Текст книги "Ученик архитектора"

* * *

Когда султанша Хюррем во второй раз посетила зверинец, ее отношение к слону изменилось: теперь взгляд гостьи был полон интереса, граничащего с одобрением. Джахан вновь склонился до земли, так что ему был виден лишь край ее платья. Свита султанши, почтительно ожидавшая в стороне, все так же пребывала в столь глубоком молчании, что в ее существовании можно было усомниться. А Михримах опять наблюдала за происходящим, едва сдерживая улыбку.

– Говорят, слон во время сражения проявил себя настоящим храбрецом, – изрекла супруга султана, не удостоив погонщика взглядом.

– Да, милостивая госпожа, Чота сражался отважно, – подтвердил Джахан.

Разумеется, он умолчал о том, что до сих пор чувствует себя виноватым, ибо сам научил слона убивать.

– Хмм, это делает ему честь. А вот про тебя я слыхала совсем иное. Говорят, ты так испугался, что опрометью бежал с поля боя и, весь дрожа, укрылся в шатре. Это правда?

Джахан побледнел. Кто распускает подобные слухи у него за спиной? Словно прочтя его мысли, Хюррем добавила:

– Об этом мне поведали птицы… Мои почтовые голуби приносят мне вести отовсюду.

У Джахана правдивость этих слов не вызвала ни малейшего сомнения. Перед мысленным взором мальчика возникли стаи голубей, которые приносят своей повелительнице новости со всех концов света. Он молчал, пытаясь сохранить на лице непроницаемое выражение.

– Еще я слышала, что горожане в восторге от слона. Все только о нем и говорят. Этого зверя приветствовали куда более горячо и радостно, чем воинов самого янычар-аги.

Хюррем смолкла, ожидая, пока смысл этих слов дойдет до туповатого, на ее взгляд, погонщика.

Джахан знал, что это правда. Никто из военачальников не вызвал в толпе такой бури восторга, как Чота.

– Мне пришла в голову занятная мысль, – продолжала султанша. – Вскоре двум нашим сыновьям предстоит церемония обрезания. В честь этого события будет устроено торжество. Предполагается праздничное шествие и представление.

Сердце у Джахана сжалось, когда он понял, к чему клонит высокая гостья.

– Светоносный султан и я желаем, чтобы слон принял участие в шествии. Пусть он порадует народ, показав, на что способен.

– Но… – осмелился подать голос Джахан.

Хюррем уже повернулась, чтобы идти.

– Что такое, индус? – бросила она через плечо.

Джахан подавленно молчал, на лбу у него выступили бисеринки пота.

– Знай, у тебя есть недоброжелатели, – изрекла султанша. – Они полагают, что ты не заслуживаешь доверия. Считают, что тебя вместе со слоном стоит отправить в разрушенный храм неверных, где живут другие большие звери. Возможно, эти люди правы. Но я верю в тебя, юнец. И ты должен оправдать мое доверие.

– Я сделаю все, что в моих силах, милостивая госпожа, – судорожно сглотнув, выдохнул Джахан.

Хюррем имела обыкновение добиваться своего, перемежая угрозы и ласку. Разговаривая с человеком, она то напоминала собеседнику, что голова его может полететь с плеч, стоит ей только приказать, то вдруг бросала несколько милостивых фраз. После беседы с султаншей всякий ее подданный пребывал в растерянности и смятении. Джахан понятия не имел о подобной тактике, ибо столкнулся с ней в первый раз. Склонив голову, он наблюдал, как супруга Сулеймана удаляется по дорожке сада, а служанки поспешно следуют за ней. Как и в прошлый раз, две фигуры не двинулись с места. То были Михримах Султан и ее няня, Хесна-хатун.

– Судя по всему, моей сиятельной матушке пришелся по душе белый слон, – изрекла Михримах с преувеличенной важностью, явно подражая напыщенному тону взрослых. – Если ты хорошенько развлечешь зевак, моя милостивая родительница щедро вознаградит тебя. И тогда вы со слоном будете на седьмом небе от счастья.

– Не представляю, как мы сумеем развлечь зрителей. Чота не обучен никаким трюкам, – произнес Джахан так тихо, что сам не понял, сказал он что-нибудь или нет.

– Ты это уже говорил.

Михримах сделала знак няне, и та достала из-под своей длинной накидки дюжину железных колец.

– Начни с этого, – приказала дочь султана. – Завтра мы придем и посмотрим, как у вас продвигаются дела.

Всю следующую неделю Джахан по нескольку часов в день бросал кольца Чоте, который не обращал на них ни малейшего внимания. Отчаявшись добиться успеха, мальчик заменил кольца сначала обручами, потом мячами и, наконец, яблоками. Только тут дело сдвинулось с мертвой точки. Чота соизволил ловить яблоки, чтобы тут же отправлять их себе в пасть.

Дочь султана и ее няня приходили каждый день. Если Чоте удавалось выучить новый трюк, Михримах угощала его изысканными лакомствами и осыпала похвалами. Если же новоявленному артисту похвастаться было нечем, девушка утешала его и уговаривала не отчаиваться. Благодаря белому слону дочь султана и погонщик вновь сблизились. Но оба они уже не были детьми, поскольку стремительно повзрослели. И разумеется, оба не могли не замечать, как изменились их тела. Впрочем, они старательно избегали смотреть друг на друга, тем более что все их встречи проходили под неусыпным оком Хесны-хатун.

Джахан учил дочь султана тому, чему выучился сам за время службы в зверинце. Он показывал ей, как по кольцам на срубе дуба определить возраст дерева, как правильно засушить бабочку, объяснял, почему смола превращается в сверкающий янтарь. Рассказывал, что страусы бегают быстрее лошадей и что полосы на шкуре каждого тигра составляют особый, неповторимый узор. Доверие, возникшее между ними, постепенно крепло. Дочь султана тоже о многом рассказывала погонщику. О своем детстве, о братьях и матери. Она была единственной девочкой среди многих мальчиков, сыновей султана, один из которых должен был унаследовать оттоманский престол, и, по собственному ее признанию, часто ощущала себя одинокой.

– Братья любят меня, но почти не обращают на меня внимания, – говорила Михримах. – Я на них не похожа. И поэтому я одинока. Скажи, ты понимаешь меня?

Джахан кивал. То, что несхожесть с другими влечет за собой одиночество, он понимал слишком хорошо.

Единственным человеком, о котором Михримах никогда не упоминала, был ее отец. Дочь султана и погонщик слона словно позабыли о существовании повелителя империи. При этом оба сознавали: если бы вдруг Сулейман случайно оказался в саду и стал свидетелем их разговоров, под ногами Джахана разверзлась бы адская бездна. Несчастного парнишку не только выгнали бы из дворцового зверинца, но и бросили бы в темницу, где он, всеми позабытый, томился бы до своего смертного часа.

* * *

Незадолго до того дня, на который была назначена церемония обрезания, в город пришла чума. Появившись на городских окраинах, в лачугах, расположенных поблизости от порта Скутари, чума распространялась быстрее пожара. Словно подхваченная ветром, болезнь перекидывалась из одного дома в другой. Смерть повисла над Стамбулом, подобно густому туману, который проникал во все закоулки и щели. Легкий морской бриз дышал смертью, вкус ее ощущался в каждом куске хлеба, в каждой чашке крепкого, горьковатого кофе. Люди старались как можно реже выходить на улицу, предпочитая многолюдным сборищам одиночество. Плеск вёсел и голоса гребцов стихли, ибо никто более не имел желания переправиться на другой берег. В эту мрачную пору жители Стамбула боялись себе подобных, как никогда раньше. Но больше всего они страшились разгневать Бога.

Ибо Бог, судя по всему, пребывал в состоянии крайнего раздражения и сурово карал за любую оплошность. Люди трепетали, если их кожи касалась чужая рука, если в ноздри им проникал незнакомый запах. Но еще сильнее они пугались, если с губ их срывалось неосторожное слово. Они запирали двери своих домов и закрывали ставни, ибо верили, что солнечные лучи распространяют заразу. Каждая улица превращалась в крепость, куда вход посторонним был заказан. Горожане говорили шепотом, ходили низко опустив голову и одевались как можно проще и невзрачнее. Тонкое льняное полотно уступило место грубым тканям; изысканные головные уборы были позабыты. Золотые монеты, хранившиеся в ларцах и глиняных кувшинах, перепрятывали подальше. Жены богачей более не носили украшений. Они одалживали скромные платья у своих служанок, надеясь этим завоевать милость Всевышнего. Никогда прежде в Стамбуле не приносили столько обетов совершить паломничество в Мекку или досыта накормить бедняков в Аравии. Жители города пытались заключить с Создателем сделку, предлагая Ему молитвы, жертвенных ягнят, благочестивые обещания. Но Господь отвергал условия этой сделки, и мор продолжался.

Недуг назывался юмрусук – слишком благозвучное имя для болезни, которая начиналась с опухолей, появлявшихся под мышками, на шее и на бедрах жертвы. Опытный взгляд мог без труда различить за этими зловещими симптомами лик Азраила, ангела смерти. Люди бросались врассыпную, услышав, что рядом кто-то чихнул. Да, порой болезнь начиналась с обычного чихания. Но вскоре тело больного покрывалось нарывами, которые стремительно росли. А следом приходили изнурительный жар и мучительная рвота.

Всему виной ветер, говорили люди. Ночной воздух, черный как сажа, был насквозь пропитан миазмами. Комнаты, где встречали свою смерть жертвы чумы, мыли потом водой с уксусом, белили известью, окропляли святой водой, доставленной из Мекки, и оставляли стоять пустыми. Никому не хотелось жить там, где обитает исполненный жажды мщения призрак.

Смерть не щадила не только бедных, но и богатых. Для некоторых это служило утешением, других же лишало последней надежды. Если болезнь поражала мужчину, его супруги начинали спорить, кому за ним ухаживать. Как правило, эта печальная обязанность доставалась старшей жене или же бесплодной, если таковая имелась. Иногда к больному посылали наложницу. Бывало и так, что человек, имеющий четырех жен и дюжину наложниц, умирал в полном одиночестве.

Трупы складывали на подводы, запряженные волами. Колеса этих подвод пронзительно скрипели, соприкасаясь с булыжной мостовой, а вслед за ними тянулся тошнотворный резкий запах. Городские кладбища на склонах холмов давно уже были переполнены. Подобно опухолям на теле умирающего, они стремительно разрастались, захватывая соседние земли. Людей хоронили в общих могилах, причем каждую новую делали шире и глубже предыдущей, дабы она могла вместить больше тел. Покойников погребали десятками, не обмыв и не завернув в саван. Лишь немногие удостаивались чести иметь надгробный камень. Печаль стала роскошью, которую мало кто мог себе позволить. Живые не считали нужным оплакивать усопших, ибо не сомневались, что вскоре и сами последуют за ними. Время дать волю скорби наступит лишь тогда, когда чума уйдет, рассуждали люди. Тогда уцелевшие родственники ее жертв смогут наконец облегчить слезами горе, терзающее их сердца. А сейчас печаль лучше припрятать подальше, запереть в тайнике души, словно солонину и сушеный перец в темном погребе.

Корабли, входившие в гавань, отправлялись в обратный путь неразгруженными. Караваны обходили Стамбул стороной. Болезнь пришла с Запада, откуда, как известно, приходит все зло. На путешественников, из каких бы краев они ни прибыли, смотрели с подозрением. Странствующие дервиши, кочевники, цыгане, бродяги возбуждали всеобщую ненависть.

В середине лета болезнь поразила великого визиря Айяса Мехмед-пашу – человека, которого считали всемогущим. Смерть его взбудоражила весь сераль. Выяснилось, что стены дворца, сколь бы прочны и высоки они ни были, не могут защитить его обитателей от чумы. Через несколько дней заболели несколько наложниц, и покои гарема накрыло темное покрывало страха. Ходили слухи, что Хюррем заперлась в своей опочивальне вместе с детьми и не впускает к себе никого, кроме султана. Супруга правителя собственноручно готовила пищу и даже сама стирала, ибо не хотела, чтобы кто-нибудь из слуг приближался к ней.

В зверинце умерли трое работников, все молодые. Тарас Сибиряк не заболел, ибо почти не выходил из своего сарая, и то, что смерть милует старика, казалось всем вопиющей несправедливостью. Разгул чумы продолжался, но времена, когда жители города сидели взаперти, миновали. Теперь они собирались в мечетях, церквях и синагогах, чтобы молиться и каяться, каяться и молиться. Мысль о том, что чума – это кара за греховные деяния и помыслы, все прочнее укоренялась в сердцах. Люди предавались пороку и тем возбудили гнев Господень. Они пошли на поводу у своей плоти, а плоть, как известно, развратна и похотлива. Неудивительно, что человеческие тела ныне расцветают черными розами.

Сердце Джахана судорожно сжималось, когда он слышал подобные речи. Он и верил им, и не верил. «Неужели Бог создал людей такими слабыми и несовершенными лишь для того, чтобы покарать их за это?» – с недоумением спрашивал он себя.

– Мы сбились с пути, – говорили имамы.

– Грех переполнил этот мир, – твердили христианские священники.

– Мы должны покаяться, – призывали раввины.

И люди тысячами следовали их призывам. Многие в те страшные дни сделались набожными и благочестивыми, хотя никто не мог превзойти благочестием султана. Вино находилось под строжайшим запретом, а виноделов подвергали строгому наказанию. Музыкальные инструменты сожгли на кострах. Таверны закрыли, двери борделей опечатали, притоны курильщиков опиума были пусты, как скорлупа гнилого ореха. Проповедники без конца повторяли, что грех и воздаяние переплетены в этом мире так же тесно, как пряди в косах одалиски.

А потом люди вдруг разуверились в том, что причиной мора являются их собственные дурные деяния. Это неверные, гяуры, еретики – словом, заклятые враги истинного Бога и истинной веры – наслали заразу на город. Страх превратился в негодование, негодование – в ярость. А ярость подобна раскаленному углю, который невозможно удержать в руках: необходимо швырнуть его в кого-то.

В июле в еврейском квартале, расположенном у башни Галата, начала орудовать настоящая банда. Двери мазали дегтем, на местных жителей нападали, а раввина, который пытался вразумить злоумышленников, забили дубинками до смерти. По городу поползли слухи, что иудеи отравили все колодцы, источники и ручьи в городе, тем самым вызвав чуму. Десятки евреев были арестованы и признались в совершенном преступлении. То, что сделано это было под пытками, казалось мелочью, не заслуживающей внимания. Как видно, евреев недаром изгнали из городов Саксонии, говорили люди. Не зря их сжигают на кострах в землях франков. Это племя приносит с собой несчастья и беды, ибо на нем лежит тень проклятия. Жиды похищают детей, чтобы использовать их кровь в своих зловещих ритуалах. Обвинения набирали мощь, подобно речному потоку во время половодья. В конце концов Сулейман издал фирман – указ, запрещающий распространять клеветнические измышления по поводу кровавых иудейских обычаев. Султан запретил преследовать представителей этого народа как отравителей, и постепенно волна ненависти к евреям улеглась.

Иудеи тут ни при чем, слышалось теперь со всех сторон. Виноваты христиане. Они так любят грязь, что никогда не ходят в хаммам. Совокупившись со своими женами, они никогда не подмываются. Христиане пьют спиртное, усугубляя этот тяжкий грех тем, что называют вино кровью Иисуса – пророка Исы, которого имеют дерзновение именовать Богом. И что хуже всего, эти люди едят свинину – мясо поганого животного, которое валяется в своих собственных испражнениях и питается тухлятиной, кишмя кишащей червями. Разумеется, именно пожиратели свинины стали причиной чумы, сомнений тут быть не может. И головорезы, прежде устраивающие побоища на еврейских улицах, переметнулись в христианские кварталы.

А через несколько дней толпа уже жадно внимала речам некоего шорника из Эйюпа, взявшего иудеев и христиан под свою защиту. «И те и другие чтут Писание, – заявлял он, – и хотя толкуют его ошибочно, однако вовсе не они являются источником зла. Виновники чумы – суфисты, с их нечестивыми завываниями и телодвижениями. Кто может быть опаснее людей, которые называют себя мусульманами, но при этом искажают самую сущность ислама? Разве последователи суфизма не признаются в том, что не боятся ада и не стремятся попасть в рай? Разве они не обращаются к Всевышнему без должного благоговения, словно считают Его равным себе? Более того, у них хватает наглости заявлять, что они носят Бога в груди, под своими грязными одеяниями. Именно богохульство суфистов и навлекло на город гнев Аллаха!» После этого на улицах началась охота за еретиками, на которую субаши смотрели сквозь пальцы, не чиня головорезам с дубинками никаких препятствий.

В пятницу, после большого богослужения, правоверные двинулись в поход по извивистым улицам Перы. Мужчины и мальчики, достигшие семилетнего возраста, шли с факелами в руках. Толпа, разрастаясь от квартала к кварталу, превращалась в бурный поток. Ревнители чистоты нравов врывались в дома, пользующиеся дурной репутацией, вытаскивали за волосы проституток и сводниц и предавали притоны разврата огню. Одну шлюху, настолько толстую, что она с трудом передвигалась, привязали к столбу и высекли, превратив ее жирные ягодицы в кровавое месиво. Обнаружив в одном из притонов гермафродита, беднягу раздели донага, обрили и, оплевав с ног до головы, сунули в бочку с дерьмом. Но особое неистовство мстителей возбудила некая карлица, которая, по слухам, находилась в тесных сношениях с главным белым евнухом и являлась важной потайной пружиной многих интриг. На следующее утро стая бродячих собак обнаружила злополучную карлицу плавающей в собственной крови и перемазанной фекалиями. Лицо ее было разбито, все ребра переломаны, но каким-то непостижимым образом в женщине еще теплилась жизнь.

Лишь после того, как стало ясно, что уличные мстители готовы обрушить свою ярость на представителей высших сословий и угроза совершить набег на дворец может стать реальностью, субаши решили вмешаться. Одиннадцать зачинщиков беспорядков были арестованы. В тот же день они были повешены, а тела их выставили на всеобщее обозрение. К тому времени чума наконец оставила город. За то время, пока она свирепствовала в Стамбуле, пять тысяч семьсот сорок два человека перекочевали из своих жилищ на кладбище.

Примерно в то же время Джахан получил еще одно послание, на этот раз подписанное капитаном Гаретом. Через дворцового поваренка мальчик передал капитану несколько монет, надеясь, что тот на время оставит его в покое. Джахан был настолько поглощен собственными неприятностями, что пропускал мимо ушей печальные городские новости.

Меж тем место покойного великого визиря занял Лютфи-паша, тот самый человек, что некогда отыскал мастера, сумевшего возвести мост через реку Прут, но впоследствии разошелся с зодчим во мнениях. А поскольку главный придворный строитель к тому времени уже достиг преклонных лет, место его занял не кто иной, как архитектор Синан. По городу ходили слухи, что эти двое, визирь и зодчий, не слишком хорошо ладят друг с другом и ныне волею судьбы они поставлены в такое положение, что схватки просто не избежать. По всей видимости, Бог хочет узнать, кто из них сильнее, говорили люди.

* * *

Величественный Ипподром, краса и гордость Стамбула, был местом, где на протяжении не одной тысячи лет устраивались празднества, собиравшие шумные толпы зрителей – мужчин всех возрастов. Если зрелище приходилось им по душе, они разражались одобрительными возгласами и смехом; если же представление не нравилось – сопровождали его громким топотом и проклятиями, бросая на арену все, что попадалось под руку. Со времен императора Константина нравы толпы почти не изменились: она по-прежнему жаждала развлечений, но угодить ей было делом нелегким.

На одной из трибун, посреди деревянных скамей, возвышалась ложа, огороженная позолоченными перилами. Там, на высоком кресле, открытый всем взорам, восседал султан Сулейман: высокий худощавый человек с длинной шеей и жидкой бородой. За креслом султана стояли великий визирь Лютфи-паша, недавно женившийся на сестре повелителя, и прочие члены дивана. В глубине ложи сидела султанша Хюррем, окруженная своими служанками. Парчовые занавеси скрывали их от посторонних глаз. Всем прочим женщинам, за исключением супруги правителя и ее приближенных, вход в ложу был заказан.

Иноземные посланники находились в отдельной ложе. Посол Венеции сидел, напряженно выпрямившись. Взгляд у него был отсутствующий, а на кафтане сверкала сапфировая брошь, что не ускользнуло от внимания Джахана. Рядом с венецианцем разместились: посол Рагузы, посланник из Флоренции, где правило семейство Медичи, подеста Генуи, легат польского короля и знатные путешественники, прибывшие из земли франков. Чужестранцев легко было отличить от жителей Стамбула не только по диковинным нарядам, но и по особому выражению лиц, на которых недоверие смешивалось с пренебрежением.

Празднество продолжалось вот уже несколько дней. По ночам город сиял, словно глаза новобрачной. Огни ламп, факелов и фейерверков взрывали темноту. Бесчисленные каики, подобно кометам, скользили по водам бухты Золотой Рог. Торговцы сладостями предлагали гуляющим леденцы в виде птиц и зверей. Улицы были увешаны цветочными гирляндами. Накануне на скотобойне было заколото столько баранов, что вода в ручье, протекавшем поблизости, покраснела от крови. Разносчики сновали в толпе с подносами, на которых лежали горы риса, приправленного курдючным жиром. Даже тот, кто уже набил живот до отказа, не мог устоять перед шербетом и зерде[13]13
  Зерде – сладкий рис с шафраном и медом.


[Закрыть] – лакомствами, способными соблазнить и сытого. И богатые и бедные угощались этим блюдом с равным удовольствием.

Сегодня два султанских отпрыска проходили через ритуал обрезания вместе с сотней других мальчиков незнатного происхождения. Утром сыновья ремесленников, каменщиков и уличных торговцев вместе с сиятельными особами ожидали, когда наточенное лезвие отсечет их крайнюю плоть. Теперь этот волнующий момент остался позади. Некоторые мальчики украдкой всхлипывали, вспоминая о потрясении и боли, которые им довелось испытать, другие же, успев позабыть о неприятном, смеялись, наблюдая за представлением театра теней, устроенным специально в их честь.

Джахан был бы не прочь слиться с беззаботной толпой гуляющих, но предстоящее выступление, назначенное на последний день праздника, не давало ему покоя. Рано утром он пригнал слона в сарай, расположенный поблизости от Ипподрома. Чоту пришлось заковать в цепи, что было ему совсем не по нраву. Впрочем, съев гору яблок, слон утешился и пришел в бодрое расположение духа. Джахану, который буквально места себе не находил от волнения, оставалось только завидовать невозмутимости своего питомца. За минувшую ночь мальчик глаз не сомкнул, губы его кровоточили, потому что он каждую минуту беспокойно покусывал их.

Все прочие животные: львы, тигры, обезьяны, страусы, газели и жираф, недавно доставленный из Египта, – уже приняли участие в шествии. Жонглеры, пожиратели огня и канатоходцы продемонстрировали публике свое искусство. Потом настал черед парада гильдий: камнерезы несли свои молотки и резцы, садовники везли повозки с розовыми кустами, строители тащили миниатюрные модели мечетей, которые они возвели. Во главе гильдии строителей выступал Синан в роскошном шелковом халате, обшитом мехом горностая. Он заметил Джахана и приветствовал его улыбкой. Мальчик улыбнулся бы в ответ, не будь он так поглощен неотвязной тревогой.

Наконец решительная минута настала. Шепча про себя молитву, Джахан открыл двери сарая и выпустил Чоту. Они миновали обелиск, еще в незапамятные времена привезенный из Александрии императором Феодосием, и вышли на дорогу, утоптанную тысячами человеческих башмаков и лошадиных подков. Солнечный свет играл во множестве маленьких зеркал, вшитых в попону Чоты. Эту роскошную попону из зеленого бархата с пурпурным узором подарила слону Хюррем.

Увидев слона, зрители разразились радостными возгласами. Джахан важно выступал впереди и вел Чоту за поводья, хотя на самом деле слон сам решал, с какой скоростью ему двигаться. Они остановились напротив ложи султана. Несмотря на волнение, мальчик не удержался и бросил взгляд на повелителя. Лицо Сулеймана было совершенно непроницаемым. По левую руку от него за парчовыми занавесями сидела супруга. Джахан, конечно, не мог видеть Хюррем, но ему показалось, будто бы он ощущает на себе ее презрительный взгляд. Мысль о том, что прекрасная Михримах, возможно, тоже здесь и наблюдает за погонщиком, лишь усилила его тревогу. Во рту у Джахана пересохло, а все внутренности судорожно сжались. Дрожа как лист, он согнулся в низком поклоне.

Выпрямившись, мальчик трясущимися пальцами извлек из кармана моток яркой шерсти. Бросил его слону. Тот поймал клубок хоботом и швырнул назад погонщику. Этот трюк они повторили несколько раз. Потом настал черед сверкающих колец, которые в свое время принесла мальчику Михримах. Джахан бросал их слону по одному, а Чота, поймав кольцо и помахав им в воздухе, пренебрежительно отшвыривал его прочь, как ненужную безделку. При этом он покачивался из стороны в сторону, неуклюже пританцовывая. Трибуны взорвались от хохота. Джахан взял трость и погрозил слону. Чота замер, как будто устыдившись. Это тоже было частью представления. В знак примирения Джахан протянул слону яблоко. Чота не остался в долгу: оторвал хоботом цветок нарцисса, прикрепленный к куртке погонщика, и вручил его Джахану. Смех на трибунах стал еще громче.

Очередь была за новым трюком. Джахан, держа голову очень прямо, положил себе на макушку трость. Добавил к ней еще одну, потом еще. Когда число тростей достигло семи, он скомандовал:

– Ап!

Слон обвил хобот вокруг талии погонщика и поставил того себе на спину так осторожно, что ни одна трость не упала.

– Ап! – снова крикнул мальчик.

Чота медленно опустился на четвереньки. Джахан по-прежнему стоял у слона на спине, ощущая, как ветерок сушит капли пота у него на лице. У слонов нет коленных суставов, и стоять на четвереньках им очень трудно. Джахан надеялся, что султан Сулейман Великолепный, властелин мира, поймет и оценит это. Когда слон выпрямился, погонщик с видом победителя раскинул руки и издал торжествующий клич. В то же мгновение на песок у ног слона упал какой-то предмет. Джахан спрыгнул со спины Чоты и поднял мешочек, наполненный золотыми монетами. То был щедрый дар султана. Погонщик согнулся в поклоне чуть не до земли. Публика ревела от восторга.

Наступило время завершающей части. Тут должно было разыграться целое сражение. Слону, символизирующему ислам, предстояло вступить в битву с кабаном, символизирующим христианство. Обычно в подобных представлениях участвовали медведь и свинья, но на этот раз почетная роль досталась Чоте – слон, несомненно, превосходил медведя величием да к тому же был любимцем публики.

Когда Джахан увидел огромного клыкастого кабана, нетерпеливо роющего землю копытами, по спине у него пробежали мурашки. Конечно, размерами противник сильно уступал слону, но вот по части свирепости Чота вряд ли мог с ним тягаться. Как только кабана освободили от цепей, он стрелой полетел к слону и погонщику и пропорол бы Джахану бедро клыками, не отскочи тот в сторону. Зрители орали и визжали. Разумеется, их фаворитом был белый слон, выступающий в этой битве за истинную веру. Но Джахан догадывался: если удача начнет отворачиваться от Чоты, публика тут же лишит его расположения и удостоит своей благосклонности дикого вепря.

Слон, казалось, не понимал, что от него требуется. К ужасу погонщика, он словно прирос к месту, полузакрыв глаза. Джахан заорал во всю глотку и огрел слона тростью. От угроз он перешел к посулам, обещая Чоте горы фруктов и купание в грязи. Но ничего не действовало. Слон, на поле битвы проявивший себя безжалостным воином, не желал сражаться с кабаном.

А кабан, утративший к неподвижной громадине всякий интерес, кругами носился по арене. Наконец он избрал своей жертвой Джахана и сбил того с ног.

– Эй! Эй! – Откуда ни возьмись на арене появился Мирка, укротитель медведей.

Криками он пытался привлечь внимание кабана. В руках Мирка сжимал копье, а его подопечный следовал за ним по пятам. В отличие от Чоты, медведь хорошо знал, чего от него хотят. Он издал грозный рык, и кабан, заурчав, бросился на него. Все происходящее виделось Джахану как в тумане. Рев и рычание животных тонули в возбужденном гуле трибун. Медведь поднял лапу с жуткими, специально наточенными когтями и одним ударом распорол кабану брюхо. Внутренности злополучного вепря вывалились наружу, испуская пар и тошнотворный запах. Задние ноги кабана судорожно били по земле. Прежде чем испустить дух, он завопил столь пронзительно, что даже привычные ко всему зрители зажали уши. Трудно было поверить, что этот душераздирающий крик издал зверь, а не духи ада. Мирка с видом триумфатора наступил на подыхающего вепря и помахал публике. На землю упал еще один мешочек с золотом. Мирка схватил награду, взглянул на Джахана, и по его губам скользнула злорадная ухмылка, которую он не счел нужным скрыть. Мальчик понурил голову, чувствуя себя ничтожным и жалким, как мышь. В этот момент ему отчаянно хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила его, скрыв страшный позор.

Однако слон, до сей поры демонстрировавший столь неуместное миролюбие, пришел в ярость. В значительной степени этому способствовали камни, которые швыряли в него разочарованные зрители. Огромные уши Чоты пришли в движение, и он возмущенно затрубил. Зрители, довольные произведенным эффектом, стали кидать в него что ни попадя – тухлые овощи, палки, деревянные ложки, металлические ножны. Напрасно Джахан умолял своего подопечного успокоиться. Шум вокруг стоял такой, что его голос казался не громче комариного писка.

Неожиданно слон устремился к трибунам. Джахан побежал за ним, крича и размахивая руками. Веселье, царившее на трибунах, сменилось испугом. Зрители, вопя от страха, бросились врассыпную, сбивая с ног и затаптывая тех, кто оказался недостаточно проворным. Джахан наконец догнал слона и схватил его за хвост. Разгневанный зверь вполне мог прикончить надоедливого погонщика, но сейчас мальчику было на это наплевать. Стражники с мечами и копьями уже бежали к Чоте, хотя, судя по их растерянным лицам, они не представляли, как действовать в подобной ситуации. Слон снес ограждение и вломился в ложу, где сидели чужеземные посланники. Венецианский посол заметался и упал, растянувшись во весь рост. Кто-то наступил на него, раздался треск бархатного кафтана. Джахан увидел, что сапфировая брошь валяется на полу. Пользуясь всеобщей паникой, мальчик незаметно поднял драгоценность и спрятал ее за поясом.