Текст книги "Остров пропавших деревьев"

За́мок

Лондон, конец 2010-х годов

Все утро Ада просидела у себя в комнате, глядя, как буря набирает силу. Девочка пропустила завтрак и ланч, удовольствовавшись пакетом попкорна, который обнаружила в школьной сумке. Отец дважды заходил к ней, однако Ада просила его уйти под предлогом, что ей нужно делать курсовую для получения аттестата о среднем образовании.

Уже после полудня в дверь ее комнаты постучали. Резко, настойчиво. Открыв дверь, Ада увидела тетю.

– Когда ты собираешься выйти? – поинтересовалась Мерьем, бусы с «глазом Фатимы» блестели в свете люстры.

– Простите, но у меня кое-какие дела… Домашнее задание. – Ада сделала ударение на последних двух словах, так как знала, что они оказывают успокаивающее действие на взрослых. Как только ты это произносишь, они тут же оставляют тебя в покое.

Вот только с тетей номер не прошел. Впрочем, вид у нее был расстроенный.

– И зачем они в ваших английских школах так делают? Ты только посмотри на себя! Заперта в четырех стенах, словно заключенный, в таком юном возрасте! Пошли. Да забудь ты про это домашнее задание! Пойдем займемся готовкой.

– Я не могу забыть про домашнюю работу. И по идее, вы должны поощрять мое желание учиться, – заявила Ада. – Да и вообще, я не умею готовить.

– Ничего страшного. Я тебя научу.

– Но мне это вовсе не нравится.

Карие глаза Мерьем оставались непроницаемыми.

– Такого не может быть. Пошли, попытка не пытка. Знаешь, как говорят: если вы нашли счастливую деревню, поищите там повара.

– Простите, – решительно повторила Ада. – Мне правда нужно заниматься.

Она медленно закрыла дверь, оставив тетю, с ее украшениями и поговорками, стоять в коридоре, постепенно бледнея, как еще одно выцветшее семейное фото на стене.

* * *

В первый год учебы в начальной школе Ада обычно возвращалась на школьном автобусе. Он останавливался в конце ее улицы примерно в одно и то же время, и Ада всегда заставала мать перед садовой калиткой. Мама стояла, рассеянно глядя в одну точку, постукивая об ограду носком тапка, словно в такт мелодии, звучавшей лишь для нее одной. Но как-то раз в середине июня мамы у калитки не оказалось.

Ада вышла из автобуса, осторожно держа обеими руками поделку, которую смастерила в школе. Она сделала за́мок из пластиковых баночек из-под йогурта, палочек от леденцов и коробок для упаковки яиц. Башнями служили картонные трубки, раскрашенные ярко-оранжевым. Окружавший замок ров из оберток от шоколадок переливался в лучах заходящего солнца, точно ртуть. У Ады ушел весь остаток дня на то, чтобы закончить работу, и ей не терпелось показать свое творение родителям.

Она вошла в дом, но прямо на пороге застыла, услышав музыку, игравшую где-то в глубине чуть громче, чем следовало.

– Мама?

Ада нашла маму в родительской спальне. Дефне, задумчиво подперев рукой подбородок, сидела на скамеечке возле окна. Ее лицо было бледным, практически прозрачным, словно обескровленным.

– Мама, ты в порядке?

– А-а-а? – Дефне резко повернулась, часто-часто моргая. Вид у нее был смущенный. – Милая, ты здесь. А который час? – Ее голос звучал неразборчиво, как-то смазано. – Значит, ты уже…

– Меня высадил водитель автобуса.

– О дорогая! Прости. Я присела буквально на секунду. Должно быть, потеряла счет времени.

Ада не могла отвести взгляда от материнских глаз – опухших, с красными кругами. Она осторожно поставила замок на пол:

– Ты что, плакала?

– Нет… Ну разве только чуть-чуть. Сегодня особенный день. Печальная годовщина. – (Ада подошла поближе.) – У меня было два дорогих друга. Юсуф и Йоргос. Они держали чудесное заведение. Ресторан. Ой, еда потрясающая! Ты чувствовал себя сытым от одних только стоявших там вкусных запахов. – Дефне повернулась к окну, солнечный свет окутал ей плечи шалью из золотых нитей.

– И что с ними случилось?

– Фьють! – Дефне щелкнула пальцами, как фокусник, показавший замысловатый фокус. – Они исчезли. – На секунду обе притихли, а затем Дефне кивнула, решившись. – Тогда на Кипре пропало очень много людей. А близкие ждали их, надеясь, что они живы и просто находятся в плену. То были ужасные годы. – Дефне мотнула головой и так крепко сжала губы, что они посинели. – Жители обеих частей острова страдали, и жителям обеих частей острова категорически не нравилось, когда кто-то громко об этом заявлял.

– Почему?

– Потому что прошлое – это темное кривое зеркало. Когда ты в него смотришься, то видишь лишь собственную боль, а для чужой просто нет места. – Заметив замешательство дочери, Дефне попыталась улыбнуться – тонкогубой улыбкой, больше похожей на шрам.

– А в их ресторане было мороженое? – Ада спросила первое, что пришло ей в голову.

– Ой, можешь не сомневаться. У них были сказочные десерты, но моим любимым были запеченные в меду фиги с анисовым мороженым. Потрясающий букет вкусов: сладкий, острый, немного терпкий. – Дефне сделала паузу. – Я когда-нибудь рассказывала тебе о твоем дедушке? Он был шеф-поваром. Ты знала? – (Ада покачала головой.) – Он был шеф-поваром в известном отеле «Ледра палас». Каждый вечер там устраивали званые обеды. Папа обычно готовил для гостей именно этот десерт. Рецепт он получил от итальянского шеф-повара. Впрочем, я тоже знала, как готовить такой десерт, и рассказала о нем Юсуфу с Йоргосом. Он им так понравился, что они добавили десерт в свое меню. Я ужасно гордилась, хотя и боялась, что об этом узнает папа. Надо же, я переживала из-за какого-то дурацкого пудинга! В юности мы все страшно наивные. Нас волнует такая ерунда. – Дефне подмигнула, словно собираясь поделиться секретом. – Знаешь, я никогда не готовила. Когда-то я это делала. А потом перестала.

Тем временем где-то рядом зазвучала уже другая песня. Ада попыталась разобрать слова на турецком и не смогла.

– Пожалуй, пойду умою лицо. – Дефне поднялась, и ее неожиданно качнуло вперед, однако в последний момент она смогла удержаться.

И Ада услышала хруст раздавленных ногой баночек из-под йогурта.

– Боже правый! Что я натворила! – Наклонившись, Дефне подобрала расплющенные картонные трубки. – Это ведь было твоим?

Ада ничего не ответила, опасаясь разрыдаться, как только откроет рот.

– Это твоя школьная поделка? Прости, дорогая. Что это было?

– За́мок, – с трудом выдавила Ада.

– Ой, моя милая!

Когда Дефне притянула дочь к себе, та невольно напряглась. Она съежилась, словно придавленная чем-то невидимым, не имевшим названия. И в этот самый момент уловила в дыхании матери алкогольный душок. Он был совсем не похож на запах вина, которое заказывал папа, когда они всей семьей ходили в хороший ресторан, или на запах шампанского, которое родители пили, встречаясь с друзьями. Нет, запах был совсем другим – едким, металлическим.

Это был запах печали.

* * *

Ближе к вечеру Ада почувствовала, что проголодалась, и, покинув свою комнату, неуверенно прошла на кухню. Тетя была там, мыла посуду в раковине, погрузив руки глубоко в воду, и смотрела на экране телефона нечто вроде турецкой мыльной оперы.

– Привет.

– А? – Мерьем подпрыгнула. – Ты меня напугала!

Открыв рот, Мерьем прижала большой палец к нёбу.

Ада бросила на нее насмешливый взгляд:

– Вы всегда так делаете, когда пугаетесь?

– Конечно. А что делаете вы, англичане? – (В ответ Ада лишь пожала плечами.) – Твой отец снова проверяет свое фиговое дерево, – выключив телефон, сообщила Мерьем. – В такую-то непогоду! Я сказала, что на улице слишком холодно, дикий ветер, но он даже слушать ничего не хотел.

Открыв холодильник, Ада достала бутылку молока, затем насыпала в миску свои любимые хлопья.

Мерьем, нахмурившись, наблюдала за племянницей.

– Только не вздумай сказать, что собираешься съесть этот обед холостяка.

– Я люблю хлопья.

– Да неужели? По мне, так они все пахнут жевательной резинкой. Крупы не должны быть такими. С ними явно что-то не так.

Ада придвинула стул и начала есть, хотя теперь ей действительно показалось, что от хлопьев исходит забавный сладкий запах.

– Значит, вы научились готовить у своего отца? Он ведь был шеф-поваром, да?

Мерьем застыла на месте:

– Ты что, слышала о бабе́?

– Мама мне рассказала… однажды. Она тогда была не совсем трезвой, если хотите знать. А вообще-то, она никогда не говорила о Кипре. Никто в нашем доме не говорил.

Мерьем, вернувшаяся к грязной посуде, на секунду притихла. Затем, сполоснув кружку и опрокинув ее на сушилку, осторожно спросила:

– И что именно ты хочешь знать?

– Все, – ответила Ада. – Мне до смерти надоело, что со мной обращаются точно с ребенком.

– Все, – эхом повторила Мерьем. – Никому не дано знать всего. Ни мне, ни твоему отцу… Мы лишь ловим обрывки информации, каждый из нас, и иногда твоя обрывочная информация не совпадает с моей. А тогда какой толк рассказывать о прошлом, если оно только сыплет соль на раны? Знаешь, как у нас говорят? Держи рот на замке. Слово – серебро, а молчание – золото.

– Я не согласна. Человек всегда должен высказаться. Чего бы это ни касалось. – Ада воинственно сложила руки на груди. – Не понимаю, чего вы боитесь. А кроме того, я обо всем этом постоянно читаю. Я знаю, что турки враждовали с греками, причем очень жестоко. Британцы тоже были втянуты. Нельзя забывать о колониализме. Ясно как день. Не понимаю, почему папа будто воды в рот набрал, словно это типа какой-то секрет. Похоже, он не понимает, что теперь все можно найти в Интернете. Мое поколение не боится задавать вопросы. Мир изменился.

Вытащив пробку из раковины, Мерьем смотрела, как вода суетливыми кругами с бульканьем уходит вниз. Потом вытерла руки о передник и улыбнулась, однако глаза ее оставались серьезными.

– Неужели мир действительно так сильно изменился? Надеюсь, ты права.

* * *

В тот день Дефне, держа раздавленный замок, словно раненую птицу, заговорила о Кипре, рассказав Аде то, о чем никогда прежде не упоминала.

– Милая, я родилась около Кирении. И мне тоже знаком замок, похожий на тот, что ты сделала, только мой стоял высоко на скале. Говорят, именно он в свое время вдохновил Диснея. Помнишь «Белоснежку»? Замок злой королевы, окруженный диким кустарником и острыми камнями? – (Ада кивнула.) – Замок назвали в честь Илариона, святого из Палестины. Он был отшельником.

– А это кто?

– Отшельник прячется от мира. Хотя тут нужно внести ясность. Отшельник не мизантроп. Он вовсе не ненавидит людей. Нет, он их любит, но не хочет с ними общаться.

Ада снова кивнула, хотя, в чем тут суть, яснее не стало.

– Святой Иларион был путешественником. Он посетил Египет, Сирию, Сицилию, Далмацию… а затем приехал на Кипр. Помогал бедным, кормил голодных, лечил больных. У него была одна великая миссия: избегать искушения.

– А что такое искушение?

– Ну… это вроде как если бы я дала тебе шоколадку и попросила не есть ее до завтрашнего дня, а ты положила шоколадку в ящик, но, открыв ящик проверить, на месте ли шоколадка, подумала: «Почему бы не откусить кусочек?» И в результате съела всю целиком. Вот это и есть искушение.

– А святому такое не нравилось, да?

– Да. Он не был любителем шоколада. Святой Иларион намеревался избавить Кипр от всех демонов. Он бродил по долинам, убивая гоблинов, уничтожая адских тварей, пока в один прекрасный день не явился в Кирению и не залез на скалы, чтобы взглянуть на остров. Иларион решил, что потрудился на славу и можно отплывать в другой порт. Весьма довольный собой, он обозрел окрестности и мирно спящие благодаря его неустанным трудам деревни. А потом услышал голос: «Святой Иларион родом из Газы, заплутавший странник… ты уверен, что извел всех мерзких демонов?»

«Конечно извел, – не без некоторого самодовольства ответил святой. – Если какие-то и остались, покажи мне их, Господь, и я моментально их уничтожу».

«А как насчет тех, что внутри? Ты их тоже убил?» Вот тогда-то святой и понял, что уничтожил тех демонов, которых видели его глаза, но не тех, что внутри. И знаешь, что он тогда сделал?

– Что?

– Чтобы не слышать безнравственных, безбожных голосов в голове, святой Иларион залил себе уши расплавленных воском. Правда ужас? Никогда так не делай! Лишив себя слуха, Иларион отказался спускаться с горы. Прошел год, затем другой, и святой начал думать, что, хотя абсолютная тишина его полностью устраивала, кое-чего ему явно не хватало: шелеста листьев, журчания ручья, барабанной дроби дождя, чириканья птиц. Животные, заметив его печаль, стали приносить ему всякие блестящие предметы, чтобы взбодрить. Кольца, бусы, серьги, бриллианты… Однако святого не интересовали богатства. Он вырыл яму и закопал их там. Вот почему люди тайно ищут в замке сокровища.

– А вы с папочкой туда ходили?

– Да, каним[11]11
  Душа моя (тур.).


[Закрыть]. Мы там даже ночевали. Мы поклялись пожениться, что бы ни говорили наши родители и родственники. А когда у нас родится ребенок, назвать его в честь нашего острова. Если это будет мальчик, мы поклялись дать ему греческое имя Нисос, а если девочка – турецкое имя Ада. Тогда мы еще не знали, что нам не суждено вернуться на Кипр.

– А вам удалось найти сокровище? – спросила Ада в надежде сменить тему на более веселую.

– Нет, но мы нашли нечто получше, нечто бесценное. Тебя!

И лишь намного позже Ада поймет, что имела в виду мама. Папа и мама провели ночь возле замка. Именно тогда они и зачали ее, Аду, в том самом месте, где много веков назад одинокий святой вступил в неравный бой с собственными демонами.

Фиговое дерево

В 1974 году Костас Казандзакис часто наведывался в «Счастливую смоковницу», не только чтобы тайно встретиться с Дефне, но и принести деликатесы, которые готовила дома его мать.

Я помню, как в один теплый день хозяева таверны, стоя по обе стороны от меня, болтали с Костасом.

– Передай маме, что ее ликер из плодов рожкового дерева просто сказочный. Принеси нам еще, – сказал Йоргос.

– Он п-п-просит не д-д-для п-п-посетителей, – вмешался в разговор Юсуф, в его карих глазах появился озорной блеск. – А лично д-д-для себя.

– Ну и что в этом такого? – возразил Йоргос. – Ликер – это божественный нектар.

– М-м-мед, а отнюдь не ликер. – Юсуф был трезвенником, единственным во всей таверне.

– Мед, молоко, вино… Если такая диета подходила всемогущему Зевсу, значит и мне тоже сгодится. – Йоргос подмигнул Костасу. – И пастелли, пожалуйста. Нам срочно нужно еще.

Костас недавно начал продавать изготовленные матерью кунжутные батончики. Панагиота готовила их по старинному рецепту, правда слегка модернизировав. Ее секрет состоял в специальном сорте меда и капле лаванды, которую она добавляла для аромата и усиления вкуса.

– Непременно передам маме. Она будет в восторге. У нас пять рожковых деревьев, однако нам не удается удовлетворить имеющийся спрос, – с улыбкой сказал Костас, направляясь к двери.

Услышав это, я, признаюсь, почувствовала укол ревности. К чему так уж нахваливать вязкие плоды рожкового дерева, с их кожистой оболочкой и желтоватой мякотью? В них нет ничего особенного.

Хотя, по правде говоря, рожковые деревья – весьма умудренные растения. Они встречались еще четыре тысячи лет назад. Их называют кератин по-гречески (что означает рог) и кечибойнузу по-турецки (что означает козлиный рог). По крайней мере, хотя бы в этом греки и турки смогли достичь согласия. Рожковое дерево, с его крепкими ветвями, толстой шершавой корой и чрезвычайно твердыми семенами, защищенными непроницаемой оболочкой, способны выжить в самых засушливых климатических условиях. Если хотите узнать, насколько эти деревья выносливы, приходите посмотреть на них во время сбора урожая. У людей имеется престраннейшая манера собирать плоды: они сбивают стручки палками, расстелив под деревом сети из тонкого волокна. Жестокое зрелище.

Ну да, рожковые деревья очень сильные. Отдаю им должное. Хотя, в отличие от нас, смоковниц, они начисто лишены эмоций. Они холодные, прагматичные и бездушные. Мне действует на нервы их перфекционизм. Их семена практически одинакового размера и массы, они настолько единообразны, что в давние времена купцы использовали их для взвешивания золота – отсюда-то и произошло слово «карат». Рожковые деревья были самым главным растением острова, основным сельскохозяйственным продуктом, шедшим на экспорт. Теперь понимаете, к чему я веду: существует некая конкуренция между рожковыми и фиговыми деревьями.

Фиги чувствительные, мягкие, загадочные, эмоциональные, сентиментальные, духовные, сдержанные, интровертные. Рожковые деревья предпочитают вещи, лишенные сантиментов, материальные, практичные, измеримые. Спросите их о сердечных делах, и вы не получите ответа. Ни один лист не дрогнет. Если бы эту историю рассказывало рожковое дерево, то, смею вас заверить, она сильно отличалась бы от моей.

* * *

В Никосии есть рожковое дерево с двумя пулями, застрявшими в его стволе. Они научились жить вместе, слившись в единое целое: металл и растение. Без ведома Костаса его мать время от времени навещала дерево и даже привязывала к его ветвям подношения для исполнения желаний, втирала бальзам в его раны и целовала поврежденную кору.

Дело было в 1956 году. Костас тогда еще не родился, а вот я уже не первый год жила на этом свете. То были ужасные времена. Каждый вечер, когда начинало темнеть, в Никосии наступал комендантский час. По радио передавали новости о жестоких нападениях на солдат и мирных жителей. Многие английские эмигранты, среди них писатели, поэты и художники, покинули остров, ставший для них домом, поскольку больше не чувствовали себя в безопасности. Некоторые, вроде Лоренса Даррелла, обзавелись для самообороны пистолетами. Только в ноябре – его называли Черным ноябрем – произошло 416 терактов: бомбы, стрельба, засады, ликвидации. Жертвами были англичане, турки и греки, несогласные с целями или методами националистической организации ЭОКА.

Мы, деревья, тоже страдали, хотя и незаметно для постороннего глаза. В тот год все леса полыхали после охоты на скрывавшихся в горах инсургентов. Сосны, кедры, хвойники… все сгорели до пеньков. Примерно в то же самое время в Никосии было возведено первое заграждение между греческим и турецким сообществами – заграждение из колючей проволоки на железных столбах, с воротами, которые можно оперативно закрыть в случае волнений. Большая опунция, оказавшись в ловушке неожиданно возникшего барьера, тем не менее продолжала расти, протянув свои зеленые ветви через ячейки стальной сетки, извиваясь и изгибаясь, по мере того как сталь врезалась в плоть.

В тот день солнце уже начинало клониться к закату, вот-вот должен был начаться комендантский час. Оказавшиеся на улице местные жители стремглав неслись домой из опасения столкнуться с военным патрулем. Не бежал лишь один человек – мужчина с впалыми щеками и зелеными глазами цвета горной реки. Он неторопливо шел по дороге, мирно покуривая и не глядя по сторонам. Его лицо, скрытое облачком табачного дыма, было осунувшимся и бледным. Это был дедушка Костаса. И звали его тоже Костас.

А несколько минут спустя за угол свернул английский патруль. Обычно они патрулировали группами из четырех человек, но на сей раз их было пятеро.

Один из солдат, обнаружив впереди идущего человека, посмотрел на часы, после чего крикнул по-гречески:

– Стамата!

Однако человек не остановился, не замедлил шаг. Более того, он, похоже, пошел чуть быстрее.

– Стоять! – приказал по-английски другой солдат. – Эй, ты! Остановись! Я тебя предупреждаю.

Но мужчина как ни в чем не бывало продолжил идти вперед.

– Дур! – По-турецки закричали солдаты. – Дур дедим![12]12
  Стой! Стой, тебе говорят! (тур.)


[Закрыть]

К этому времени мужчина уже дошел до конца улицы, где над разрушенной оградой нависло старое рожковое дерево. Мужчина затянулся сигаретой, вобрав в себя дым растянутыми губами. На секунду могло показаться, будто он улыбается, смеется над преследовавшими его солдатами.

– Стамата! – Последнее предупреждение.

Солдаты открыли огонь.

Отец Панагиоты рухнул возле рожкового дерева, стукнувшись о него головой. Изо рта у него вырвался сдавленный звук, потекла тонкая струйка крови. Все произошло слишком быстро. Он успел сделать последнюю в своей жизни затяжку и тотчас же упал на землю, изрешеченный пулями. Две пули пролетели мимо, застряв в стволе рожкового дерева.

Когда солдаты подошли к лежавшему на земле мужчине, чтобы обшарить карманы, то не обнаружили ни огнестрельного, ни какого другого оружия. Солдаты пощупали пульс, пульса не было. Семью известили на следующее утро, детям сообщили, что их отец, несмотря на неоднократные предупреждения, открыто не повиновался приказу.

И только тогда открылась правда: Костас Элиопулос, пятидесяти одного года от роду, с младенчества был глухим. Он не слышал ни единого слова приказов – ни по-гречески, ни по-турецки, ни по-английски. Панагиота, которая тогда только вышла замуж, не забыла и не простила. Родив своего первенца, она собралась при крещении дать ему имя своего убитого отца, но муж категорически настоял, чтобы сына нарекли в честь другого деда. Поэтому, когда на свет появился второй сын, Панагиота уже не стала слушать никаких возражений. Костаса Казандзакиса назвали в честь дедушки со стороны матери, невинного глухого человека, убитого под рожковым деревом.

Поэтому, хотя я и недолюбливаю рожковые деревья, с их вечным соперничеством, мне пришлось включить их в свое повествование. И подобно тому как деревья постоянно общаются, конкурируют и сотрудничают – и над, и под землей, – так и истории прорастают, наливаются и расцветают, сплетаясь невидимыми корнями.