Текст книги "Потерявшая разум. Откровенная история нейроученого о болезни, надежде и возвращении"

1
Крысиная месть

Я сижу в окружении тысяч мозгов – тысяч мозгов душевнобольных людей.

Я директор Банка мозга в Национальном институте психического здоровья (NIMH), и на работе меня окружают мозги – библиотека мозгов, фонд мозгов, собрание мозгов, которые по той или иной причине отказались работать как надо. Эти мозги видели галлюцинации, слышали загадочные голоса, страдали от резких смен настроения и погружались в глубокую депрессию. Здесь их собирают, заносят в каталоги и отправляют в хранилище в течение вот уже тридцати лет.

Около трети этих мозгов принадлежит самоубийцам. Сердце разрывается от того, на какой отчаянный шаг готовы пойти психически больные люди и какую огромную цену готовы они заплатить, чтобы прекратить свои страдания. У меня и моих коллег не проходит и дня без напоминаний об этом печальном факте.

Свежие, окровавленные образцы поступают к нам в холодильнике со льдом, поблескивая внутри пластикового пакета. В таком виде мозг больше похож на кусок сырого мяса и ничем не напоминает о человеке, хотя только накануне управлял чьими-то движениями и мыслями.

Для того, чтобы изучать, лечить – и однажды найти способ исцеления психических заболеваний, исследователи нуждаются в бесперебойных поставках мозгов. С этим им помогают такие организации, как Национальный институт психического здоровья, ведущее федеральное агентство США по исследованию психики. В Банке мозга мы собираем эти невероятные органы, нарезаем их на пригодные для исследования образцы и делимся с коллегами по всему миру.

Но собрать коллекцию мозгов не так-то просто. Особенно сложно бывает получить мозг людей с шизофренией, биполярным расстройством, клинической депрессией, тревожными расстройствами, а также тех, кто был зависим от различных веществ и злоупотреблял кокаином, опиоидами, алкоголем или хотя бы марихуаной. Более того, мы не можем использовать в научных целях мозг тех психически больных людей, кто умер в больнице от других тяжелых заболеваний, перед смертью был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких или проходил лечение сильнодействующими препаратами. Мозг со следами других заболеваний или медицинских манипуляций лишь усложнит и без того запутанную головоломку, которую мы пытаемся решить: что именно вызывает расстройства психики?

Чтобы приблизиться к ответу на этот вопрос, нам также нужен мозг людей, не страдавших душевными заболеваниями (контрольный образец), для сравнения его с мозгом, пострадавшим от болезни. Короче говоря, нам нужны мозги как со следами сумасшествия, так и без них, чистые и здоровые во всех других отношениях.

Большинство образцов поступает из моргов ближайших офисов судебно-медицинской экспертизы, куда привозят тела тех, кто погиб при невыясненных или подозрительных обстоятельствах. Так что в нагрузку к мозгу тех, кто совершил суицид, мы часто получаем мозг тех, кто стал жертвами убийц, и тех, чья смерть окружена тайной.

Каждое утро лаборанты Банка мозга первым делом обзванивают ближайших к нам судебных медиков и спрашивают, нет ли у них подходящих под наши критерии образцов.

Действовать нужно быстро. Если человек умер больше трех дней назад, мы не сможем использовать его мозг. Он должен попасть к нам до того, как ткани начнут разлагаться и произойдет распад молекул РНК и ДНК – это сделает образец непригодным для молекулярных исследований.

Сотрудники морга рассказывают нашим лаборантам о телах, поступивших к ним за последние сутки. Как правило, информации немного: молодой мужчина, умерший от передозировки героина; женщина средних лет скончалась от сердечного приступа; девочка-подросток повесилась. Вот и всё, что нам может быть известно об этих людях.

Собрав данные, лаборанты приходят ко мне, и мы вместе начинаем сокращать список. Нужен ли нам умерший от передозировки? Или этот пожилой мужчина, который, по словам жены, был алкоголиком? А вот человек, погибший в автокатастрофе. Нет никаких упоминаний о том, что он страдал психическим расстройством, так что, возможно, его мозг получится использовать как контрольный. Но в результате аварии он мог получить черепно-мозговую травму. Подойдет ли он нам в этом случае?

Если есть хоть малейшая вероятность того, что мозг будет нам полезен, я говорю «да». Мы охотимся за очень редкими, драгоценными экземплярами, и их всегда не хватает.

Определив список потенциальных доноров, лаборанты обзванивают ближайших родственников покойных и спрашивают, согласны ли те предоставить мозг своих близких для медицинских исследований.

На первый взгляд, вопрос проще некуда. Но всего пару часов назад эти люди были живы. А теперь их больше нет, и мы просим убитых горем родителей, супругов или детей отдать нам ту часть их родных, которая составляла саму их сущность. Неудивительно, что только около трети из них соглашаются пожертвовать мозг их родственника, который подошел бы для нашего исследования.

Когда мозг поступает в хранилище, ему присваивают номер, чтобы соблюсти конфиденциальность. И только после этого мы наконец приступаем к работе. Теперь можно вскрыть мозг и изучить его изнутри, пытаясь лучше понять природу психических заболеваний.

И именно среди этих мозгов – нарезанных и замороженных, в этой кашице надежды и оптимизма и веры в то, что однажды они откроют свои секреты, – именно здесь я делаю свою работу.

Мозги – дело кровавое. Я работаю с ними более тридцати лет, а начинала с крысиных – маленьких, размером с грецкий орех. В них все относительно просто: нет сложных складок и впадин (их еще называют извилинами и бороздами), как в большом и замысловато устроенном человеческом мозге. То, что находится внутри нашей головы, – это настоящий триумф эволюционной инженерии. Все эти складки, извилины и бороздки позволяют втиснуть в нашу сравнительно маленькую черепную коробку как можно больше места для хранения информации. Наличие сознания, способности мыслить – всего лишь одна из возможностей этого невероятного переплетения тканей. К несчастью, психические заболевания – то есть помутнение сознания – тоже плоды деятельности нашего мозга.

Чтобы понять, что не так с мозгом у тех, кто страдает психическими расстройствами, нам приходится всматриваться в строение тканей, клеток, молекул. С каждым годом благодаря новым технологиям это становится проще и проще. Например, чтобы попытаться раскрыть секреты шизофрении, я исследую тончайшие срезы мозга, окрашенные радиоактивными или флуоресцентными красителями, и оцениваю различные молекулы, белки и типы РНК и ДНК клеток. Чтобы расшифровать их генетический код, я анализировала молекулярный состав клеток мозга с помощью новейших устройств – секвенаторов.

Я молекулярный биолог и нейрофизиолог, а значит, специалист по мозгу. Но я не врач. Прежде чем стать руководителем Банка мозга, я никогда не работала ни с целыми трупами, ни с отдельными частями тела. Трудилась себе потихоньку в лаборатории, вдали от моргов и больниц, и когда мне в руки попадал человеческий мозг, он уже сам на себя был не похож. Это были измельченные кусочки замороженной ткани, которые выглядели как маленькие розоватые сгустки, помещенные в крошечные тестовые пробирки, либо как тончайшие ломтики, плавающие в химическом растворе с неприятным запахом. Эти штуки могли принадлежать кому угодно и совсем не обязательно человеку.

Меня никогда не беспокоило то, что я была одновременно и близка, и далека от предмета моего исследования. Думаю, в этом и состоит суть научной деятельности. Каждый ученый работает над своим маленьким фрагментом огромного ребуса, который когда-нибудь, если повезет, будет разгадан благодаря усилиям всех тех, кто внес свой на первый взгляд малозаметный вклад в общее дело.

До того, как меня взяли на эту работу, я ни разу даже не трогала человеческий мозг. Я бывала в морге и смотрела на препарированные тела с извлеченными органами, но никогда не видела, как мозг вынимают из черепа, и никогда не держала его в руках.

«Ты должна сделать это сама, – сказала мне Мэри Херман Рубинштейн (больше известная как доктор Херман), на место которой я пришла в Банк мозга. – Когда привезут следующий образец, мы нарежем и заморозим его вместе».

Так мы и сделали. Был солнечный сентябрьский день, листья только начинали желтеть и краснеть, а воздух еще был по-летнему теплым. Мы стояли в лаборатории и ждали, когда доставят мой первый мозг. На нас была защитная экипировка: хирургическая маска натянута от уха до уха, лицо закрыто пластиковым щитком, волосы надежно спрятаны под шапочкой, на руках до самых локтей – несколько слоев латексных перчаток. Чтобы защитить одежду от брызг крови, мы прикрыли белые халаты пластиковыми фартуками, а обувь – бахилами.

Лаборант принес компактный холодильник – из тех, в которые обычно складывают стейки и пиво, когда едут на природу поиграть в футбол. Но я знала, что внутри, обложенный несколькими слоями льда, находился человеческий мозг.

Очень важно держать мозг в холоде, это помогает замедлить процесс распада тканей. Для наших экспериментов нужны неповрежденные молекулы РНК, поскольку именно они содержат ключ к тому, как проявляют себя гены. Помещение мозга на лед сразу после его извлечения из организма – это первый шаг к сохранению РНК, но для длительного хранения мы должны быстро заморозить мозговую ткань. Хранение мозга при очень низких температурах может остановить разложение РНК на десятилетия.

Доктор Херман открыла холодильник и осторожно вытащила прозрачный, покрытый инеем пакет. Она медленно достала мозг и опустила его в мои протянутые ладони. Он удобно лег в руки. Мозг был тяжелый, холодный и влажный, кровь капала с него как с самого обычного куска мяса. В среднем мозг весит около 1300 граммов, позже мне встречались довольно крупные образцы – массой 1800 граммов. На ощупь он напоминал застывшее желе, хотя на самом деле был очень хрупким. Одно неаккуратное движение – и он развалится на части.

Зная, что человеческий мозг – самый сложный механизм во всей Вселенной, ожидаешь, что он будет выглядеть более… солидно, что ли. Но внешне в нем нет ничего особенного. Когда я впервые в жизни увидела тело в морге, то испугалась, что упаду в обморок от вида крови, мышц, костей и кожи. А тот мозг, который лежал у меня в руках, меня совсем не поразил. Извлеченный из тела, он выглядел даже не совсем человеческим.

Удивительно, насколько силен контраст между этим обыкновенным с виду куском мяса и тем, насколько сложно он устроен внутри. Все, в чем заключается наша сущность, может уместиться у меня в ладонях – от этой мысли просто дух захватывает.

Днем раньше этот мозг управлял еще живым человеком. Это единственное, в чем я могла быть уверена. Но что еще мне было известно о мозге, который я держала в руках? Кому он принадлежал – мужчине или женщине? Страдал ли этот человек от психического расстройства? Возможно, он покончил с собой? Учитывая, как мы отбираем образцы, вероятность этого велика. Но также возможно, что это был мозг пожилой женщины, скончавшейся от пневмонии, или молодого парня, убитого выстрелом в грудь. Этот человек мог страдать от шизофрении или депрессии, а мог быть абсолютно психически здоров. Этого ни за что не выяснить, глядя на мозг невооруженным глазом. Он надежно хранит свои тайны.

Мозг по форме похож на мяч и глубоким желобом разделен на правое и левое полушария. Каждое полушарие состоит из четырех долей: лобной, височной, теменной и затылочной.

Держа мозг в руках, я рассматривала самую большую, лобную долю. Этот участок коры по большей части определяет наше сознательное существование, от восприятия мира до глубоко личных мыслей и фантазий. Именно этот отдел мозга завораживает меня сильнее всего, и им же интересуется подавляющее большинство нейрофизиологов.

Основные отделы мозга человека[10]10
  http://www.bic.mni.mcgill.ca/ServicesAtlases/ICBM152NLin2009; https://surfer.nmr.mgh.harvard.edu/fswiki/FreeSurferMethodsCitation.


[Закрыть]

Лобные доли – одна слева, другая справа – начинаются над бровями и идут вверх до самой макушки. Как и другие доли, они охватывают более простые отделы мозга, спрятанные в глубине.

Мой взгляд задержался на префронтальной коре – той части лобных долей, которая находится вокруг линии роста волос. Она заметно больше других участков и испещрена извилинами и бороздами. Это самая развитая и самая молодая в эволюционном смысле часть мозга. Именно префронтальная кора делает человека человеком, позволяет нам думать, запоминать, преодолевать трудности, составлять обо всем свое мнение и принимать решения.

Та относительно небольшая часть префронтальной коры, которая находится прямо за лобной костью, играет огромную роль в нашей разумности. У нее исполнительная функция, то есть она отвечает за сложнейшие когнитивные задачи: способность различать правильное и неправильное, подавлять социально неприемлемое или импульсивное поведение, предугадывать последствия происходящих в настоящее время событий. Обширные исследования нейробиологии психических заболеваний не оставляют сомнений в том, что проблемы префронтальной коры головного мозга имеют центральное значение для психических заболеваний. Но мы до сих пор не знаем, что это за нарушения, и, разглядывая мозг снаружи, увидеть их невозможно.

Глубокая борозда отделяет лобную долю от следующего извилистого отдела коры – теменной доли. В теменной доле собирается вся информация, которую мы получаем от тела и органов чувств. Благодаря ей мы ощущаем предметы и можем коснуться их, чувствуем вкус и двигаемся. Она позволяет нам ориентироваться в пространстве, ощущать границы собственного тела и его расположение относительно окружающих предметов. А еще – читать и считать.

Я повернула мозг и осмотрела височную долю, которая находится примерно у нас над ухом. Этот участок коры отвечает за обработку звуковой информации высшего уровня, за распознавание и понимание речи. А где-то глубоко внутри, за слоями коры височной доли прячется гиппокамп, названный так из-за причудливой изогнутой формы ( в переводе с древнегреческого означает «морской конек»). В этом с эволюционной точки зрения довольно примитивном отделе хранятся долгосрочные воспоминания. А еще он работает как GPS и помогает нам определять, где мы находимся.

В задней части мозга притаился ребристый мозжечок, напичканный нейронами. Он управляет осознанным движениями: тем, как мы сидим, ходим и говорим. Прямо над ним, там, где обычно собирают волосы в хвостик, располагается последняя из долей – затылочная, которая расшифровывает информацию, поступающую от глаз, и позволяет нам видеть.

Все эти отделы мозга невероятно важны для нашего повседневного существования. Повреждение мозгового ствола, который контролирует дыхание, сердечный ритм и другие основные функции организма, может привести к параличу и даже смерти. Но все-таки префронтальная кора – наиболее ценная область. Хотя человек и не умрет без лобной коры головного мозга, это та часть, которая делает нас именно человеком разумным. Если что-то произойдет с ней, это может привести к большому количеству негативных последствий: потере памяти, неспособности планировать действия, проблемам с выбором слов и вообще с речью, отключению критичности мышления и неадекватному поведению.

Я была бы рада и дальше восхищенно рассматривать тот мозг – первый, который я держала в руках, – но, чтобы сохранить образец для исследований, нам с доктором Херман нужно было работать быстро.

Я осторожно положила мозг на большую доску, поставленную на лед, и взяла скальпель с очень длинным и острым как бритва лезвием.

«Представь, что ты режешь хлеб или стейк, – посоветовала доктор Херман. – Держи нож под прямым углом к поверхности мозга и старайся делать надрезы параллельно».

Придерживая мозг левой рукой, я опустила на него нож. От холода ткани затвердели, и лезвие легко скользило сквозь них.

Сначала я разрезала мозг вдоль борозды, разделяющей два полушария. А затем принялась за левое полушарие, нарезая его слоями толщиной чуть больше сантиметра. Вскоре я почувствовала, что мозг подтаял и стал расползаться. Отрезанные пласты начали сминаться и загибаться. Но я продолжала – получалось все лучше и лучше.

Я поднимала и рассматривала каждый срез. Доктор Херман указывала на извилины, складки и границы между областями мозга, отмеченные разными оттенками, от серо-розового до белого. Насыщенные нейронами участки – в основном серые, и друг с другом их связывают белые соединительные волокна. В зависимости от того, из какой части мозга взят отрезанный образец, в него могут попасть фрагменты гиппокампа, миндалевидного тела или другие элементы.

Мы быстро положили каждый срез на стеклянную пластину и опустили их в смесь сухого льда и изопентана – летучего вещества, охлажденного до –86 ℃. Полужидкая субстанция тут же забурлила, от нее пошел пар, и в считаные секунды кроваво-розовая мозговая ткань замерзла и побелела. Такой способ помогает сохранить анатомию образца, в отличие от медленного замораживания, при котором клеточные мембраны разрываются. Сразу после этого мы выловили замороженные образцы щипцами, положили их в пакеты, запечатали и наклеили стикеры со штрихкодом. С консервацией было покончено.

Мозг, вначале напоминавший кусок мяса, теперь был похож на стопку полуфабрикатов в холодильнике супермаркета. Зашли лаборанты, еще более усиливая это впечатление, и унесли образцы в камеру глубокой заморозки, где те будут хранить свои секреты, пока мы не решим использовать их для исследований, которым, кажется, нет конца.

Человеческий мозг фантастически сложно устроен. Но, как я поняла еще в самом начале карьеры, очень многие процессы можно исследовать, изучая мозг гораздо более примитивных существ.

За тридцать лет до того, как стать директором Банка мозга в Национальном институте психического здоровья, я работала в Институте психиатрии и неврологии в Варшаве. Я окончила институт со степенью магистра химии, затем ушла в медицину и защитила кандидатскую на тему, связанную с мозгом и нервной системой. В 1980-е годы я жила в маленькой квартирке с Миреком, который тогда еще не был моим мужем, и двумя детьми от первого брака и занималась клиническими исследованиями лекарств от шизофрении западного производства.

В августе 1988 года наша жизнь резко изменилась. По приглашению немецкой фармацевтической компании я отправилась в Мюнхен на международный конгресс по нейропсихофармакологии. Я собиралась сделать постерный доклад о нейролептиках, которые помогали облегчить наиболее тяжелые симптомы шизофрении: галлюцинации и психоз. Тогда я и представить не могла, что совсем скоро с лечения этой страшной болезни переключусь на исследование ее скрытых причин.

Я приехала в Мюнхен с двадцатью долларами в кармане – моей месячной зарплатой – и была совершенно потрясена изобилием, царившим в Западной Германии. Но культурный шок померк перед тем, что я пережила, когда на конференции ко мне подошел доктор Дэниел Уайнбергер из Национального института психического здоровья, всемирно известный исследователь шизофрении. Не успели мы толком познакомиться, как он, недолго думая, пригласил меня работать в качестве исследователя после моей докторской диссертации в его научной лаборатории.

Я не могла поверить в свою удачу. Национальный институт здравоохранения – самое престижное медицинское учреждение в мире, а его психиатрическое отделение всегда было на передовой в изучении тех заболеваний, которым я посвятила свою карьеру. Я и мечтать не могла, что когда-нибудь окажусь там.

Спустя пару дней я вернулась в Польшу и с гордостью сообщила Миреку и детям, что мы едем в Америку. Как и я, они были в восторге. Жизнь в Польше в те годы была безрадостной и нестабильной, и многие мечтали обрести свободу и счастье на Западе. И конечно, все знали, что США – самая свободная страна из всех.

Я приехала в Америку весной 1989-го, моя семья подтянулась чуть позже. Польша тогда уже начала мелкими шажками двигаться в сторону демократии, и чувствовалось, что Восточному блоку недолго осталось. На следующий день после моего прилета доктор Уайнбергер, под начальством которого мне предстояло проработать двадцать три года, отвез меня в институтский кампус и познакомил со своим коллегой-психиатром из Канады Джорджем Джаскивом. Вместе с доктором Джаскивом, ставшим моим наставником и вдохновителем, мы продолжили погружаться в тайны шизофрении, лекарства от которой я изучала раньше в Варшаве.

Для исследований мы использовали мозг крыс, потому что он во многом похож на человеческий, хоть и устроен гораздо проще. Кроме того, у них есть рабочая память, они познают мир вокруг и взаимодействуют друг с другом, и эти черты сложного поведения сильно сближают крыс с человеком. Сначала мы наносили им небольшие повреждения в области гиппокампа, так как, согласно тогдашним данным, аномалии именно в этом отделе мозга наблюдались у больных шизофренией. Мы вводили микроскопические дозы нейротоксинов в гиппокамп новорожденных крысят, чтобы нарушить его связи с префронтальной корой. Так мы искусственно заставляли эти две области мозга взаимодействовать неправильно, как это происходит при шизофрении. Нам было интересно, чем неврологически модифицированные крысы будут отличаться от остальных и как они будут себя вести, когда вырастут.

До этого я никогда не вскрывала ни одно существо – ни живое, ни мертвое. Но тем не менее я была счастлива работать над этим проектом. Мы с головой окунулись в эксперименты, как настоящие сумасшедшие ученые. Как-то раз мне понадобилось тихое место, чтобы проанализировать поведение крыс, и я закрылась вместе с клетками в мужском туалете, повесив на дверь объявление «Идет эксперимент. Не входить!». Я была полна решимости учиться и добиться успеха. Доктор Джаскив дал мне необходимые знания в области нейроанатомии, нейрохимии, крысиной физиологии, научил различным техникам рассечения мозга. Вместе мы прооперировали и изучили тысячи крыс.

Через полтора года доктор Джаскив получил новое предложение и, к моему большому сожалению, покинул институт. Продолжать работу в одиночку было безумно сложно. Иногда я даже плакала в отчаянии, пытаясь разглядеть что-то в крысиных мозгах, нарезая их на наших капризных аппаратах или стараясь поймать разбежавшихся грызунов, которые забивались под шкафы, шипели и норовили укусить меня своими острыми, как бритва, зубами.

Однако, каким бы болезненным ни был для меня уход доктора Джаскива, он в то же время стал шагом к независимости и к наиболее значительному открытию в моей карьере. Как мы и предполагали, этот прорыв был связан с префронтальной корой – тем самым участком мозга, важность которого мне по иронии судьбы позже пришлось осознать на собственном опыте.

Люди тысячелетиями страдали от шизофрении. Сегодня ее диагностируют примерно у 1 % населения планеты – более чем у семидесяти миллионов человек, из них свыше трех миллионов живут в США[11]11
  https://www.nimh.nih.gov/health/statistics/prevalence/schizophrenia.shtml.


[Закрыть] и не менее семи миллионов – в Европе. Шизофрения поражает людей из совершенно разных стран, культур и социальных слоев, у нее множество симптомов, и пациенты реагируют на одни и те же лекарства по-разному. Больные часто страдают от бреда, галлюцинаций, острого психоза. Вы наверняка видели, как такие люди разговаривают сами с собой на улице. У многих нарушаются когнитивные способности и возникают проблемы с принятием решений и логическим мышлением. Иногда бывает затронута рабочая память, и тогда больному сложно расставлять приоритеты и выполнять простейшие действия. Многие погружаются в депрессию и не могут выразить свои чувства.

До недавнего времени психиатры полагали, что шизофрения – это психологическое отклонение, причиной которого могут стать стресс и воспитание, особенно под влиянием «шизофреногенной матери», которая не выказывала по отношению к ребенку достаточно любви и тепла. Сегодня это теория полностью опровергнута. Как нам теперь известно, шизофрения вызвана нарушениями в строении и работе мозга, так же как и сердечные заболевания – патологией артерий. Разница лишь в том, что мы пока не обнаружили те «отпечатки пальцев», которые шизофрения оставляет в мозге.

В 1940–1950-е годы врачи предположили (и были правы), что причина психических заболеваний, и в том числе шизофрении, кроется в префронтальной коре головного мозга. Они пытались лечить больных, проводя лоботомию – калечащую операцию, во время которой перерезали нейронные связи внутри префронтальной коры или ее соединения с другими отделами мозга. В результате этой с самого начала очень спорной операции многие пациенты лишились своей личности и интеллекта. Эти ужасающие последствия не помешали Шведской академии в 1949 году присудить Нобелевскую премию неврологу Антониу Эгашу Монишу за разработку методов лоботомии.

В середине 1950-х врачи начали применять нейролептики, которые облегчили ряд симптомов у большинства пациентов, и такой радикальный и бесчеловечный метод «лечения», как лоботомия, стал отходить в прошлое. Но для многих фармакологическая революция наступила слишком поздно. С 1946 по 1956 год во всем мире было проведено от 60 до 80 тысяч операций лоботомии[12]12
  Gordon M. Shepherd, Creating Modern Neuroscience: The Revolutionary 1950s (New York: Oxford University Press, 2010).


[Закрыть].

С середины 1990-х фокус исследований психиатрических заболеваний переместился с психологии и наблюдения за поведенческими особенностями на генетику и химию мозга (ДНК, РНК и белки). Теперь мы изучаем гены, передающиеся по наследству, и генные мутации, аберрантные (модифицированные) формы белков и метаболические нарушения в клетках, которые могут быть связаны с повышенным риском психических заболеваний. И есть надежда, что когда-нибудь мы сможем использовать точечную терапию, которая будет активировать или подавлять конкретные молекулы, восстанавливая нарушенные связи.

Однако сегодня ученые все еще крайне мало знают об истинных причинах шизофрении и других психических расстройств. Для того, чтобы заболевание проявилось у отдельно взятого больного, изменения должны произойти в сотнях и даже тысячах генов. И из-за огромного генного разнообразия среди пациентов пока невозможно предсказать, приведет ли та или иная вариация к развитию шизофрении у конкретного человека.

Мои эксперименты над грызунами в 1990-е годы подтвердили, что нестандартное поведение и нарушение когнитивных функций у крыс – а значит, вероятно, и у человека – могут быть вызваны едва заметными повреждениями в мозге. После операционного вмешательства крысы хуже ориентировались в пространстве и медленнее проходили лабиринты с разложенным в них угощением. По сравнению с обычными крысами они почти не интересовались новыми местами и предметами, а также гораздо меньше общались друг с другом. Мы решили, что у людей, так же, как и у наших крыс, незначительные дефекты разного происхождения, возникшие на стадии роста, могут навсегда нарушить работу мозга. Факторами, которые приводят к таким нарушениям, могут стать, например, хроническое недоедание матери или вирусные инфекции, а также другие нарушения, которые в сочетании с дефектными генами изменяют молекулярные пути в клетках и связи внутри различных отделов мозга и между ними. Наши результаты явно указывают на то, что лобная кора головного мозга является важным местом для развития шизофрении, как и предположили доктор Вайнбергер и мои коллеги из Национального института психического здоровья в конце 1980-х годов.

Это открытие, связанное с повреждением вентральной части гиппокампа у новорожденных крыс, стало известно во всем мире (The neonatal ventral hippocampal lesion (NVHL) model). Коротко эту модель шизофрении называют также модель Липски (Lipska model). Впервые мы вместе с докторами Джаскивом и Уайнбергером опубликовали результаты наших исследований в 1993 году в журнале Neuropsychopharmacology[13]13
  Barbara K. Lipska, George E. Jaskiw, and Daniel R. Weinberger, «Postpubertal Emergence of Hyperresponsiveness to Stress and to Amphetamine After Neonatal Excitotoxic Hippocampal Damage: A Potential Animal Model of Schizophrenia,» Neuropsychopharmacology 9 (1993): 67–75, doi: 10.1038/npp.1993.44.


[Закрыть], который издает Американский колледж нейропсихофармакологии (ACNP). С тех пор модель Липски была описана в сотнях научных публикаций, ученые из разных стран воспроизвели ее в своих лабораториях и применили в других сферах: в электрофизиологии, генетике и изучении мышления. На основе этой модели разработали новые лекарства, которые помогают бороться с когнитивными нарушениями при шизофрении. В 1996 году наша методика получила патент США на скрининг и разработку новейших нейролептических препаратов[14]14
  «Rat or Mouse Exhibiting Behaviors Associated with Human Schizophrenia,» U.S. patent no. 5,549,884, issued August 27, 1996, by the United States Patent and Trademark Office.


[Закрыть].

В 2002 году я возглавила лабораторию молекулярной биологии в Национальном институте психического здоровья, где продолжила изучать химические и генетические особенности мозга психически больных людей. Следующие десять лет были очень насыщенными и плодотворными, несмотря на то, что мне самой пришлось столкнуться с серьезной болезнью: раком груди в 2009 году и самой опасной разновидностью рака кожи – меланомой – в 2011 году. Не сомневаясь, что победила и то и другое, я с надеждой смотрела в будущее. Как и все мои коллеги, я была уверена, что прорыв в генетических исследованиях приведет к разгадке тайны шизофрении. Если будет известно, где именно находятся гены, как они работают и как именно передают информацию тканям и клеткам, то во всех областях науки, включая изучение психических расстройств, настанет революция. И действительно, ученые начали выявлять тысячи генов, которые несут в себе повышенный риск психических заболеваний.

В 2013 году меня назначили главой Банка мозга, и я с головой ушла в работу: начинался новый захватывающий этап моей карьеры. Исследования крысиного и человеческого мозга принесли мне широкое признание среди коллег. Двадцать лет назад я опубликовала первую статью на эту тему, и вот теперь я была хранителем огромной коллекции бесценных образцов.

Несмотря на многочисленные открытия в области психического здоровья, ученым, скорее всего, понадобится изрядное упорство и еще не один десяток лет, чтобы окончательно разобраться в том, что именно «ломается» в мозге и как это починить. Так что, несмотря на болезнь, я продолжала работать, публиковать тонны научных статей и делиться находками с сотнями коллег по всему миру, которые так же, как и я, бились над проблемой генных мутаций и их последствий.

Я от природы очень энергична, поэтому каждое утро проезжала больше тридцати километров на велосипеде до офиса, целый день работала, а потом таким же способом возвращалась обратно, в наш тихий дом в пригороде. По вечерам за ужином мы с Миреком сидели на высоком заднем крыльце, как на палубе корабля, который плыл сквозь зеленое море деревьев и трав. Вокруг стучали клювами огромные дятлы в красных шапочках, крохотные крапивники вили гнезда в цветочных горшках, разноцветные колибри пили нектар из красных бальзаминов. Все было замечательно, и мы чувствовали себя невероятно счастливыми.

Казалось, все шло как по маслу, но уже очень скоро мне стало казаться, что крысы из моих ранних экспериментов решили отомстить – у меня начала сбоить именно та область мозга, которую я искусственно повредила у тысяч грызунов. Но нарушения в работе моей префронтальной коры вызвал не введенный в гиппокамп нейротоксин, а нечто гораздо более прозаическое и уже хорошо мне знакомое – рак.