книжки нигде не было! Негде ей было пропасть в этой комнатушке, где, кроме шкафа, только большая кровать стояла, но как Нинка ни искала, книги не нашла.

Она настолько огорчилась, что Василию ничего не сказала. Объявила, что очень устала, чувствует себя плохо, и он тут же уложил ее на кровать, а сам вечером раскрыл себе раскладушку у окна и сказал, что так будет, пока Нинка окончательно не выздоровеет, ему так врачи сказали, чтоб потерпели и спали врозь.

Вася заснул, едва прилег, не храпел, дышал глубоко и ровно, как слон. А Нинка потихоньку поплакала по своей книге и решила, что, хоть она и старая, ее книга, и теперь такой нигде не найдешь, но она ее разыщет и ни за какими деньгами не постоит.

Утром она проснулась поздно, Васи уже не было, в квартире было тихо, окно покрыл толстый и непрозрачный слой льда, но в комнате было тепло.

Нинка повалялась в кровати еще с полчаса, потом кое-как оделась и вышла на кухню.

Оказалось, что у плиты там уже возится молодая худенькая женщина в коротком халате и гладко причесанная.

Учительница, сразу поняла Нинка.

– Здравствуйте, – сказала та. – Я Тамара. Преподаю в школе. А вы – москвичка Нина, так?

– Так, – улыбнулась Нинка, не чувствуя в соседке никакой враждебности, хотя ожидала, что та, знакомства ради, сразу метнет в нее кастрюльку с кипящими щами.

– Вот и будем дружить. Мы-то с вами поладим, но, к сожалению, у третьей хозяйки на этой кухне характер заключается в том, что нормальное человеческое состояние ее души скандальное и даже драчливое. Она, наша Валя, просто не выносит спокойной и дружеской обстановки. Вроде бы и вдоволь наорется за день в своем магазине, пора бы дома и отдохнуть, так нет же.

– Она, наверное, не может остановиться, – предположила Нинка.

– Возможно.

Тамара объяснила ей общие не то чтоб правила поведения на этой территории, а способы поменьше докучать друг другу. Практически если все три женщины собрались бы на кухне разом, то они бы свои задницы друг об друга отбили и вряд ли смогли б приготовить хоть по яичнице. Но человек, заткнувший три семьи в одну квартиру и в одну кухню, был явно не глуп. Все три семьи, по его точному и коварному расчету, жили и работали в различных режимах. Первыми уходили на работу Валентина с мужем, потом Тамара и ее милиционер, а уж затем наступала очередь господствовать на кухне Нинке.

С учетом того, что муж Валентины бывал дома редко, торчал неделями на своей нефтяной буровой, мир и спокойствие вполне можно было наладить даже в таких условиях. Но продавщица Валентина была прирожденным бойцом коммунальных схваток и всякое спокойствие под общей крышей было бы для нее непереносимо. Это Нина поняла в первую же неделю своей жизни на новом месте. А в начале второй, когда Валентина завтракала не в свое время на кухне, пожирая из миски гуляш, а Нинка пекла блины, то тогда и пришел час объяснения, кто есть кто.

– А что, – чавкая, спросила Валентина, – нашкодила небось в Москве, раз сюда приехала?

– Нашкодила, – ответила Нинка.

– Не по торговой части?

– Не по торговой.

Она стояла у плиты боком к Валентине и старалась не смотреть на нее, потому что та сидела у стола некрасиво, широко раздвинув жирные ляжки, торчавшие из-под короткого халата, толстогубый рот свой так наклонила над гуляшом, что могла бы его без ложки съесть, прихлебнуть прям по-свински.

А Нинка пекла блины так, как ее научила Наталья – по настоящему, на двух сковородках, с подкидом-переворотом, то есть когда блин с одной стороны пропекался, то она его переворачивала не ножом, а коротким подбрасыванием его прямо на сковородке. Блин подлетал, кувыркался и шмякался обратно на сковороду. Почти цирк.

– А что это ты такого старого мужика себе подобрала? – неожиданно сменила тему Валентина.

– Василий не старый.

– Эка! Годов на десять с гаком небось старше тебя. Нинка не ответила, от чего Валентина еще больше разозлилась, потому, что молчанием та нарушала какие-то правила.

– Придется тебе любовника заводить.

– Не придется.

– Заведешь, куда ты денешься! – задергалась в смехе Валентина, и из ее рта на стол и на пол полетели брызги.

– Не надо совать нос в мою жизнь, – сказала Нинка, еще не понимая по неопытности, что эта фраза – уже сигнал к началу скандала.

Валентина так ее и поняла.

– Чего, сопливая?! Да кому твоя жизнь вонючая нужна?! Приперлась тут нерасписанная с мужиком, шлюха шлюхой, в чужую квартиру да еще свои законы устанавливает!

Нинка вытерпела, но прикинула, что хоть Валентина и потяжелее ее килограммов на двадцать с лишком, но в драке ее рыхлое тело только что своим весом и может иметь преимущество. Но начинать первой не хотелось, не по правилам это.

– Я весной с Василием распишусь, – сказала она мирно, хотя в груди уже закипала ярость на эту жирную суку, которая ни за что ни про что, ни с того ни с сего упрямо хотела затеять скандал с единственной целью, чтоб показать, что хозяйка здесь именно она.

– Да неужто распишешься? Неужто он на такую тощую жопу польстится?! – И Нинка почувствовала на своем заду тяжелый шлепок жирной ладони.

А блин на сковороде как раз как следует пропекся с обеих сторон, булькал пузырьками масла, был розовый и просто огненный. Нинка ухватилась за сковородник, плавно сделала четверть оборота, подкинула блин в воздух, и он смачно шлепнулся прямо на голую ляжку Валентины.

Как она заорала! Как выкатились и побелели у нее глаза! Она схватилась за блин обеими руками, пыталась сорвать его с ноги, но он прилип к коже и содрать его не было никаких сил! Нинка спокойно взяла чайник с холодной водой, скинула крышку и облила ногу Валентины, остудив разом и ногу, и свой блин.

Валентина пылала, привставала и готова была если не ринутся в бой со смертельным исходом, то обрушить на голову Нинки весь запас ругательств, который она накопила за долгие годы работы у прилавка.

Нинка схватила вторую сковороду с таким же прожаренным румяным блинцом и дико закричала:

– А вот этот блин я тебе прилеплю на рожу! Валентина вскочила с табуретки, пригнулась и, словно взбесившийся бык, пролетела мимо Нинки в прихожую, грохнула дверью и выбежала на лестничную площадку, тут же завопив, будто ее уже и зарезали:

– Убивают! Милиция! На помощь! Московская бандитка меня жизни лишила!

Оказалось, что хотя время буднее, а часы рабочие, но народу в доме сидело полным-полно.

Нинка прошла к себе в комнату, закрылась, но еще добрых полчаса слышала, как шумели на лестничной площадке, как стонала Валентина.

Потом на лестнице принялись громко смеяться, и по жалобному голосу Валентины Нинка поняла, что соседи ее не очень жалеют и совсем не сочувствуют, никакой милиции никто не вызывал.

Нинка почувствовала, что у нее поднялась температура, улеглась в кровать, сжалась в комочек и забылась.

Проснулась она от того, что Василий потряс ее за плечо, и, когда она открыла глаза, он сказал, улыбаясь:

– Иди на кухню, там бабьи посиделки.

– Не пойду, – сказала Нинка.

– Иди, иди, – добродушно сказал Василий. – Валентина устраивает, мировую тебе предлагает. И чтоб общий порядок вы придумали.

Нинка встала, оделась и пошла на кухню.

– Ни-иночка! – раскрыла объятия Валентина, вскочив из-за стола. – А мы тебя заждались! Садись, дорогая, давай по-простецкому, по-женски посидим, погутарим, надо нам решать, как жить будем.

Она сверкала золотом в ушах и на пальцах, была уже хмельной, только что вернулась с работы, и никаких следов утреннего скандала Нинка в ней не замечала.

Обнялись и расцеловались, не поминая утреннюю схватку.

Тамара тоже сидела у накрытого стола и улыбалась, одобрительно глядя на Нинку. А для ясности погладила себя по ляжке и подмигнула, чтоб Нинка поняла, что учительница очень рада блинной припарке, которую сделала Нинка агрессивной соседке.

Втроем за столиком они еле уместились, и Нинке стало ясно, что, как бы они ни договаривались жить в квартире при мире и дружбе, но на этой кухне им втроем не развернуться так, чтоб друг друга не задевать сначала задами, потом словами, а под конец и руками.

Но засиделись почти до полуночи. Пожалились на судьбу и своих мужиков, на то, что худо в Нижневартовске с жильем, а потому вот в таком спичечном коробке им придется перебиваться еще несколько лет. По глазам Валентины видно было, что она другого мнения и ждать столько лет улучшения своего жилища не собирается. Но у нее и возможности были другие.

На эту ночь Василий не стал раскладывать раскладушку, а подвалился под бок Нинки, и что-то у них получалось не так, но что, Нинка понять не могла. То ли все свершалось слишком долго, то ли слишком быстро.

А когда она проснулась среди ночи, то обнаружила, что Василий сидит у подоконника и при свете настольной лампы читает книжку и что-то в ней подчеркивает.

Нинка сделала вид, что не проснулась. Спрашивать, что он читает, тоже не стала, потому что уже знала, что вся стопка его книжек состоит из всякой политической литературы, которую Василий чуть не каждый день все подтаскивал и подтаскивал в дом.

Вот потом из-за этой литературы Нинка и поняла, что Василия она никогда не любила и любить не будет...

Дело, быть может, само по себе пустяковое, но Нинка пережила сильнейшее потрясение, которое так и осталось при ней, никому она про него не рассказала, потому что понять ее никто не мог.

А со стороны все произошло так.

Попросту говоря, после того, как Нинка почувствовала себя получше, она, как всякая хозяйка, принялась «танцевать от печки», то есть взялась за уборку комнаты. А потому взялась и за тот угол комнаты, где лежали вещи Василия. Принялась обтирать его книжки, тетрадки и вдруг увидела свою родную «Даму с камелиями». Между толстым томом «Капитала» и «Анти-Дюрингом», Нинка даже их названия прочла. От радости, что заветная книжка нашлась, она чуть в обморок не упала, схватила свою любимицу, но едва взяла ее в руки, как сразу поняла, что тут что-то не так.

От книги осталась одна обложка – тот кожаный переплет, за который Нинка заплатила в мастерской такие большие деньги. И в этот переплет была вложена книга, но вовсе не «Дама с камелиями», а биография В.И. Ленина. А истории Маргариты Готье там не было.

Нинку затрясло от ярости. Она поняла, что если сейчас психанет, то начнет громить всю квартиру и весь Нижневартовск. Поэтому взяла себя в руки, нашла мешок и очень спокойно уложила туда всю литературу Василия.

С этим мешком в руках она спустилась во двор.

Мороз стоял такой, что воздух звенел, и Нинка подумала, что сейчас просто застекленеет.

Но она отошла в сторонку и разом оказалась среди недостроенного вымерзшего квартала, где корпуса домов стояли с пустыми и мертвыми окнами, без крыш, припорошенные снегом.

Здесь Нинка сосредоточенно опорожнила мешок, свалив все книги Василия в одну кучу. Спички она прихватила с собой, но книжки разгорались плохо, так что пришлось выдирать листы, чтоб костер занялся как следует. Разгорелся в конце концов, а потом Нинка нашла железный прут и поворошила угольки, чтоб все прогорело до пепла.

Василий в этот день вернулся домой поздно, вернулся веселый, и Нинка видела, что ему не терпится поделиться какой-то жгучей и радостной новостью, но он оттягивал удовольствие и только намекнул на него.

– Сегодня, Ниночка, и рюмашку пропустить не грех.

Она кивнула. Не грех так не грех, тем более что здесь, в Нижневартовске, Василий и правда позволял себе прикладываться к бутылек много реже, чем в Москве. Даже не в каждое воскресенье.

Нинка разогрела ужин и принесла его в комнату, как они договорились на последнем кухонном совещании, чтоб мужиков кормить не на кухне, а только в их берлогах.

– А ты, Нинок, сегодня и прибралась в квартире! – радостно сказал Василий, присаживаясь к столу. – Что значит женская рука, уютом и теплом хата задышала! Только куда ты мою учебную литературу девала?

Нинке не хотелось именно в этот момент портить Василию настроение, и она сказала:

– Да что, ты и сегодня будешь науки грызть? Посидим, потолкуем. Мне тоже выпить захотелось.

– Выпить-то выпьем, но учиться нужно каждый день. Потому что тут самое главное – система! Лучше каждый день понемножку, чем раз неделю, нахрапом. Где книжки-то мои?

– Где-то, – ответила Нинка.

– Как это где-то? – Василий даже замер, уставившись на Нинку, и не открыл бутылку водки.

– А где моя «Дама с камелиями»? – спокойно спросила Нинка.

– Какая еще дама? – вытаращился Василий.

– А вот такая. – И Нинка показала ему обложку, в которой сперва была Маргарита Готье с удивительным Арманом, а потом недолго поночевал и Владимир Ильич Ленин.

– Подожди, – напрягся Василий. – Ну да! Я тут, пока ты в больнице была, кое-какую приборку тоже делал, вещички твои разбирал, и в этой обложке действительно что-то было. Ерунда какая-то! Похабщина французская! Точно, я даже ее читать попробовал! А обложка хорошая, кожаная, почетная обложка. Мне она понравилась, обложка, и я в нее Владимира Ильича обернул.

– А где книжка? Французская? – не своим голосом тихо спросила Нинка.

– Да черт ее знает! Выкинул я ее на помойку небось!

– Ага, – сказала Нинка. – А я все твое говно сожгла.

– Ты чего это? – ухмыльнулся Василий. – Чего это говоришь то?

Поверить в слова Нинки он не мог. То, что вообще-то книжку можно сжечь или выкинуть, это для него не было удивительным, но чтоб ТАКИЕ книги подверглись сожжению, Василий не мог никак допустить.

– Что слышишь, то я и говорю. Сегодня и сожгла. Можешь на кострище, на пепел посмотреть. За нашим домом, где новые корпуса строят.

– Сожгла? – тихо прошептал Василий и побледнел.

– Ага.

– И кто-нибудь видел? – еле слышно прошептал он.

– Не знаю, – беспечно сказала Нинка. – Мальчишки вокруг бегали, около огня руки грели. Хоть какая-то польза от твоего дерьма.

– Ах ты, гнида! Товарища Ленина сожгла! Фашистка!

Он размахнулся, и от тяжелого удара Нинка слетела со стула на пол, между столом и кроватью. И прилегла там, совершенно не собираясь вставать. Да и зачем? Разговаривать-то больше было не о чем. Одна книжка исчезла на помойке, а другие сгорели.

Василий пнул Нинку еще раз ногой, но не сильно. Да и ругался он как-то странно, все больше шепотом, слова только в горле булькали, а хотелось ему так кричать, чтоб крышу с дома сорвало.

– Паскуда! Нашла, что сравнить! Какую-то проститутскую книгу с политической литературой! Да на ней весь мир держится! Такой мне подарок устроила, такой подарок и в такой день! Я домой как на крыльях летел, радость хотел сообщить, а она, гнида, сожгла литературу! Фашистка! Гитлер ты! Он книги тоже жег!

Он схватил было свой полушубок и вгорячах даже метнулся к двери, но бежать было некуда, да и не к кому. Нинка поняла как-то сразу, что Василию и жаловаться некому было на то, что она сожгла его книги.

– Как ты посмела это сделать?! – чуть успокоившись, спросил он, но Нинка лежала под столом и отвечать не собиралась.

Тогда он бросил полушубок на кровать, встал на четвереньки, наклонился над Нинкой и спросил:

– Ты живая? Я тебя не зашиб?

– Нет, – ответила Нинка.

– Как же ты осмелилась классиков марксизма-ленинизма спалить, Нинок?

– Да насрать мне на них, – ответила она. – Ты у меня душу вынул. Я твоих бородатых и плешивых классиков на каждом углу куплю за копейку дюжину, а «Даму с камелиями» нигде не найдешь.

– Найду я тебе твою бабу с камелиями этими! Да не в том дело! Ты ведь и не понимаешь даже своим бабьим умишком, что из этого дела получиться может! Да если Валентина, соседка, твою диверсию приметила, считай, мы завтра же из комнаты вылетим, а она се займет! Политическую литературу ты уничтожила. Это же какое дело может получиться, разве ты не понимаешь?

– Какое?

– Политическое.

– Наплевать. Мать говорила, что наш дед кулаком был. Сгибнул где-то в лагерях.

– Час от часу хуже! – охнул Василий. – Хоть бы ты мне раньше на всякий случай сказала! Я же сегодня рекомендацию в партию от парторга нашей автоколонны получил!

– Это и есть твоя радость сегодня?

– Ну да!

– Тогда давай за стол сядем да порадуемся.

– Что ж поделаешь. Давай.

Он поднял ее с полу и усадил к столу. Не то чтоб успокоился и развеселился, но стал каким-то безнадежным, словно уже и смирился с каким-то приговором и ни на что не надеялся.

– Не бойся, Вася. Никто не видел, как я твоего Ленина сожгла. Не было никаких мальчишек. А угли я переворошила и все в пепел. Я ж деревенская, костры жечь умею, чтоб лес не запалился.

– Точно?

– Точно, Вася.

– Тогда выпьем.

Они и выпили. Но Нинка не подобрела, не развеселилась. Обиды за плюшку по лицу Нинка на Василия не ощущала никакой, но погибшей книжки простить не могла и потому хотелось гвоздить Василия, вставлять ему занозы, чтоб он не краснел благодушно от водочки, не раздобрел от вареного мяса с картошкой.

– А правда, Вась, мне Наталья в Москве говорила, что Ленин сифилисом болел?

– Ложь это, Нинок. Враги клевещут. Нигде не доказано. Они, враги, гады, на всякого честного человека всегда грязь льют. Иль сама в жизни такого не видела?