Текст книги "Я знаю, кто ты"

Шесть

Голуэй, 1987 год

– Тише, зачем ты портишь противными слезами такое милое личико?

Я поднимаю глаза и вижу женщину, которая улыбается мне, стоя возле закрытого магазина. Когда брат накричал на меня, я побежала сюда, я бежала всю дорогу. Мне хотелось только одного: посмотреть на красные туфельки, которые я надеялась получить от кого-нибудь на день рождения. Но в витрине их не оказалось. Их носит кто-то другой – какая-нибудь маленькая девочка, у которой есть и нормальная семья, и красивые туфли.

– Ты потеряла маму? – спрашивает женщина.

Я снова начинаю рыдать. Из рукава своей белой вязаной кофты она достает смятый платок, и я вытираю глаза. Она очень красивая. У нее длинные темные кудрявые волосы, немножко похожие на мои, и зеленые немигающие глаза. Она постарше моего брата, но гораздо младше папы. Ее платье покрыто розовыми и белыми цветами, как будто она оделась в цветущий луг. Точь-в-точь такой я представляю себе мою маму. Так она могла бы выглядеть, если бы я не повернулась не туда и не убила ее. Я сморкаюсь и возвращаю ей сопливую тряпочку.

– Ну-ну, не волнуйся, этим делу не поможешь. Я уверена, что мы найдем твою маму, – говорит она.

Я не знаю, как ей сказать, что это невозможно. Она протягивает руку, и я вижу, что ногти у нее такие же красные, как те туфельки, о которых я мечтала. Она ждет, когда я возьму ее за руку, а когда я не беру, наклоняется, пока ее лицо не становится вровень с моим.

– Слушай, я понимаю: тебе, наверное, запрещают говорить с незнакомыми и говорят, что некоторые люди очень плохие. И хорошо, что говорят, потому что это правда. Но именно поэтому я не могу тебя бросить здесь одну. Уже поздно, магазины закрыты, на улицах никого, и если с тобой что-нибудь случится, я себе не прощу. Меня зовут Мегги, а тебя?

– Кира.

– Привет, Кира. Приятно познакомиться. – Она пожимает мне руку. – Ну вот. Теперь мы знакомы.

Я улыбаюсь. Она такая милая, она мне нравится.

– Ну, пойдем же со мной, и если мы не найдем твою маму, мы позвоним в полицию, и они отведут тебя домой. Как тебе такой план?

Я размышляю над ее словами. Домой идти очень далеко, а уже темнеет. Я беру симпатичную тетю за руку и иду с ней, хотя знаю, что домой – это совершенно в другую сторону.

Семь

Лондон, 2017 год

Джек берет мою руку в свои. Он смотрит на меня через стол ресторана в гостинице, и мне кажется, что на нас обращены все взгляды. Невозможно остаться друг другу чужими в реальной жизни, когда столько месяцев проводишь вместе на съемках. Я знаю, что ему приятно держать меня за руку, и его прикосновение кажется более интимным, чем следует. Я боюсь того, что должно случиться, но теперь уже слишком поздно. Слишком поздно делать вид, будто мы не знаем, к чему все идет. Я вижу, что люди смотрят в нашу сторону, люди, которым известно, кто мы. Джек, кажется, чувствует мое беспокойство и ласково сжимает мне пальцы, чтобы придать уверенности. В этом нет необходимости. Когда я приняла решение, меня уже не переубедить – это не под силу даже мне самой.

Не говоря больше ни слова, он расплачивается наличными и поднимается из-за стола. Я беру салфетку с колен и вытираю рот, хотя почти ничего не ела. На кратчайшее мгновение я вспоминаю о Бене – и тут же об этом жалею, потому что стоит мыслям о нем появиться в моей голове, как от них очень сложно избавиться. Я уже и не помню, когда в последний раз Бен звал меня на романтический ужин, когда я, находясь рядом с ним, чувствовала себя привлекательной. С другой стороны, настоящее время главенствует над остальными. Оно свысока смотрит на прошлое и не обращает внимания на соблазны будущего. Я отмахиваюсь от страха, который пытается меня остановить, и иду за Джеком. Несмотря на сомнения, я всегда знала: когда придет время, я пойду за ним.

Джек первым заходит в гостиничный лифт. Двери начинают закрываться, но я не ускоряю шаг, это не обязательно. Железные челюсти открываются снова, и как раз вовремя. Я делаю шаг внутрь, и они проглатывают меня целиком. В лифте мы не разговариваем, просто стоим рядом. Наш биологический вид развил способность скрывать желание, как будто его следует стыдиться, хотя мы созданы именно для того, чтобы нас привлекали другие люди. Так или иначе, ничего подобного я раньше не делала.

Я чувствую, что в лифте мы не одни. Чувствую, что на нас смотрят. С каждым новым этажом я все яснее ощущаю, зачем мы здесь. Когда мы выходим на седьмом этаже, его рука касается моей – вероятно, случайно. Не возьмет ли он меня за руку? Не берет. Никакой романтики. Мы оба знаем: мы здесь не за этим.

Он вставляет карточку в щель на двери, и сперва мне кажется, что карточка не сработает. Потом я уже надеюсь, что не сработает. Тогда у меня было бы еще время в запасе. На самом деле я не очень хочу это делать и удивляюсь, зачем же делаю. Кажется, я всю жизнь провожу, делая то, чего не хочу.

В номере Джек снимает пиджак и швыряет его на кровать резким движением, словно сердится на меня, словно я в чем-то виновата. Его красивое лицо оборачивается ко мне; черты искажены чем-то вроде ненависти и отвращения, как будто они выражают мое собственное мнение обо мне в этот момент, в этой комнате.

– Я думаю, нам нужно поговорить. Ты согласна? – говорит он. – Я женат, – эти слова звучат как обвинение.

– Я знаю, – шепчу я в ответ.

Он делает шаг ко мне.

– И люблю свою жену.

– Я знаю, – снова отвечаю я.

Мне не нужна его любовь, пусть она принадлежит жене. Я отворачиваюсь, но он берет мое лицо в свои руки и целует меня. Я стою абсолютно неподвижно, словно понятия не имею, что делать, и на секунду мне становится страшно, что я не вспомню как. Сначала он так нежен, так осторожен, как будто боится меня сломать. Я закрываю глаза – с закрытыми глазами проще – и отвечаю на поцелуй. Он переходит к решительным действиям быстрее, чем я ожидала: его руки скользят с моих щек на шею, на платье, скрывающее грудь, его пальцы нащупывают границу лифчика под тонким слоем хлопка. Он останавливается и отстраняется.

– Черт. Что я, черт возьми, делаю? – говорит он, и я пытаюсь вспомнить, как дышать.

– Я знаю. Извини, – отвечаю я, как будто это моя вина.

– Ты как будто завладела моей волей.

– Извини, – говорю я опять. – Я думаю о тебе все время. Знаю, что это неправильно, и, честное слово, изо всех сил старалась не думать, но у меня ничего не вышло. – Мои глаза наполняются слезами.

Он старше меня как минимум на десять лет, и рядом с ним я чувствую себя неопытным ребенком.

– Ничего страшного. Что бы это ни было, ты не виновата. Я тоже о тебе думаю.

После этих слов я прекращаю плакать, как будто эта последняя фраза меняет все. Он берет меня за подбородок и обращает мое лицо к своему. Я изучаю его, пытаюсь понять, есть ли хоть капля правды в его словах. Потом я тянусь поцеловать его, в моих глазах молчаливый призыв. Теперь он не колеблется. Теперь наши жизни – все, кроме этого момента, – похоронены и забыты.

Руки Джека двигаются все ниже по моей груди, умелые пальцы освобождают меня из платья, обнажают черный шелк лифчика. Он поднимает меня и сажает на стол, в процессе сметая на пол меню обслуживания номеров и телефонный аппарат. И не успеваю я сообразить, что происходит, как он уже сверху, он удерживает мои руки и оказывается у меня между ног.

– Стоп! Снято, – говорит режиссер. – Спасибо, ребята. Мне кажется, мы здесь закончили.

Восемь

Голуэй, 1987 год

Мегги держала меня за руку все время, пока мы не дошли до летнего домика на берегу. Держала так крепко, что иногда было капельку больно. Наверно, она просто боялась, что я снова убегу и что меня, как она говорила, найдет какой-нибудь плохой человек. Но если я и бежала, то только чтобы успевать за ней. Она очень быстро ходит, я ужасно устала. Она все время оглядывалась по сторонам, как будто чего-то боялась, но, пока мы шли закоулками, нам никто не попался, ни плохой, ни хороший.

Домик очень красивый, совсем как Мегги. Нарядная синяя дверь, белые кирпичи – он совсем не похож на наш дом. Внутри почти нет вещей, и когда я спрашиваю почему, Мегги отвечает, что это просто домик, куда приезжают отдыхать. Я этого не знала, потому что ни разу не ездила отдыхать. Сначала Мегги занята, она складывает одежду в чемодан. Потом я думаю, что она будет звонить в полицию, но вместо этого она решает, что мы должны попить чаю и что-нибудь съесть. Это очень приятно. По пути сюда я рассказала Мегги, что нам, по словам брата, еле хватает на еду. Наверное, она и решила, что я голодная.

– Хочешь кусок имбирного пирога? – спрашивает она из маленькой кухни.

Я сижу в самом большом кресле, какое когда-нибудь видела. Мне пришлось на него карабкаться, чтобы сесть. Оно как гора из подушек.

– Да, – отвечаю я.

Я очень довольна, ведь я сижу в удобном кресле и собираюсь поесть пирога с доброй тетей.

Она появляется в дверях. Улыбка, которая все время была на ее лице, теперь исчезла.

– Что «да»?

Сначала я не понимаю, чего она ждет, но потом мне в голову приходит идея:

– Да, пожалуйста? – пробую я.

Улыбка возвращается на ее лицо, и я рада.

Она ставит передо мной пирог, а еще стакан молока, потом включает мне телевизор, а сама уходит в соседнюю комнату звонить по телефону. А я-то уже думала, что она забыла про звонок в полицию, и теперь мне грустно. Мне тут нравится, я бы с удовольствием побыла тут подольше. Мне не слышно, что говорит Мегги по телефону: слишком громко говорят Зиг и Заг[4]4
  Персонажи популярного кукольного телешоу, запущенного в Ирландии в 1987 году.


[Закрыть] по телевизору. Я доедаю пирог и облизываю пальцы, а потом пью молоко. По вкусу оно напоминает мел, но мне так хочется пить, что я выпиваю все до конца.

Когда Мегги возвращается в комнату, мне очень хочется спать.

– В общем, я поговорила с твоим папой и боюсь, что твой брат сказал правду: дома на тебя больше не хватит еды. Но ты не волнуйся. Я сказала твоему папе, что ты можешь пожить несколько дней здесь, со мной, а когда там у них все наладится, я отведу тебя домой. Здорово я придумала?

Я размышляю. Тут телевизор, пирог и уютное кресло. Мне кажется, будет приятно пожить тут немного, хотя я буду очень скучать по брату и капельку – по папе.

– Да, – отвечаю я.

– Что «да»?

– Да, пожалуйста. И спасибо.

И только когда она снова выходит из комнаты, я задумываюсь: как она могла поговорить с моим папой? Ведь у нас дома нет телефона.

Девять

Лондон, 2017 год

Перед тем как выйти из машины, я снова смотрю на телефон. Я уже три раза пыталась дозвониться до агента, но все время попадала на автоответчик. Я даже позвонила ему в офис, но помощница сказала, что Тони занят, – и произнесла это таким тоном, словно знала что-то, чего не знаю я. Или у меня просто паранойя. Столько всего происходит, что это не исключено. Попробую позвонить завтра.

Я устало бреду по дорожке к крыльцу. Наш дом погружен во тьму. Я все думаю о Джеке и о том, как он целовал меня на съемочной площадке. Это было так… по-настоящему. Я заворачиваюсь в мысли о нем, как в одеяло, и мне от этого тепло и спокойно. Покров фантазии – гораздо более надежная вещь, чем холодная реальность. Но страсть – это только временное лекарство от одиночества. Я закрываю за собой входную дверь, оставляю желание на улице, в темноте. Включаю свет реальной жизни, и этот свет оказывается слишком ярким, он заставляет меня видеть то, чего я видеть не хочу. В доме слишком тихо и пусто, как в пустой ракушке.

Моего мужа все еще нет.

Я моментально переношусь в прошлое, в тот самый момент, когда его ревность достигла предела, а мое терпение лопнуло, и в результате разразился идеальный супружеский шторм.

Я помню, что он со мной сделал. Я помню все, что происходило той ночью.

Странное это ощущение, когда похороненные воспоминания без предупреждения всплывают в памяти. Как будто из твоих легких высосали весь воздух, а потом тебя сбросили с огромной высоты. Постоянное чувство падения и знание, что ты неизбежно шлепнешься на твердую поверхность.

Мне еще холоднее, чем было минуту назад.

Кажется, тишина стала громче. Я озираюсь по сторонам, лихорадочно всматриваясь в пустое пространство.

Такое чувство, что за мной наблюдают.

Чувство, которое возникает, когда на тебя смотрят, совершенно необъяснимо, но абсолютно реально. В первый момент я застываю на месте и безуспешно пытаюсь убедить себя, что это проделки моего чересчур живого воображения, по понятным причинам перевозбужденного в результате событий последних дней. Затем под действием адреналина мой организм включает реакцию «бороться или бежать», и я спешу из комнаты в комнату, задергивая все занавески и закрывая жалюзи, как будто это щиты из материи. Лучше уж перестраховаться, чем оказаться под наблюдением.

В первый раз сталкерша появилась в моей жизни пару лет назад, вскоре после того, как мы с Беном начали встречаться. Все началось с мейлов, но потом она несколько раз появлялась возле нашего прошлого дома, когда думала, что там никого нет, и подбрасывала нам написанные от руки открытки. Однажды, когда я уезжала в Лос-Анджелес, к нам кто-то проник, и Бен был уверен, что это она. Это была одна из основных причин, по которым я согласилась переехать сюда, в дом, который видела исключительно в Интернете. Бен позаботился обо всем, мы смогли от нее отделаться. Вдруг теперь она нашла меня? Нашла нас?

В ее мейлах и письмах всегда говорилось одно и то же:

Я знаю, кто ты.

Я всегда делала вид, что не понимаю, что это значит.

Я растеряна. Не знаю, что делать, что думать и как себя вести.

Может, мне снова позвонить в полицию? Попросить о новой встрече и рассказать им все, что не рассказала в прошлый раз? Или просто сидеть здесь и ждать? Никто не может знать заранее, как поведет себя, оказавшись на развилке. Вы не можете быть уверены, как поступите, пока это не произошло с вами. Люди оказываются способными на самые неожиданные поступки. Я справляюсь с ситуацией как могу, не подвожу людей больше, чем уже подвела. Я знаю, что что-то упустила. Не только мужа, что-то еще, но я не знаю, что именно. Но вот что я знаю наверняка: единственный человек, на которого я могу рассчитывать в этой ситуации, – это я сама. Держать меня за руку некому. Эта мысль пробуждает воспоминания, моя память перематывается на то время, когда я была маленькой девочкой. Тогда у меня был человек, который всегда с удовольствием держал меня за руку.

Когда я была ребенком, случилось кое-что ужасное.

Я никогда ни с кем об этом не говорила, даже сейчас, по прошествии стольких лет. Некоторыми секретами не стоит делиться. Многочисленные детские врачи, которым меня показывали потом, говорили, что у меня так называемая «преходящая глобальная амнезия». Они объясняли, что мой мозг вытеснил определенные воспоминания, потому что посчитал их слишком тяжелыми и травмирующими, и что это состояние, скорее всего, останется со мной на всю жизнь. Я тогда была ребенком и не отнеслась к их словам серьезно. Я-то знала, что только притворяюсь, будто не помню, что произошло. Долгие годы я не вспоминала о том, какой диагноз мне поставили. До этого момента.

Думаю, что если бы я сняла все деньги с нашего счета и закрыла его, я бы об этом помнила. Я многое думаю. Проблема в том, что я не знаю наверняка.

Я все время вспоминаю о сталкерше.

Постоянно проигрываю в памяти момент, когда увидела ее собственными глазами. Ничего не могу с этим поделать. Это было около года назад, она стояла возле нашего прошлого дома. Я тогда услышала стук почтового ящика и решила, что это почтальон. Но ошиблась. На коврике у двери картинкой вниз одиноко лежала старомодная открытка. Марки на ней не было. Отправитель принес ее лично. Я помню, как подняла ее, помню, как задрожали мои руки, когда я увидела знакомые неразборчивые каракули.

Я знаю, кто ты.

Я открыла дверь, и там была она. Она стояла на другой стороне улицы и смотрела на меня. Я думала, меня стошнит. Раньше ее видел только Бен, и до этой минуты она оставалась для меня лишь смутным образом. Призраком, в которого я не верила. Все прошлые мейлы и записки не очень меня пугали. Но, увидев ее в реальности, я пришла в ужас: мне показалось, что я ее знаю. Она стояла на некотором расстоянии, большую часть лица скрывали солнечные очки и шарф, но она была одета точь-в-точь как я, и в тот момент я подумала, что это она. Нет. Это не могла быть она.

Заметив меня, она убежала. Бен пришел домой пораньше, и мы позвонили в полицию.

Что-то я маловато беспокоюсь о муже.

Что со мной не так? Я схожу с ума?

Такое ощущение, что происходит что-то ужасное, что-то гораздо более ужасное, чем раньше.

Десять

Голуэй, 1987

Я просыпаюсь и чувствую растерянность. Я не понимаю, где нахожусь.

Темно и холодно. У меня болит живот, и меня немножко тошнит. Так меня обычно тошнит, когда брат катает меня на папиной рыбацкой лодке. Я протягиваю руку в темноте и жду, что пальцы наткнутся на стенку моей комнаты или на маленький столик, сделанный из кусков дерева, выловленных в заливе, но нет. Вместо этого пальцы со всех сторон нащупывают что-то холодное, похожее на железо. Я страшно пугаюсь, но у меня совсем нет сил. Наверное, это сон. Я закрываю глаза и решаю, что сосчитаю до пятидесяти. Если и после этого я не пойму, где нахожусь, тогда я позволю себе заплакать. Я досчитала до сорока восьми, а дальше ничего не помню.

Когда я открываю глаза в следующий раз, я еду на заднем сиденье машины. Машина не папина – чтобы это понять, мне даже думать не нужно, ведь у нас машины больше нет. Папа продал ее, чтобы заплатить за электричество, когда у нас погас свет. Сиденья этой машины сделаны из красной кожи, и когда я просыпаюсь, мне приходится отдирать от нее лицо и руки, потому что они прилипли.

Какое-то время я смотрю на затылок человека, сидящего за рулем, а потом вспоминаю добрую тетю по имени Мегги. Тогда я сажусь на сиденье как полагается и смотрю в окно, но все еще не понимаю, где я.

– Куда мы едем? – спрашиваю я, протирая глаза. Песчинки, которые оставил песочный человечек, царапают мне щеки[5]5
  Песочный человечек – персонаж западноевропейского фольклора. Считается, что он погружает детей в сон, сыпля им в глаза волшебный песок.


[Закрыть].

– Совсем недалеко, – говорит Мегги и улыбается мне в маленьком зеркале, которое показывает квадратик ее лица, хоть она и смотрит в другую сторону.

– Ты везешь меня домой, к папе?

– Ты немножко поживешь со мной, помнишь? Дома сейчас тебя нечем кормить.

Точно, я помню, она про это говорила, но я такая сонная, что забыла об этом.

– Поспи еще немного, нам уже недолго ехать. Когда приедем, я тебя разбужу. Там тебя ждет приятный сюрприз.

Я снова ложусь на кожаное сиденье и закрываю глаза, но не сплю. Конечно, я люблю сюрпризы, но мне страшно и я волнуюсь. Мегги кажется мне очень хорошей, но все, что я увидела за окном, было таким странным – дома, заборы, даже дорожные знаки.

Может быть, я не права, но, кажется, я очень далеко от дома.

Одиннадцать

Лондон, 2017

Наверное, дома – они в каком-то смысле как дети. Нужно как можно скорее наладить с ними связь, чтобы получить устойчивую эмоциональную привязанность. Даже когда я работала в Лондоне, этот дом всегда был для меня просто местом, где я проводила ночь: так поздно заканчивались съемки. Оставшуюся часть вечера я потратила, перерывая комнаты в поисках фотографии человека, который был моим мужем почти два года. Мне стоило бы учить роль на завтра, но как я могу это делать, когда вокруг все идет наперекосяк? Не то чтобы я беспокоюсь, но у меня куча вопросов – вопросов, которые остаются без ответа, потому что я не решаюсь их задать.

Я смотрю на единственный снимок Бена, который удалось найти. Это его черно-белая детская фотография в рамочке. Мне она страшно не нравится, никогда не нравилась. У меня от нее мурашки по коже. Пятилетний Бен одет в деловой костюм, который смотрится странно на таком маленьком ребенке, но дело даже не в этом. Меня смущает его пронзительный взгляд, то, как его смеющиеся глаза таращатся из кадра, – словно следят за тобой. Ребенок на фотографии не просто выглядит непослушным или хитрым. Он выглядит злым.

Я просила Бена отнести фотографию к себе в кабинет, чтобы она не попадалась мне на глаза, и помню, что он тогда посмеялся. Не потому, что счел это нелепым, а так, словно фотография была частью розыгрыша, в котором я не участвовала. С тех пор я ее не видела и не думала о ней, но сейчас, когда я смотрю на это черно-белое изображение, она вызывает во мне странные чувства, что-то похожее на ужас и отвращение. Ни у меня, ни у мужа не осталось семьи, мы оба – взрослые сироты. Когда-то мы говорили, что есть только мы, вместе против окружающего мира. Потом ситуация изменилась, и остались мы друг против друга. Этого мы не говорили, только чувствовали.

Бродя в этот вечер по дому, я обращаю внимание на то, как страшно он велик для семьи из двух человек. Нашей жизни не хватает, чтобы заполнить все пустые помещения. Бен дал мне понять – уже после свадьбы, – что не хочет иметь со мной детей. Я почувствовала, что меня провели, обманули. Он должен был сказать об этом раньше, он знал, о чем я мечтаю. Даже тогда я считала, что смогу его переубедить, но не смогла. Бен сказал, что чувствует себя слишком старым, чтобы заводить детей на пятом десятке. И когда я пыталась вернуться к этому разговору, он все время повторял одно и то же:

– У тебя есть я, а у меня есть ты. Нам больше никто не нужен.

Как будто мы организовали престижный клуб всего с двумя членами, и его это устраивало. Но меня-то нет. Я так хотела от него ребенка! Это было моим единственным желанием, а Бен отказывал мне в возможности клонировать нас и начать сначала. Разве не об этом все мечтают? Я знаю: его нежелание иметь детей как-то связано с его прошлым, с семьей, но он никогда мне ничего не рассказывал. Он говорил, что в некоторых случаях о прошлом лучше забыть навсегда, и с этим я согласна. Не то чтобы я ему рассказывала правду о своем прошлом. По мере взросления мы обмениваем валюту нашей мечты на реальность.

Я говорю себе, что не может быть так сложно найти хоть одну недавнюю фотографию Бена. Когда-то у нас таких фотографий были полные альбомы, но потом я перестала их делать. Не потому, что воспоминания ничего для меня не значили, а потому, что я всегда думала: мы создадим еще больше воспоминаний. Я знаю, что другие люди любят делиться всеми событиями своей частной жизни, выкладывая фотографии в социальные сети, но мне это никогда не было близко, да и Бену тоже. Тут наши взгляды совпадали. Я слишком много сил потратила на то, чтобы защитить свою частную жизнь, чтобы так вот просто выставить ее на всеобщее обозрение.

Я опускаю лестницу, ведущую на чердак, и взбираюсь по ступенькам, уверяя себя, что все еще ищу фотографии. Во всех остальных местах я уже смотрела. Предполагалось, что переездом и распаковкой вещей занимается Бен. Наверное, где-то здесь есть коробка, полная старых фотоальбомов, и здесь же хранятся другие наши вещи, которых я не вижу в доме, – книжки, украшения и прочий хлам, следы нашей совместной жизни. Я включаю свет на чердаке.

Я оглушена тем, что предстает моим глазам.

Здесь пусто.

Буквально – пусто. Ощущение, что большая часть жизни, которую я помню, просто исчезла и от нас почти ничего не осталось. Я ничего не понимаю. Словно мы тут и не живем.

Мои глаза продолжают осматривать пыльный пол и паутину в неровном свете единственной лампочки. И тут я замечаю старую обувную коробку в дальнем углу.

Потолок здесь низкий, и я ползу на четвереньках, пытаясь защитить лицо от пыли и пауков, таящихся в темноте. Здесь холодно, и когда я снимаю крышку с коробки, мои руки дрожат. Я заглядываю внутрь и чувствую приступ дурноты.

С коробкой под мышкой я спускаюсь с чердака и гашу за собой свет. В моей душе страх мешается с облегчением. Я боюсь предположить, что это может значить, и рада, что полиция не нашла коробку. Я прячу ее на дно платяного шкафа среди других таких же коробок – в которых лежит то, что и положено. Затем я практически падаю в постель, даже не раздеваясь. Мне просто нужно немножко полежать, иначе я не переживу завтрашний съемочный день. Я закрываю глаза и тут же вижу лицо Бена, даже фотография мне не нужна. У меня ощущение, что те мы, какими я нас считала, разрушаются от одной лжи к другой, и ничего не остается от нас, кроме развалин брака.

Я начинаю думать, что совершенно не знала своего мужа.