Текст книги "Счастье со вкусом полыни"

– Расходись, народ. Представление закончилось! – Степан улыбался, показывая люду, что ничего худого не произошло.

– Что ж ты сделал той бабенке и мужу ее? – спросил у друга некоторое время спустя, когда разместились они в богатой горнице строгановских хором.

– Как на духу тебе, Степан, ничего не помню, – морщил лоб Голуба. – Уж всю голову изломал – и ни единой, самой дурной мыслишки. Ты меня знаешь…

– Не верю я бабе. Хоть убей, не верю.

Степан, как был, в грязных сапогах и заляпанном кафтане, развалился на лавке, широкой, крытой медвежьей шкурой. Каждая косточка его, каждая жилка ныла от долгой дороги. А еще более – от предстоящей встречи с чудесным семейством Строгановых. Голуба же успел снять кафтан да сорочку, вытащил из свертка чистые порты и яростно тряс ими, точно они могли сказать, что же худого сделал пухлощекой крикунье.

– Здравствуйте, гости дорогие. – Ладная девка заскочила в горницу, ничуть не смутилась, увидев порты в руках у Голубы, и одарила обоих широкой улыбкой. – Банька вам истоплена, веники готовы. Можете пожаловать.

– Здравствуй, темноглазая. А спинку попаришь? – ухмыльнулся Степан.

– Как пожелаете, – склонила голову девка, но в движении ее не было покорности, скорее озорство. – Одежу грязную оставьте в баньке, я все постираю.

Девка выпорхнула из горницы. А «гости дорогие» засуетились, готовясь к сладостному после долгой дороги мытью.

– Хороша Маша, – присвистнул Строганов.

– Степан, ты б остыл… – Голуба осекся.

– Что?

– Не надо бы тебе, братец… Остынь.

– Ты мне проповеди не читай.

– Воля твоя, – глухо ответил Голуба, но Степан чуял его неодобрение.

Отчего он должен теперь сделаться святее папы римского? Слыхал, и среди священников всяких, латинских кадриналов[43]43
  Степан искажает слово «кардинал».


[Закрыть] водятся развратники да грешники. А папа римский[44]44
  Речь идет о папе римском Родриго Борджиа, известном под именем Александра VI.


[Закрыть], что блудные дела творил с сестрой, нажил детей да поселил их в своем дворце? Степан сроду не мнил себя праведником. При виде ладной девки он всегда переполнялся одним желанием: оседлать ее да исторгнуть стоны.

Знахарка, что жила теперь в его солекамском доме, не являлась препятствием на сладком пути. Взял ее в свои хоромы, содержал в довольстве, признал дочку… И не собирался отказываться от тех малых удовольствий, что посылает судьба. Каждый миг может стать последним, и надобно делать то, что душеньке угодно. Пусть она черна от грехов и небогоугодных мыслей, да только жизнь одна.

Степан закрыл глаза, Голуба безо всякой жалости хлестал его спину жестким, прошлогодним веником, но нелепый разговор в голове так и не прекращался. Вылил на себя кадушку ледяной воды, ухнул громко и ухмыльнулся.

Остыть? Ишь чего захотел Голуба!

10. Отец и сын

– Возблагодарим Господа нашего, вся семья собралась сегодня за этим столом. – Отец, как всегда, изображал из себя патриарха, великого главу рода.

Крупный, светловолосый – седину не различить в коротко стриженных волосах, – Максим Яковлевич не поддавался годам и здесь бросал вызов судьбе. Шесть десятков лет топтал русскую землю – будто решил прожить еще столько же.

Спина его оставалась по-молодецки прямой, зубы не покинули огромный рот, руки крепко держали бразды правления. Лишь усы и борода выдавали истинный возраст, да очи потеряли прежнюю зоркость.

Сейчас Максим Яковлевич настороженно оглядывал всех собравшихся, пытался угадать, у кого что хранится за пазухой. Видно, камней не нашел, чуть ослабил хватку, откинулся на стул, отхлебнул киселя, вытер бороду.

Степан сидел по левую руку от хозяина – нежданная честь. Он, не пытаясь вставить словцо посреди велеречивых рассуждений отца, рассматривал всех, собравшихся за столом.

Ванюшка, старший законный сын Максима Яковлевича, с упоением разжевывал свиную шкурку. Челюсти его работали так остервенело, что сил ни на какую иную работу не оставалось. Низкий бугристый лоб, короткие светлые волосы, крупный нос, серо-синие глаза, широкий разлет плеч – удался Ванюшка в строгановскую родову. Да только в главном Бог дал ему меньше.

– Иван, когда в Орел-городок отправляешься? Самое время, – нарушил тишину отец. – Ты не подавись, сын, прожуй сперва.

Уже полчетверти века прожил Ванюшка на этом свете и все прятался за чужими спинами: отцовской иль дядькиной.

– Максим Яковлевич, на будущей неделе Иван с отрядом добрых людей отправится в Орел-городок, – бородатый серьезный мужик лет сорока избавил Ванюшку от необходимости отвечать. – Пригляжу, чтобы все нужное собрали, струг приготовили.

Прошлой зимой отец позвал помощником в Сольвычегодск дальнего родича Ивана Ямского. Вдовец потерял семью и торговое дело во время бурь Смутного времени, приехал вместе с матерью Софьицей. Он быстро стал незаменимым человеком.

– Батюшка, а я…

– Что, Ванюшка? – Глава рода сбился на привычное обращение, с детства так звали долгожданного сынка.

– Я б лучше потом… Хворь меня измучила.

– Какая хворь, братец, что стряслось? – Степан не смог удержаться. И тотчас поймал на себе негодующий взгляд отца: мол, промолчи лучше.

– Спину сорвал на недавних забавах, быка пытался поднять, – фыркнул румяный парнишка, что сидел по правую руку от Степана. – А бык пудов[45]45
  Пуд – русская мера веса, равная 16,36 кг.


[Закрыть] сорок.

– Максимка! Сколько тебе говорено, молчание – золото, – взъярился отец.

– Так отчего бы не рассказать братцу всю правду?

– А все тебе зубоскалить! Прости, Господи, – перекрестился Максим Яковлевич.

Уже в молодые годы он славился набожностью: ходил на все вечерни и заутрени, каждый год ездил в Пыскорский монастырь, жертвовал суммы немыслимые храмам. В Благовещенском соборе обновили росписи, мастера икон намалевали не меньше двух сотен, да с жемчугами, серебром и золотом. Степан в детстве разглядывал рисованые лики, трогал грязными пальцами украшенные каменьями ризы. Он не мог понять, отчего душа его должна трепетать перед плоскими ликами. Не походили святые отцы на людей настоящих, из плоти да крови.

– Брат, поговорим опосля? Нужон ты мне. – Максимка улыбнулся ему. Степан невольно растянул в ответ деревянные губы. Рядом с отцом он всегда становился чурбаном, громоздким и бесполезным.

– Максим, тебе пора в горницу, учитель давно ждет тебя.

Младший братец скорчил рожу – так, чтобы его увидел только Степан – и, чуть приплясывая от сдерживаемого озорства, покинул трапезную. Сейчас он побежит в горницу над отцовыми покоями, где – Степан видел это словно наяву – строгий наставник станет рассказывать ему про казни египетские, деяния Иоанна Грозного и необъятную Сибирь. А Максимка, скорчив благолепную рожицу, будет думать, как исхитриться да залезть на голубятню или прошмыгнуть в предбанник посмотреть на голые зады дворовых девок.

Степан сам когда-то был таким охламоном. И память окунула его в прошлое…

– Псалом двадцать второй. Степан, читай! – Феоктист Ревяка, строгий наставник, ударил по столу рукой.

Степан забормотал непонятные строки. Голос его, громкий на поле, в лесу, среди криков, звона сабель, здесь был тих и беспомощен.

– Ты приготовил предо мною трапезу в виде врагов моих…

– Безбожник и песий сын! Что ж говоришь ты, как язык твой поворачивается? – учитель кричал, рассказывал про Царя Давида.

Но усилия его были тщетны. Степан учил псалмы, читал Библию – и ничего, кроме тягости и скуки, не ощущал. Ревяка хвалил его за усердие в счете, за ловкое перо – Степан научился писать без помарок, но вынужден был рассказывать отцу, грозному Строганову, про нерадение сына на духовном поприще.

– Столбовский мир со свеями[46]46
  Столбовский мир между русскими и шведами (свеями) был подписан 27 февраля 1617 года. Условия его были невыгодны для нашей страны.


[Закрыть] – дело нужное, – громкие рассуждения отца оторвали его от непрошеных воспоминаний, – да только не с той стороны к нему подошли. Надобно было на своем стоять. Никуда бы не делись вражины. Казачков собрать, шугануть бритых!

Он отпил ягодного кваса, махнул слуге, чтобы налил еще, осушил кубок вновь – словно тушил гнев.

– Они же из Новгорода-то все повывезли, окаянные[47]47
  В 1611 году шведы захватили Новгород и иные города, присягнули шведскому принцу Карлу-Филиппу. Вплоть до Столбовского мира новгородские земли были отторгнуты от России.


[Закрыть]. Ходят по улицам, грабят, у девок серьги-кольца отнимают, в домах забирают все. И квакают по-своему, мол, порядок таков, это, значит, нам за хлопоты… Корела, Ивангород, Копорье, Орешек – все иродам ушло. Молод царь, мягок. А деньги? Опять наша, строгановская, казна государство Российское спасает. Деньги наши, с нашей-то казны – и свеям. О-о-ох! – Максим Яковлевич обращался ко всем – и ни к кому.

Домочадцы кивали, жевали дальше нескоромные яства: хозяин по своей воле назначал постные дни. Столбовский мир со Швецией, постные дни, отношения с родными и мир – все в хоромах Максима Яковлевича делалось по его прихоти.

– Мы за царя радеем, за богатство России – кровопийц иноземных выгнать, без опаски торговлю вести. Степан!

– Что? – Воспоминания вновь увели старшего сына далеко из трапезной.

– Я с тобой разговариваю!

– Ты про Столбово, отец? Что тут скажешь? Заключили мир – и славно. Я с умом своим скудным в дела государевы не лезу. – Супротив его воли в голосе сквозило ехидство. Но отец его не расслышал.

– А тебе и не надобно лезть! Но наш семейный интерес должен блюсти.

– В семье нашей и без меня довольно блюстителей. – Степан тряхнул культей в сторону Ивана Ямского, шелковый рукав задрался. Отец, открывши было рот для новых нравоучений, осекся.

Степан мог бы забыть розги, нелюбовь его, вечные укоры – все забыть ради одного жалостливого взгляда, брошенного на его культю. Не приберег жалости отец.

Один гнев.

За строгановский род переживал отец: никто не вправе посягать на плоть и кровь. Урон, нанесенный Степановой деснице, становился уроном всему многочисленному семейству.

– Степан, ко мне перед вечерней зайди, – все, что сказал он, тяжело вставая с обитого бархатом стула – трона Хозяина земель пермских.

* * *

Сказывали, что основал род татарский царевич, крестившийся под именем Спиридон. Прозвание Строганов ему дано было не случайно.

Ловкий, смелый, Спиридон был на хорошем счету у московских князей. Дмитрий Донской удостоил его чести, женив на своей племяннице. Да только беда случилась – попал крещеный татарин Спиридон в плен к своим соплеменникам.

Хан повелел привязать его к столбу и сострогать кожу да мясо, а потом на части порубить – чтобы другим неповадно было к русским убегать. У Спиридона осталась брюхатая жена. Несмотря на печальные известия о смерти мужа, она благополучно разрешилась от бремени. Сына нарекли Кузьмой, и в память о достойной смерти отца получил он фамилию Строганов.

Около 1488 года внук Кузьмы Федор обосновался в Соли Вычегодской. Из четырех его сыновей трое умерли бездетными, от четвертого сына Аники пошел весь род Строгановых.

Аника быстро разбогател, завел соляной промысел, благо земли пермские хрустели солью – богаче прочих в Московском государстве. Аника, мужик хитрый, оборотистый, прибирал к рукам окрестные владения, ставил новые варницы. Возводил церкви, помогал нуждающимся, собирал книги, иконы.

Три сына Аники – Яков, Григорий и Семен – стали продолжателями своего деятельного отца. В 1558 году Григорий подал царю Ивану Васильевичу челобитную, в которой расписал, что в государевой вотчине по обеим сторонам Камы от Лысьвы до Чусовой места пустынные и богатые. Грамоту он получил, стал осваивать край, заводить варницы, распахивать земли. Десять лет спустя Яков бил челом царю о пожаловании земель ниже Чусовой.

Так Строгановы стали могучей силой в Великой Перми, навязывали свою волю воеводам, назначали и смещали чиновных людей по прихоти, не боялись никого и ничего, кроме царя и Бога.

Степан с детства слышал рассказы о славном предке. По всему выходило, что Аника Строганов добродетелями приближался к святым. Но дворня, тот же Потеха, сказывал: жестоким, властным, беспощадным был тот знаменитый предок. Разорял мелких торговцев и солеваров, нещадно наказывал дворню, обращал свободных людей в холопов. Сам Потеха, тогда голопузый мальчонка, чудом избежал наказания: он по неосторожности разбил стеклянный сосуд иноземной работы. Его заставили проползти по осколкам, просить прощения со слезами и молитвами.

Степан чуял в себе злую, сильную кровь Аники Строганова. Она бурлила, словно деготь в котле, звала на дурные дела. Но та же кровь выдернула его из крестьянского, скудного мира, превратила в того, кто повелевает, решает, милует и казнит.

Да только не пред грозными очами Максима Яковлевича Строганова…

* * *

Время, казалось, боялось грозного отца. Мощный, словно бык, громкоголосый, напористый и хитрый – как это в нем уживалось? Бог весть! – Максим Яковлевич Строганов являл собой пример истинного сына земли русской. Но сейчас он казался усталым: опустил крупную, коротко стриженную голову, подпер ее правой рукой, словно она клонилась к земле, не в силах удержать тяжелые думы, тер глаза, точно убирая песок из-под век.

– Отец. – Слова этого не ждали ни Степан, ни Максим Яковлевич, и первый почтительно склонил голову и сел на лавку супротив родителя. А тот углубился в какие-то грамотки, писанные старательной рукой.

– Обожди, с Нижнечусовой худые новости – вмешательства требуют. Инородцы бунтовать вздумали.

Максим Яковлевич читал свитки – длинные, словно волосы молодухи. Неровное пламя свечи не мешало ему. Степан с детства завидовал отцову умению сосредоточиваться на важном, отдавать себя одному делу. Он еле слышно вздохнул, но отец услышал этот вдох, не отрывая взгляда от грамотки, чуть повел лохматой бровью.

Степан приготовился к долгому ожиданию. Здесь, в купеческих покоях, все говорило о больших делах и больших деньгах – дубовый стол с хитрыми ящичками, поставцы с диковинами, лики в золотых окладах, серебряная посуда.

Воспоминания вновь потекли ледяной речкой.

Сын давно привык обходиться безо всяких обращений к родителю. Сначала сказано было, что живет он в семье на правах воспитанника без роду и племени; потом, после смерти четырех законных младенцев мужеского пола, в семье Максима Строганова начался спор, тихий, не явленный криками и битьем, но оттого не менее серьезный.

Марья Михайловна, дочь купца средней руки Преподобова, не могла смириться с намереньем мужа признать вымеска от крестьянки, блудной вдовицы. Степан по малолетству не понимал тогда, какая жестокая война велась в строгановских хоромах. И раны получал не Максим Яковлевич, а его худородный сын.

Годы спустя он недоумевал: отчего почтенная мать семейства не приказала одной из многочисленных дворовых девок подмешать в питье его белены иль другого ядовитого зелья? Бога она боялась – или мужа? – но мягкая сила ее, подкрепленная молитвами, внушением духовника, а особливо рождением намоленного Ивана, одержала на долгие годы победу.

Признан Степан был сыном и получил право на отчество «Максимович», когда не было уже никакой в этом важности. Не пользовался преимуществом – приучил себя ступать с гордо поднятой головой, нести в мир слово «вымесок». И находил в том лукавое удовольствие.

– Выпестовалось в тебе терпение. Вижу, стал мужчиной. – Максим Яковлевич отложил в сторону грамотку.

Сын сжал зубы. Опять, опять проверяют, сравнивают. Таков он, каким должен быть настоящий Строганов – иль есть изъян?

– По ямским дворам да острогам, по зимовьям да сибирским закоулкам – столько терпения я взрастил, что завидовать мне – не перезавидовать.

– Добро. – Отец изобразил что-то похожее на усмешку, длинные усы дернулись, скрывая ее от стороннего взгляда. – Одного я понять не могу… Отчего рассказывают мне, что делами ты не занимаешься семейными?

– Что за небылицы? Описи составлены. Все есть: сколько соболей да куниц, да лис. Соли на тысячи пудов. Казаков я снарядил… – Степан словно оправдывался. Он сейчас был себе неприятен.

– В дом свой ведьму ввел, – не стал его слушать родитель. – Дочку приблудную… Мало тебе десницы – иное хочешь потерять? – Отец зацепил одну из грамоток и сжал бумагу – злости в нем скопилось немало. Но толстая, на совесть сделанная грамотка расправилась и победно бугрилась на столе да еще, точно живая, поползла к краю.

– Я давно не юнец, уж седина пробивается. – Степан кривил душой: ни одного седого волоса зоркая Аксинья не усмотрела на его голове и в самых тайных местах. – И сам решать могу, кого в дом свой взять, а кого – выгнать!

– В роду Строгановых не бывало такого греха. – Отец хлопнул по столу, придавил ползучую грамотку. – И не будет!

– Я тому подтверждение. – Степан не стал удерживать непочтительную ухмылку, что рвалась, рвалась наружу – и черт с ним, отцовым гневом.

– Степан! За языком поганым следи! – Отец встал. Шумно отодвинул стул, тот поелозил по деревянным доскам с тоскливым скрипом. – И помни…

Часы немецкой работы пробили восемь раз. Молчание повисло меж отцом и сыном. Христос, распятый на позолоченном кресте, Иоанн Предтеча, Богородица, застывшие в скорбном порыве, череп, основание, что медленно крутилось – диковинные часы немецкой работы.

Зачем отцу такая жуткая вещица? Каждый скрип ее приближает к смерти. Череп ухмыляется над русской душой.

– Все твое благополучие, Степан, зиждется на семье. Ей ты обязан всем: портами этими красными, конем добрым, жемчужным ожерельем на кафтане, домом. Не пугаю тебя – по-хорошему говорю. Дочку – на воспитание в хорошую семью, знахарку… да куда угодно!

Максим Яковлевич глядел на поставцы со стеклянной посудой, не на сына. Иначе бы увидел, как сжался его левый кулак под шелковой рубахой, как судорога прошла по лицу, как напряглась шея. Как отцу объяснить то, что никогда он не поймет?

Ответа не требовалось. Отец вновь сел за стол, взял в руки недочитанную грамотку. Разговор с неслухом окончен.

Степан хотел было топнуть да сказать все, что в сердце накопилось: сколько ж можно сопли жевать! Нет больше мочи, будь она неладна, эта неволя…

– Батюшка, отпусти завтра на кулачные бои поглядеть. – Максимкин голос прервал тяжелые думы Степана.

Горница для учебной маеты располагалась над отцовыми покоями. Крутая лесенка с резными перилами вела наверх, к зубрежке и псалмам, к писанным на пергаменте и бумаге толстым, пахнущим пылью книгам – она же спускала страждущего вниз. Сейчас младший братец скакал по лестнице, как веселый воробышек, покидая обитель знаний. Следом шел учитель, степенно, грузно – хотя весу в его тощем теле взяться было неоткуда.

– Максим Яковлевич, сын ваш показал редкое, хм, прилежание. – Феоктист Ревяка не сказал «редкостное для него», но сие и так всем было ясно. – Читано было «Сказание об иконе Богоматери Владимирской».

– От Тимурки[48]48
  В 1395 году Тамерлан (Тимур-хан), создатель огромной среднеазиатской империи, напал на Русь, дошел до Ельца, но неожиданно развернул войско. В летописных источниках указывалось, что причиной стало заступничество иконы Владимирской Богоматери.


[Закрыть] спасла. От Орды спасла. От казанцев спасла, – напевал Максимка и бегал вокруг стола. Немецкая вещица негодующе звякнула, зашаталась – чудом не упала, захваченная вихрем по имени Максимка.

– Довольно! Не мельтеши, сын. И не богохульствуй!

– Батюшка, видишь, какой я разумный да послушный. Ну отпусти! – Максимка обхватил за шею отца, повис на нем, мощном, скованном креслом – как птичка, опустившаяся на голову медведя.

Степан даже вздрогнул – он помыслить не мог такой вольности в обращении с отцом. Он ожидал громкого окрика или гневного взмаха рукой, а Максим Яковлевич и не думал кричать на младшенького.

– Поглядим… на службе сегодня будешь вести себя подобающе – отпущу.

– Ай да жизнь, ай да красота! – пропел Максимка и выбежал из отцовых покоев.

* * *

Младший брат дожидался Степана в темном переходе между отцовыми покоями. Он крутился на месте, постукивал по стене, щелкал пальцами – живчик, попрыгун.

Не сговариваясь, братья пошли в сад, в тот укромный уголок, где можно было отдохнуть от вездесущих дворовых, от Хрисогонки, тот вечно следил за всем происходившим в доме. Степан устроился на некоем подобии качели – доске, подвешенной к изогнутому стволу рябины. Максимка вытянулся прямо на свежей траве.

– Невеселый у тебя разговор с батюшкой был… Да?

Степан не видел надобности в том, чтобы посвящать младшего брата в его непростые отношения с отцом, зелен еще.

– О чем поговорить-то хотел?

– С тобой он совсем другой. Ванюшку вечно костерит, мол, глупый. Да жалеет, заступается за него. Меня любит, ворчит только для вида, а сам все прощает. А с тобой… батюшка говорит иначе. Строго как-то.

– Какой ты приметливый! – Старший брат дотянулся, потрепал по лохматой голове младшего.

– А хочешь, я попрошу отца…

– Поласковей со мною быть? – Степан не сдержал смеху. – То-то он бы удивился.

Отчего младший брат так привязался к нему, неведомо, лукавая игра судьбы. Максимка, последыш Марии Михайловны, появился на свет, когда Степан покинул душные хоромы в Сольвычегодске. Пять лет колесил по России и, обнаружив во время одного из приездов горластого младенца, только поразился: старые мачеха с отцом способны еще плодиться и размножаться.

Братец рос, с каждым приездом все нахальнее лез к Степану: щипал бороду, прыгал на коленях, безо всякого отвращения разглядывал культю – ему было тогда года три; звал на рыбалку, рассказывал о детских обидах. Не забывал брата от одного приезда до другого – хоть проходили долгие-долгие месяцы. Максимка был единственным родным для Степана человеком во всем роду Строгановых.

– Вечно же ты смеешься. Отчего с нами в Сольвычегодске подольше жить не можешь? Ванюшку отправим в Соль Камскую? Соль на Соль поменяем, – пошутил юнец и весь напыжился от гордости за свою шутку.

– Да хотя бы оттого, что помру я тут с тоски. Привык вольно летать – хотя с батюшкой воли полной не бывает.

– Да где ж тоска-то? Какая тоска? Мы с тобой на лошадях будем… На мечах драться! Степан, да столько всего! – с горячностью выкрикнул Максимка. Стало ясно, что готовился он к разговору, слова подбирал, да под насмешливым взглядом брата все позабыл. – Ну тебя! – пробурчал без прежнего напора.

– Максим, братка, сам знаешь, – не стал продолжать. Максимка и так понял, о чем он.

– А правда, что дочка у тебя от той…?

– Да. И об этом прознал!

– В нашем доме ничего не скроешь.

– Устами младенца глаголет истина, – хохотнул Степан.

– Ишь, младенца нашел, – надулся Максимка, но видно было, что это понарошку, забавы ради.

Степан легонько раскачивался. Как бы веревка не порвалась.

– Скоро вечерня, пойдем. Хватятся нас, батюшка осерчает – на кулачные бои не отпустит.

– Брат, я не о том попросить хотел. Хочу я мечом владеть и саблей, а отец запрещает.

– Как так? – Степан вспомнил занятия, что прерывались лишь на сон. С утра до ночи овладевали саблями татарскими да турецкими, стреляли из луков с самой тугой тетивой, крутились вокруг пищалей ручных да затинных…

– Да не так сказал… Не батюшка – матушка запрещает. Ногу себе переломал, она боится за меня. А я стал лучше прежнего, гляди! – Максимка подпрыгнул и пошел колесом по дорожке.

– После вечерни?

Веревка все ж не выдержала Степановой мощи. Доска упала на траву вместе с ним, братец подскочил, принялся его тормошить, ластиться, барахтаться, точно веселый щенок.

Славный малец.

* * *

Зримое воплощение могущества Строгановых возведено было из камня и расписано лучшими мастерами земли русской. Есть ли на Севере собор, равный Благовещенскому по величию замысла и красоте воплощения его?

Белокаменные глыбы привозили по Вычегде на особых судах, усиленных мастерами, дабы не перевернулись. Самые искусные кузнецы ковали железные решетки на окнах, не молотом орудовали – сердцем. Купола и кресты сусальным золотом крыли умелые золотильщики. Семнадцать лет назад Федор Савин и Степан Арефьев, привезенные из Первопрестольной, расписали собор.

Двенадцать колоколов – «Реут» в сто семьдесят пудов, «Лебедь» в пятьдесят семь, дар старших Строгановых. Среди круглобоких колоколов поменьше затесался «Жаворонок» – сорок звонких пудов от праведника Максима Яковлевича Строганова.

По давней, еще во времена Аники Федоровича установившей традиции все семейство медленно, чинно выступало на вечерню.

Максим Яковлевич, его сыновья Степан, Ванюшка и Максимка.

Иван Ямской с матерью, согбенной Софьицей, уцепившейся за Марью Михайловну.

Евфимия Саввична, молодая жена Ванюшки, шла, обняв длинным рукавом живот. Даже мужскому нелюбопытному взгляду сразу становилось понятно, отчего.

Казачки` с саблями за поясом сновали на два шага впереди, позади, справа да слева, берегли покой хозяев, зорко оглядывали улицы – не пришла бы кому в голову дурная мысль. Все люди, служившие Строгановым: дьячки, дворня, холопы, все, кроме оставшихся приглядывать за немалым хозяйством, шли в храм.

– Ты почаще бы приезжал, брат, – посетовал Ванюшка.

– Вы с Максимкой точно сговорились: оба жалуетесь, что редко бываю. Ишь любовь братская, – ухмылялся Степан.

Он шагал вслед за отцом – в ногу с Ванюшкой. Брат рассказывал ему про нового жеребца, про потешные бои, про того самого быка, чья мощь надорвала ему спину. Оставалось лишь кивать, издавать неопределенное: «Аха-а-а», Ванюшка и тому рад. Как такой пустоголовый народился в великомудром семействе? Одному Богу, шутнику, ведомо.

Степан жалел его супружницу: Евфимия, дочь мангазейского воеводы Саввы Пушкина, тяготилась глупцом. В доме отцовом порядок был заведен строгий: женщины на мужскую половину не лезли (вот бы разъярилась Аксинья!) и пиршества взаимные устраивались лишь по большим празднествам, но видел не раз, что молодая сероокая красавица всегда грустна. Нет в глазах тех искорок, что говорят о довольстве и женском счастии.

– Как твой первый сын? Отчего не расскажешь? – Степан вспомнил, как между делом отец сообщал о его рождении, в укор старшему сыну.

– А он… там. – Палец уперся в низкое, укутанное серой пеленой небо.

– Не знал, земля пухом.

– И года не прожил, – равнодушно сообщил брат. – Авось новое дитя крепче окажется.

Оттого Евфимия Саввична так печальна…

В храме уже собрались сольвычегодцы. Семья Максима Яковлевича Строганова чинно прошествовала к местам своим возле иконостаса, дворня растворилась среди нарядных горожан.

Каждый храм, выстроенный чаяниями уважаемого человека, на пожертвования его, людьми его и хлопотами, должен память о том иметь – в росписи и в деле. Ктиторское место, украшенное резьбой, напоминало об Анике Федоровиче, наглядно показывало всякому, чьи заслуги велики. Лучшие московские мастера соорудили его, без стеснения воспроизведя царское место в Успенском Соборе Кремля. Узорная сень[49]49
  Сень – элемент архитектуры в виде навеса.


[Закрыть] на четырех столбах, с башенкой и крестом, богато украшенная, расположенная подле алтаря, являлась законным местом моления старшего в роду.

Максим Яковлевич, проживший шестьдесят славных лет, по праву занимал ктиторское место после смерти дядьки Семена. Степан догнал отца и, не в силах сдержать изумление, повернулся, увидав на лице того ярость. Андрей Семенович, отцов двоюродный брат, самовольно захватил сень. Он не достиг еще сорока лет, не имел права занимать место старшего в роду.

Церковь – не место для ссор и ругани, отец загнал внутрь праведную ярость, осенил себя крестом исцеляющим. Служба еще не началась, иерей оглядывал прихожан с благостной улыбкой, дьякон совершал последние приготовления, псаломщик открыл Священное Писание, певцы заняли место на клиросе, справа и слева от Царских ворот.

За спиной Максима Яковлевича раздался легкий шепот, возвещавший, что нарушение традиции заметили и оценили собравшиеся. Степан по своему обыкновению долго не думал, в три шага преодолел расстояние до ктиторского места. Андрей Семенович осенял себя крестным знамением. Он и не замечал племянника.

– Андрей Семенович, – Степан приглушал голос, но все ж казалось, что его слышат все прихожане. – Андрей Семенович, уходи отсюда. Сам знаешь, не твое место.

Андрей Семенович – дородный, крупный, синеглазый, с окладистой бородой – нехотя повернулся к племяннику и усмехнулся в длинные усы:

– А ты здесь чего делаешь?

– Не твое дело! Брысь отсюда.

Псаломщик уже нервно крутил головой, подслеповато щурился, пытаясь понять, что происходит возле сени.

– В храме рознь чинишь? Нехорошо, родич!

Степан сбросил чью-то руку, подошел к окаянному родичу еще ближе, обхватив один из столбов.

– Я, как и твой отец, внук Аники Федоровича – положение наше едино, – снизошел Андрей. – Отчего бы и мне здесь…

– Испокон веку так заведено – место отдано старшему в роду…

– Тебе ли знать? А ты чего суетишься? Перед отцом выслужиться хочешь?

Степан уже хотел подцепить дядьку, повозить его бороденкой по полу, но Иван Ямской повис на нем всем телом, шепча: «Степан Максимович, угомонись, позор будет».

Он вернулся на место. Во время всей службы, далекий от благости, глаз не отводил от окаянного дядьки. Ровесники – Степан на два года старше, – они росли по соседству. Правая часть хором отдана была Максиму Яковлевичу и его семье, левая – Семену Аникиевичу с Евдокией, их отпрыскам и холостому Григорию Аникиевичу. Между ветвями блистательного рода отношения складывались непросто. Любовь родственная была, но и вражда приходила порой незваной гостьей. Степан с Андреем не раз, уйдя на задворки, спрятавшись за амбаром или на сеновале, дрались – до крови. Его, незаконного сына, недолюбливала вся родня. Каждый относился к нему словно к увечному теленку или бесхвостому щенку – в семье не без урода.

После службы Максим Яковлевич не преминул выговорить сыну за учиненную в церкви ссору, повторял, как в былые времена, слова о смирении, благочестии, уважении к старшим.

Но Степан пропускал все мимо ушей. Лишь Максимка, что-то просивший у отца, прекратил мучительный поток несправедливых упреков. Отец и сейчас не хотел понять, что вымесок старался лишь для него, защищал честь отца.

Не выносить сор из избы, хранить семейные тайны – на том стоял род Строгановых. Не вспоминал отец, укоряя Степана, про ссору, из-за которой Андрей Семенович и посмел занять ктиторское место. В прошлом году преставился бездетный Никита Григорьевич, внук Аники. Все имущество его – земли, солеварни, амбары, пушнина, иконы, сундуки с накопленным добром – делилось меж тремя наследниками. Максим Яковлевич и Андрей с Петром не могли прийти к согласию, судили, рядили уже полгода – но все делалось тихо. Без лишнего шума, лишь дьячки таскались туда-сюда с грамотками, из одного конца дома в другой, иначе бы над дележкой потешалась вся округа, да что там, вся Россия.

Не раз и не два Степан давал себе зарок – поменьше бывать в Сольвычегодске и не делать ни шагу навстречу ни отцу, ни всему прекрасному семейству. Пора соблюдать свои обещания.

* * *

– Нашел себе наставника-калеку, – говорил Степан, помахивая сабелькой, легкой, словно игрушечной.

Ретивый младший братец где-то добыл два клинка и сейчас глядел на него с восторгом. Причин было немного: шуя Степана не обрела быстроту, удаль обрубленной десницы. Он мог показать отроку, как должно держать рукоять, как отражать самые простые удары, как нападать, но для обучения настоящему боевому искусству требовался кто-то другой.

– Степан, отчего ты невесел? – Максимка пытался дотянуться сабелькой до брата, но тот небрежно отбивал робкие удары.