Текст книги "Ослепление"

Молодая любовь

В тот самый миг, когда врач сказал: «Можете завтра встать!», Кин почувствовал себя здоровым. Но он не вскочил с постели сразу же. Дело было вечером, он хотел начать здоровую жизнь размеренно и в шесть часов утра.

Он начал ее на следующий день. Таким молодым и сильным он не чувствовал себя уже много лет. При умывании ему вдруг показалось, что у него появились мускулы. Вынужденный покой пошел ему на пользу. Он закрыл дверь в соседнюю комнату и, прямой как палка, сел за письменный стол. Его бумаги были перерыты, осторожно, правда, но так, что он тут же заметил это. Он был рад необходимости привести их в порядок, прикасаться к рукописям было приятно. Ему предстояло бесконечно много работы. Эта баба искала здесь завещания, когда он, упав, лишился чувств. При всех переменах настроения во время болезни одно его намерение оставалось твердым: не писать завещания, поскольку она придавала ему такую важность. Он решил хорошенько прикрикнуть на нее, как только ее увидит, чтобы живо поставить ее на место.

Она принесла ему завтрак и хотела сказать: «Дверь останется открыта». Но, готовя улыбчивую атаку для взятия завещания и не зная, в каком расположении духа находится он с тех пор, как встал на ноги, она сдержалась, чтобы не раздражать его преждевременно. Она лишь нагнулась и сунула чурку под дверь, чтобы ее нельзя было закрыть одним махом. Она была настроена примирительно и готова добиться своего окольным путем. Он вскочил, смело посмотрел ей в лицо и сказал подчеркнуто резко:

– В рукописях царит полная неразбериха. Я хочу знать, как попал ключ не в те руки. Я нашел его снова в левом кармане штанов. К сожалению, я вынужден предположить, что он был незаконно изъят, использован в преступных целях и затем возвращен на место.

– Еще чего не хватало.

– Я спрашиваю в первый и последний раз. Кто рылся в моем письменном столе?

– Можно подумать!

– Хочу это знать!

– Ну, доложу, может быть, я что-нибудь украла?

– Я требую объяснения!

– Требовать может любой.

– Что это значит?

– Так уж водится у людей.

– У кого?

– Поживем – увидим.

– Письменный стол…

– Вот я и говорю.

– Что?

– Как постелешь, так и ляжешь.

– Это меня не интересует.

– Он сказал: кровати хорошие.

– Какие кровати?

– Супружеские ложа хоть куда.

– Супружеские ложа!

– Так уж зовется это у людей.

– Я не живу супружеской жизнью!

– Может быть, я вышла замуж по любви? – Мне нужен покой!

– Порядочный человек в девять уже…

– Впредь эта дверь будет закрыта.

– Человек предполагает, бог располагает.

– Из-за этой болезни я потерял полных шесть недель.

– Жена жертвует собой денно и нощно.

– Так продолжаться не будет.

– А что делает муж для жены?

– Мое время дорого.

– В загсе обеим сторонам надо было…

– Я не напишу завещания!

– Кто думает отравлять?

– Сорокалетний человек…

– Жене можно дать тридцать.

– Пятьдесят семь.

– Никто еще не говорил мне этого.

– В метрике указано именно так, я прочел.

– Прочесть может любой.

– Вот как!

– Жена хочет, чтобы это было записано. А то какая же радость? Три комнаты принадлежат жене, одна за мужем, это записано на бумаге. Сперва женщина потрафляет мужчине, а потом она остается с носом. Почему она была такая глупая? В письменном виде – самое милое дело. Устно может любой. Вдруг муж потеряет сознание. Неизвестно же, какой банк. Жена должна знать банк. Без банка она скажет «нет». Что ж, доложу вам, разве она не права? На что ей муж, если у нее нет банка? Муж не называет банка. Разве это муж, если он не называет банка? Это же не муж. Муж называет банк!

– Вон!

– Гнать вон может любой. От этого жене нет никакого толка. Муж пишет завещание. Жена не может знать. Муж не один на свете. Есть еще и жена. На улице-то все мужчины смотрят мне вслед. В женщине самое главное – великолепные бедра. Выгонять вон не годится. Комната останется открыта. Ключи у меня. Сперва муж должен получить ключи, потом он может и запереться. Ключи он может долго искать. Ключи здесь! – Она хлопает по юбке. – Туда ведь муж не хочет. Хотеть-то он хочет, да не смеет!

– Вон!

– Сперва жена спасает мужу жизнь, потом пусть убирается вон. Муж ведь умер. Кто привел привратника? Может быть, муж? Муж лежал под стремянкой. Почему, доложу вам, он сам не привел привратника? Он не мог шевельнуться. Сперва он умер, а потом ничего не уделил жене. Новый брат ничего не узнал бы. Банк обязан дать о себе знать. Женщина хочет опять выйти замуж. Разве мне был какой-нибудь прок от мужа? Вот стукнет мне сорок, и мужчины перестанут смотреть мне вслед. Женщина – тоже человек. У женщины, доложу я, есть сердце!

Брань перешла у нее в плач. Сердце, которое есть у женщины, звучало в ее устах так, словно оно разбилось. Она стояла прислонясь к косяку двери, наклонив все тело, как обычно наклоняла лишь голову, и вид у нее был беспомощный. Она твердо решила не сходить с места и ждала нападения действием. Левой рукой она защищала юбку, как раз там, где та, несмотря на свою накрахмаленность, топорщилась из-за ключей и описи книг. Как только она вполне утвердилась в том, что ее имущество при ней, она повторила: «Сердце! Сердце!» – и из-за большой редкости и красоты этого слова еще раз расплакалась.

У Кина спала с глаз безобразная пелена завещания. Он увидел ее очень бедной, выклянчивающей любовь, она хотела его соблазнить, – такой он ее еще никогда не видел. Он женился на ней ради книг, а любила она его. Ее плач очень испугал его. Оставлю ее одну, подумал он, одна она скорей успокоится. Он поспешно вышел из комнаты, из квартиры, из дому.

Трогательное обращение со штанами господина фон Бредова относилось тогда, стало быть, к нему, а не к книге. Ради него легла она тогда к нему на диван. Женщины тонко чувствуют настроение любимого. Она знала об его смущении. Его мысли, когда он вышел с ней из загса, она прочла по его лицу, как по открытой книге. Она хотела помочь ему. Когда женщины любят, они становятся бесхарактерны. Она хотела сказать: «Иди сюда!» – но застеснялась и вместо того, чтобы призвать его, смахнула книги с дивана. В переводе на слова это означало: вот как недороги мне книги, вот как дорог мне ты. Символический жест как объяснение в любви. С тех пор она не переставала домогаться его. Она добилась совместных трапез, добилась другой мебели для него. Она задевала его, когда только могла, жесткой юбкой. Оттого что она искала случая поговорить о кровати, он получил вместо дивана кровать. Она устроила себе спальню в другой комнате и купила новую мебель для обоих. Завещание во время болезни было лишь предлогом, чтобы говорить с ним. Как она всегда повторяла: «Чего нет, то может произойти». Бедное, ослепленное существо! Много месяцев прошло со дня заключения брака, а она все надеется на его любовь. Она на шестнадцать лет старше его, знает, что умрет раньше, чем он, и все-таки настаивает на том, чтобы оба оставили завещание. Наверняка у нее есть какие-то сбережения, которые она хочет ему подарить. Чтобы он не отказался принять их, она требует от него завещания. Какая ей польза от этого, если ей суждено умереть настолько раньше? А ему это ее завещание пойдет, несомненно, впрок. Она доказывает свою любовь деньгами. Есть ведь старые девы, которые все сбережения своей жизни, сбережения десятилетий, нет, все, что они откладывали каждый день, каждый именно поэтому и не прожитый ими по-настоящему день, отдают разом какому-нибудь мужчине. Как подняться ей над своей материальной сферой? У неграмотных людей деньги считаются решающим доказательством всего – дружбы, доброты, образованности, власти, любви. У женщины простые факты становятся из-за ее слабости сложными. Оттого что она хочет подарить ему свои сбережения, она должна шесть недель мучить его одними и теми же речами. Она не скажет ему это просто и напрямик: я люблю тебя, вот тебе мои деньги. Она прячет ключ от соединительной двери. Он не находит ключа, и она получает возможность дышать его воздухом. Больше ничего общего он иметь с ней не хочет, и она довольствуется его воздухом. Он забывает выяснить, надежен ли банк, где лежат его деньги. Она трепещет от страха, что он потеряет свои деньги. Ее собственные сбережения слишком скудны, чтобы долго оказывать ему поддержку. Окольным путем, обиняками, как если бы она боялась за себя самое, она не перестает справляться относительно банка. Она хочет спасти его от возможной катастрофы. Женщины озабочены будущим любимого. У нее впереди только несколько лет. Последние свои силы кладет она на то, чтобы обеспечить его перед своей смертью. Во время его болезни она в отчаянии обыскала письменный стол, она надеялась на более точные сведения. Чтобы избавить его от волнений, она не оставила ключа в столе; она положила его обратно туда, где нашла его. Как человек необразованный, она не представляет себе его точности и памятливости. Она настолько необразованна, что при одном воспоминании о ее языке его начинает тошнить. Он вообще не может помочь ей. Человек живет на свете не для любви. Он женился не по любви. Он хотел, чтобы был уход за его книгами, она представилась ему подходящим для этого человеком.

Кину казалось, что он впервые в жизни вышел на улицу. Среди людей, которые встречались ему, он различал мужчин и женщин. Книжные магазины, мимо которых он проходил, его, правда, задерживали, но именно ненавистными прежде витринами. Горы безнравственных книг ему не мешали. Он прочитывал их заглавия и, не качая головой, шел дальше. Собаки бегали по тротуару, встречали себе подобных и радостно обнюхивали друг друга. Он замедлил шаг и стал удивленно глядеть на них. У самых его ног шлепнулся узелок. Какой-то малый метнулся к свертку, поднял его, толкнул Кина и не извинился. Кин следил за пальцами, которые открывали пакетик; обнаружился ключ, на измятом листке было написано несколько слов. Прочитав их, малый ухмыльнулся и посмотрел вверх, на дом. Из окна пятого этажа, над проветривавшимися перинами, высунулась девушка и, решительно кивнув, исчезла с такой же быстротой, как ключ в кармане штанов этого малого. «Что он сделает с ключом, громила, прислуга бросает ему ключ, его любовница». На следующей поперечной улице находился важный книжный магазин; он оставил его по левую сторону. На противоположном углу полицейский страстно уговаривал женщину. Слова, которые Кин увидел издалека, притягивали его, он хотел их услышать. Когда он подошел достаточно близко, те стали расходиться. «Всего вам доброго!» – кряхтел полицейский. Его красное лицо светилось среди бела дня. «До свиданья, до свиданья, господин инспектор!» – клокотала женщина, он был толстый, она была ядреная. Кин не мог забыть этой пары. Когда он проходил мимо собора, ему в уши ударили теплые, тревожные звуки. В этой тональности он сейчас сам запел бы, если бы его голос был так же послушен ему, как его настроение. Вдруг его забросали дерьмом. С любопытством и в испуге он посмотрел вверх на контрфорсы. Голуби миловались и ворковали, никто не был виноват в том, что случилось. Уже двадцать лет он не слышал этих звуков, во время прогулки он проходил здесь каждый день. Но воркованье было ему хорошо знакомо по книгам. «Верно!» – сказал он тихо и кивнул головой, как всегда, когда реальность соответствовала своему прообразу в печатном слове. Сегодня это трезвое подтверждение не доставило ему радости. На голову Христа, который вырастал из постамента, больной и худой, с искаженным болью лицом, сел голубь. Ему не хотелось быть в одиночестве, это заметил другой голубь и тотчас подсел к нему. На взгляд людей, этот Христос невесть как страдает, люди думают, что у него болят зубы. Но дело не в том, просто он не выносит этих сидящих на нем голубей, они, наверно, проводят так целый день. И тогда он думает о том, как он одинок. Об этом нельзя думать, а то ничего путного не сделаешь. За кого же он умирал бы, если бы думал на кресте о своем одиночестве?.. Да, он был действительно очень одинок, брат перестал писать ему. Несколько лет он не отвечал на письма парижанина, тому это надоело, и он тоже перестал писать. Quod licet Jovi, non licet bovi[2]2
  Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку (лат.).


[Закрыть]. С тех пор как Георг стал якшаться с женщинами, он считал Юпитером себя самого. Георг был женствен, он никогда не был одинок, он не выносил одиночества, вот он и окружал себя женщинами. Его, Петера Кина, тоже любила одна женщина. Вместо того чтобы остаться с ней, он удрал и досадовал на свое одиночество. Он сразу повернул и длинными, полными надежды шагами пошел теми же улицами домой.

Милосердные мысли гнали его вперед быстрее, чем то было на пользу его мужеству. В его власти одна человеческая жизнь. Он может отравить и сократить последние годы жизни этому жалкому существу, чахнувшему от любви к нему. Нужен какой-то средний путь. Ее надежды напрасны, бонвивана из него не выйдет. Его брат производит на свет достаточное количество детей. О продолжении рода Кинов уже позаботились. Говорят, женщины некритичны, это верно, они не видят, с кем имеют дело. Больше восьми лет живет она с ним в одной квартире. Скорее удалось бы соблазнить Христа, чем его. Пусть голуби отступаются от цели своей жизни, у них ее нет. Женщина при таком количестве работы – это преступление перед природой науки. Он ценит ее верность, она делает все, что в ее ограниченной власти. Он ненавидит воровство и скрытное присвоение чужого. Собственность – дело не жадности, а порядка. Он не станет скрывать, не станет замалчивать то, что говорит в ее пользу. Для женщины она восемь лет любила его удивительно тихо. Он решительно ничего такого не замечал. Лишь после заключения брака она стала так говорлива. Чтобы уйти от ее любви, он сделает все, чего она требует от него ради него же. Она боится краха его банка? Хорошо, он скажет ей, какой это банк, она же и так знает, один раз она получала там деньги по чеку. Потом она сможет разузнать, надежен ли этот банк. Она хочет подарить ему свои сбережения? Хорошо, он доставит ей это невинное удовольствие, он напишет завещание, чтобы у нее был предлог написать и свое. Как мало надо человеку для счастья! Этим решением он отделается от ее громкой и непомерной любви.

Однако сегодня у него был слабый день. Втайне он надеялся на неудачу. Настоящая любовь не знает покоя и создает себе новые заботы, когда еще не совсем умерли старые. Он никогда еще не любил, он чувствовал себя как мальчик, который ничего не знает, сейчас узнает и перед тем и другим – незнаньем и знанием – испытывает одинаковый смутный страх. Его голова шла кругом, он мысленно болтал, как баба. За все, что ни приходило ему на ум, он сразу же без проверки хватался и, вместо того чтобы довести это до конца, снова отбрасывал, потому что на ум ему приходило что-то другое, а не что-то лучшее. Две идеи держали его в своей власти: идея любящей, самоотверженной женщины и идея полных рабочего ража книг. Чем ближе подходил он к своему дому, тем сильнее ощущал он разлад у себя в душе. Разум его видел, в чем тут дело, и очень стыдился. Он взял любовь на мушку и стал урезонивать ее жесткими словами, прибегнув к самому отвратительному оружию: он пустил в ход юбку Терезы. Ее невежество, ее голос, ее возраст, ее фразы, ее уши – все оказывало свое действие, но решила дело юбка. Когда Кин подошел к своему дому, юбка была раздавлена тяжестью близких книг.

– Как это так? – сказал он себе. – Одинок? Я одинок? А книги?

С каждым этажом он приближался к ним еще более. Из передней он крикнул в кабинет:

– Национальный банк!

Тереза стояла у письменного стола.

– Я хочу написать завещание! – крикнул он и сильнее, чем то отвечало его намерению, оттолкнул ее в сторону. В его отсутствие она написала на трех прекрасных новых листах заглавие «Завещание». Она указала на них и попыталась ухмыльнуться; удалась ей лишь улыбка. Она хотела сказать: «Что я говорила!» – но голос ей отказал. Она чуть не упала в обморок. Интересный человек подхватил ее, обняв, и она снова пришла в себя.

Иуда и Спаситель

В завещании, которое он составил, она усмотрела сначала описку, затем глупую шутку и, наконец, ловушку. Капитала, лежавшего у него в банке, хватило бы на домашнее хозяйство еще на два года.

Увидев эту цифру, она невинно заметила, что в ней недостает одного нуля. Она считала само собой разумеющимся, что он ошибся при письме. Он убедился, что цифра написана верно, а она, рассчитывавшая на вдесятеро большую, была горько разочарована. Где же тут богатство? Она хотела устроить интересному человеку лучший в городе мебельный магазин. Завещания хватало на фирму такого пошиба, как «Больш и Мать». Настолько она уже разбиралась в деле; уже несколько недель она, перед тем как уснуть, калькулировала закупочные цены на мебель. От собственной фабрики она отказалась, потому что ничего в этом не смыслила и хотела тоже участвовать в делах магазинчика. Теперь ее прямо-таки обухом по голове ударило, потому что фирма «Груб и Жена» – эта фирменная вывеска была одним из ее главных условий – оказалась бы на первых порах не крупнее, чем фирма «Больш и Мать». Зато интересный человек был душой «Больша и Матери»; если душа будет на их стороне, дело пойдет так, что бо́льшую часть заработанного можно будет снова вложить в него. Ведь им для себя ничего не нужно. Зато ведь у них любовь. Через несколько лет «Больш и Мать» утрутся. Когда она представляла себе, как вздыхает и чешет лысину за стеклянной дверью коротышка начальник, потому что новая, первоклассная фирма «Груб и Жена» отняла у него лучших покупателей, Кин сказал:

– Никакого больше нуля не должно быть. Двадцать лет назад он стоял здесь.

Она не поверила ему и почти игриво сказала:

– Да куда же только подевались денежки?

Он молча указал на книги. Часть денег, которая ушла на жизнь, он утаил, она была действительно незначительна; к тому же он стыдился ее.

Терезе надоело шутить, и она с достоинством объявила:

– Остальное будет сначала послано этому новому брату. Девять десятых получит брат, еще до смерти, одну десятую – жена, когда умрут.

Она разоблачила его. Она ждала, что он сейчас устыдится и припишет этот спорный нуль, пока не поздно. Какими-то крохами от нее не отделаешься. Ей подавай все. Она чувствовала себя поверенной интересного человека и мысленно пользовалась его аргументами.

Кин не слышал, что́ она говорила, потому что все еще смотрел на книги. Покончив с созерцанием их, он из чувства долга пробежал глазами по документу и сложил его со словами:

– Завтра мы сходим с этим к нотариусу!

Тереза удалилась, чтобы не разразиться бранью. Она хотела дать ему время одуматься. Он же должен понять, что так не поступают. Старая жена человеку ближе, чем новый брат. О капитале, вложенном в книги, она не думала, потому что три четверти их были ее собственностью и так. Для нее сейчас важно было только богатство помимо библиотеки. Она должна была отложить поход к нотариусу как можно дальше. Как только завещание окажется там, капитал прости-прощай. Порядочный человек пишет завещание не так часто. Было бы стыдно перед нотариусом. Поэтому лучше всего – сразу написать правильно, тогда никакого второго завещания не нужно. Кину хотелось сразу выполнить все формальности. Но сегодня он испытывал какое-то уважение к Терезе, потому что она любила его. Он знал, что ей, как человеку неграмотному, нужно несколько часов, чтобы составить официальную бумагу. Он не предлагал ей своей помощи, потому что это унизило бы ее. Такого бережного отношения ее чувства заслуживают. Его предупредительность имеет смысл только в том случае, если он не подаст виду, что раскусил ее. Он боялся, что она расплачется, как только он намекнет на дар, который она намерена ему принести. Поэтому он сел за работу, отложив в сторону завещание и отбросив всякие мысли о нем, а дверь в ее спальню оставил открытой. С величайшей энергией накинулся он на старую статью «О влиянии Паликанона[3]3
  Собрание буддийских священных текстов на языке пали.


[Закрыть] на форму японского бусоку секитай[4]4
  Парадная одежда японского воина позднего Средневековья.


[Закрыть]».

За обедом они откровенно наблюдали друг за другом и не говорили ни слова. Она оценивала виды на исправление ее завещания, а он искал в ее документе орфографические ошибки, которые она, конечно, должна сделать. Переписать ли ему эту бумагу или только поправить ее? Одна из этих двух мер была неизбежна. За недолгое время работы его нежные чувства уже изрядно притупились. Но их еще хватило на то, чтобы отложить решение до завтрашнего дня.

Ночью Тереза не спала из-за деловых забот. Пока муж работал, до двенадцати часов, она огорчалась из-за расхода электричества. С тех пор как приблизилось исполнение ее желаний, каждый разбазаренный грош мучил ее вдвое сильнее, чем прежде. Она лежала на кровати осторожно и легко, потому что намеревалась продать эту прекрасную спальню в своем магазине как новую. До сих пор нигде не было ни царапины, ей было бы досадно, если бы пришлось лакировать мебель заново. Забота о кровати, боязнь испортить ее не позволяли Терезе уснуть и тогда, когда Кин уже спал и все ее счета сошлись. Ей уже нечего было обдумывать, она скучала, завтра она уже не будет скучать.

Остаток ночи она была занята тем, что, пользуясь своим умением писать О, увеличивала суммы, которые достанутся ей в наследство. Женщины-конкурентки оставались далеко позади. Разные особы появлялись там, где им нечего было искать. Ни у одной не было накрахмаленной юбки. Ни одна не выглядела на тридцать. Самой лучшей было за сорок, но ее нули были курам на смех, а интересный человек сразу же ее выгнал. На улице мужчины не смотрели ей вслед. У тебя же достаточно денег, разгильдяйка ты этакая, кричала Тереза вдогонку нахалке, почему же ты не накрахмалишь себе юбку? Бить баклуши и притом скаредничать – это может любой. Затем она поворачивалась к интересному человеку и была благодарна ему. Она хотела назвать его прекрасным именем, которое у него было, Груб никак не подходило к нему, но то прекрасное имя она успела позабыть. Она встала, тихо включила свет на тумбочке, вынула опись из кармана юбки и искала до тех пор, пока не нашла этого имени, на которое никакого электричества не было жаль. От волнения она чуть не выпалила во весь голос «Пуда», хотя такое имя следовало произносить шепотом. Она снова выключила свет и тяжело легла на кровать. Она забыла, что с кроватью надо было обращаться бережно. Несметное число раз она назвала его «господин Пуда». Тот был человек умный, а не только интересный, и продолжал свою работу как ни в чем не бывало. Он рассматривал женщин одну за другой. Иная держалась так, словно согнулась от сплошных нулей. «Будь внимателен, – говорила Тереза, – это от возраста, а не от нулей!» Правду она ведь любила больше всего. Перед господином Пудой лежал красивый, гладкий лист бумаги, на нем он аккуратно записывал нули. Все в этом человеке было красиво и аккуратно. Потом он вдруг пробегал этими своими любовными глазами по всему листу и говорил этим своим голосом: «Весьма сожалею, сударыня, совершенно исключено, сударыня!» Тут старая грымза сразу же выметалась. И такая еще осмеливается! Нет, каковы нынче женщины? Как только заведутся у нее денежки, она уже думает, что самый красивый мужчина предназначен ей. Больше всего радовалась Тереза, когда господин Пуда находил, что какой-то принесенный в приданое капитал крупнее всех. Тогда он говорил: «Ну, скажу я вам, сударыня, пожалуйста, садитесь, сударыня!» Легко представить себе, сколь стара была такая особа. Но она все-таки садилась. Сейчас он скажет ей: «Прекраснейшая сударыня!» Тереза немножко пугалась. Она ждала, чтобы он раскрыл рот, затем выступала вперед и становилась между ним и этой особой. В правой руке у нее был отточенный карандаш. Она говорила только: «Одну минуточку!» – и писала на листке, после цифры своего капитала, красивое О. Ее цифра оказывалась выше всех, она ведь была первой женщиной с капиталом, которую он встретил. Теперь она могла бы сказать кое-что, но она скромно отступала назад и молчала. Господин Пуда говорил за нее: «Весьма сожалею, сударыня, совершенно исключено, сударыня!» Тут грымза, конечно, в слезы. Еще бы, счастье было так близко, это не шутка. Господин Пуда на слезы не обращал внимания. «Сначала пусть выглядит на тридцать, тогда может и плакать», – говорил он. Тереза понимала, кого он имел в виду, и гордилась. Люди ходят в школу по восьми лет и ничему не научаются. Почему люди не могут научиться писать О? Неужели это особое искусство?

Под утро ей уже не лежалось в кровати от волнения. Она была давно готова, когда проснулся в шесть Кин. Она соблюдала полную тишину, прислушиваясь к его движениям при одевании, при умывании, при оглаживании книг. Уединенность ее жизни и его бесшумная походка довели восприимчивость ее слуха к определенным звукам до очень высокой степени. Она точно определяла, в какую сторону он двигался, несмотря на мягкий ковер и его, Кина, малый вес. Он совершал всякие бесполезные передвижения, только письменный стол он обходил. Лишь в семь нанес он визит столу и остался там на некоторое время. Тереза услышала, как царапнуло его перо. Недотепа, подумала она, царапает бумагу, когда пишет О. Она подождала, когда перо царапнет второй раз. После событий минувшей ночи она рассчитывала по меньшей мере на два нуля. При этом она казалась себе еще очень бедной и бормотала: «Ночью все было лучше».

Вот он встал и отодвинул стул; он кончил, второй раз перо не царапнуло. На пороге они столкнулись. Он спросил: «Сделано?», она: «Готово?» Он растерял во время сна последние остатки тех нежных чувств. Эта дурацкая бабская история уже не интересовала его. О завещании он вспомнил только тогда, когда оно обнаружилось под рукописями. Он со скукой прочел его и заметил непонятную ошибку в предпоследней цифре указанной суммы вклада: вместо пятерки там стояла семерка. Он сердито исправил ошибку, спрашивая себя, как можно было пять спутать именно с семью. Вероятно, оттого, что и то, и другое – простые числа; это тонкое объяснение, единственно возможное, потому что больше ничего общего у пяти и семи нет, смягчило его. «Хороший день! – пробормотал он. – Надо воспользоваться им и как следует поработать!» Но сначала он хотел разделаться с ее мазней, чтобы не отвлекаться потом от работы. От столкновения она не пострадала, ее защитила юбка. Он, конечно, больно ушибся.

Он подождал ее ответа, она подождала, чтобы ответил он. Поскольку он не ответил, она оттолкнула его и скользнула к письменному столу. Верно, завещание было на месте. Она заметила, что предпоследняя цифра теперь не 7, а 5; никаких признаков нового нуля она не нашла. Он, значит, умудрился еще что-то оттяпать у нее, скупердяй. В таком виде, как здесь написано, это составляет 20 шиллингов, но если теперь приписать нуль, получится 200. Со вторым нулем разница выйдет в 2000. Она не позволит надуть себя на 2000 шиллингов. Что скажет по этому поводу интересный человек, если это узнает? «Ну, доложу, это пойдет за счет нашего дела, сударыня!» Надо быть начеку, а то он еще выгонит ее. Ему нужна только особа аккуратная. Разгильдяйка ему ни к чему.

Она обернулась и сказала Кину, который стоял сзади:

– Пятерку долой!

Он пропустил это мимо ушей.

– Давай свое завещание! – крикнул он грубо. Она слышала его как нельзя лучше. Она была начеку со вчерашнего дня и отмечала каждое его движение. За много лет своей жизни, вместе взятых, она не достигала такой сметливости, как сейчас, в эти несколько часов. Она поняла, что он требует завещания от нее. Теоретическая часть ее многонедельной проповеди: «В загсе обеим сторонам надо было» – сразу оказалась у нее под рукой. Не прошло и мгновения после его приказа, как она уже нанесла ответный удар:

– Ну, доложу я, разве здесь загс?

Искренне возмущенная его требованием, она вышла из комнаты.

Кин не вник в ее язвительный ответ. Он решил, что она еще не хочет показывать свой документ. Значит, на сегодня он от этого тягостного похода к нотариусу избавлен, тем лучше, он с радостью подчинился обстоятельствам и целиком отдался той самой статье.

Немая игра между ними продолжалась несколько дней. Если он от ее молчания все больше успокаивался – он стал опять почти прежним, – то ее волнение с каждым часом росло. За едой она причиняла себе физические страдания, чтобы ничего не сказать. В его присутствии она не брала в рот ни крошки, боясь, что тогда изо рта выпадут слова. Ее голод усилился вместе с ее опасениями. Прежде чем сесть с ним за стол, она стала в одиночестве досыта наедаться на кухне. Она дрожала при любом движении его лица, кто знает, не перейдет ли вдруг это движение в слово «нотариус»?

Иногда он говорил какую-нибудь фразу, его фразы были редки. Она боялась каждой, как смертного приговора. Если бы он говорил больше, ее страх распался бы на тысячи маленьких страхов. Он говорил очень мало, это было ее утешением. Но страх оставался большим и сильным. Если он начинал со слова «Сегодня…», она тут же решительно твердила себе: «Никаких нотариусов не будет» – и повторяла эту фразу с такой скоростью, какой прежде и знать не знала. Ее тело покрывалось потом, лицо тоже, она это замечала, только бы ее не выдало ее лицо! Она выбегала из комнаты и приносила тарелку. Она по его лицу читала желания, которых у него вовсе не было. Он мог бы теперь добиться от нее чего угодно, если бы только ничего не говорил. Ее услужливость относилась к нулям, а доставалась ему. Она предчувствовала страшную беду. Готовя пищу, она усердствовала особенно; только бы ему было вкусно, думала она и плакала. Может быть, она хотела его подкормить – влить в него силу для нулей. Может быть, хотела только доказать себе, как она этих нулей заслуживает.

Ее подавленность была глубока. На четвертую ночь ее осенило, чем был интересный человек: ее грехом. Она больше не звала его; если он попадался ей на пути, она смотрела на него со злостью, говорила: «Все в свое время», – и толкала его ногой, чтобы он понял. Дела перестали идти как по маслу. Магазин надо сперва заработать, а потом уже дело идет как по маслу. Оставалось одно прибежище – кухня, здесь она казалась себе простой и скромной, как прежде. Здесь она почти забывала, что она хозяйка в доме, потому что вокруг не было дорогой мебели. Одно лишь мешало ей и здесь – адресный справочник, лежавший втуне, ее собственность. Для верности она вырезала оттуда всех нотариусов и с мусором выдворила их из квартиры.

Кин ничего этого не замечал. Ему достаточно было того, что она молчала. Между Китаем и Японией он как-то сказал себе, что это – успех его умной политики. Он лишил ее всякого повода говорить. Он обезвредил ее любовь. Много удачных конъектур возникало у него в эти дни. Одно невероятно искаженное место он восстановил за три часа. Нужные буквы так и лились с его пера. Старую статью он отослал на третий день. Из новых были начаты две. В нем звучали более древние причитания; за ними он забывал о причитаниях Терезы. Он медленно поворачивал назад, в добрачную эпоху. О существовании Терезы напоминала ему иногда ее юбка, ибо она потеряла большую долю чинности и жесткости. Она передвигалась быстрее и была явно не так хорошо выглажена. Он это установил, а по поводу причин не стал ломать себе голову. Почему бы ему не оставлять открытой дверь в ее спальню? Она не злоупотребляла его любезностью и остерегалась мешать ему. Его присутствие при трапезах успокаивало ее. Она боялась, что он исполнит свою угрозу прекратить совместные трапезы, и вела себя для бабы вполне сдержанно. Поменьше служебного рвения – и ему было бы еще приятнее. Она и от этой ретивости тоже еще отучится; слишком много лишних тарелок. Она каждый раз только отрывает человека от самых замечательных мыслей.