Текст книги "Свободные родители, свободные дети"

Когда ребенок захвачен сильными эмоциями, их можно попробовать преобразовать в творчество. Доктор Гинотт говорил, что в доме всегда должны быть материалы для творчества – фломастеры, карандаши, мелки, краски, альбомы, ватман, грифельная доска, коробки, цветная бумага, пластилин и т. п. Участницы нашей группы поняли его буквально. Не прошло и недели, как мы слушали рассказы о стихах, написанных по поводу смерти любимой черепахи, о письме на телевидение в защиту любимой программы, о карикатурах на местных хулиганов.

Если ребенок слишком мал, чтобы рисовать или писать, то роль секретаря может взять на себя кто-то из родителей.

Семилетний сын Эвелины, Стиви, вернулся домой в ярости. Тренер сказал, что если он не научится прыгать с десятифутового[2]2
  Фут – единица измерения, равная 0, 304 метра. (Прим. ред.)


[Закрыть] трамплина, то его исключат из группы и переведут в детский бассейн.

Пока Стиви изливал душу, его отец взял ручку и бумагу и стал писать. Когда Стиви остановился перевести дух, отец сказал ему:

– Парень, ты, похоже, сильно рассердился на тренера. Послушай, что ты только что сказал: «Этот выскочка считает, что может всеми командовать. Он злой. Я его ненавижу».

Стиви зачарованно слушал.

– Да, – кивнул он. – И вообще я хочу столкнуть его с трамплина и держать под водой, пока он не захлебнется.

Отец записал и эти слова.

– А теперь напиши, что я вытащу пробку из бассейна, и вся вода утечет в трубу, и тренер вместе с ней!

И это предложение отец записал в свой список. Когда все было записано, Стиви удовлетворенно кивнул и попросил все прочитать.

– Пожалуйста, – ответил отец и протянул ему листок. – Ты можешь взять список и читать, когда захочешь. А сейчас мне нужно написать записку. Завтра ты отнесешь ее тренеру. Я напишу: «Мой сын Стивен ни при каких обстоятельствах не должен подниматься на десятифутовый трамплин, пока он сам не почувствует, что готов к этому».

Есть такие моменты, когда не нужно проявлять понимание, внимание и сочувствие. Доктор Гинотт говорит о том, что «у каждого ребенка должен быть собственный уголок души».

Помню, как Джилл, которой тогда было четыре года, лежала на постели, сосала палец и смотрела на меня.

– Ты знаешь, о чем я сейчас думаю? – спросила она.

– Нет, – ответила я.

– Это хорошо, – кивнула она и снова засунула палец в рот.

В детской жизни есть место для громких фанфар, извещающих мир о смелости ребенка – о его бойцовском характере. Не думайте, что достаточно обы-чных слов ободрения и поддержки, хотя многим родителям кажется, что так они закаляют своих детей и учат справляться с жизненными трудностями. Это вовсе не холодное и безличное: «Смелее, парень! Ты выдержишь!» Это глубокое понимание и поддержка: «Да, это тяжело. Это трудно. Я уважаю твою борьбу и верю в то, что ты найдешь выход».

Хелен сказала Лори: «Хотя учительница порой раздражает тебя, ты у нее многому учишься – несмотря на ее ужасный характер!»

А Тед сказал Энди: «Я вижу, что ты стараешься не обращать внимания на поддразнивания из-за небольшого роста. Полагаю, ты знаешь, что в нашей семье мы ценим людей не за размеры, а за характер».

Но больше всего меня тронула история Нелл. Эта женщина несколько месяцев назад потеряла мужа. На наших занятиях она поднимала проблему за проблемой, и решения их мы не находили. Сын Нелл очень страдал из-за того, что остался без отца. Он постоянно жаловался и даже упрекал мать. Нелл не знала, что делать.

Мы ждали, что доктор Гинотт успокоит несчастную женщину. Каково же было наше удивление, когда он довольно сурово заявил:

– Нелл, не позволяйте жизни победить себя!

Глаза Нелл наполнились слезами. Кто-то из нас быстро сменил тему.

На следующей неделе мы не узнали Нелл. Хелен спросила ее, как дела.

– Не уверена, – ответила Нелл, – но мне кажется, что все изменилось. Когда Кеннет начал жаловаться, я остановила его. Я сказала: «Кеннет, я понимаю, что после смерти папы тебе приходится нелегко. Но теперь мы живем вдвоем, хотя я и хотела бы, чтобы все было иначе. Думаю, нам обоим пора решить, как стать самой лучшей семьей на свете!»

В тот день Кеннет без лишних напоминаний подстриг газон перед домом.

Глава IV
Когда ребенок верит в себя

Шли недели, и я все лучше понимала ту роль, какую чувства играли в жизни моих детей. Я сделала для себя множество важных открытий.

Чувства моих детей стали для меня столь же реальными, как яблоки, груши, стулья и другие физические предметы. Я не могла больше игнорировать чувства детей, как не могла не обращать внимания на барьер посреди дороги. Да, их чувства порой менялись – и иногда очень быстро. Но в те моменты, когда дети их ощущали, чувства эти были очень реальными.

Я часто слышала: «Почему ты вечно защищаешь Энди? Ты всегда на его стороне!» или «Мы никогда никуда не ходим, а все ходят!».

Раньше я обрушивалась на такие заявления со всей силой взрослой логики: «Это неправда. Я часто принимаю твою сторону, и ты это знаешь» или «Как ты можешь такое говорить? Разве на прошлой неделе мы не были в зоопарке? У тебя короткая память!».

Теперь же я стала слышать в этих словах их глубинный смысл. В данный момент ребенок это чувствует. Осознав это, я сумела сформулировать другие ответы: «Тебе кажется, что я всегда заступаюсь за Энди? Я понимаю. Спасибо, что сказал мне о своих чувствах» или «Тебя волнует, что наша семья слишком много времени проводит дома. Тебе хочется, чтобы мы выбирались куда-нибудь почаще. Я рада, что ты сказал мне об этом. Теперь я это знаю».

Когда я осознала это, то мне стало ясно, что многие мои заявления не имеют ни малейшего смысла: «Так ты скучаешь по ней или нет?», «Определись же, наконец! Ты или хочешь ехать в лагерь, или нет!».

Я открыла для себя новую истину, истину других ответов: «С одной стороны, ты скучаешь по подруге, а с другой – радуешься, что она уехала», «Тебе и хочется поехать в тот же лагерь, и хочется остаться дома. А еще тебе хочется съездить в какое-то новое место».

Как нет двух одинаковых листьев на одном дереве, так нет и совершенно одинаковых детских чувств. И это различие мы высоко ценим. Именно чувства делают ребенка уникальной личностью.

Я перестала раздраженно бросать: «Как это ты не любишь мороженое? Ты, наверное, единственный в мире, кто не любит мороженого». Теперь я с удовлетворением отмечала, что мой ребенок не похож на других. «Твой брат любит мороженое. Но ты другой. Тебе больше нравится лед».

Я старалась дать понять, что в отличиях нет ничего плохого. Я сосредоточивалась на сильных сторонах своего ребенка. Вместо того чтобы сказать: «Все мальчики любят играть в бейсбол. Почему ты должен быть белой вороной?», я поступала иначе: «Судя по всему, бейсбол тебе не нравится. Я заметила, что у тебя другие инте-ресы».

От Дэвида я услышала: «Папа, когда ты так со мной разговариваешь, мне кажется, что ты меня обвиняешь во всем. И я начинаю защищаться!»

А Энди сказал: «Мама, знаешь, почему я так себя веду? Я хочу, чтобы ты обратила на меня внимание».

А вот что сказала Джилл: «Я сделала коробочку, чтобы показать, что я чувствую в разные моменты. Я назвала ее своей «коробочкой настроений». На ней рисунки, которые показывают, когда я злюсь, когда радуюсь, когда я счастлива, когда печальна, когда я спокойна, а когда в ярости».

Это, казалось бы, очевидное утверждение не всегда было для меня очевидным. Только на собственном опыте я начала понимать, насколько важно учить детей доверять своему восприятию.

Как-то мы с Тедом забирали велосипед Джилл из мастерской. Дочке было семь лет. Как только она увидела починенный велосипед – сразу бросилась кататься на нем. Тед подошел к кассе, чтобы оплатить ремонт. Через минуту Джилл вернулась с очень озабоченным видом.

– Тормоза не работают, – сказала она.

Механик расстроился.

– С тормозами все в порядке. Я сам чинил этот велосипед.

Джилл посмотрела на меня.

– Мне кажется, что они не работают.

Механик настаивал на своем.

– Может быть, они еще не разработались…

– Нет, – застенчиво произнесла Джилл. – Они не застревают… Просто… как-то странно…

И она побежала к отцу.

Момент был очень неловкий. Механик стоял с таким видом, словно моя дочь доставляла ему лишние и бессмысленные заботы. Я не знала, что делать. Я могла научить Джилл прислушиваться к собственному внутреннему голосу, чтобы она сказала себе: «Если я что-то чувствую, значит, то, что я чувствую, существует». С другой стороны, рядом со мной стоял компетентный механик, который уверял, что с велосипедом все в порядке.

Его авторитет перевесил. Я пробормотала, что он, конечно же, прав, а дети склонны все преувеличивать. В этот момент к нам подошел Тед и решительно сказал:

– Моей дочери кажется, что с тормозами что-то не так.

Мрачный механик, не говоря ни слова, поставил велосипед на стенд, осмотрел его и удивленно сказал:

– Вам придется оставить его в мастерской. Тормоза действительно придется заменить.

Я была просто потрясена. В тот день я поклялась себе, что буду всегда доверять внутреннему голосу дочери.

Через несколько недель мы с Джилл ждали зеленого света светофора на оживленном перекрестке. Я взяла ее за руку и начала переходить улицу. Но дочка потащила меня назад. Я уже собиралась попросить, чтобы она не капризничала, но вовремя опомнилась.

– Джилл, – сказала я, – я рада, что ты доверяешь собственным чувствам. Мы перейдем улицу, когда тебе покажется, что это вполне безопасно. Я готова подождать.

Мы стояли целых пять минут. У нас был добрый десяток возможностей перейти улицу. Я твердила себе, что все вокруг считают нас сумасшедшими. Может быть, я переборщила с желанием научить дочь доверять собственным чувствам?

А потом произошел случай, который полностью перевернул мой образ мыслей. Жарким летним днем Джилл вбежала в дом в мокром купальнике. Выражение ее лица было очень странным.

– Мы классно развлекались в бассейне, – сказала она. – С нами был наш приятель, с которым мы познакомились. Мы играли вместе. А потом он отозвал нас с Линдой в сторону, под деревья. Он спросил, можно ли лизнуть пальцы на моей ноге. Он сказал, что это будет весело.

Я чуть не умерла на месте.

– И что потом? – спросила я.

– Я не знала, что делать. Линда решила, что это действительно будет весело, но я все равно не хотела… Я чувствовала… Ну, я не знаю…

– Ты хочешь сказать, что вся эта ситуация показалась тебе неправильной, хотя ты и не знала, в чем дело?

– Да, – кивнула дочь. – Поэтому я прибежала домой.

Я постаралась не выдать своего облегчения. Как можно спокойнее я поинтересовалась:

– Ты доверилась своим чувствам, и они подсказали тебе, что делать, верно?

Только потом я поняла, что произошло. Может ли умение и готовность доверять собственным чувствам защитить ребенка? И если мы подавляем это доверие, то не подавляем ли одновременно чувство опасности? Не делаем ли мы ребенка уязвимым перед лицом тех, кому его благополучие важно не так, как нам?

Окружающий мир изо всех сил старается сделать ребенка глухим к сигналам опасности.

«Ну и пусть на пляже нет спасателя. Ты же умеешь плавать».

«Нет никаких причин бояться. Даже если появится машина, у тебя достаточно времени, чтобы увернуться от нее».

«Не будь рохлей. Все ребята уже попробовали. Зависимость не возникнет».

А что, если порой выживание ребенка зависит от его доверия к собственным чувствам?

Если бы год назад кто-то спросил меня о значимости внимательного отношения к чувствам детей, я бы ответила: «Думаю, что такой подход заметно улучшает обстановку в семье и не причиняет вреда».

Если бы мне задали тот же вопрос сегодня, я дала бы более эмоциональный ответ. Теперь я твердо убеждена, что, отрицая чувства ребенка и убеждая его в их ложности, мы лишаем его естественной защиты. И не только. Мы смущаем, запутываем его, ослабляем его чуткость. Мы заставляем его строить обманчивый мир слов и защитных механизмов, которые не имеют ничего общего с его внутренней реальностью. Мы отделяем ребенка от него самого. Не позволяя ему понимать собственные чувства, мы блокируем его способность понимать чувства других людей.

Но когда мы признаем право детских чувств на существование, то тем самым делаем ребенку прекрасный подарок. Мы наделяем его способностью прислушиваться к внутреннему голосу и понимать самого себя, делаем его внимательным и заботливым человеком.

Глава V
Как отпустить ребенка: диалог о самостоятельности

Хелен что-то задумала. Она позвонила и спросила, можно ли ей зайти. Открыв ей дверь, я сразу же поняла, что она очень возбуждена. Она вбежала в комнату, не снимая пальто, и сразу же заговорила:

– Джен, не знаю, почувствовала ли ты, но я еле высидела наше вчерашнее занятие. Тема разговора меня очень взволновала! Я знаю, ты можешь счесть меня параноиком, но мне казалось, что каждое слово доктора Гинотта обращено именно ко мне.

Сначала все было нормально. Когда он сказал: «Одна из наших главных задач – помочь детям отделиться от нас», я подумала: «Это же очевидно! Никто не хочет, чтобы тридцатилетние лбы продолжали жить в родительском доме!» Но потом доктор сказал: «Хороший родитель определяется тем, что он готов не сделать для ребенка». Я вздрогнула. Если такова мера хорошего родителя, значит, я мать просто отвратительная.

Хелен помолчала, а потом снова заговорила, обращаясь, скорее, к себе, чем ко мне.

– С другой стороны, если я слишком многое делаю для своих детей, то только потому, что хочу им добра. Если Билли забыл завтрак, а я не принесла его в школу, он весь день будет ходить голодным. Он не ест эти школьные завтраки… Если я не прослежу, чтобы Лори готовилась к диктанту, она обязательно провалится и расстроится из-за этого. Если я не отвезу их обоих в школу в плохую погоду, они простудятся. Неужели я плохая мать?

Хелен помолчала и неожиданно повернулась ко мне:

– Что плохого в моих поступках? Разве родители не должны помогать своим детям и защищать их? Но доктор Гинотт постоянно повторяет: «Мы помогаем, отказываясь помогать»! Я уже ничего не понимаю. Может быть, мои поступки не приносят им ничего хорошего.

Хелен прошла в гостиную, я шла за ней.

– Но кто сказал, что он прав? – бормотала подруга. – Специалисты и раньше ошибались, ты же знаешь! Да, конечно, кое-что из того, что делаю я, дети могли бы делать и сами. Билли уже семь лет, а он каждое утро приходит и протягивает мне расческу. Он и сам умеет хорошо причесываться. Но когда это делаю я, он выглядит таким красивым… Не могу поверить, что такие невинные поступки делают ребенка менее самостоятельным!

Самостоятельным! После нашего занятия я так расстроилась, что даже взяла словарь, чтобы понять буквальное значение этого слова. Думаю, я надеялась на то, что словарь меня успокоит. И это была ошибка. Самостоятельность означает самодостаточность, способность отвечать за собственные действия, сосредоточенность на себе самом и отделение. Но мои дети не такие! Они все еще каждый день спрашивают меня, что им надеть в школу. А еще хуже то, что я им отвечаю!

– Хелен, – сказала я, – ты слишком сурова к себе.

Она не обратила на мои слова никакого внимания.

– Мои дети во всем зависят от меня. Что уж тут говорить об отделении? Когда я думаю об этом, то не знаю, смеяться или плакать. Иногда я ощущаю такую связь с ними, что уже не понимаю, где кончаюсь я, и где начинаются они. Лори получает пятерку на экзамене, и мне кажется, что это я получила пятерку. Билли не взяли в команду, и я страдаю так, словно это не взяли меня.

Хелен рухнула на диван.

– Можно подумать, что я не знаю принципов самостоятельности! Я просто не могу применить их! Что нам постоянно твердит доктор Гинотт? «Интеллект усваивает только то, что ему позволяют эмоции». Мои эмоции не позволяют идее самостоятельности укорениться в моем мозгу.

Я села рядом с Хелен. Мы обе хмуро уставились в пол. Я не знала, что сказать.

– Хелен, – робко произнесла я, – можно я возьму свои записи? Может быть, они смогут нам помочь?

– Твои записи! – фыркнула Хелен. – Нам не нужны никакие записи! Почему, как ты думаешь, я пришла к тебе? Потому что я вижу, как легко ты позволяешь детям заботиться о себе. До сих пор помню, как Джилл осенью пришла домой в одной лишь спортивной форме. Если бы это была Лори, я бы тут же стала допытываться, где ее пальто. А ты не такая! Джилл тогда сказала: «Мамочка, водитель автобуса обещал, что дома мне «влетит». А что такое «влетит»?» До сих пор помню твой ответ. Ты абсолютно спокойно ответила: «В холодную погоду ты сама должна помнить о том, что нужно надевать пальто!»

А другой случай, который я тоже запомнила навсегда! В тот день Дэвид вбежал в дом с криком: «Я снова забыл свою скрипку. Уже в третий раз! Ты должна напоминать мне об уроках скрипки по вторникам!»

Помнишь, что ты сделала? Ты просто кивнула и сказала: «Трудно не забывать об уроках, которые бывают лишь раз в неделю, Дэвид, верно? Но я тебя знаю. Ты точно найдешь способ напомнить себе о скрипке в следующий раз».

Знаешь, что сделала бы я на твоем месте? Я бы написала огромную записку с напоминанием себе о том, что я должна напоминать ему каждый вторник! Я хочу сказать, что для тебя такое поведение естественно!

Я слушала Хелен с интересом. Действительно ли это для меня естественно? А почему? Я попыталась вспомнить мое собственное детство. Мои родители были иммигрантами. Они много и тяжело работали. Мама постоянно что-то готовила и убиралась, а отец все силы отдавал своему небольшому бизнесу. Им было нелегко кормить и одевать нас. Они рассчитывали на то, что мы будем многое делать самостоятельно.

И мы действительно были самостоятельными. Мы вовремя сдавали книги в библиотеку, сами ездили на метро и автобусе, сами решали школьные проблемы. Родители узнавали о нашей учебе только тогда, когда нужно было подписывать дневники. Но даже тогда важны были не наши оценки, а их подпись. Я до сих пор помню, как отец расчищает место на кухонном столе, торжественно усаживается и с гордостью (и трудом!) пишет свое имя – на английском языке!

Думаю, родители оказали мне большую услугу. Они не задумывались над тем, как сделать меня самостоятельной. Они даже не знали такого слова. Но я всему научилась – сама.

И об этом я рассказала Хелен.

– Ты даже не понимаешь, какой подарок они тебе сделали! – воскликнула она. – Мое детство было совсем другим. Я должна была отчитываться перед матерью обо всем – где я была, кто мои друзья, какие у меня оценки, что я надену. До сих пор помню, как возвращалась домой со свиданий – во всем доме горел свет, и родители поджидали меня. Они не ложились спать, пока я не дам им полный отчет. Иногда мне казалось, что мои свидания доставляют им удовольствия больше, чем мне.

– Дорогая, это же было ужасно тяжело!

– Не так уж и тяжело. Я просто не знала другой жизни. Но теперь я понимаю, что детский опыт оказал тебе большую услугу. Теперь я все понимаю. Ты была независимой. Вот почему тебе так легко точно так же вести себя со своими детьми.

– Не совсем верно, – ответила я. – Может быть, детское воспитание и помогло, но мое поведение вовсе не унаследовано от родителей. Например, я всегда считала, что на каждый вопрос нужно дать ответ. Я и подумать не могла о том, чтобы не ответить ребенку. Только когда доктор Гинотт сказал, что ребенку нужно пространство для собственных мыслей, что готовыми ответами взрослые отучают детей от привычки мыслить, я задумалась над этим.

Когда я в первый раз сознательно не ответила на вопрос сына, то почувствовала себя не в своей тарелке.

Как-то утром Дэвид спросил: «Как ты думаешь, Джимми и Томми поладят друг с другом? Я пригласил их к себе сегодня». Это был, пожалуй, самый провокационный вопрос в моей жизни! Мне нужно было проанализировать характер двух мальчиков и предсказать будущее их отношений. И тут я вспомнила наши занятия. Я прикусила язык и сказала: «Интересный вопрос. А что думаешь ты, Дэвид?» Он очень удивился, а потом сказал: «Думаю, сначала они подерутся, а потом станут друзьями».

Я думала, что Хелен улыбнется моему рассказу. Но она смотрела на меня так пристально, что я решила продолжить.

– Помнишь, доктор Гинотт рассказывал нам о муже, который не позволял жене учиться водить машину? «Дорогая, – говорил он ей, – к чему тебе эта головная боль? Пока я рядом, я всегда готов отвезти тебя, куда тебе надо».

Я поставила себя на место этой женщины и сразу поняла, как тяжело нашим детям, когда взрослые не позволяют им делать что-то самостоятельно. И я вспомнила тысячи способов, которыми родители заставляют детей чувствовать себя беспомощными и зависимыми. Но все это делается во имя «любви».

«Мамочка откроет тебе эту банку, дорогой!»

«Позволь мне застегнуть тебе кофточку, милая!»

«Тебе нужно помочь с домашней работой?»

«Я уже сложила твою одежду, сынок!»

Эти слова звучат так невинно – ведь родители говорят из лучших побуждений. Но смысл их один и тот же: «Тебе нужна мамочка. Сам ты не справишься!»

Ты, наверное, думаешь, что я пришла домой и стала вести себя по-другому. Ничуть не бывало! Мне пришлось раз за разом слушать истории других женщин, прежде чем я начала что-то менять в своей семье.

– Хелен, знаешь, как я раньше каждое утро собирала детей в школу? – продолжала я. – Кто еще проследит, чтобы они взяли свои завтраки, кроссовки, очки, тетради, деньги, перчатки и книги? Мне приходилось одевать пальто, застегивать молнии, напоминать про капюшоны и зашнуровывать ботинки – и напоминать, напоминать, напоминать…

Но как-то утром я заставила себя выйти из комнаты и крикнуть: «Скажите, когда будете готовы!» Десять минут я сидела на постели, делая вид, что меня нет. Когда они наконец вошли в комнату, чтобы попрощаться, то были страшно довольны собой. И мне стало неважно, все ли пуговицы застегнуты и те ли перчатки они взяли.

Хелен смотрела на меня почти со священным трепетом. Я попыталась вспомнить другой пример.

– Я расскажу тебе еще о чем-то, что никогда не случилось бы, если бы я не использовала свои новые навыки.

Дэвиду было восемь лет, и он заявил мне, что ему нужны деньги и что он решил найти работу. Мне было страшно тяжело сказать ему (пусть даже очень по-доброму!), что никто не наймет на работу восьмилетнего. Но в тот день доктор Гинотт сказал нам: «Не лишайте детей надежды; не готовьте их к разочарованиям». Поэтому я лишь кивнула: «Понимаю». Ты не поверишь, но несколько часов Дэвид шерстил телефонный справочник, говорил о работе, которой мог бы заниматься, выписывал имена местных торговцев, звонил и разговаривал с менеджерами магазинов. В конце концов он спросил: «Ты знала, что для того, чтобы найти работу, нужно иметь документы, которые я смогу получить только в четырнадцать лет? Когда мне исполнится четырнадцать, я пойду работать в компьютерный магазин. Хозяин оказался замечательным человеком, а компьютеры мне всегда нравились».

Хелен, ты представляешь, я чуть было не лишила сына такого замечательного опыта?! Моя мать непременно сказала бы: «Ну что за глупость! Кто возьмет восьмилетнюю девчонку на работу?»

Хелен всхлипнула.

– Пожалуйста, Джен, достаточно! У меня и без тебя была депрессия, а теперь я вообще погибаю!

Я подумала, что следовало бы остановиться, но это было слишком тяжело.

– Знаешь, Хелен, что нравится мне больше всего? То, что мне больше не нужно быть злобным сержантом. Раньше я целый день отдавала приказы: «Собери игрушки! Вымой руки! Надень шапку! Закрой дверь!» Какое удовольствие описывать проблему, а не отдавать приказы. Мне нравится сообщать: «Дети, дверь открыта! В прогнозе погоды сказали, что сегодня будет дождь!»

Хелен поднялась и потянулась за своим пальто.

– Джен, я больше не могу это выносить! Ты хоть слышишь себя? «Нравится», «удовольствие»… Мне это недоступно. Я не такая. Это не мой стиль.

Я смутилась.

– Послушай, мне не нужны награды, но «стиль», о котором ты говоришь, стоит того, чтобы немного потрудиться. Неужели тебе было бы приятнее услышать, что я постоянно чувствовала себя глупой и неловкой? Неужели тебе хотелось бы узнать, что сначала я никак не могла привыкнуть молчать в ответ на вопросы собственных детей? А ведь это кажется таким простым!

Хелен снова села.

– Это произошло в прошлом году, – продолжила я. – Моя тетушка Софи приехала к нам в гости и спросила у Энди, сколько ему лет. Я твердила себе: «Я не стану говорить за него. Очень важно, чтобы ребенок мог ответить сам». Но когда я увидела, что он смотрит на нее и шевелит губами, как деревенский дурачок, то не выдержала. Я не смогла удержаться и выпалила: «Шесть!»

– Мне стало полегче, – улыбнулась Хелен.

– Может быть, тебе будет приятно узнать, что труднее всего мне давались самые простые вещи. Я почти обиделась, когда доктор Гинотт заговорил о том, что нужно позволять другим людям помогать нам с детьми. Помнишь: «Спросите себя: кто в этой ситуации мог бы справиться с моими детьми лучше всех – продавец, учитель, дантист, няня?

Я никак не могла этого понять. Как чужой человек может справиться с моими детьми лучше меня? Можешь представить, каким потрясением для меня стало понимание того, что самые простые замечания от посторонних – именно от посторонних! – влияли на моих детей так, как мне никогда не удавалось!

Я целый месяц уговаривала Дэвида сходить в парикмахерскую. Ничто не помогало. А потом вдруг он заявил мне: «Ма, я хочу сегодня подстричься!» Как ты думаешь, Хелен, кто сотворил это чудо? Школьный уборщик! Знаешь, что он сказал? «Дэвид, тебе нужно подстричься»!

Я расскажу тебе о том, что было для меня тяжелее всего – и остается тяжелее всего. Я никак не могу привыкнуть не совать нос в дела детей! Мне до слез хочется их расспрашивать и делать замечания. Знаешь, чего я не говорю, когда Джилл приходит домой? Я не говорю: «Учительнице понравилось твое сочинение? Что она о нем сказала? Мы с тобой правильно сделали задание по математике? Твое новое платье тебе так идет! Кто-нибудь это заметил?»

Знаешь, как тяжело ограничиваться одним лишь «Привет, Тыковка» и ждать, когда она сама расскажет мне то, что считает нужным?!

Хелен впервые улыбнулась.

– Ну наконец-то! Наконец-то ты сказала нечто такое, чего я не должна делать со своими детьми! Моя собственная мать так измучила меня своими расспросами и замечаниями, что я не в состоянии так же относиться к собственным детям.

До сих пор каждую неделю я слышу от нее: «Ты выглядишь усталой, дорогая! Ты достаточно отдыхаешь? Джек, наверное, слишком поздно приходит с работы? Почему ты не вынимаешь мясо из морозилки заранее, а ждешь последней минуты? Твой ростбиф никогда не бывает готов вовремя. Я не хочу вмешиваться, дорогая, но мне кажется, что мясо гораздо вкуснее, если его разморозить заранее».

Когда я это слышу, Джен, то просто выхожу из себя. Сама не желая того, я начинаю оправдываться, говорю, что достаточно сплю, что у Джека сейчас много работы, что мясо можно готовить и замороженным, уверяю, что обед будет готов вовремя…

Знаешь, Джен, мне отвратительно говорить все это. Это все равно, что сказать своему ребенку: «Я должна быть частью всего, что происходит в твоей жизни. Я хочу вникать в каждую деталь. Ты не можешь справиться, не спросив мнения мамочки и не получив ее полезного совета…» И самое худшее в этом то, что постоянные замечания и вопросы лишают ребенка возможности экспериментировать, пробовать, ошибаться и находить собственные решения.

– Ты права, Хелен! – радостно воскликнула я.

Я посмотрела на подругу. Судя по ее красноречию, она знала гораздо больше, чем ей казалось.

– Хелен, – сказала я, – давай остановимся. Ты только что чуть не убедила меня в том, что ты чрезмерно внимательная мать, стремящаяся защитить своих детей от всего на свете. Если бы я хоть на минуту перестала думать, то решила бы, что ты такая и есть.

Хелен смотрела на меня с удивлением.

– Ты не забыла конкурс рисунков, в котором принимала участие Лори? – напомнила я.

– А, тот самый… – неуверенно протянула Хелен.

– Именно тот самый! У тебя была масса возможностей вмешаться. Лори изо всех сил старалась, чтобы ты приняла решение за нее. Она ходила за тобой хвостом и спрашивала: «Мамочка, а что мне нужно делать? Мне нужно принять участие в конкурсе или нет? Как ты думаешь, я могу победить?» Помнишь, что ты ей ответила?

Хелен отрицательно покачала головой.

– Ты предоставила ей право самой решить! Ты сказала: «Ты хочешь принять участие в конкурсе. Это замечательно! Но ты не знаешь, сможешь ли победить… А что ты сама думаешь?» Лори задумалась и сказала: «Я попробую».

А ты ответила: «Это разумное решение, дорогая. В конце концов, если не попробуешь, то никогда не узнаешь». Нет, ты этого не сказала! Ты дала самый полезный и разумный ответ. Ты сказала: «О!»

Но больше всего меня удивило то, что произошло спустя несколько недель. Лори принесла домой почетный приз. Я бы сразу же затараторила: «Лори, какая ты молодчина! Я так горжусь тобой!» А ты просто обняла ее и сказала: «Лори, ты, наверное, очень гордишься собой!» И она действительно гордилась собой – мне даже показалось, что она стала выше ростом.

Ну и почему женщина, которая может так правильно организовать триумф своего ребенка и получить от этого удовольствие, считает, что она чего-то не знает? Она знает гораздо больше, чем ей кажется!

Хелен явно стало неуютно.

– Наверное, я вела себя правильно, потому что рядом была ты. Да, я могу устроить шоу для зрителей, но видела бы ты меня, когда я дома одна, Джен. Не знаю, почему мне так трудно предоставить детям независимость. Вчерашнее занятие стало для меня настоящей пыткой. Мне было дурно от всех этих историй успеха.

Ты слышала, что говорила Рослин? Ее совершенно не беспокоит то, что дочь опоздала в школу. Она абсолютно уверена, что выговора от учительницы будет вполне достаточно, и девочку ни к чему постоянно пилить дома.

Я так не могу. Я должна защитить Лори от учительских выговоров.

А посмотри на Ли! Она не затевает ссоры с детьми, когда те играют в снегу без перчаток. Она сказала, что вполне уверена в них: если им станет холодно, они сами придут за перчатками. А тогда она разотрет им руки или сделает горячий шоколад.

А я бы с ума сошла из-за того, что детям холодно.

А Кэтрин! Она нашла завтрак сына на кухонном столе и не побежала в школу. Она подумала, что мальчик может занять деньги у учителя, с ним может поделиться едой приятель, да и вообще от голода он не умрет. Зато он приобретет опыт и поймет, что в состоянии выжить и без мамочки.