Текст книги "После этого"

– Барби-инопланетянка! – говорит Ро, показывая мне куклу.

– Она, бедолага, у тебя под кроватью валялась.

Ро стаскивает с Барби приставное пластмассовое лицо, под ним странноватый утиный рот, машет ею у меня перед глазами.

– Пошли посадим ее на крышу.

Мы вылезаем из окна ее спальни на конек крыши. Сквозь черепицу торчит труба. Ржавая, замшелая, я вообще не понимаю, зачем она тут. Ро подает мне Барби-инопланетянку, мы засовываем ее попой в трубу, будет у нас сидеть враскоряку и ждать, когда прилетит тарелка и заберет ее домой. Ро кладет накладное лицо ей на колени, я поправляю ей прическу.

– Удачи тебе, Барби-инопланетянка, – говорит Ро. – Надеюсь, ты рано или поздно попадешь на родную планету.

На крышу мы ее начали сажать еще девчонками.

Я смещаюсь к краю крыши.

– Может, просто спрыгнем?

– Не, – отвечает Ро, потом ухмыляется и прыгает вниз.

Я с визгом прыгаю следом, мы обе валимся в траву.

Ро завязывает мне волосы резинкой, которую сняла с запястья, и мы вместе выбегаем из нашего тупичка. Дорога уходит по дуге дальше, мы поднимаемся по склону холма. Из-за угла выворачивает какая-то старушка на пробежке. Она жирная, загорелая, в неоновых шортах в обтяжку, на курчавых старушечьих волосах бандана. Она пыхтит, выдох-выдох-выдох, голова к земле, лицо красное. Мне даже отсюда видно, как ей тяжело. Мне прямо мучительно не хватает напряжения мышц, дыхания на разрыв, пота.

По дороге проносится грузовичок, парни в кузове что-то орут старушке. Ничего не понятно, сплошной мат и «старая», и я отворачиваюсь, потому что мне противно это слушать.

– Гады, – говорит Ро.

Они едут на ту же вечеринку. Я узнаю ребят из своей школы. Эдисон стоит у самого борта, мы встречаемся глазами, он вскидывает руки, выкрикивает мое имя. Я кричу в ответ и пускаюсь бегом, плевать, что Ро громко меня окликает, а потом все парни принимаются орать и махать в воздухе кулаками, я перехожу на спринт и целую секунду чувствую себя крутой и непобедимой. Догоняю машину, из кузова мне протягивают руки, я взмываю в воздух, хватаюсь за них и запрыгиваю в кузов, оттолкнувшись ногой от бампера. Меня встречают всякими «охренеть», дают пять, кто-то всовывает мне в руку открытую банку с пивом, я отхлебываю, несколько капель сбегают по подбородку.

Старушка бежит дальше. С прежней скоростью, несмотря на вопли, мат, оскорбления. Одолевает небольшой поворот, скрывается за деревьями, и мне очень хочется оказаться там, с ней.

Эдисон как обхватил меня за талию, так и держит, я высвобождаюсь. Подбегает Ро, запрыгивает и, глядя на меня, так закатывает глаза, что башка может разболеться. Пишет сообщения Талии и Пас – выясняет, где они, добрались ли уже до места, а потом мы уходим на задний двор, где малолетки развели костерок, и греем руки в дыму с искрами во все небо.

– У меня никогда не было оргазма, – говорит Талия. Она сидит в полосатом шезлонге, в руке покоцанная кружка, разрисованная титьками.

– Даже наедине с собой? – удивляется Пас.

– Ага.

– А вибратор пробовала? – спрашивает Ро.

– Нет. – Талия передергивает плечами.

– А ты попробуй, – говорю я. – У меня первый оргазм был как раз с вибратором. – Я смотрю на Ро. – Помнишь, как мы его купили?

Она смеется.

– Да.

– А я думала, у тебя были оргазмы с этим хмырем, – говорит Талия.

Вибратор я купила в секс-шопе, который назывался «Страна игрушек». Ро хихикала, я притворялась взрослой и опытной. Как будто я точно знала, как устроен мой клитор, где у меня точка G и что она вообще существует. Я сказала, что у меня уже был оргазм при проникающем сексе. Продавщица позволила себе в этом усомниться и отвела меня к витрине, где лежали длинные тонкие изогнутые штуковины с шарообразными головками – такие блестящие хорошенькие членики.

Днем, пока родители были на работе, я прижала вибратор к клитору, прямо сквозь трусы, напряглась, запыхтела, сжала ноги поплотнее, и наконец по мне покатились какие-то неописуемые волны. Помню, что вдруг оказалась близко к слезам, близко к богу, близко к самой себе.

Тогда я испытала оргазм впервые, но наврала об этом Талии и Пас, и даже Поппи. Сказала, что бывший каждый раз доводил меня до оргазма. Или оргазмов. Стоило ему потрогать мне грудь или поцеловать в шею – и я кончала.

– Я тогда наврала. – Я пожимаю плечами. – Просто считала, что способность или неспособность достигать оргазма, ну, это… определяет мою женственность.

Ро кивает, а Талия смотрит в сторону, я же продолжаю, запинаясь:

– Ну, типа если меня трудно довести до оргазма, значит я фригидная или типа того. И ну, это моя обязанность, как сексуального партнера, испытать оргазм.

– Во-во, типа если ты легко достигаешь оргазма, значит, ты раскованная, клевая и крутая, а если нет – виновата ты, а не они, – говорит Ро.

Пас пожимает плечами. Что-то обдумывает, потом пожимает снова.

– Ну да, ну то есть, может, я иначе все вижу, я же ■■■■■[1]1
  В связи с принятием Федерального закона от 5 декабря 2022 г. № 478-ФЗ «О внесении изменений в Федеральный закон “Об информации, информационных технологиях и о защите информации” и отдельные законодательные акты Российской Федерации», который говорит о запрете пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений, мы были вынуждены скрыть часть текста с согласия автора. – Прим. ред.


[Закрыть] и, наверное, не так воспринимаю свою роль в обществе – типа тоньше? ■■, ■■ ■■■■. ■ ■■■ ■ ■■■, ■ ■■■■■■■■■■ ■■■ ■■ ■■■■■■■■, ■■■ ■■■■■■ ■■■■■■ ■■■■■■■, ■■■ ■■■ ■■■■■■ ■■ ■■■ ■■■■■■■■■■■ ■ ■■■■■■■ ■ ■■■■■■■■■ ■ ■■■■■ ■■■■■■■■■■■■, ■■ ■■■ ■■■, ■■■■■■■■, ■ ■■■■■■, ■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■ ■■■■■■. ■■ ■■■■ ■■■ ■ ■■ ■■■■■■, ■■?

– А у тебя бывали оргазмы? – спрашивает Талия у Пас.

– У меня да.

– Со мной что-то не так, – жалуется Талия.

– С парнями у меня их тоже никогда не было, – признаюсь я. – И мне от этого очень странно. А если вообще никогда не получится?

Повисает тишина – мы обдумываем эту странную вещь, общую для нас с Талией. Мысль будто повисает между нами. Я смотрю на Талию, она на меня – нет.

А потом Ро вдруг открывает рот и говорит Талии:

– В нашем возрасте почти никто не понимает, что и как надо делать, а если ты еще и с вибратором не пробовала, так чему ж удивляться.

– А у тебя не было оргазмов с Эдисоном? – спрашивает Пас.

– Ну, мне с ним хорошо. – Талия начинает запинаться. – Но я это, короче, мне как-то не очень, когда он на меня наваливается.

Она делает длинный глоток.

– Правда? – говорит Ро.

Пас трясет головой.

– Я вообще не понимаю, зачем он тебе сдался.

Я подчеркнуто молчу, но Талия все равно бросает на меня взгляд и только потом говорит:

– Ну, типа все сложно.

И обхватывает себя руками за талию.

– Ты для него слишком хороша, Талия, – говорю я как будто бы между делом, но, как только слова эти вылетают наружу, мне становится очень неловко и неуютно.

Талия не отвечает, потому что снова пьет. Глоток, глоток, глоток. Ро что-то говорит Пас, они ржут, но мне наплевать.

– Поппи кому-нибудь писала? – спрашиваю я.

Пас смотрит на меня, потом на Ро, потом на Талию. Целую минуту мы смотрим и ждем, когда наконец кто-то заговорит.

– Думаете, у нее все ок? – спрашивает Талия.

Ответа не знает никто.

Меня занесло на кухню, я там наливаюсь пивом и чем покрепче. Пас куда-то подевалась, Талию вывернуло за кустом на заднем дворе, Ро ушла с ней – проследить, чтобы она добралась до дома. Тут нарисовался Эдисон, трогает меня за поясницу, этак интимно и требовательно, но никто не видит – кажется. Я спиной к стене. Улыбаюсь ему, пытаюсь придумать повод, чтобы свинтить. Нужно поискать Ро, принести Пас пива, пойти на улицу и сделать один звонок. Но он уже трогает мой живот, засовывает руку под рубашку, пальцы прямо на коже. Ловлю момент, когда Исайя все замечает, брови у него ползут вверх, он ухмыляется Эдисону. Я смеюсь – мол, фигня, он просто перебрал, просто заигрывает. Выхожу, придумав дурацкий предлог, типа «пойду пописаю», но Эдисон идет следом, и, похоже, с каждом шагом ему все сильнее плевать, что на нас смотрят.

По итогу уезжаем с ним вместе, потому что я не хочу трахаться в сортире.

Едем в квартиру его отца. В комнате у Эдисона бардак, постельное белье в пятнах, под кроватью валяются носки, пахнет потом и плесенью, и я вижу, как Эдисон стаскивает штаны, но мне совсем не хочется здесь быть.

Он снимает и боксерки.

Откидывается на подушку, смотрит на меня выжидательно.

Член торчит вверх, он натягивает на него презик.

Мне совсем не хочется здесь быть.

Я улыбаюсь, элегантно скидываю шорты и забираюсь в постель.

Лежу на полу у Эдисона. Нет у меня никакого желания быть с ним в постели. Одергиваю рубашку, натягиваю трусы, шорты. У самой моей головы покачивается длинная тощая нога Эдисона.

Думаю про Руми. Про его сад. Про наш почти поцелуй.

– Мне нужно идти, – говорю я.

Эдисон не отрывается от телефона, который светит ему в лицо.

Нужно набраться храбрости, сказать, что между нами все кончено, что Талия такого не заслужила, даже я такого не заслужила, я этого больше не хочу. Но где я, а где храбрость. Просто ухожу. В надежде, что он никогда мне больше не позвонит, – но я же знаю, что позвонит, обязательно.

Давным-давно жила-была одна воительница. Звали ее Айфе. Она жила среди холмов на продуваемом ветром острове, где пахло морской солью и тяжестью неба. А сестра ее жила в Замке Теней, в пяти днях пешком. Иногда Айфе ходила туда, но прежде много недель ела мясо моллюсков и дикого кабана, чтобы тело стало сильным и отдохнувшим. Шла она рядом со своими ферганскими скакунами, откормленными овсом, ячменем и дикой травой, а верхом на них не садилась, чтобы и они были сильными и отдохнувшими. (История будет не самая веселая.)

Когда Айфе добиралась до Замка Теней, они с сестрой начинали пререкаться, драться и сражаться, и было им очень весело. Ее сестра Скатах считала, что она сильнее, проворнее и свирепее всех на свете, но это было не так. Самой сильной, проворной и свирепой была Айфе. Вот они и сражались, чтобы узнать, кто кого одолеет, и Айфе не позволяли сражаться на колеснице, запряженной ферганскими скакунами, потому что тогда, по словам Скатах, она получила бы несправедливое преимущество. Айфе не возражала, потому что хотела одержать безусловную победу.

Под теплым соленым светом летнего солнца Айфе вышла на битву с воином Скатах. Звали его Кухулин. Он был слаб, но считал себя сильным. Хотя Айфе не особо любила драться на мечах, она его почти одолела. Чувствовала на кончике своего меча биение его сердца. И тут он вскрикнул и указал ей за спину, куда ей было не видно. Сказал, что ее колесница со скакунами сейчас сорвется с обрыва в море, она обернулась, и он ее победил. (Плохая у нас, грустная история.)

Айфе истекала кровью – Кухулин приставил меч к ее шее, а потом вдруг сказал, что сохранит ей жизнь, если она родит ему сына. Айфе ткнула его локтем в лицо, наступила ему на ногу, и он схватил ее крепче прежнего, прижав к себе. Он жарко дышал ей в ухо, она чувствовала запах его пота. Он так плотно прижал меч к ее горлу, что ей было не вздохнуть, и она просто кивнула, потому что не хотела умирать. (Говорила я вам – история не самая веселая.)

Долго им пришлось стараться, прежде чем она забеременела. Но ей пришлось, чтобы остаться в живых. Не хотелось ей, чтобы он ее трогал, трахал, насиловал. А ее сильное тело ей больше не принадлежало. Она оплакивала ту воительницу, что умела сражаться и была свободной. Ей хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Чтобы ее наконец отпустили. Ей хотелось вернуть себе силу и свободу. (И не жила она после этого долго и счастливо.)

Глава 7

Моросит дождь, холодно. Поднимаюсь на холм, но автобусы теперь ходят только раз в час, поэтому звоню – знаю, что Пас приедет и заберет меня. Уже поздно, но родители ее не спят – у них в гостях какие-то умные люди. Мама Пас машет нам рукой, когда мы пробираемся между гостями и поднимаемся в ее комнату.

– Хочешь в «Марио» поиграть? – спрашивает она, включая телевизор.

Я пожимаю плечами и забираюсь в угол ее кровати, под скос обшитого досками потолка. Тут ты будто в корабельной каюте. Провожу пальцем по сердечкам, которые мы вырезали на дереве, по инициалам и завиткам на стене, за подушками и одеялами, там, где их никому не видно.

– Короче. – Пас набивает трубку травкой. – Лэнгстон решил подавать документы в Университет Британской Колумбии. Ну и ведь наверняка поступит. – Она возбужденно приплясывает, передает мне трубку. – Давай ты первая.

– То есть вы будете типа в двух часах друг от друга! – Пас собирается в наш университет, поскольку там преподают ее родители.

Она заставляет своего Марио наступить на гриб, щелкает пультом, наклоняется влево, а потом говорит:

– Ну, это хорошая идея, потому что у них там очень сильная кафедра детской литературы, или как там ее.

Я передаю ей трубку.

– А на фиг ему детская литература?

– Хочет работать в детской библиотеке.

– Надо же, заинька какой. – Меня прямо сейчас стошнит.

А у Пас улыбка такая светлая и искренняя, что мне делается больно.

– Я очень рада, что он будет неподалеку. Ну, в смысле, может, мы и расстанемся, мы вообще еще только в школе, можем и расстаться, нам ведь по семнадцать лет, мы же не собираемся жениться или там, ну.

Я киваю, киваю, киваю.

– Но я, короче, рада, что пока мы будем вместе. Он типа сможет приезжать на выходные.

Повисает молчание, мы передаем друг другу трубку, я смотрю, как Пас уклоняется от злого солнца, которое ее преследует, а потом она погибает и бросает пульт.

– Ты же знаешь, у меня много с кем было, – говорю я.

Пас кивает, выражение лица нейтральное.

– Но у меня ни с кем не было такой близости, как у вас с Лэнгстоном.

Она снова кивает, забирается в постель со мной рядом, ничего не говорит.

– Мне прямо завидно.

Она откидывается на подушку, волосы наши перемешиваются.

– Ты просто супер, – говорит она.

Я улыбаюсь.

– Ты тоже супер.

В итоге я спрашиваю, можно ли остаться на ночь. Можно – я давно у них не ночевала, и вообще лето, и родаки до ночи не угомонятся.

Пас засыпает, я лежу с ней рядом. В открытое окно влетает ветерок.

Переворачиваюсь на живот, смотрю в телефон. Думаю про слова и картинки, улетающие из моего телефона в другие. Слова и картинки, мысли и чувства.

Фотографирую полную луну – она висит, налитая и тяжелая, в темном глянцевом небе. Посылаю Руми и храбро набираю: Думаю о тебе.

Утром, дома, выливаю старый кофе, варю свежий, потом наливаю его в чашку, которую Талия сделала в девятом классе: блестящая синяя глазурь стекает на голую бледную глину. Совершенно удивительная история. Она ее раскрашивала, вообще не понимая, что делает. Так, дурачилась, но вышло очень красиво, мы обе в эту чашку просто влюбились, а потом она подарила ее мне. Я ее обожаю.

Вытираю рассыпанный сахар, кофейные кружочки – приметы моего существования – со столешницы, уношу кофе к себе в комнату. Белые стены, серый воздух, криво пришпиленные плакаты, фотки, приклеенные липкой лентой. Постель не застелена, пружинная сетка торчит наружу. Расправляю сиреневое лоскутное покрывало, чтобы спрятать пыль под кроватью. Взбиваю тощую подушку. Закрываю ящик с нижним бельем, зажигаю желтую лампу на потолке, открываю окно, вдыхаю свежий, чистый воздух и притворяюсь, что я где-то не здесь, что я пью черный кофе и читаю научные статьи про туманности и карликовые планеты. Родаки на работе, в доме пусто и тихо.

Стук в наружную дверь, я сразу все понимаю.

Руми, с коробкой в руках. Улыбка как лучик солнца.

– Что это? – спрашиваю я.

– А ты открой.

Снимаю картонную крышку. Пахнет землей, из-под нее сладостью. Фрукты. Сочные, яркие как самоцветы. Клубника, малина, черешня. У Руми на пальцах пятна от ягод и не до конца отмытой грязи. Сердце наливается соком.

– Так ты…

– Собрал сегодня утром. Они еще теплые от солнца.

Потом он вручает мне мешок с картофелем, цукини, яйцами в сине-зелено-бурую крапинку.

Я делаю шаг в тень моего дома.

– Не зайдешь? – спрашиваю я с выпендрежным акцентом. Притворство, притворство, притворство.

Он бродит по моей комнате. Дотрагивается до сиреневого покрывала. Проводит пальцем по шву. Смотрит в окно, на дёрен – ветви его заслоняют солнце. Берет фотографию: мы с Поппи, вокруг блестящие зонтики – красные, синие, радужные круги. Мы сидим на корточках на дереве.

– Эти зонтики были нашей крепостью, – поясняю я. На фотографии улыбка у Поппи белозубая. А моя бледная кожа подцвечена зонтиками, поэтому я немножко желтая, синяя, красная.

Руми улыбается, потом ставит фотку обратно на подоконник, аккуратно, чтобы не поломать рамку. Нагибается, чтобы поглядеть на еще одну – ее я прикрепила к стене. Там только я. Кэннон-Бич в шестнадцатый день рождения Поппи. Я по колено в воде, вполоборота, улыбаюсь, глядя в небо.

– Тут не видно, но там была птичка, ту́пик. Я на него и смотрю.

– У нас разве водятся тупики?

– Удивительно, да? Я раньше и сама не знала.

– Можно я ее себе возьму? – Смотрит на меня серьезно.

– Да зачем тебе?

– У тебя вид счастливый, – говорит он.

– Так и было.

– Значит, можно?

– Да. Ну да. Да, бери.

– Что, странно? – смеется он.

– Ну, не знаю. Немножко.

Он мнет кончик фотографии, смотрит на нее.

– Но это хорошо, что ты ее захотел, – добавляю я.

Жарим яичницу с цукини, которые принес Руми, картошка горячая и слегка недоваренная, с маслом и травами. Он стоит у меня за спиной, движется со мной рядом. Промежуток между нами маленький и наэлектризованный. Руми задевает мой локоть, потом предплечье, потом кончики его пальцев задерживаются у меня на талии.

Притворство.

Касайся меня, касайся, касайся.

Играем в семейку.

Я лезу в ящик, где мама хранит вино.

– Выпить хочешь?

– Я не пью.

Пытаюсь вспомнить, не получается.

– И давно бросил?

– Никогда не пил. В смысле это мой выбор.

Занятно, но я ни о чем не спрашиваю.

Очень хочется, чтобы он остался. Когда он, интересно, скажет, что ему пора? Он улыбается, перехватив мой взгляд.

– Что? – говорит он.

– У тебя все лицо в ямочках. Прямо безобразие какое-то.

– Безобразие? – Он смеется, прикрывает щеку ладонью.

В этот раз мы вообще не говорим про Поппи.

Заполняем пустоту, оставшуюся после ее отъезда.

Я выпиваю еще вина. Он дотрагивается до моего запястья, я ставлю бутылку на стол.

Смотрю на него, на его изумительные глаза, зеленые, как океан, на темные волосы – точно такой длины, чтобы заправить за ухо, на его лицо, рот, на него полностью. Он обхватывает мои запястья, и я думаю: ты чего, блин, творишь, подруга? И еще думаю: прикоснись, поцелуй, обними.

– Пошли на улицу, – говорю я.

Там растет дуб, высокий, крона во все небо. Промежуток между стволом и забором. Я храбрая. Беру Руми за руку и веду туда. Мы лежим под солнцем, скрывшись за листвой. Меня греют его присутствие и рассеянный солнечный свет – и все это такое белое и голубое.

Поверяем друг другу тайны.

Я – шепотом:

– Я боюсь темноты.

Он – тоже шепотом:

– Почему?

Я говорю правду.

– Днем я про это забываю, потому что вокруг люди, голоса, жизнь. А потом, вечером, когда все вокруг черное и мертвое, я вспоминаю, что всем наплевать, что со мной будет. Поэтому нельзя засыпать. Ну, в смысле нужно лежать и сторожить, чтобы не случилось ничего плохого.

– А что плохого может случиться в темноте?

Взгляды наши скрещиваются, замирают.

– Ты слышал про пьянки у моего папаши?

Он не отвечает. Краткое соприкосновение, тепло его кожи на моей, где-то близко, славно. А потом он говорит:

– Можешь оставаться у меня.

– Типа в любое время?

– Да, в любое время.

И тут мне хочется его полюбить. Сердце – как барабан. Музыка по коже. Хочется с ним этим поделиться. Почему «любовь» – такое короткое слово?

День перетекает в ночь. Мы бредем обратно в дом.

И почти что случайно оказываемся в моей постели.

Сперва я просто касаюсь его ноги своей. Касаюсь кончиками пальцев с педикюром самых кончиков его пальцев, без носков. А потом нога моя храбро обвивает его ногу. Мы продолжаем говорить, руки мои порхают в воздухе, он приподнимает меня за плечи, кладет мою голову себе на грудь, надежно обхватывает рукой, я дышу в его кожу.

Вдох

выдох.

Мы оба молчим.

Я прекрасно понимаю, что чувствую. Понимаю, чего хочу. Не того, чего от меня ждут, к чему насильно подталкивают, не того, в чем мне сейчас положено притворяться.

Того, чего мне наконец хочется по-настоящему.

Его близость накрывает меня, пьянит, я об этом даже не думаю. Вожу ногой вверх-вниз, а потом вдруг оказываюсь сверху, опираюсь на локти, внизу – его неподвижное крепкое тело, наши лица в обрамлении моих волос.

Как же мы близко.

Он слегка улыбается, проводит ладонями по моим предплечьям, запускает руки мне в волосы, обхватывает мое лицо, я наклоняюсь, вдыхаю его запах, глаза его начинают закрываться, мы прижимаемся плотно-плотно, я чувствую каждый кусочек его тела. А потом он останавливается, воздух между нами делается другим. Холодным.

Я все понимаю, поэтому жду.

Разумеется.

Поппи.

Утыкаюсь лбом ему в грудь, вздыхаю.

– Я все понимаю, – говорю я.

Он обнимает меня, я снова падаю на кровать. Было возбуждение, осталась только тоска.

Я чувствую его дыхание, сердце его стучит под моей щекой, руки обнимают крепко. Я все жду, что он меня выпустит, встанет, уйдет – мы же вернулись в реальный мир, но он этого не делает. Он остается на месте.

– Вирджиния, – говорит он, и мне очень нравится звук моего имени. – Нельзя.

– Да, я понимаю.

– Но мне хочется остаться.

Я отстраняюсь, смотрю на него. Вот сейчас мне в нем нравится абсолютно все. Лицо, тело, характер, душа.

И взгляд его льется мне в глаза.

– Мне очень хочется остаться.

– Хорошо, – говорю я.

И кладу ладонь рядом с его подбородком.

Сердце его все стучит, размеренно, как метроном.

Пауза между фразами оказывается очень долгой.

– Боюсь, я всегда буду немножко грустной, – говорю я.

Он перекатывается поближе, перебирает мои волосы.

– Типа так уж моя жизнь устроена, – поясняю.

Глаза у него закрыты, будто он засыпает.

– А у тебя бывает ощущение, что у тебя есть основная тема? Типа тема твоей жизни? – спрашиваю я.

– Наверное, да: чувство вины, – отвечает Руми.

Звезды всё вращаются вокруг Земли. Я представляю себе, как они пролетают мимо, оставляя за собой длинные светящиеся хвосты.

Когда небо из черного делается не очень черным, а потом серым, я сажусь и смотрю на Руми. Я, наверное, все-таки не засну. У него лицо расслабленное, глаза закрыты, кадык выпирает, на щеках показалась щетина. Рубашка задралась, шорты сползли, мне видна выемка на бедре, гладкая, сиреневая в тени. Ужасно хочется запустить пальцы под резинку, дотронуться до той части его тела, которую мне не видно. Сердце начинает стучать от одной этой мысли.

Он открывает глаза, будто испугавшись чего-то, тянется ко мне, а я подаюсь к нему, прижимаюсь щекой к груди, к мягкой хлопковой футболке. Он не совсем проснулся. Но я будто бы ему нужна – так он меня держит, так запускает ладони мне в волосы. А потом целует чуть выше уха, касается лицом шеи, я лежу и чувствую, что он прижимает к себе меня всю, все мое существо.

Мы стоим на выстывшей с утра кухне, заполненной водянистым солнечным светом. Не хочется мне, чтобы воздух пробирался между нами. Я варю кофе. Пью черный, Руми называет его болотной водичкой. Сидим у окна, солнце согревает лицо.

– Наверное, нестрашно, – говорит Руми. – Только одна ночь, и между нами ничего не было.

Ничего не было. Мы не целовались. Не занимались сексом. Не нарушали никаких правил. Нет, нарушали. Я смотрю в кофейную чашку, а потом он запускает руку мне в волосы, откидывает их назад, заправляет за ухо.

– Ночь была прекрасная, но повторять нельзя, – добавляет он.

Я киваю. На большее я не способна.

– Мне пора на работу, – говорит он от дверей. Приостанавливается на крыльце, на солнце, смотрит мне в лицо – оно в тени дома. Дотрагивается до моего запястья.

– Тебе пора на работу, – напоминаю я.

– А, да. На работу. – И все же он не уходит. – Вирджиния, – произносит он, притягивает меня к себе, ладонь пробирается сквозь спутанные волосы мне на затылок, и на дивный бесценный миг каждая частичка моего тела соприкасается с каждой частичкой его тела, а потом он все-таки уходит.