Текст книги "После этого"

Глава 3

Просыпаюсь под мамин крик «ты чё, охренел», – видимо, это она отцу. Дверь гаража открыта, пол под моей кроватью вздрагивает. Басы в его сабвуфере бухают так громко и низко, что у меня дергается голова, кивая, подчиняясь. Слишком мощно – это чувствует каждая моя косточка. Угроза. От отца всегда исходит угроза.

Когда оглушительный грохот смолкает, раздается другой звук, настолько привычный, что от него было бы уютно, когда бы не было так грустно. Мамин плач.

Я типа не слышу и снова пытаюсь заснуть.

Я его типа никогда не слышу.

Типа не слышу уже столько лет.

Это меня достало. И все же.

Она в ванной, шумит вода (только ничего не заглушает). Я сажусь на мамину кровать и жду. Она входит – лицо умыто, смазано кольдкремом, блестит, не больно свежее, она одергивает рукав, чтобы спрятать красноту на расцарапанном запястье, и я отвожу глаза – мы так с ней договорились без всяких слов.

– Привет, лапуля, – говорит она. – Пошли смотреть «Друзей»?

Я опускаю голову ей на плечо – знаю, что ей так нравится. И пусть яркие цвета «Друзей» сливаются в кровавую акварель, пусть смех зрителей за кадром заглушает ее всхлипы.

Она почти сразу засыпает. Видимо, приняла таблетку. Или несколько. Часы на тумбочке показывают восемь – всего восемь. Нужно сваливать отсюда.

Я наклоняюсь к туалетному столику Ро и фоткаю, как она красит губы. Задеваю попой ее духи, роняю на пол, Талия ржет, я брызгаю себе на запястья.

– М-м-м, а что это такое?

– «Ж'адор». – Ро старательно изображает французское произношение.

– Фу, прыщ какой вскочил, – жалуется Талия.

– Хочешь, выдавлю? – предлагает Пас, придвигаясь к Талии поближе и разглядывая ее кожу.

– Отвали, ненорма! – орет Талия.

– Ну вы вообще, – говорю я и морщусь.

– А я люблю выдавливать, – сообщает Пас.

– Можно возьму твой консилер? – спрашивает Талия.

– Не обломится, колонизаторка, у меня только для моего оттенка кожи, – отвечает Ро и закатывает глаза.

Пас пожимает плечами, а я роюсь в сумке, выуживаю почти пустой тюбик и передаю Талии. Еще раз проверяю, не пришло ли сообщение от Поппи.

– Достали меня Исайя и его козлищи-друзья, – говорю я – понятное дело, имея в виду Эдисона. Смотрю на Талию, но ей все пофиг, она пялится в зеркало и подмазывает подбородок.

– Зато у Исайи дом что надо, и к нему сегодня люди придут, так что не вякай, подруга, – говорит Пас и показывает мне язык, а я ее фотографирую.

– А Поппи где? – спрашивает Талия.

Все смотрят на меня. Я показываю пустой экран телефона и пожимаю плечами.

– Без понятия, – говорю я.

– Она тебе не ответила? – удивляется Пас.

– Я ей раз двадцать написала. Мы днем собирались встретиться – и ни фига.

Какое-то странное молчание. Непонятный пустой миг, будто без воздуха. Поппи так долго нас всех объединяла. Все смотрят на меня – типа я-то должна знать, где она, но Поппи мне не отвечает. Я снова пожимаю плечами.

Ро встает и кружится – косички взлетают, юбка облегает попу.

– Я как, похожа на шлюху? – спрашивает она. Складывает губки бантиком – бордовые и блестящие на фоне темной кожи.

– До определенной степени, – говорит Талия.

На ней комбинезон с узорчиком. Мне он нравится больше моего летнего платья. Она замечает, что я ее разглядываю.

– Чего?

Я слегка раздуваю юбку.

– На тебе бы клево смотрелось!

– У меня лифчик неподходящий, – говорит она.

– Поменяемся! Ну давай, размер у нас один, а тебе больше пойдет, чем мне.

Она смотрит на меня, прищурившись.

– Вирджиния, нам уже не одиннадцать лет.

В одиннадцать мы менялись одеждой и играли, будто мы близнецы. В те времена дружить было проще. Мне не приходилось бороться за каждую улыбку.

– Как хочешь! Просто хотела сделать тебе одолжение.

Пас (она сидит на кровати) закатывает глаза – но я знаю, что не в осуждение. У нас принято проявлять заботу друг о друге. У нас принято хорошо выглядеть и тащиться от того, что мы хорошо выглядим, и то, что мы от этого тащимся, не значит, что мы какие-то там тупые. У нас у всех правильные черты лица, все мы умеем краситься и одеваться – хотя иногда приходится меняться одеждой, когда Талия недостаточно похожа на шлюху. Пас у нас вообще красавица. Бразильской и настоящей гавайской крови – гладкая золотистая кожа, длинные черные волосы, карие глаза как мятый бархат, но она свою красоту не выпячивает. Если накрасится, выглядит как модель, на нее все пялятся. Сама я не пялюсь, но замечаю, что на нас поглядывают, когда мы идем все вместе. Все вместе, все одно целое, и из нас получается что-то большее, чем сумма нас всех по отдельности или если поделить нас на равные части.

А части такие: ревность, похоть, любовь.

Темно и тихо, мы движемся мимо освещенных окон – они будто картины Нормана Рокуэлла на экране компьютера. Пригибаемся, проходя мимо моего дома, мимо домов Поппи, Талии, Пас, хихикаем, такие скрытные, хитрые, классные.

Но и пошуметь хочется, поэтому через маленький и темный парк у водохранилища мы бежим с воплями, схватившись за руки, ко всему готовые. У Исайи гремит музыка, и по моему телу будто проходит электрический ток. Я хватаю Талию и Ро, а Пас начинает подпевать во весь голос, мы скачем в такт, точно маньячки, и мне кажется, что у меня поехала крыша, и плевать я хотела на все, что про меня говорят.

Понятное дело, долго это не продолжается, потому что Эдисон начинает шляться по комнате. Касается моего бедра, встает между мной и Талией, она верещит и обхватывает его руками за шею. Щеки у нее горят, глаза сияют – типа ей очень классно, лучший миг ее жизни. Потому что Эдисон – ее парень, и он обалденный, и пахнет от него как надо, и они танцуют. Правда, она не в курсе, что он тянет руку назад. Дотрагивается до моего локтя, ноги, голой кожи, пытается обхватить. Типа мы сейчас все втроем бухнемся в койку и получит он этот свой секс втроем, о котором давно мечтает.

Стыдно признаться, но я едва не поддаюсь. Но тут музыка меняется, в меня впиливается Лэнгстон, улыбается, чтобы извиниться, и тут же ну прямо жуть как аккуратно кладет ладонь Пас на плечо. Поздно.

Талия успевает все заметить. Ту самую секунду, когда я коснулась Эдисона со спины, – и этого ей достаточно. Лицо делается непроницаемым, как захлопнувшаяся дверь, она поворачивается. Смотрит в сторону. Уходит.

А я остаюсь кружиться в темноте.

Может, я все придумала. Может, никто ничего и не заметил. Талия исчезла, Пас и Ро нигде не видно. Я выхожу посмотреть, где они, – вечеринка все равно уже выплеснулась во двор.

Присасываюсь к бутылке с джином, которую принесла из дома. Нашла, представьте себе, полную. Талия и Эдисон стоят напротив. Он размахивает полной бутылкой шампанского – спер ее, небось, у родителей Исайи и теперь тащится от собственной крутизны. Талия выхватывает бутылку и делает огроменный глоток, вытирает рот и смеется Эдисону в лицо – такая классная, красивая, веселая и свободная. Прикидывается? Ей правда с ним хорошо? Пытаюсь понять, убедилась ли она в своих подозрениях насчет моих с ним отношений.

Я отхлебываю еще этого гадкого джина – а хотелось бы вкусного шампанского, и мне пофиг, что в гробу они меня видели с этой моей бутылкой и перекошенной мордой и что мне лучше отсюда уйти. Но за ним-то не задерживается. Как всегда. Я вообще, вообще, вообще не врубаюсь, зачем я ему сдалась. Я же типа и внешне ничем не лучше Талии. В смысле мы почти близнецы. Может, в этом все дело. Тянет его на близняшек. Козел. Извращенец. Он впивается ногтями мне в руку и подтягивает к себе, а я пытаюсь отыскать ртом бутылку с джином. Хихикаю, пузырьки отвечают мне эхом, я проталкиваю в горло еще глоток.

– Ты над чем ржешь? – спрашивает Эдисон. Он привалился к углу дома Исайи. Грохот вечеринки не так уж далеко, но достаточно далеко, наверное.

– А над тем, что я шлюха, а это, вообрази себе, смешно, – говорю я.

– Знаю. – Он зажигает косячок. Тянется ко мне.

– Эдисон.

– Что?

– Просто. – Не знаю, что сказать. Не придумать мне, как уйти, не обидев его, все равно выйдет неприятно и неловко. Я прижимаюсь затылком к стене, закрываю глаза, чтобы не видеть звезды – они сегодня очень низко и очень яркие. Он лапает меня. Запускает руки под платье, в вырез. Лезет в лифчик. От косячка меня забирает, я улетаю все выше, выше, выше, я воздушный шарик, красный шарик, и весь мой цвет, вся красная краска сливается с темнотой и тает, тает.

– Эй, – долетает сквозь опущенные веки.

Это Руми.

– Что надо? – спрашивает Эдисон. И после паузы вытаскивает руки из-под моего платья.

Руми улыбается мне, но между бровями складка. Я вглядываюсь в него. Он откинулся назад всем своим длинным телом – можно подумать, что опирается на воздух. Темно-каштановые волосы, слегка волнистые, как раз такой длины, что можно заправить за ухо. В мочке дырочка от пирсинга, пустая. Кожа под летним солнцем стала теплее и смуглее обычного. И все это видно очень отчетливо, как и то, что смотрит он на меня так, будто ему не все равно, что будет дальше. Будто ему не все равно, оставит Эдисон меня в покое или нет. При том что сама я делаю вид: мне все равно.

Протягиваю Руми косяк.

– Спасибо, – говорит он сквозь дым во рту. – Там это… Поппи на связь не выходила?

Эдисон отворачивается, смотрит на черную пустоту между деревьями.

– Нет, с самого утра. А с тобой? Я вообще не в курсе, где она. – Я отстраняюсь от Эдисона, он это замечает и придвигается снова. Он пока не готов признать, что нынче не обломится, и ему, похоже, пофиг, что думает Руми.

И тут Руми тоже подходит вплотную. Они рассматривают друг друга. Секунду – без всякого притворства. Потом Эдисон качает головой, затягивается, выпускает дым в темный воздух. И я четко ощущаю тот момент, когда ему становится пофиг. Он смеется – типа да не может быть, типа я вообще охренела, типа сдались ему мои дурацкие драмы. Я ныряю за угол дома, Руми идет следом.

Садимся вдвоем у забора. Я подтягиваю к себе ноги, обхватываю колени руками и сжимаюсь в комок, чтобы не дрожать. Что сказать, не знаю.

Отпиваю джина, но Руми не предлагаю. Бутылка-то моя.

Может, про меня уже прямо сейчас треплются.

Может, про нас с Руми.

Про то, что я бл…

Что трахаюсь со всеми подряд.

Что стоит Поппи отвернуться, и я уже трахаюсь с Руми.

Я встаю, мне кажется, что по моей коже так и рыскают чужие взгляды, что кожа слишком туго натянута на тело, хочется ее сорвать, выбраться наружу, стать кем-то другим. Руми дотрагивается до моего запястья, я чувствую, что взгляды становятся пристальнее, пора уходить. Отыскиваю тротуар, бреду, пошатываясь, вниз, вниз, вниз по склону, смотрю под ноги, подворачиваю лодыжку. Тут Руми подхватывает меня под локоть, поддерживает, чтобы я не спотыкалась.

– Вирджиния, – говорит он, и рука у него теплая, – давай сядем на минутку.

Парк Равенна впереди и позади нас. Над оврагом, в котором ручей, небольшая детская площадка. Нахожу качели. Нахожу свои ноги, смотрю, как они шаркают по гравию, он ночью тусклый и серый.

– Тебе, наверное, лучше домой, – говорит Руми.

Я сажусь на качели.

– А я не хочу домой.

– Ладно. – Руми отталкивается, раскачивает качели. – Давай покачаемся.

Ветер холодный, летит в лицо, отбрасывает назад волосы, платье липнет к ногам, мы оба хохочем, раскачивая качели до небес – сейчас пробьем в них дырку, хохочем так, что мне даже нечем дышать.

– А детство еще не кончилось, – говорит Руми, тормозя.

Сердце колотится, голова ясная. Неподалеку квакает лягушка, я достаточно пьяная и достаточно трезвая, чтобы нутром вспомнить, как мягкая мокрая лягушка тычется мне в ладонь, шебуршится, щекочет, заставляет хихикать. Я ловила их прямо здесь, в этом парке. Настораживаюсь, будто я кошка и учуяла мышь.

– Чего? – спрашивает Руми.

– Лягушка, – говорю я. Вот опять, внизу, под склоном. Иду на звук, за спиной смех Руми. – Ты что, не слышишь? Совсем рядом, – говорю я. Снимаю туфли, ставлю на камень. Ступни погружаются в жижу, лодыжкам холодно, я шлепаю по ручью.

Руми садится рядом на корточки.

– Вон там. – Указывает пальцем.

Я подкрадываюсь ближе, ближе. Вот она. Маленькая горбатая тень. Руми ухмыляется. Глаза блестят. Бросок – и да, я до нее дотрагиваюсь, но, едва почувствовав напряжение скользких мокрых мышц под рукой, падаю назад с криком, попой в воду. Платье вымокло, а мне не унять смех. Лягушка возмущенно квакает, перепрыгивает на другой камень. И там снова замирает – типа, ну, мы ж ее, понятно, больше не видим, раз она сдвинулась с места.

Руми сгибается пополам от хохота, даже не может дышать.

– А я когда-то отлично ловила лягушек, – говорю я.

Руми садится рядом со мной в жидкую грязь, обхватывает меня рукой за плечи и все хохочет. Прижимает к себе, потом отпускает.

– Я и теперь ее вижу, – говорит он. Шаг вперед, задирает рукав до локтя, белый хлопок сияет на фоне кожи. Мгновение все тихо, неподвижно, даже деревья не шелестят на ветру. Руми выбрасывает вперед руку, быструю, как змея, лягушка скрывается в кулаке. Я верещу, зажимаю рот ладонями.

– Держи, – говорит он и роняет лягушку мне на колени.

Я хватаю ее, пока не ускакала. Лягушка просовывает голову между пальцами, я поднимаю ее повыше. Заглядываю в глаза. Говорю:

– Привет.

Она делает прыжок, мы ловим ее снова. И снова и снова. Бедняжка. Но мне в кайф. Все это в кайф. Прохладный вечер. Ручей. Деревья над головами. Звезды, тусклые из-за фонарей, фар, освещенных окон. В кайф, что рядом Руми с его теплом. В кайф гул ночных насекомых, поющих песни луне. Но больше всего мне в кайф, что кожа у меня мокрая, платье перепачкано, лицо перемазано, волосы взлохмачены. Вот такая я себе в кайф.

Указываю рукой, в которой лягушка:

– Вон там, под камнями, летом полным-полно садовых ужей. Я их ловила, засовывала под футболку и держала там, они сперва извивались, а потом засыпали на теплом теле.

– Ни фига себе. – Руми смеется. – Дай-ка мне лягушку.

Я целу́ю лягуху и отдаю ему.

– Пора отпустить мелкую, – говорит он. Подносит ее к воде. – Пока, подруга. Ты свободна.

Лягушка сидит на раскрытой ладони, потом прыгает в ручей и исчезает в темной воде и блеске лунного света.

Руми смотрит на меня. Смотрит так, будто я типа красивая и он этим наслаждается. Я закрываю глаза, по мне прокатываются волны ночи.

Дело все в том, что, прежде чем появились Поппи и Руми, прежде чем появились я и Эдисон, был такой период, когда я думала, что появятся я и Руми. В первые две недели прошлого лета. Поппи умотала в художественный лагерь, потом проходила курсы спасателей в общественном бассейне, Ро уехала с мамой в большую поездку, Пас – в Бразилию, а Талия только начала встречаться с Эдисоном. То есть никого рядом, я вешалась от скуки, бегала на стадионе в досуговом центре, потому что типа готовилась к каким-то там соревнованиям, но больше потому, что мне нравилось, когда телу все тяжелее, тяжелее, тяжелее. А Руми там играл в баскетбол.

В баскетбол я неплохо играю. Я, вообще-то, его даже смотреть не люблю, но это как с бегом. Бегу. Перестаю думать. Ухожу в дыхание, растяжку и пот, а потом вдруг – раз, все получается, причем хорошо. Короче, я пошла играть с Руми, и оказалось – он совсем рядом, близко, даже дотрагивается, а я чувствую его запах, ощущаю его жар, – и вот оно. Быстрое дыхание, стук сердца, улыбка, которую мы оба пытались согнать с лица. Вот оно, я же почувствовала.

Один раз мы почти поцеловались. Он провожал меня домой, было темно, мы остановились в парке у водохранилища, и он так завертел меня на карусели, что у меня закружилась голова, и я покачнулась, случайно-специально, и он поймал меня, а я сделала вид, что падаю в обморок, и он хлопнулся на траву, но меня не выпустил, и я оказалась у него на коленях, и он обнял меня, и я не вырвалась. И мы взглянули друг на друга. Я улыбалась, и он тоже, а потом он перестал улыбаться, просто смотрел мне в глаза, а потом на мои губы, и я знала, что вот сейчас случится, но оно не случилось.

Но я все думала, что случится.

А оно так и не случилось.

А потом Поппи прислала мне сообщение: Тыващесебенепредставляешь.

Я и не представляла.

Глава 4

Я до поздней ночи читаю «Рамаяну». Пытаюсь отвлечься. А потом швыряю книгу на пол, она хрустит, как старая обертка от жвачки. Я знаю, что это нехорошо. Книгу мне дала Поппи, а ей она досталась от деда, и вообще я уверена, что он привез ее из Индии, когда эмигрировал сюда. Но уже почти час ночи, а я все не могу выбросить дурацкого Руми из своей дурацкой головы.

Пробираюсь в прихожую. Знаю, что добром это не кончится, но все равно засыпаю на диване под «Нетфликс».

Меня будит телефонный звонок. Звонит, и звонит, и звонит, как будто мне сверлят мозг электродрелью.

Когда я заснула, папаша еще не вернулся, а теперь он развалился в драном полосатом шезлонге, сам в майке и трусах, в руке бокал чего-то черного со льдом, явно с хорошей дозой рома «Сейлор Джерри». Одутловатое лицо в зеленых сполохах от фильма-ужастика. В телевизоре громко звонит телефон, на него таращится бледная девица – глаза как два черных провала. Я закрываю глаза, потому что знаю: сейчас будет страшное, а мне не хочется на это смотреть.

В телике кто-то орет, я поглубже зарываюсь в одеяло.

– Можешь сделать потише? – раздается мамин шепот. Похоже, действие бесконечных таблеток сошло на нет. Похоже, их последний скандал сошел на нет. Я не открываю глаз и прикидываю, сколько сейчас времени.

– Прекрати, – говорит она. – Нет, просто сделай потише.

Папаша молчит.

– Вирджиния здесь.

– Спит она. – Он пьян. Язык не заплетается, но он, как всегда, шепелявит. Типа такой добродушный дядя, типа ему так весело, типа он клевый мужик и все вокруг для него друзья. Пока не скажут слова поперек.

– Прекрати, – повторяет она тише, будто уже сдается.

Представляю себе, как папаша попытается затащить ее к себе в кресло, начнет лапать, мять, обхватывать руками и ладонями запястья, ляжки, талию – будто щупальцами. Представляю себе, как мама сопротивляется, отстраняется, пытается улыбаться, смеяться, да ничего, я просто устала, ну отпусти.

– Спит, твою мать. – Уже во весь голос, будто меня ничем не разбудишь.

– Пошли в кровать. – Ей нужно его задобрить, а то развоняется.

– Мать твою, – говорит он.

Я стараюсь дышать ровно.

– Пошли, пусик, пошли спать.

– Отвали, а?

Я больше не жмурюсь – все слишком очевидно. Только лицо стараюсь не напрягать, чтобы не дергалось.

– Ну, пошли. – Умоляющим тоном.

Идите спать. Идите спать. Идите спать.

– Шэрон, заткнись и отвали от меня. Я вообще без понятия, чего ты, мать твою, тут торчишь. Вали, на хрен, дрыхнуть.

Я пытаюсь слушать телевизор, крики, треск, быстрое перепуганное дыхание, потому что знаю, что будет дальше, что сделает мама, что папаша заставит ее сделать, чего она делать не хочет, потому что я рядом, но сил сопротивляться у нее хватает вот на столечко, а мне теперь не пошевелиться, потому что тогда они поймут, что я все это время не спала. Вот я и лежу и пытаюсь слушать только телевизор, а не папашу, который развалился в шезлонге, и не маму, которая старается побыстрее и потише, но все равно не обходится без сопения, скрипа и вздохов, и вот наконец папаша кряхтит, мама кашляет, потом тихие шаги, потом негромкое похрапывание, а потом только крики, треск и быстрое перепуганное дыхание.

Двери хлопают вразнобой, сперва одна, потом другая. Входная дверь, гаражная. Обычное «до свиданья» папашиным басом. Мама уносится прочь на своем джипе – ей кажется, что в нем она выглядит круто.

Рука моя свисает с края дивана, длинная и бледная, синие вены невысохшей акварелью стекают к запястью. В окна, выходящие на север, льется свет, слабый и тусклый, в нем меня труднее увидеть.

Чувствую себя призраком. Типа, может, меня не существует. Все вокруг тихое, белое. Сажусь, выглядываю в окно. В окнах дома Поппи, за кизиловыми деревьями, колышутся тени.

Пишу ей сообщение – тишина.

Приходит сообщение от Эдисона, я его стираю.

Пишу Талии: поппи не появлялась?

Летом мы всегда делали одно и то же. Поппи дежурила в бассейне, остальные торчали у бортика и обзаводились загаром (мы с Талией), веснушками (Ро) и еще более офигенной золотистой кожей (Пас) – и ждали, пока у Поппи кончится смена. С тех самых пор, как ее взяли по возрасту в спасатели, два года назад. А до того мы просто приходили в бассейн поплавать.

Поппи всегда первой из нас делала шаги во взрослую жизнь. Первой записалась на курсы вождения и получила права – а мы еще ездили на автобусе или ходили пешком. Первой устроилась на работу: в четырнадцать бэбиситтером на все лето, пять дней в неделю, к двум крысенышам, жившим неподалеку. А в пятнадцать стала спасателем.

Мы следовали ее примеру – правда, без особой охоты. Учились водить, искали работу. Но только после того, как она показывала нам путь. Она вела, мы шли следом.

И вот в этом году она вызвалась тренировать футбольную команду учениц средней школы и бросила нас у бассейна – разбирайтесь сами.

Талия отвечает: Отец сказал нет, не появлялась. Его поставили тренировать ее команду, пока нет замены. В этой команде, кстати, сестра Руми. Ей очень хотелось тренироваться у Поппи. А Поппи свалила.

Еще сообщение от Эдисона.

Телефон жжет мне руку.

Поппи свалила.

Думать об этом сейчас некогда – мы договорились встретиться с Талией и поработать над школьным заданием. Я быстренько принимаю душ, вытираюсь, наношу лосьон и косметику, высушиваю кончики волос, одеваюсь и очень-очень стараюсь не думать ни о чем, кроме сказок и историй, фольклора и мифологии.

Знала я, что ни фига из этого не выйдет.

Встречаемся мы в «Перле» на Проспекте. Опаздываю, поэтому сажусь в автобус, хотя добраться можно и пешком. Обхожу компанию мелких, которые сидят у дверей на тротуаре. Одна из них, с синими волосами и в клетчатом шарфе, хотя на улице жарко, учится в нашей школе. Талия машет мне сквозь раскрашенное стекло.

Есть что-то такое в пустоте, которую чувствуешь после секса. Я ощущаю внутри стенки – отшкрябанные, тонкие, вот-вот сломаются. А еще – саднящее ничто. Это максимум, что я ощущаю. Стенки и ничто.

Талия читает бесплатную еженедельную газету, придерживая страницу пальцами, забыв про все на свете.

– Ты слышала, что некоторые чуваки возбуждаются, когда сосут нос партнера? Оказывается, бывает такое. Называется носолингус.

– Фу, – говорю я.

Талия сворачивает газету.

Знала я, что ничему это не поможет.

– Ну, что думаешь? – начинаю я. – В смысле, ну, нам обеим нравится Дафна. Может, про нее и напишем?

– А вдруг не хватит материала? Задание-то на весь учебный год.

Я знала, что только еще больше все испорчу, но мне очень хотелось прижаться кожей к коже, виском к виску, ощутить тепло в холодном-холодном теле. Эдисон все слал мне сообщения. А я все писала Поппи, а она не отвечала. Тогда я попросила Эдисона прийти. Он пришел. И мы с ним… Потом он ушел. И вот я здесь.

Запрещаю себе возить ладонями по лицу, чтобы не размазать подводку. До приезда Поппи Талия некоторое время была моей лучшей подругой. Нам тогда было лет одиннадцать. Я постоянно ходила к ней в гости. И папа ее всегда был рад меня видеть. А потом, к концу средней школы, я начала пить. Начала курить травку и кое-чем другим баловаться тоже. Экстази, шрум, кислота. Начала водиться с парнями, перешла к петтингу, потом к минету, а там и к сексу. Талию это, видимо, напугало – то есть и она в итоге стала заниматься тем же, только в старшей школе.

Мы с Талией так и остались подругами, но отношения у нас изменились. Она больше тусовалась с Пас и Ро, а я – со своим очередным парнем. А потом сексом стали заниматься уже все, никого это больше не волновало, и все-таки дистанция между нами сохранилась. Сохраняется и сейчас. И мне от этого плохо.

А потом, в предвыпускном классе, Талия с Эдисоном начали встречаться. Похоже, влюбились друг в друга по-настоящему. Меня это бесило. Раздражало. Доводило до ручки. Талия у нас глупая, романтичная и наивная. Было ясно, что Эдисон будет ей изменять.

И вот она смотрит на меня.

– А есть какая-то история, которая вызвала у тебя действительно глубокий отклик? С первого раза?

Я думаю об Эдисоне: его лицо сверху, но он меня не видит.

– Медея, – отвечаю я. – Ее история не выходит у меня из головы.

– А как ты думаешь, в чем настоящая сила этих историй? Их придумали много тысяч лет назад и до сих пор пересказывают, – говорит она.

– Может, с этого и начнем? С «в чем сила этих историй»? – предлагаю я.

– И откуда взялась эта сила, – добавляет Талия.

– Сила, например, в том, как именно их рассказывают, – говорю я. – Как именно рассказывают, почему, кто – в этом тоже своя сила. – Я допиваю кофе, а когда поднимаю глаза, Талия смотрит мимо меня и на лице у нее приветливая улыбка. Я поворачиваюсь, оглядываюсь через плечо. Там Руми.

– Привет! – здоровается Талия. – Ты здесь работаешь? А мы и не знали.

Руми доливает мне кофе в чашку. Капля падает на скатерть, я накрываю ее салфеткой.

– Деньги-то нужны, – говорит он. – А вы тут что делаете?

– Обсуждаем школьное задание, – объясняет Талия. – Которое на весь год.

– Вы за него уже взялись? – удивляется Руми. Смотрит на меня, на Талию – я все молчу.

Она тоже на меня смотрит. А потом говорит Руми:

– Да, с нашей училкой не забалуешь. Зато у нее связи в Университете Вашингтона, и, если мы хорошо справимся, она это оценит, так что мы с Вирджинией стараемся. – Талия смеется и слегка поводит плечами, будто стесняясь нашего честолюбия.

– И о чем писать будете? – спрашивает он.

– Пока еще не решили. О том, в чем сила мифов? Как так вышло, что они просуществовали столько времени? Мне нравится история Дафны, Вирджинии нравится Медея, так что, наверное, возьмем греческую мифологию.

– Занятно, – говорит Руми.

Оба смотрят на меня, но я продолжаю молчать.

– У меня смена почти закончилась, – говорит Руми. – Скоро вернусь.

Талия бросает на меня взгляд.

– Ты чего такая странная? – спрашивает она.

– Я это… – начинаю я и умолкаю.

Талия пристально всматривается в меня, нахмурив брови (как она делает себе такие идеальные брови? Прямо из восьмидесятых).

– Так, ну ладно, в чем сила мифов? В том, как их рассказывают? Мифы продержались очень долго. Больше ничто не обладало такой силой. Может, дело в том, что мифология – это религия культуры, которая ее породила? А в чем разница между мифологией и религией? Мифология – это чужая религия?

– Ага, – соглашаюсь я. Бросаю взгляд на Руми, снова смотрю на Талию. Перед глазами яркие картинки из большого сборника греческих мифов. Чувствую его тяжесть на коленях. – Но кроме того, дело в самих историях, мне они дают чувство защищенности. Понимаешь, о чем я?

– Мне тоже, – говорит Талия.

Мы обе умолкаем, а потом она видит, что я не отвожу глаз от Руми, на лице возникает неодобрение – глубокая морщина появляется между совершенно прямыми бровями.

Я чувствую, что щеки пощипывает, прижимаю холодные пальцы к горячей коже. Изо всех сил стараюсь не смотреть на Руми, чтобы Талия не перехватила мои взгляды, но все равно вытягиваю ноги, длинные и загорелые, и замечаю, что его взгляд скользит по моим голым ногам, по плечам, по лицу. Он улыбается мне из-за стойки. Возникает ощущение, что он до меня дотрагивается. А потом снимает передник, подходит, садится за наш столик, и мне приходится делать вид, что пространство между нами не наэлектризовано.

Он дотрагивается до моей чашки с кофе.

– Можно?

Я киваю и понимаю, что Талия опять за мной следит, смотрю вниз, мимо Руми, который пьет из моей чашки. Пытаюсь представить, каковы на ощупь его губы.

Талия захлопывает крышку ноутбука.

– Мне нужно в магазин.

– Уже? – удивляюсь я.

– Мы утром собирались, но папу вызвали к футболистам. Руководительница программы на той неделе попала в аварию, теперь он ее замещает и говорит, что это вообще кошмар. Мы собрались ребрышки готовить, папе нужна приправа.

Мы когда-то вместе готовили у Талии дома. Всякие красивые блюда, на которые уходил целый день и от которых запахи плыли по всему дому. В третьем классе, четвертом, типа того. Когда все еще было хорошо.

Папа Талии ждет снаружи – приехал ее забрать. Разговаривает с ребятами, которые сидят на тротуаре. Смеется, протягивает девчонке с синими волосами деньги, она улыбается ему снизу вверх, смотрит, как он открывает дверь. Он заходит внутрь поздороваться и задает обычные родительские вопросы, какие задают друзьям дочери, а потом они уходят – рука его у Талии на плече, он направляет ее к выходу.

Руми смотрит, как я смотрю им вслед, и будто бы видит, что у меня в голове.

– Хочешь, сходим куда-нибудь вместе? – предлагает он.

Руки у меня под столом. Я потираю средний палец большим.

Нужно отказаться.

Солнце жарит в лицо, пробиваясь сквозь окна, подсвечивает мне глаза, они, наверное, блестят. Аромат кофейных зерен, гул голосов, гудение машинки для эспрессо, никто не обращает на нас внимания. Я собираюсь нагнуться к нему ближе, вижу, что он бросает взгляд на мои губы, хочется, чтобы он придвинулся, почувствовал запах моих духов.

– Сбежим? – предлагает он. Будто спасает меня из башни.

Я все равно просто притворяюсь. Все это притворство.

Мы собираем малину. Тетя Руми заправляет общественным садом за Магазином Дика в Уоллингфорде. Добираемся туда пешком, хотя далеко и нужно переходить шоссе. Сад на их земле, такой огромный огород: растет виноград, тыквы, как лава, выплескиваются из раскрашенных в яркие цвета автомобильных покрышек, повсюду цветут цветы. Старик в соломенной шляпе голыми руками ковыряется в салатной грядке, кивает, когда мы проходим мимо. Семьи и парочки собирают ягоды – пальцы перемазаны красным, в волосах искры солнца.

Я почти все отправляю в рот. Ягоды сочные, теплые, а я хочу есть. Понимаю, что во рту у меня давно уже не было ничего, кроме кофе и спиртного.

Пока мы с Руми почти не разговаривали. Он не упоминал про Поппи, я тоже, хотя внутри что-то ноет, я все гадаю, где она. А Руми просто привел меня в этот замечательный сад. Он улыбается, но не мне. И вообще пытается часто на меня не смотреть. Смотрит на ползучие, зеленые, сладко пахнущие кусты малины. На других людей – голоса их звучат приглушенно. На ягоды, которые я задерживаю в руках, на то, как я откидываю волосы с лица – зря не взяла резинку.

– Ну-ка, – говорит он. Собирает мои волосы. Пальцы у него загрубевшие, шершавые. Ими он касается моей шеи. Сворачивает волосы в узел. Вытаскивает что-то из кармана, вставляет – узел держится.

– Что это ты туда вставил?

Он опускает ладонь мне на затылок, потом смещается, чтобы я видела его лицо.

– Карандаш из «Перла». Я часто ворую карандаши – ненамеренно.

Мне почему-то вспоминается Талия, каково было смотреть на нее и думать про нас с Эдисоном.

– Лира! – кричит Руми, глядя мне через плечо.

Из дома выходит девчонка-подросток, кожа у нее теплого охристого оттенка, как у Руми, волосы прямые, темные; она тащит щенка на слишком длинном поводке. Руми подзывает ее взмахом руки.