Текст книги "Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают"

Наверху у лестницы двое китайцев по очереди фотографировали друг дружку с Виктором Живовым, профессором из Беркли с добродушным лицом и покрытой табачными пятнами старообрядческой бородой.

– Много китайцев, – услышала я русскую речь.

– Да. Неясно почему.

– Они фотографируются с Живовым.

– Хотят иметь свидетельство, что были в Калифорнии. Ха-ха!

Эти двое китайцев были на самом деле киношники, авторы экранизации «Конармии» («Qi Bing Jun»), премьера которой в следующем году должна была пройти в Шанхае. (Кажется, проект в итоге закрыли.) Высокий и круглолицый сценарист много улыбался и прекрасно говорил по-английски, а мелкий и худой режиссер, казалось, не говорит вовсе. На шее у обоих висели огромные камеры.

– В китайской версии «Конармии», – рассказывал нам сценарист, – казаков преобразуют в «варваров с китайского севера», а вместо еврейского рассказчика будет китайский интеллигент. Между евреями и китайцами не такая уж большая разница, – пояснил он. – Они учат своих детей скрипке и любят деньги. Лютов станет китайцем, но у него все равно «на носу очки, а в душе – осень». – На слове «нос» он потрогал свой нос, а на слове «душа» – стукнул себя в грудь. Режиссер закивал.

Глядя на них, я вспомнила историю Виктора Шкловского о том, как Бабель провел весь 1919 год, постоянно переписывая «все одну и ту же повесть о двух китайцах». «Они молодели, старели, били стекла, били женщину, устраивали и так и эдак»; Бабель с ними так и не закончил, отправившись в Красную конармию. В дневнике 1920 года «рассказ о китайцах» стал одной из пропагандистских историй, которые Бабель транслировал в разграбленном местечке: «Я рассказываю небылицы о большевизме, расцвет, экспрессы, московская мануфактура, университеты, бесплатное питание, ревельская делегация, венец – рассказ о китайцах, и я увлекаю всех этих замученных людей». В Стэнфорде у нас все это было: университет, бесплатная еда и – венец – китайцы.

Не все русские разделяли мой восторг от этих китайцев. «Мы же не суемся в вашу „И цзин…“», – донеслись до меня слова одного из слушателей.

Некоторые русские относятся скептически или даже обижаются, когда иностранцы проявляют интерес к русской литературе. До сих пор вспоминаю офицера на паспортном контроле, который ставил штамп на мою первую студенческую визу. Он намекнул, что есть американские писатели – «Джек Лондон, например», – которых я могла бы изучать у себя в Америке: «И с языком проще, и виза не нужна». Это сопротивление может достигать особенной силы, когда речь идет о Бабеле, который использовал своеобразный русско-еврейский диалект одесситов – язык и юмор, выстраданные одесскими евреями и русскими. Как писал Толстой – и это так и есть, – каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, и каждому человеку на планете Земля, этой юдоли плача, безусловно, предназначена своя специфика страданий, но нам все же нравится думать, что у литературы есть сила доступно показывать разные виды несчастья. Если не так, то зачем она нужна? Именно поэтому меня однажды разозлил один коллега, пытавшийся на какой-то конференции втолковать мне, что я никогда не смогу полностью понять «Конармию» из-за «специфически еврейской отчужденности» Лютова.

– Ну конечно! – в итоге заявила я. – Откуда мне, турецкой американке в первом поколении из Нью-Джерси и ростом за метр восемьдесят, знать об отчужденности столько же, сколько знаешь ты, мелкорослый американский еврей?

Он закивал:

– То есть ты понимаешь проблему.

* * *

За приемом последовал ужин, который начался с тостов. Один московский профессор предложил тост за Пирожкову:

– В России есть выражение, оно не очень распространенное, но хорошее. Когда кто-то умирает, мы говорим: «Приказал долго жить». Сейчас я смотрю на Антонину Николаевну и вспоминаю Бабеля, который ушел так преждевременно, и я думаю: «Бабель приказал ей долго жить». Нам так повезло, ведь она может рассказать вещи, ведомые только ей. Долгих лет Антонине Николаевне!

Этот тост показался мне одновременно экстравагантным и наводящим тоску. Я приговорила почти целый бокал вина и ощутила в мозгах такую легкость, что едва не рассказала восемнадцатилетней дочери Фрейдина Анне неприличный анекдот. Анна в то время собиралась поступать в колледж и расспрашивала меня о консультациях для абитуриентов в Гарварде. Я поведала ей о своем консультанте, англичанке средних лет, которая проводила встречи с подопечными в пабе (однажды мне пришлось пропустить встречу, поскольку на входе проверяли возраст) и работала в офисе телекоммуникационной компании.

– Телекоммуникационной?

– Да. Я иногда встречала ее там, когда платила за телефон.

– А кроме телекоммуникаций у нее была какая-нибудь связь с Гарвардом? Она там училась?

– Да, в семидесятые она закончила магистратуру по древнескандинавской литературе.

Анна смотрела на меня в изумлении:

– Древнескандинавская литература? Зачем нужна степень магистра по древнескандинавской литературе?

– Думаю, она помогает с телекоммуникациями, – ответила я.

– Древнескандинавская литература, – повторила Анна. – Хм. Что ж, это, наверное, плодородная область исследований. Ведь это же скандинавы придумали Тора, бога грозы?

– О! Я знаю анекдот про Тора! – В анекдоте содержится смешной обмен репликами между Тором и крестьянской дочкой. «I am Thor» [ «Я Тор»], – говорит Тор [после проведенной вместе ночи], а девушка отвечает: «I'm thor, too» [ «У меня тоже там все болит» в шепелявом произношении]. – В общем, спускается Тор на землю, – начала было я, когда вдруг заметила, что Джозеф Франк – почетный стэнфордский профессор, известный своей авторитетной пятитомной биографией Достоевского, – прервал оживленную дискуссию о Людовике XIII, которую они вели с профессором из Беркли. Оба, не мигая, уставились на меня через стол. – Знаешь, – сказала я Анне, – я подумала, что анекдот несколько непристоен. Расскажу в другой раз.

К тому моменту на меня смотрел уже весь стол. Франк наклонился через подлокотник своей коляски к жене Фрейдина, профессору из Беркли, которая тоже сидела в коляске.

– Кто это? – громко спросил он.

– Это Элиф, аспирантка, которая очень помогла Грише, – ответила она.

– Ага. – Джозеф Франк кивнул и сосредоточился на спагетти.

Все эти события плохо отразились на моем здоровье, поэтому я проспала все утро, пропустив заседание по биографии, которое начиналось в 9 утра. До конференц-центра я добралась, только когда все уже расходились на обед, и тут же увидела Любу: моего роста, глаза огромные, грустные и серые, а на голове – невероятное количество кучеряшек.

– Элишка! – воскликнула она. – Только проснулась? Но не волнуйся, я все для тебя записала, если понадобится для романа. – Мы пошли обедать в студенческую часть, и Люба мне все рассказала о заседании.

Биографии Бабеля в то время писали три разных человека. Фрейдин – первый из них – представлял своего «Другого Бабеля». Вторая была американская журналистка, которая рассказывала, как она, исследуя жизнь Бабеля, в 1962 году ездила в Москву. Там она брала интервью у старого знакомого Бабеля, поверенного в делах Франции Жака де Бомарше (потомка автора «Фигаро»), и за ней все время следили люди из КГБ, которым Бомарше галантно приказал «Fichez le camp!» [ «Убирайтесь!»], но вопросов в КГБ ей избежать все равно не удалось. Третий автор, немец Вернер Платт, который преподавал историю в Ташкенте, прочел доклад под названием «Работа над биографией Исаака Бабеля: задача для сыщика», где говорилось в основном, как его выставляли из разных российских архивов и как ему в итоге ничего не удалось найти. Отталкиваясь от тезиса, что, мол, «хороший сыщик всегда повторно идет на место преступления», он совершил паломничества в старый одесский дом Бабеля, в московскую квартиру, на дачу в Переделкине, но лишь обнаружил, что ничего не уцелело. Не падая духом, Платт на автобусе отправился в Лемберг (Львов). В своем дневнике Бабель упоминает решение Буденного отказаться от атаки Лемберга: «Что это – безумие или невозможность взять город кавалерией?» После прогулки по городу Платт пришел к выводу, что Лемберг действительно красив, на что Бабель и намекал, называя отступление Буденного «безумием».

Его доклад встретили прохладно. Кто-то пробормотал: «Для некомпетентного исследователя все что угодно станет „задачей для сыщика“». Похоже, некоторые из документов, к которым Платт так и не смог добраться в архивах, были уже давным-давно опубликованы. «Вы можете купить это все в „Барнс и Нобл“», – сказал кто-то из аудитории.

Кроме того, Платт сделал еще ряд провокационных заявлений об утерянных рукописях, которые вызвали массовую дискуссию о местонахождении и содержании отсутствующих папок.

– Они пусты! – выкрикивал кто-то из русских. – Папки оказались пустыми!

Натали Бабель встала и взяла микрофон. «Это была лучшая часть», – сказала Люба, расправляя спину и читая свои записи голосом словно из далеких глубин, из склепа.

– Когда я была совсем девочкой, мне говорили, что мой папочка – писатель. – Пауза. – Позднее я слышала, как люди говорят, что Исаак Бабель – великий писатель. – Пауза. – Но для меня он был просто папочкой.

Долгая пауза.

– Я смущена.

Еще пауза.

– Я смущена.

Прошла минута, другая – в полной тишине. Наконец кто-то спросил, правда ли, что она до сих пор «скрывает некоторые неопубликованные письма».

Натали Бабель вздохнула.

– Позвольте мне рассказать историю о письмах. – История состояла в том, что к Натали попал сундучок писем отца. («Писем ее папочки», – пояснила Люба.) – Я знала, что должен прийти биограф, – продолжила она, – Но он меня раздражал. Поэтому я отдала письма тетке. Когда пришел биограф, я сказала, что у меня ничего нет.

– И где же письма теперь?

Натали не знала.

– Может, у меня под кроватью, не помню.

Заседание закончилось дурдомом.

После дневной сессии на тему «Бабель и мировая литература» я отправилась на велосипеде в свой жилой комплекс и там чуть не наехала на Фишкина, который курил в пижаме на улице. Я поздравила его с возвращением с Тахо и спросила, как ему конференция. Выяснилось, конференция ему никак. А к его связанным с Тахо неприятностям добавилось еще и то, что известный специалист по XX веку Борис Залевский показал ему на парковке средний палец.

– Ты шутишь? – спросила я.

– Н-н-нет! – ответил Фишкин, который в волнующие моменты начинал заикаться. – Это правда, клянусь!

Залевский привел меня в недоумение еще на сессии вопросов-ответов в конце дневного заседания. Один знаменитый профессор сравнительного литературоведения прочел показавшийся мне крайне неубедительным доклад, где пассаж из «Мадам Бовари» с мухами, умирающими на дне бокала с сидром, был сопоставлен с бабелевским описанием гибели эскадронного Трунова. (Сходство якобы заключалось в том, что и Флобер, и Бабель эстетизировали банальное.) Мой консультант Моника Гринлиф, модератор заседания, вернувшись к теме мух в сидре, сравнила их с дохлыми мухами в чернильнице Плюшкина из «Мертвых душ» и с мухами, пожирающими друг друга, в стихе капитана Лебядкина из «Бесов» Достоевского. Мне эта линия сравнения показалась куда более перспективной: тем более у Бабеля тоже есть строчка о том, как в тифлисской гостинице «в пузырьке, наполненном молочной жидкостью, умирали мухи». Прекрасный пассаж: «Каждая умирала по-своему». Мой консультант не успела даже дойти до сути своей мысли о мертвых мухах, как ее перебил Залевский: «Пример с Флобером уместен, а ваш – нет».

Это меня смутило, поскольку доклад Залевского мне как раз понравился. Он был куда интереснее, чем все эти выступления об «эстетизации банального» и «восторге восприятия». Но если он такой умный мужик, то что же он а) хвалит посредственный доклад и б) грубит Монике, которая так легко оперирует всеми утонувшими мухами в русской литературе.

– У него, наверное, биполярное расстройство, – сказала я Фишкину. – А как это вышло?

На парковке Фишкин включил поворотный сигнал и уже готовился поставить машину, как вдруг автомобиль, выскочивший с другой стороны прямо из-за угла, прошмыгнул на место Фишкина. Водитель показал Фишкину средний палец и – будто этого мало – оказался Залевским!

– А ты что сделал? – спросила я.

– Й-й-й-я повернул лицо, вот так, – Фишкин повернул голову влево, – чтобы он меня не узнал. И потом отъехал.

Дома я приготовила чай и взялась за Бальзака. Но от Бабеля было никуда не деться. В одном из предисловий я нашла забавную историю, которую Бальзак рассказывал о своем отце, служившем в начале карьеры клерком у парижского прокурора, и которую вполне можно было бы озаглавить «Моя первая куропатка»: «По обычаю того времени [отец Бальзака] обедал вместе с другими клерками за столом патрона… Прокурорша, украдкой поглядывавшая на новичка, спросила его: „Господин Бальзак, умеете вы резать мясо?“ – „Да, сударыня“, – отвечал молодой человек, покраснев до ушей, и храбро схватил нож и вилку. Совершенно не зная кухонной анатомии, он разделил куропатку на четыре части, но с такой силой, что расколол тарелку, разрезал скатерть и поцарапал деревянный стол. Это было неловко, но великолепно. Прокурорша улыбнулась, и начиная с этого дня с юным клерком обращались в доме с необыкновенной мягкостью»[9]9
  Т. Готье. Оноре де Бальзак. Пер. С. Брахман (примеч. пер.).


[Закрыть].

Как и в «Моем первом гусе», юноша приступает к новой работе, живет среди людей потенциально недружелюбной культуры и – через расчленение птицы – добивается того, что его принимают в свой круг и начинают уважать.

Эту историю пересказывает Теофиль Готье в биографии Бальзака (1859). Интересно, думала я, можно ли доказать, что Бабель читал Готье? Потом мои мысли переместились к собственному холодильнику. Тот оказался пуст. Я села в машину и уже ехала по Эль-Камино-Реал, когда зазвонил телефон. Несмотря на задорность мелодии, на экране светилось: ФРЕЙДИН.

– Профессор Фрейдин! Какой приятный сюрприз!

– Элиф, привет. Не знаю, насколько этот сюрприз приятен, но ты права, это Гриша.

Фрейдин звонил с ужина для участников конференции. Ему было неудобно из-за отсутствия аспирантов.

– Тебя нет. Фишкина нет. Джоша нет. Никого нет. Это выглядит… ну… странно. Как-то неловко.

– Но нас никто не приглашал, – указала я.

Молчание.

– Понимаю. Вы ожидали, что вас пригласят.

Развернув машину, я направилась в факультетский клуб.

За тремя из четырех столов в зале мест не было, а за четвертым никто не сидел. Пока я раздумывала, не сесть ли мне там в одиночестве, меня заметил Фрейдин и освободил место между собой и Джанет Линд, профессором, под чьей редакцией выходил первый английский перевод конармейского дневника. Кроме нас за столом сидели Натали Бабель, упомянутая американская журналистка, Вернер Платт, профессорша литературы из Будапешта и переводчик, который недавно опубликовал первое английское издание избранных работ Бабеля.

Фрейдин представил меня Джанет Линд и предположил, что мы, возможно, захотим поговорить о «Кинг-Конге». Как вскоре выяснилось, о «Кинг-Конге» нам друг другу сказать практически нечего. Какая-то искра в нашем разговоре появилась было, но ее быстро погасила Натали Бабель, которая недоброжелательно уставилась на Линд. Над столом опустилась леденящая тишина.

– Джанет, – произнесла в итоге Натали своим бездонным голосом, – Это правда, что ты меня презираешь?

Джанет Линд повернулась к ней.

– Прошу прощения?

– Правда ли, что ты презираешь меня?

– Не могу вообразить, что навело тебя на такие мысли.

– Я говорю это, потому что хочу знать, правда ли, что ты меня презираешь?

– Это чрезвычайно странный вопрос. Что внушило тебе эту идею?

– Просто, думаю, тебе передали, что я – злобная старая ведьма.

– Совсем удивительно. Тебе кто-то что-то сказал? – Линд слегка нахмурилась. – Мы же с тобой практически не общались.

– Все равно у меня такое впечатление, что ты меня презираешь.

Этот диалог длился дольше, чем можно было бы счесть возможным, поскольку Джанет Линд по тем или иным причинам не собиралась, очевидно, заверять Натали в отсутствии презрения. Переводя взгляд с Линд на Бабель, я вдруг поняла весь смысл строчки из песни группы «Смитc»: «Одни девушки крупнее других». Дело не в том, что лицо у Натали было физически больше, – просто она наглядно демонстрировала, что прибыла сюда из иного места и иного времени, оттуда, где человеческие мерки тоже были иными, крупнее.

– Ну ладно тебе, Натали, – вмешался Фрейдин.

Она пронзила его взглядом своих глубоких слезящихся глаз.

– Понимаешь, некоторые меня в самом деле презирают… – Она вздохнула и указала на два бокала: – Который из них мой?

– Они оба твои.

– О! Я ничего не вижу. В каком из них вода?

– Похоже, в обоих – белое вино.

Натали уставилась на него.

– И зачем мне два бокала вина?

– Ты говоришь так, будто это плохо. На твоем месте я стал бы думать: «Наверное, это награда мне за что-то очень хорошее». Кстати, а вот и твой бокал с водой.

– Ага. – Натали выпила воды.

Последовало долгое молчание.

– Итак, – обратился к Фрейдину Платт, когда официанты стали разносить основное блюдо. – Я слышал, что в Штатах падает число заявлений на славянские отделения.

– Правда? Возможно.

– А здесь, в Стэнфорде, вы это ощущаете?

– Я бы сказал, в последние годы у нас была весьма неплохая зачисляемость.

– А аспиранты? У вас их много? Я их почему-то не видел.

– Вот Элиф, – сказал Фрейдин. – Одна из наших аспиранток.

В течение нескольких секунд Платт разглядывал меня поверх очков и снова повернулся к Фрейдину.

– Да. Один экземпляр я вижу. А другие есть?

Тем временем нам уже подавали какие-то котлеты, плавающие в море сливочного масла. Они, похоже, повергли в уныние всех. Венгерская профессорша даже вернула свою порцию на кухню с подробными инструкциями. Через несколько минут порция вернулась без всяких заметных невооруженным глазом доработок.

Ближе к окончанию приема пищи Лидия Бабель встала из-за стола, подошла сзади к стулу Натали, обняла ее за плечи и потрепала по голове.

– Моя дорогая, – сказала она, – как я тебя люблю! Как славно, что мы все вместе!

Натали посмотрела через плечо с выражением кошки, которая не хочет на руки. Фрейдин переводил взгляд с Натали на Лидию и обратно.

– Спасибо! – воскликнул он. – Спасибо, Лидия!

Лидия изумленно на него посмотрела.

– За что?

– За то, что приехали! На вашем месте я бы, наверное, колебался.

– Что вы имеете в виду? Что мне трудно ездить с матерью?

– Конечно нет! Но расстояние немаленькое, незнакомое место…

– Кстати, о твоей матери, – обратилась к Лидии Натали, – сколько ей лет? Одни говорят, девяносто два, другие – девяносто шесть. Или это тайна?

– Моей матери девяносто пять.

– На вид ей не дашь больше девяноста трех ни на один день, – проявил галантность Фрейдин.

– Это так. Она в добром здравии и замечательно выглядит, – сказала Лидия. – Но не так хорошо, как еще два года назад. Но это не главное. Главное, что все в порядке здесь. – Она постучала по виску. – Ее память и сознание.

Когда Лидия пошла за свой стол, Натали проводила ее взглядом.

– Эта старая ведьма переживет нас всех, – заметила она.

– Натали! – сказал Фрейдин.

Она уставилась на него.

– Думаешь, я должна держать рот на замке, – констатировала она. – Но – почему? Что мне терять? Мне терять ровным счетом нечего.

Вид у Фрейдина был оторопелый.

– Что ж, тогда, полагаю, тебе стоит рискнуть всем, – сказал он. И сделал явную попытку изменить тему: – Натали, пока ты здесь, у меня к тебе вопрос, который никак не дает мне покоя. Как звали твою тетю? Ее очень часто упоминают, но она – то Мериам, то Мириам, то Мари, то Мария. Так как же на самом деле?

– Да-да! Скажите нам, как правильно писать ее имя? – воскликнул Платт с загоревшимися глазами.

Натали посмотрела на него.

– Я не знаю, что значит «правильно писать». Одни называли ее Мериам, другие – Мари, третьи – Марией. Все три имени правильные.

– Как интересно, – сказала Джанет Линд, обращаясь к Фрейдину. – Удивительно, что вы до сих пор не съездили в Одессу и не справились в городском загсе.

– Боюсь, там еще хватает не менее удивительного. Я всегда хотел поехать в Одессу и все выяснить, но так и не сложилось.

– А почему не поедете сейчас?

– По той же причине, по которой бабелевская конференция проходит здесь, в Стэнфорде: я не могу уехать надолго.

– Почему? – спросила американская журналистка.

Фрейдин объяснил, что здоровье жены не позволяет ему совершать дальние поездки, и это объяснение, полагала я, должно бы закрыть тему, но не тут-то было.

– Ведь с вами живет дочь? – спросил кто-то. – Разве она не может поухаживать за ней?

– Анна оказывает нам большую поддержку и дарит много счастья, но ей восемнадцать, и у нее своя бурная жизнь.

Журналистка приняла задумчивый вид.

– Знаете, что я думаю? – сказала она. – Я думаю, вам стоит купить ей собаку.

Фрейдин посмотрел на нее с изумлением.

– Простите?

– Вам нужно купить жене собаку, – пояснила журналистка. – Это изменит ее жизнь.

– Не понимаю, какое отношение к этому может иметь собака?

– Собака изменит ее жизнь!

– Почему вы думаете, что ее жизнь нуждается в переменах? – Очередное молчание. – Есть вещи, с которыми собака никак не поможет.

Журналистка потупила взгляд.

– Я просто подумала, что, когда ей плохо, собака может лечь рядом.

– Проблема не в «лечь рядом», – твердо произнес Фрейдин.

Журналистка закивала.

– Вижу, что сказала не то. Просто я без ума от собак. – Было видно, что она искренне раскаивается.

– У нас когда-то был пес, много лет назад, – сказал Фрейдин примирительным тоном, – его звали Кутя.

Венгерская профессорша, горестного вида женщина в сером, с интересом подняла взгляд.

– «Кутя» по-венгерски значит «собака»! – сказала она. У нее был головной голос, немного похожий на кукольный.

– Мы думаем, у Кути могла быть венгерская кровь. У него сложная родословная: помесь немецкой овчарки, Лабрадора и бас-баритона.

– Ваш пес умел петь? А он умел говорить? У нас когда-то был говорящий кот.

Молчание.

– И что… – отважилась я и прочистила горло. – Что говорил ваш кот?

Венгерская профессорша изумленно посмотрела на меня.

– «Хочу есть», – пропела она.

Единственный человек за столом, который во время этого обмена репликами не произнес ни слова, был переводчик – грациозный привлекательный мужчина (бывший танцор, как выяснилось позднее) с высокими скулами, узкими глазами и слегка высокомерным взглядом. Он говорил на британском английском с еле заметным иностранным акцентом.

Не менее загадочным был и его перевод: некоторые пассажи выполнены настолько блестяще, что, положив оригинал и перевод рядом, поражаешься – как простой смертный мог выразиться столь неожиданно, но при этом в самую точку, – а некоторые содержали странные ляпы. Например, в конце «Моего первого гонорара» Бабель пишет: «Знаю, что не умру, прежде чем не вырву из рук любви еще один – и это будет мой последний – золотой», а в переводе мы читаем: «Не умру, прежде чем не вырву из рук любви еще один (и определенно не последний) золотой рубль». В «Гюи де Мопассане» Бабель пишет: «Ночь подложила под голодную мою юность бутылку муската 83 года». В переводе: «Ночь заткнула мою юность бутылкой муската 83 года». И в книге было полно таких несоответствий. У Бабеля – «в девять часов», а в переводе – «вскоре после восьми». У Бабеля – «в полночь», а в переводе – «после одиннадцати». Фрейдину не понравилось, что «показал фигу» переведено как «показал нос» или что во время петроградского голода у бездомного поэта в кармане лежит «икра сибирского лосося и фунт хлеба»: Фрейдин сказал, что поскольку «бездомные не носят в карманах икру», речь, вероятно, идет о лососевых молоках.

Из-за этих и других противоречий мы в итоге написали собственные варианты, указав, что «при подготовке к выставке использовались разные переводы, в том числе…».

Все вроде бы шло нормально, но в конце ужина привлекательный переводчик вдруг обратился к Фрейдину.

– Знаете, – сказал он, – я вчера зашел на выставку и заметил нечто странное. Возможно, вы мне объясните. – В одной из витрин он заметил свою книгу, открытую на рассказе Бабеля «Одесса», а рядом – подпись с цитатой из рассказа не в его переводе.

– Редактура, – не задумываясь ответил Фрейдин. – В Институте Гувера редактируют все наши тексты. Вы не поверите, как они правят. – И рассказал историю о редакторе, который перевел весь набранный курсивом идиш, и у него в итоге Luftmensch (непрактичный мечтатель) превратился в «пилота», a shamas (служка при синагоге) – через английское shamus – в «частного сыщика».

Переводчика эта история отнюдь не позабавила.

– То есть вы хотите сказать, что гуверовские редакторы изменили мой перевод?

– Я хочу сказать, что эти тексты прошли через много разных рук.

– Но что я – как переводчик – должен думать? Моя книга выставлена рядом с текстом, который я не писал. Может, мне обратиться в суд?

– Майкл, – сказал Фрейдин после паузы, – нам всем нравится ваш перевод, и мы вам за него благодарны. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Давайте не будем про суд. Это не имеет никакого смысла. Вход на выставку бесплатный.

– Дело не в этом. Дело в том, что на витрине я вижу свою книгу, а рядом с ней – цитата с ошибками. И вы мне говорите, что ответственности за это никто не понесет, поскольку выставка бесплатная?

– Майкл. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Давайте начистоту. Есть ли на выставке ошибки? Да! Ошибки есть везде. Даже в Полном собрании, если уж на то пошло.

У переводчика была превосходная осанка, но тут он сделался еще прямее.

– Какие ошибки? Вы имеете в виду в примечаниях? Но для мягкой обложки там все исправили.

– Нет, я говорю не о примечаниях.

– Тогда, откровенно сказать, я не понимаю, что именно вы имеете в виду.

– Майкл, я хочу, чтобы мы были друзьями. Полное собрание просто великолепно. Нам всем оно очень нравится. Но при переводе Бабеля – при переводе кого угодно – ошибки неизбежны. Я нашел ошибки. Элиф нашла ошибки. – Переводчик коротко глянул из-под припухших век в мою сторону. – Но я хочу, чтобы мы были друзьями.

– Вот видишь, с чем мне приходится иметь дело? – вопрошал Фрейдин. Мы стояли у конференц-зала после ужина. Китайцы готовились к презентации. Неподалеку курил младший преподаватель символизма.

– А что случилось? – поинтересовался он.

– Лучше спросить, чего не случилось. Это был просто какой-то ужин из Достоевского.

– В каком смысле? «Две семьи»?

– Ну и это тоже.

– А что еще?

– Ну… – Фрейдин прервался и заглянул в зал, где два профессора и один из китайских киношников возились под столом с удлинителями. – Извините. – Фрейдин поспешил в зал, а по лестнице тем временем поднялась Лидия Бабель, за которой следовала группа международных бабелеведов – наверное, они надеялись узнать что-нибудь из «известного только ей».

– А вы знаете, – сказал кто-то из них, – один китаец – мусульманин.

– Который?

– Тот, что пониже.

– А в Китае много мусульман? – спросила Лидия.

– Он не китаец! – выкрикнул один из присутствующих, понурый историк.

Все обернулись на него.

– Думаю, он на самом деле не китаец, – повторил историк.

– Он действительно выглядит… по-другому, – сказала Лидия.

– Может, уйгур, – предположил Залевский.

– Кто-о-о?

– Уйгур, уйгур, уйгур.

– Когда я спросил другого китайца о его религии, – продолжал бабелевед, – он ответил: «Моя религия – Исаак Бабель».

– Весьма странно, – сказал историк.

Все повернулись к Лидии Бабель, словно ожидая какой-нибудь реакции.

– Это очень интересно, – медленно произнесла она. – Я знала одного человека, который женился на немке, и они поехали в Китай фотографировать местных детей. Была опубликована книга с их снимками – фотографии китайских детишек. Но самое любопытное – когда его спрашивали, какой тип женщин он предпочитает, фотограф всегда отвечал: «Воздушных, как бабочки». Но видели бы вы его немку – совершенно круглая.

Повисла долгая пауза.

– О да, – сказал наконец символист. – «Вечная пропасть между реальностью и мечтой».

– Совершенно круглая, – повторила Лидия Бабель. – Но потом она стала питаться только огурцами с черной икрой и стала совсем худенькая. Конечно, это было, когда черная икра в России почти ничего не стоила.

Я испытала странное чувство, близкое к панике. А вдруг это оно и есть – «известное только ей»?

В конференц-зале китайские киношники сидели за длинным столом напротив мерцающего экрана. Сценарист улыбался и устанавливал визуальный контакт с каждым из входящих. Режиссер бесстрастно смотрел в дальний угол. Я гадала, о чем он думает и вправду ли он уйгур.

– Я когда-то учился здесь, в Стэнфорде, – начал сценарист. – Прямо здесь. Я изучал программирование. Бывало, ночами работал в соседнем компьютерном блоке. Потом стал посещать занятия по литературному творчеству, чтобы узнать, как пишутся истории. Учитель как-то задал рассказ Исаака Бабеля «Мой первый гусь». И он изменил мою жизнь.

Я в очередной раз изумилась многообразию человеческого опыта: ведь мы с ним оба прочли один и тот же рассказ при очень похожих обстоятельствах, и насколько разным было воздействие, которое он на нас оказал.

– Бабель был мне как отец, – продолжал сценарист. – Я считал себя его сыном. Так что Натали и Лидия – мои сестры. – Что-то в воздухе подсказывало, что не вся аудитория успевает следить за его логикой. – Сегодня мне представилась возможность пожать руки Натали, Лидии и Пирожковой. Я чувствую, что прикасался к рукам Бабеля. Надеюсь, Бабель сегодня здесь с нами, и он смотрит на нас!

Потом режиссер на китайском произнес небольшую речь, а сценарист переводил.

– «Конармия» Исаака Бабеля поколебала основы моего бытия. У него настолько ёмкая проза, – услыхав на английском слово «ёмкая», режиссер слегка кивнул. Затем восхитился тем, насколько глубоко Бабель понимал отношения между человеком и лошадью. Режиссер сам был наездником и автором фильма, который называют «первым китайским вестерном». Но снимал фильмы и в других жанрах: боевики, военные, семейные.

– Я очень признателен, поскольку узнал здесь специалистов по Бабелю со всего мира и всей вселенной, – сказал он в заключение. – Я увидел так много страсти! Не могу показать вам фильм по «Конармии», я его еще не снял. Вместо этого покажу другой свой фильм, первый китайский вестерн «Мечники в городе двойного флага». И вы увидите мои чувства к лошадям и, возможно, поймете мое отношение к Исааку Бабелю.

Фильм транслировался на экран с ДВД-диска в чьем-то лэптопе. Звук не работал. В тишине мелькали желтые дюны, пустыня, лошадиный галоп.

– «Мечники в городе двойного флага»! – выкрикнул режиссер, взмахнув рукой. Это были первые слова, которые он произнес на английском.

Позднее мы с Матеем встретились у столиков для пикника неподалеку от нашего жилого комплекса. Со времен занятий по биографии прошло два года. Я переехала из квартиры напротив супермаркета «Сэйфвэй» в студию в кампусе. Матей теперь заказывал свой «Уинстон Лайт» не у индейцев, а в Австралии. Он принес четыре бутылки пива – три себе и одну мне, – и я рассказала ему о двух китайцах и об их благодарности за знакомство с учеными со всего мира и всей вселенной.