Текст книги "Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают"

Когда пошел дождь, мы с Матеем решили зайти внутрь и посмотреть в библиотеке, как в оригинале выглядит предложение, ставшее предметом нашего спора: «Эти схоронившиеся точки, предполагаемые, но неощутимые слагаемые, дают в сумме строение недавнего украинского села – свирепого, мятежного, корыстолюбивого». Даже с русским текстом перед глазами мы все равно не смогли сойтись по поводу того, что такое «схоронившиеся точки». Перечитывая этот рассказ сегодня, я не могу понять, о чем мы так долго спорили, но помню, как Матей раздраженно сказал:

– В твоей версии все выглядит, будто он занимается подгонкой, как в двойной бухгалтерии.

– Именно! – отрезала я. – Именно двойной бухгалтерией он и занимался.

Мы пришли к выводу, что никогда не достигнем взаимопонимания, поскольку я материалист, а Матей придерживается фундаментально религиозных взглядов на историю. В итоге мы решили разделить задачи: Матей будет писать о том, как Бабель заменил старых богов новой мифологией, а я – о Бабеле как бухгалтере.

«Как хорошо, – писал Мандельштам, – что вместо лампадного жреческого огня я успел полюбить рыжий огонек литературной злости!» Не знаю, работал ли Матей над своей презентацией при свете жреческой лампады, но лично меня именно литературная злость подвигла к желанию доказать, что Бабель на самом деле был бухгалтером. К моему изумлению, это оказалось правдой: мало того что в его рассказах непрерывно появляются бухгалтеры и клерки, но и сам Бабель тоже окончил Киевский коммерческий институт, где получал высшие оценки по общему бухучету. Особенно мне запомнился рассказ «Пан Аполек», где поляк Аполек обращается к рассказчику «пан писарь». «Пан» – по-польски значит «мистер», «господин», а одно из значений слова «писарь» – «клерк». Однако в польском «pisarz» – это не «клерк», а «писатель». Пан Аполек хотел назвать рассказчика «господин писатель», но писатель в Красной конной армии превратился в клерка.

В итоге я написала о «двойных» отношениях в текстах Бабеля между литературой и прожитым опытом, строя свою работу вокруг рассказа «Пан Аполек» (истории деревенского иконописца, наделявшего библейские фигуры лицами односельчан: «двойная бухгалтерия» между предсуществующей художественной формой и наблюдениями из жизни). Презентация на семинаре прошла хорошо, и через несколько месяцев я представила ее в расширенном виде на коллоквиуме по славянским языкам, где она привлекла внимание университетского специалиста по Бабелю Гриши Фрейдина. Фрейдин сказал, что поможет мне доработать ее для публикации.

– Зачем изучать Евангелие с кем-то еще, если под рукой есть святой Петр? – настаивал он и потом предложил работу – сделать исследование для его новой критической биографии Бабеля.

Название книги на той стадии постоянно смещалось то к «Еврею на коне», то к «Другому Бабелю». Лично меня захватывала идея «другого Бабеля», то есть что Бабель – это не тот человек, которого мы себе представляем или которого знаем с его слов, что он – это некто совсем иной. В его «Автобиографии», где и полутора страниц не наберется, полно неправды: он, например, заявляет, что служил в ЧК с октября 1917 года, в то время как ЧК появилось на свет лишь два месяца спустя, или что он воевал на «румынском фронте». «Сегодня можно решить, что „румынский фронт“ – такой анекдот, – сказал Фрейдин. – Но это не так, фронт существовал на самом деле. Только Бабеля там никогда не было».

Недокументированная жизнь Бабеля тоже полна загадок, главная из которых – почему он в 1933 году вернулся из Парижа в Москву, при том что чуть не весь предыдущий год потратил, сражаясь за разрешение выехать за границу? И не менее странно – почему в 1935 году, как раз когда начинались чистки, Бабель вдруг собрался перевозить мать, жену и дочь из Брюсселя и Парижа назад в Советский Союз?

Это и стало моим первым заданием: я отправилась в архив Гуверовского института просмотреть русскую эмигрантскую парижскую прессу за 1934 и 1935 годы – с момента убийства Кирова, – чтобы понять, насколько семья Бабеля могла быть осведомлена о чистках. Эти газеты еще не перенесли на микропленку, а хрупкость бумаги оригиналов, переплетенных в громадные тома размером с могильную плиту, не позволяла сделать ксерокопии. Сидя в углу, я набирала на своем лэптопе списки людей, расстрелянных или отправленных в Сибирь, газетные заголовки о Кирове и не только: «Кто поджег Рейхстаг?», «Бонни и Клайд застрелены» и другие в этом роде. Часы летели незаметно, и я опомнилась, лишь когда погас свет. Поднявшись на ноги, я увидела, что вся библиотека не только обесточена, но к тому же безлюдна и заперта. Удары в двери не помогли, и я вслепую сквозь темноту направилась к коридору со служебными кабинетами, где мне посчастливилось обнаружить миниатюрную русскую женщину за чтением микрофильма под лазанью из пластиковой коробочки. Удивление, которое она испытала, увидев меня, сделалось еще сильнее, когда я обратилась за инструкциями о том, как выбраться из здания.

– Выбраться? – эхом повторила она, словно речь шла об экзотическом обычае неведомого народа. – Не знаю.

– Угу, – сказала я. – Но вы-то сами как отсюда будете выбираться?

– Я? Ну, э-э… – она уклончиво отвела взгляд. – Но я вам кое-что покажу. – Она встала, взяла из ящика стола фонарик и пошла назад в коридор, знаками показывая следовать за ней. Мы подошли к аварийному выходу с огромной табличкой СРАБОТАЕТ СИГНАЛИЗАЦИЯ.

– Она не заперта, – сказала она. – Но за вами замок закроется.

Сигнализация не сработала. Я спустилась на несколько пролетов, прошла через еще одну пожарную дверь и оказалась в залитом желтым предвечерним солнцем бетонном колодце заметно ниже уровня земли. Прямо за углом у главного входа в Башню Гувера в дверь колотили две китаянки в громадных соломенных шляпах. Я отстегнула велосипед и неторопливо поехала домой. Так и не узнав, почему Бабелю захотелось в 1935 году вернуть семью в Советский Союз.

В тот месяц Фрейдин занялся организацией международной Бабелевской конференции в Стэнфорде, и я стала готовить сопровождающую выставку литературных материалов из архива Гуверовского института.

Содержимое сотни с лишним ящиков по Бабелю оказалось чрезвычайно разнообразным, почти как в разграбленном польском имении: экземпляры «Конармии» на испанском и иврите; «оригинальные акварели» польского конфликта, созданные примерно в 1970 году; «Большая книга еврейского юмора» ок. 1990; номер авангардистского журнала «ЛЕФ» под редакцией Маяковского; «Какими они были», книга детских фотографий известных людей в алфавитном порядке с закладкой на странице, где четырнадцатилетний Бабель в матросском костюме стоит лицом к девочке с лицом юной Джоан Баэз. Там была оформленная Александром Родченко книга о Конной армии с фотографией матери командарма Буденного Мелании Никитичны на пороге хаты – она косится на камеру и держит в руках гусенка. («Первый гусь Буденного, – заметил Фрейдин, – и его штаны». Штаны сушились на заднем плане.)

Еще меня попросили найти два пропагандистских плаката 1920 года – один польский, а другой советский. Координатор выставок привела меня в лабиринтоподобный подвал, где проходила инвентаризацию новая коллекция. Сверху на архивных шкафах лежали разные плакаты 1920 года, где Россия изображалась то вавилонской блудницей, то четырьмя всадниками Апокалипсиса с головами Ленина и Троцкого у лошадей; на одном плакате было нарисовано тело Христа на постапокалиптических руинах – «Вот какой станет Польша, если ее захватят большевики», – и мне вспомнился фрагмент из дневника Бабеля о разграблении старого костела: «…сколько графов и холопов, великолепная итальянская живопись, розовые патеры, качающие младенца Христа, Рембрандт… Это так ясно, разрушаются старые боги».

– Мне жаль, но у нас нет русских пропагандистских плакатов, – сказала координатор. – Боюсь, тут все несколько односторонне.

– Смотрите-ка, – произнесла я, заметив среди этой груды какие-то кириллические буквы. – Вон тот – русский. – Я вытащила громадный плакат со слюнявым бульдогом в королевской короне: «Державная Польша – последний пес Антанты».

– Да, конечно, – сказала координатор, – здесь есть плакаты на русском, но они не большевистские. Это всё польские плакаты.

Я разглядывала плакат и задавалась вопросом: с чего вдруг поляки решили изобразить «Державную Польшу» в виде ужасной дикоглазой собаки? Тут я приметила еще один плакат на русском: маленький круглый капиталист с усами и в котелке, похожий на человечка с эмблемы игры «Монополия», но с кнутом в руке.

– «Польские хозяева хотят превратить русских крестьян в рабов», – прочла я вслух и предположила, что интерпретировать этот плакат в пропольском свете довольно затруднительно.

Координатор воодушевленно закивала:

– Да, на этих плакатах полно двусмысленных образов.

Поднявшись опять в читальный зал, я надела перчатки – в архиве все должны носить белые хлопковые перчатки, как на безумном чаепитии в «Алисе», – и обратилась к ящику с польскими военными реликвиями. Мое внимание привлек пожелтевший лист бумаги с польским текстом за подписью главнокомандующего Йозефа Пилсудского; он был датирован 3 июля 1920 года и начинался словами: «Оbуwatele Rczeczpospolitej!» Я узнала фразу из дневника Бабеля от 15 июля. Он нашел эту самую прокламацию в Белеве: «„Мы помним о вас, всё для вас, солдаты Речи Посполитой!“ Трогательно, грустно, нету железных большевистских доводов, нет посулов и слова – порядок, идеалы, свободная жизнь».

В «Конармии» рассказчик обнаруживает эту же саму прокламацию, случайно помочившись в темноте на труп:

«Я зажег фонарик, обернулся и увидел на земле труп поляка, залитый моей мочой. Записная книжка и обрывки воззваний Пилсудского валялись рядом с трупом. В тетради поляка были записаны карманные расходы, порядок спектаклей в Краковском драматическом театре и день рождения женщины по имени Мария-Луиза. Воззванием Пилсудского, маршала и главнокомандующего, я стер вонючую жидкость с черепа неведомого моего брата и ушел, сгибаясь под тяжестью седла».

Только подумать, я держу в руке тот самый документ! Я стала размышлять, было ли это таким уж невероятным совпадением. Напечатали, наверное, тысячи копий, так почему бы одной из них не оказаться в этом архиве, ведь это же не именно та бумага с мочой Бабеля, хоть Фрейдин и стал шутить об экспонировании этой прокламации «рядом с баночкой мочи». Шутка была направлена в адрес работников архива, которые постоянно намекали, что выставка станет доступнее для публики, если все эти книги и бумаги разбавить «более трехмерными объектами». Кто-то предложил нам создать диораму по мотивам «Сына Рабби» с портретами Ленина и Маймонида и с филактерией. Фрейдин утверждал, что если там будет филактерия, то придется искать и «исчахшие гениталии престарелого семита», которые тоже фигурируют в рассказе. Идея с диорамой была отвергнута.

Найдя прокламацию Пилсудского, я стала думать, что пусть исчахшие гениталии и утеряны для потомства, но относящиеся к Бабелю текстуальные объекты все еще можно обнаружить. Я решила поискать материалы о моем любимом персонаже из дневника, пленном американском летчике Фрэнке Мошере, которого Бабель допрашивал 14 июля: «Сбитый летчик американец, босой, но элегантен, шея как колонна, ослепительно белые зубы, костюм в масле и грязи. С тревогой спрашивает меня, неужели я совершил преступление, воюя с советской Россией. Сильно наше дело. Ах, как запахло Европой, кафе, цивилизацией, силой, старой культурой, много мыслей, смотрю, не отпускаю. Письмо майора Фонт-Ле-Ро – в Польше плохо, нет конституции, большевики сильны… Нескончаемый разговор с Мошером, погружаюсь в старое, растрясут тебя, Мошер, эх, Конан-Дойль, письма в Нью-Йорк. Лукавит Мошер или нет – судорожно добивается, что такое большевизм. Грустное и сладостное впечатление».

Я любила этот пассаж – за упоминание Конан-Дойля, кафе, некоего «майора Фонт-Ле-Ро», за фразу «грустное и сладостное впечатление». Более того, под именем «Фрэнк Мошер» скрывался капитан Мэриан Колдуэлл Купер, будущий создатель и продюсер «Кинг-Конга». И ведь это было на самом деле: Галиция, июль 1920 года, будущего создателя «Кинг-Конга» допрашивает будущий создатель «Конармии». Я проверила Мэриана Купера в библиотечном каталоге, и – словно в волшебной сказке – оказалось, что в гуверовском архиве хранится основная часть его бумаг.

Выяснилось, что Купер родился в 1894 году, как и Бабель. В Первую мировую служил летчиком, командовал эскадрильей в битве при Сен-Мийеле, был сбит во время Мез-Аргоннского наступления и провел несколько месяцев в немецком плену, где много сталкивался с русскими, приобретя пожизненное отвращение к большевизму. В 1918 году был награжден медалью «Пурпурное сердце». В 1919-м вместе с девятью другими американскими летчиками поступил в эскадрилью имени Костюшко, подразделение польских воздушных сил, для борьбы с «красной угрозой» под командованием майора Седрика Фонт-Ле-Ро. Взял псевдоним «капрал Фрэнк Р. Мошер», увидев это имя на поясе в ношеном нательном белье, полученном от Красного креста.

13 июля 1920 года агентство «Ассошиэйтед Пресс» сообщило, что Купера в расположении противника в Галиции «сбили казаки». По словам местных крестьян, на Купера «набросились всадники из кавалерии Буденного», и его убили бы на месте, если бы за него не заступился неизвестный большевик, знавший английский. На следующий день, 14 июля, в дневнике Бабеля появляется запись о Фрэнке Мошере.

От Купера у Бабеля осталось «грустное и сладостное впечатление», а вот Бабель на Купера, похоже, никакого впечатления не произвел, и в его записях нет ничего о «нескончаемом разговоре». Вспоминая о Красной конармии, он упомянул лишь допрос у Буденного, который приглашал его «в большевистскую армию в качестве инструктора по авиации». (Кстати, Бабель был прав: Мошер действительно лукавил, когда спрашивал, не совершил ли он «преступление, воюя с советской Россией».) Отказавшись стать инструктором, он пять дней прожил «в гостях» у большевистской эскадрильи. «Я сбежал, но через два дня меня снова арестовали и под усиленной охраной отправили в Москву». Всю зиму он убирал снег с железнодорожных путей, а весной бежал из тюрьмы «Владыкино» вместе с двумя польскими лейтенантами и на товарных поездах добрался до латвийской границы («Мы адаптировали методы американских бродяг к нашим обстоятельствам»). На границе потребовалось подкупить солдат. Купер отдал свои сапоги и в Ригу вошел опять босиком.

Один из коллег Купера, летчик Кеннет Шрюсбери, вел фотоальбом, который, по невероятно счастливой случайности, тоже оказался в Стэнфорде. Своей камерой с сухими пластинками он снял всю польскую кампанию и еще Париж, где была промежуточная остановка. (Среди снимков – групповой портрет всей эскадрильи имени Костюшко у входа в «Риц», общий план Елисейских полей, зловеще пустых, если не считать одинокой повозки и двух автомобилей, крупный план лебедя – видимо, в Тюильри.) В те недели я разглядывала много фотографий Галиции и Волыни двадцатых годов, но эти были первыми, где все очень походило на описания Бабеля. Все на месте: скученная у подножья средневекового замка деревушка, разрушенный большевиками храм, аэропланы, симпатичный майор Фонт-Ле-Ро, ровняющие поле евреи, польские механики, всадники, проезжающие мимо подольской аптеки, и сам Купер, такой же, каким его описывает Бабель, – американец, большой, шея словно колонна. На одном из снимков он слегка улыбается и держит трубку, как Артур Конан-Дойль.

Купер обратился к кинематографу в 1923 году, начав работать вместе с таким же, как он, ветераном российско-польской кампании капитаном Эрнестом Б. Шудсаком. В поисках «опасностей, приключений и природной красоты» они отправились в Турцию и сняли фильм о ежегодной миграции персидского племени бахтиаров («Трава: битва народа за выживание»); потом в Таиланде они сделали картину «Чанг: драма в глуши» о находчивом лаосском семействе, которое вырыло у своего дома яму, чтобы заманивать туда диких зверей. Кто только не оказывался в этой яме: леопарды, тигры, белый гиббон, – а однажды туда попало таинственное существо, которое назвали чангом и которое в итоге оказалось слоненком. Купер утверждал, что во время съемок «Чанга» он мог предсказать поведение персонажей на площадке по фазам луны. Страстный аэронавт, Купер нередко обращался за ответами к небу: среди его бумаг я нашла письмо пятидесятых годов, где вкратце излагался план колонизации Солнечной системы, чтобы загнать в угол Советы и предотвратить надвигающийся кризис людской и автомобильной перенаселенности в Калифорнии.

В 1931 году (Бабель в тот год опубликовал «Пробуждение») у Купера появился замысел «Кинг-Конга»: один кинодокументалист и его съемочная группа обнаруживают на далеком острове «наивысшего представителя доисторической животной жизни». Документалист замышлялся как собирательный образ, совмещающий Купера и Шудсака: «Вставьте туда нас, – инструктировал Купер сценаристов. – Пусть там будет дух подлинной экспедиции Купера-Шудсака». Киношники из фильма должны привести доисторического монстра в Нью-Йорк для «противостояния нашей материалистической, механистической цивилизации».

На той же неделе я в библиотеке взяла «Кинг-Конга». Глядя, как гигантская обезьяна висит на Эмпайр-стейт-билдинг и лупит по бипланам, я поняла, что Бабель описал аналогичную сцену в «Эскадронном Трунове». В конце рассказа Трунов с пулеметом на бугре обстреливает четыре бомбардировщика из эскадрильи имени Костюшко – «машины из воздушной эскадрильи майора Фаунт-Ле-Ро, просторные бронированные машины… Машины залетали над станцией все круче, они хлопотливо трещали в вышине, снижались, описывали дуги…» Как и у Кинг-Конга, у Трунова нет аэроплана. Подобно Кинг-Конгу, он терпит поражение. Из надписей на коробке с диском я узнала, что летчики на крупных планах в сцене с Эмпайр-стейт-билдинг – это не кто иные, как Купер и Шудсак: «Мы должны сами убить этого сукина сына». Иными словами, и Кинг-Конг, и эскадронный Трунов были оба убиты летчиками эскадрильи имени Костюшко.

Еще одна любопытная деталь в истории создания «Кинг-Конга»: в декорациях острова Черепов по вечерам снимался остров «Ловушка кораблей» из другого проекта Купера и Шудсака, «Самая опасная игра» – экранизации рассказа Ричарда Коннела. В «Самой опасной игре» звезды «Кинг-Конга» Роберт Армстронг и Фэй Рэй снова оказываются на необитаемом тропическом острове и снова противостоят грубому монстру – свихнувшемуся генералу казачьей кавалерии, который ради забавы охотится на потерпевших крушение моряков вместе со своим глухонемым слугой Иваном («Гигант, крепко сложенный, с черной бородой, доходившей ему чуть ли не до пояса», Иван «когда-то имел честь служить любимым палачом Великого белого царя»)[8]8
  Р. Коннел. Самая опасная дичь. Переводчик неизвестен (примеч. пер.).


[Закрыть].

Об этих находках я доложила Грише Фрейдину.

– Смотри-ка, это же он! Эскадронный Трунов! – воскликнул он, уставившись на принесенную мной фотографию с Кинг-Конгом и самолетами. – Этот образ, наверное, лежал в коллективном бессознательном, – размышлял он вслух. – Знаешь, что нужно сделать? Нужно вернуться в гуверовский архив и просмотреть все антибольшевистские плакаты. Уверен, что хотя бы на одном большевизм будет изображен гигантской обезьяной.

Он позвонил прямо в архив и попросил провести поиск в базе плакатов по ключевым словам аре («обезьяна») и propaganda. Когда я туда пришла, меня ждала восемнадцатистраничная распечатка. К сожалению, там были не только «обезьяны», но все слова на любых языках, начинавшиеся на аре-.

Когда я отсеяла Apertura a sinistra, 25 lat Apelu Sztokholmskiego и прочие подобные фразы, в списке осталось всего несколько пунктов. Первым был немецкий плакат, где обезьяна в прусской шляпе одной лапой схватила женщину, а в другой держала дубинку с надписью «Kultur». Я понятия не имела, как нужно интерпретировать этот образ, но решила, что едва ли речь идет о большевизме. Дальше шел венгерский плакат, где центральная фигура, названная в каталоге «человек-обезьяна», скорее походила на кошмарного урода, измазанного кровью, которую он пытался смыть в Дунае у стен парламента.

Я уже начала было подбирать слова к плохим новостям для Фрейдина, как вдруг наткнулась на итальянский плакат времен Второй мировой – La mostruosa minaccia a pesare sull'Europa. Чудовищную угрозу большевизма олицетворяла ярко-красная обезьяна, которая с растерянным видом стояла на карте Европы, потрясая серпом и молотом. Беспокоясь, вероятно, о том, что обезьяна вышла недостаточно угрожающей, художник на всякий случай пририсовал у нее за плечом фигуру Смерти в маске.

Одна обезьяна – на карте Европы, другая – на Эмпайр-стейт-билдинг. Я сняла белые перчатки; моя работа здесь завершена.

По крайней мере, я так думала. Сначала мне вернули мой экземпляр с припиской: «Пожалуйста, срочно позвоните по поводу изображения казаков грубыми монстрами». Я попыталась объяснить, что сама нигде не называю казаков «грубыми монстрами», а лишь предполагаю, что такое впечатление могло сложиться у других. Координатор выставок не согласилась. Другие, сказала она, не считали казаков грубыми монстрами: «На самом деле казаки воспринимались достаточно романтично».

Я хотела было процитировать флоберовский «Лексикон прописных истин»: «Казаки. – Едят свечи», но вместо этого просто заметила, что едва ли на выставку реально заглянет какой-нибудь казак.

– Мы так рассуждать не можем. В Калифорнии ничего нельзя знать наверняка.

Пару дней спустя мне стали звонить по поводу «трехмерных объектов».

– Элиф, хорошо, что я вас застала. Не вставить ли нам в вашу витрину по Красной коннице меховую шапку?

Я подумала.

– А что за шапка?

– В том-то все и дело. Боюсь, она не совсем аутентична. Один человек купил ее на московском блошином рынке. Но с виду это вполне русская меховая шапка.

– Спасибо за то, что обращаетесь именно ко мне, – ответила я, – но, думаю, это должен решать профессор Фрейдин.

– Ох, – сказала она. – Профессор Фрейдин не захочет выставлять эту шапку.

– Наверное, нет, – согласилась я.

На следующий день телефон зазвонил снова.

– Ладно, Элиф, а как вы считаете – что, если мы внизу витрины разложим казачий национальный костюм?

– Казачий национальный костюм? – повторила я.

– Ну… окей, проблема в том, что это детский размер. Типа, детский казачий костюм. Ведь это совсем неплохо. В смысле, то, что это детский костюм. Он наверняка подойдет по размеру витрины, а со взрослым так может не выйти.

Чуть не каждый день придумывали что-то новенькое: самовар, Талмуд, трехфутовый резиновый Кинг-Конг. В итоге сошлись на гигантской казачьей шашке, которую, подозреваю, тоже приобрели на московском блошином рынке. Ее поместили в витрину, не имевшую никаких семантических связей с саблями, и поэтому люди на выставке постоянно спрашивали меня, что она означает. «Почему бы ее не поставить на витрину про „Моего первого гуся“? – спросил один из гостей. – Там, по крайней мере, упоминается сабля».

Тем временем началась конференция. Приехали ученые со всего мира: Россия, Венгрия, Узбекистан. Один профессор прилетел из аэропорта Бен Гурион с библиографией «Бабелебиблиография» и докладом «Бабель, Бялик и лишения». Но главными звездами стали дети Бабеля: Натали, дочь от его жены Евгении, и Лидия, дочь от Антонины Пирожковой, с которой Бабель жил последние годы.

Сообщение о том, что среди гостей будет и сама Антонина Пирожкова, привело в экстаз моего однокашника Джоша. Его родители страстно почитали «Звездные войны». Они назвали его Джош Скай Уокер, и мы его частенько называли Скайуокером, чтобы отличать от остальных Джошей. Скайуокер тоже работал на выставке, и Пирожкова с фотографий тридцатых годов стала предметом его обожания.

– Слушай, как я мечтаю поехать за ней в аэропорт, – сказал он.

– А ты отдаешь себе отчет в том, что ей уже, наверное, за девяносто?

– Наплевать, она такая крутая. Ты не понимаешь.

На самом деле прекрасно понимала. В книжке Родченко я тоже приметила пару казаков, которых с удовольствием встретила бы в аэропорту, если бы не то обстоятельство, что – как я и предсказывала – никто из казаков на конференцию не приехал.

Однако желание Скайуокера сбылось: вместе с Фишкиным, его другом и носителем русского, их назначили встретить Пирожкову и Лидию, прилетавших в воскресенье перед конференцией. За Натали Бабель сначала предполагалось, что поеду я, но она позвонила на факультет предупредить, что у нее очень тяжелый чемодан: «Пришлите за мной сильного выпускника. Если не получится, то не беспокойтесь, доеду на автобусе». Поэтому за ней отправили выпускника, а у меня образовался свободный день. Я тогда усиленно готовилась к устным экзаменам, пытаясь за месяц впихнуть в себя все шестнадцать килограммов «Человеческой комедии», и – когда зазвонил телефон – в отчаянии пробегала по диагонали «Луи Ламбера». Это был Скайуокер, который накануне вечером, кажется, сломал ступню на танцах в «Евромед 13» и хотел, чтобы я встретила Пирожкову с Лидией.

– Ты их не пропустишь, – сказал он. – Это будут, типа, девяностолетняя женщина, эффектная такая, и пятидесятилетняя женщина, вылитая Бабель.

– Но… что случилось с Фишкиным?

– Фишкин уехал на озеро Тахо.

– Как уехал на Тахо?

– Ну, это целая история, а проблема в том, что самолет приземляется через полчаса.

Я швырнула трубку и бросилась выгребать из машины накопившийся мусор. Осознав, что не помню отчество Антонины Пирожковой, я полетела обратно в дом к гуглу. Уже на выходе вдруг поняла, что забыла, как сказать по-русски «он сломал ногу». Снова пришлось искать. На листе бумаги я большими буквами написала БАБЕЛЬ, запихнула этот лист в сумку и выбежала из дома, повторяя: «Антонина Николаевна, slomal nogu».

Когда я добралась до аэропорта, самолет уже десять минут как приземлился. Полчаса я бродила по терминалу с табличкой БАБЕЛЬ, высматривая девяностолетнюю женщину, эффектную, и пятидесятилетнюю, вылитую Бабель. Среди множества людей, оказавшихся тем днем в аэропорту, под эти описания никто даже близко не подходил.

В отчаянии я позвонила Фрейдину и объяснила ситуацию. Повисла длинная пауза.

– Они не станут тебя искать, – наконец сказал он. – Они ждут, что их встретит парень.

– В том-то и дело, – сказала я. – А что, если они не увидели парня и… ну… сели в автобус?

– Печенкой чую, они еще в аэропорту.

В случае с большевистской обезьяной его печенка не подвела, так что я решила продолжить поиски. И действительно, через десять минут я увидела ее, сидящей в углу, среди чемоданов, с белым обручем в волосах – крошечная престарелая женщина, в которой тем не менее узнавалась красавица с архивных фотографий.

– Антонина Николаевна! – воскликнула я, расплываясь в улыбке.

Она взглянула на меня и слегка отвернулась, словно надеясь, что я исчезну.

Я предприняла новую попытку:

– Здравствуйте, извините меня, вы приехали на конференцию по Бабелю?

Она быстро повернулась ко мне.

– Бабель, – сказала она, выпрямляясь. – Да, Бабель.

– Я так рада! Простите, что вам пришлось ждать. Парень, который должен был вас встретить, сломал ногу.

Она окинула меня взглядом.

– Ты рада, – заметила она, – ты улыбаешься, а Лидия мучается и нервничает. Она ушла искать телефон.

– О нет! – сказала я, озираясь. В поле зрения не было ни одного телефона. – Я пойду поищу ее.

– Зачем еще и тебе уходить? Вы тогда обе потеряетесь. Лучше садись и жди.

Пытаясь напустить на себя приличествующий унылый вид, я снова набрала Фрейдина.

– Слава богу! – сказал он. – Я знал, что они еще там. Как Пирожкова? Очень сердится?

Я взглянула на Пирожкову. Вид у нее был, пожалуй, сердитый.

– Не знаю, – ответила я.

– Мне сказали, что пришлют русского парня, – громко произнесла она. – Парня, который говорит по-русски.

* * *

Атмосфера в машине была несколько напряженной. Лидия, и в самом деле здорово похожая на отца, сидела впереди и вслух читала все рекламные щиты: «Беспроводная „Нокия“, „Джонни Уокер“».

Сидевшая сзади Пирожкова за всю поездку заговорила лишь однажды:

– Спроси ее, – сказала она Лидии, – что это за штучка у нее на зеркале?

Штучкой на зеркале была игрушка из «Макдональдса» – мягкий маленький ослик Иа-Иа, переодетый тигром.

– Это игрушка, – сказала я.

– Игрушка, – громко произнесла Лидия, повернувшись вполоборота. – Животное.

– Да, но что это за животное?

– Это ослик, – сказала я. – Ослик в костюме тигра.

– Не понимаю. Это какая-то история?

Насколько мне было известно, история состояла в том, что Тигра заработал невроз на почве отсутствия семьи и наследственности, и поэтому Иа-Иа переодевается тигром, чтобы притвориться Тигриным родственником. Пока я обдумывала, как это все объяснить, в поле зрения появилось еще что-то оранжевое. Я посмотрела на переднюю панель: топливо на исходе.

– Это не мой ослик, – сказала я, выключая вентилятор. – Это моего друга.

– Что она сказала? – спросила Пирожкова Лидию.

– Она говорит, что это ослик ее друга. Поэтому она не знает, почему он в тигрином костюме.

– Что? – сказала Пирожкова.

Лидия закатила глаза.

– Она говорит, что ослик переоделся в тигра, чтобы выглядеть сильнее на фоне других осликов.

Повисла тишина.

– Кажется, она сказала не это, – сказала Пирожкова.

Мы проехали мимо очередного щита: «Голосуйте за Тэда Лемперта».

– Тэд Лемперт, – задумчиво произнесла Лидия и повернулась ко мне. – Кто такой Тэд Лемперт?

– Не знаю, – ответила я. – Думаю, он хочет стать сенатором.

– Хм, – сказала она. – Лемперт. Я когда-то знала одного Лемперта, художника. Его звали Владимир. Владимир Лемперт.

– О, – произнесла я, пытаясь придумать, что бы еще сказать. – Я сейчас читаю роман Бальзака о человеке по имени Луи Ламбер. – Я старалась произнести так, чтобы «Ламбер» звучало похоже на «Лемперт».

Остаток пути в отель мы ехали молча.

Первая дочь Бабеля Натали выглядела младше своего возраста (семьдесят четыре года), но голос ее – с выраженными французскими r – шел словно из далеких глубин, из склепа.

– У вас очень холодная рука, – поведала она мне, когда нас представляли друг другу. Это было вечером того же дня, когда все участники направлялись в Павильон Гувера на прием по случаю открытия.

– У нас в Стэнфорде есть черные белки, – обратилась к Натали Бабель одна из магистранток, указывая на белку. – Вы видели когда-нибудь черных белок?

Натали направила туманный взгляд в сторону белки.

– Я теперь больше не вижу, – произнесла она. – Не слышу, не вижу, не хожу. По этой причине, – продолжала она, разглядывая крутую цементную лестницу в павильон, – все думают, будто я вечно пьяна.