Текст книги "Карибский брак"

Мне хотелось закрыть глаза и спать, но у меня были дети, уже семеро. Я делала все, что полагалось, но будто во сне, и все еще в траурной одежде. Время для зеленого платья еще не наступило. Однако что-то изменилось во мне. В голове у меня была одна мысль: выбраться из материнского дома. Когда я зашла однажды в магазин за сахаром и мукой, Энрике поманил меня за собой и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Раньше там был склад, ломившийся от товаров, но теперь товарооборот снизился до минимума, и склад был превращен в жилое помещение с несколькими спальнями и кухней, где стояла старая плита, оставшаяся от прежних владельцев. Энрике нанял рабочих, которые навели здесь порядок и расставили кое-какую мебель, негодную для продажи.

– Это помещение можно сдавать, – сказал он, – если у вас нет других видов на него.

Я широко улыбнулась. Когда-то Энрике спас моего отца, теперь он спасал меня.

– Беру, – сказала я, открывая ставни и впуская дневной свет. Из окна была видна улица, на которой торговцы продавали фрукты.

– А что ОНА скажет об этом? – спросил Энрике.

– Она может говорить все, что хочет. Ее слова, как и мои, не имеют никакого значения. Все будет решать этот француз.

Когда я сказала матери, что переезжаю в комнаты над магазином, она не стала протестовать. Может быть, она была рада избавиться от меня. Мы уже достаточно попортили друг другу крови. Она была уже очень стара, плохо себя чувствовала и почти не покидала папиного кресла. Часто, когда в сумерках мимо окна проходил какой-нибудь сосед, она принимала его за отца и выкрикивала его имя.

Наше новое жилье было тесновато, мебели не хватало, но все равно я предпочитала жить здесь. Все младшие дети спали на расстеленных на полу матрасах в общей детской, у двоих старших мальчиков, Давида и Самуила, была отдельная комната. Гостиной нам служила кухня. По утрам я слышала, как Энрике отдает распоряжения в конторе и работает с документацией. Розалия часто подавала ему чай. Она задерживалась с ним в конторе на час, а то и больше, но я не возражала.

Никто не удивился, когда моя мать скончалась, лежа полностью одетая на их с отцом супружеской постели. Иногда я думаю, что она призвала свою смерть силой воли. Она порвала все связи с этой жизнью и хотела только воссоединиться с мужем. Мать оставила мне в наследство алмазные серьги и брошку, вывезенные с Сан-Доминго в подоле платья, а все остальное имущество, включая родительский дом, переходило к племяннику моего мужа. Как-то ночью я пробралась в дом и взяла несколько карт Парижа и серебряное перо, которым папа писал. Пробираясь ночью по темному дому, я заметила искры у себя на ладонях, но, когда я попыталась задержать их, они исчезли. Если раньше я вроде бы могла вызывать духов, то теперь утратила эту способность.

В саду, как мне показалось, я увидела ящерицу, которая была любимицей Аарона много лет назад. Она пробежала под кустами среди сухих опавших листьев, шуршавших, как бумага. Я уже хотела уйти, но в последний момент вытащила яблоню из большого керамического горшка, в котором она росла, и поволокла ее за собой, хотя рукам было больно. Оставляя грязный след на улице, я дотащила дерево до маленького садика позади магазина и оставила там, чтобы утром дети его посадили.

Все следующие дни я принимала посетителей, приходивших отдать дань уважения и приносивших еду и сладости. Не могу сказать, что я сильно горевала, и хотя я не показывала этого, мадам Галеви, которая вместе со своей служанкой принесла целый обед из цыпленка с карри, сладкого хлеба из патоки и кондитерских изделий с манго и кокосом, проницательно посмотрела на меня и произнесла страдальческим тоном:

– Постарайся хотя бы притвориться, что ты способна испытывать горе.

– Вы, похоже, считаете, что знаете меня лучше, чем я сама, – ответила я сухо.

– Вспомни этот момент: когда достигнешь моего возраста, тогда ты поймешь, права я или нет.

Я написала Аарону, и хотя не ожидала, что он будет настолько любезен, чтобы ответить, через несколько недель ответ пришел. Его сожаления выразились в одной фразе: «Она хорошо относилась ко мне, когда никто от нее этого не требовал». В остальном его короткое письмо касалось Жестины. Аарон писал с такой откровенностью, что мне стало неловко. Ему страшно не хватает ее, и он не может справиться со своей печалью. Моя мать испортила жизнь и мне, и ему. Не дочитав письма, я отнесла его Жестине. Она закрылась с ним в спальне, а я ждала, пока она выйдет. Я успела прочитать фразу Аарона о том, что их дочь ни в чем не нуждается, девочка очень умная и красивая. Как будто это могло утешить Жестину. «Возможно, я поступил неправильно, – писал он, – но я действовал из любви к ребенку, хотел, чтобы ей было хорошо».

Наступила весна – время, когда в юности мы с Жестиной ходили к морю смотреть, как черепахи вылезают на берег. Но теперь ее это не интересовало, как и все остальное, что происходило на острове. Ее сердце и ее помыслы были во Франции. По вечерам, оставив детей на Розалию, я встречалась с Жестиной, и мы часто прогуливались по набережной. Мы рассматривали корабли, стоявшие в гавани, а затем расходились по домам.

Наше тридцатилетие мы отметили вместе. Между нами было девять месяцев разницы, но мы устраивали общие празднования, выбрав день посередине между двумя нашими датами. Мы приготовили себе в доме Жестины детские блюда: пудинг из кукурузной муки и кокосовый торт и запивали их большим количеством рома, поднимая тосты за то, чтобы следующий год был легче предыдущего. Мы не высказывали конкретных желаний, хотя желали одного и того же – сесть на один из кораблей и переплыть океан. К концу вечеринки под влиянием выпитого Жестина затосковала по своей дочери и расплакалась. Я оставалась с ней, пока она не уснула. Тут я впервые почувствовала, как одиноко в ее доме по ночам – как на корабле, потерявшемся в океане. Уже после полуночи я поднялась на холм, к своему магазину. Быть вдовой в некоторых отношениях удобнее. Никто не спрашивает, где ты была, с кем проводила время. Мать больше не следила за мной зорким взглядом, и я могла делать что хочу. Я не боялась ходить одна по ночам. Со всех деревьев свисали летучие мыши, но я махала руками наподобие некоего духа и отгоняла их от себя. Казалось, всего какой-то миг назад я была еще молодой. Я представила себе, что в следующий миг я буду уже старой и, возможно, мой жизненный путь кончится совсем не так, как я планировала. А может быть, меня ждет что-то совершенно неожиданное, и годы спустя, оглядываясь назад, я пойму, какой я была глупой в молодые годы, – как говорила мадам Галеви.

Глава 5
Любовь земная

Шарлотта-Амалия, Сент-Томас
1825
Абрам Габриэль Фредерик Пиццаро

Он прибыл по адресу: Дроннингенс-гейд, четырнадцать, что в районе, называвшемся кварталом Королевы, с опозданием на день, после сезона штормов, во время которых между Сент-Томасом и Чарльстоном затонуло столько судов, что море цвета индиго превратилось в кладбище, усеянное парусами и мачтами. Ему переслали пакет с ключами от бывшего дома брата его матери, а также от всего прочего, что тот унаследовал от своего тестя. Абраму Габриэлю Фредерику Пиццаро[14]14
  Фамилия писалась «Пиццаро», пока в 1880-е годы Камиль Писсаро не изменил ее на французский лад. (Прим. автора.)


[Закрыть] было всего двадцать два года, но ему поручили быть исполнителем завещания его дяди Исаака и ответственным за судьбу доброй дюжины родственников, из которых только трое были кровными. Его родные во Франции, часть которых жила в Пасси под Парижем, часть в Бордо, где евреев признавали полноправными гражданами вот уже семьдесят пять лет, собрались однажды, чтобы обсудить виды на будущее их семейного предприятия. Дед Фредерика Пьер Родригес Альварес Пиццаро был одним из португальских марранов, тайно исповедовавших иудаизм; его семья, бежав из Испании, прожила в Португалии в течение нескольких поколений. После долгих дебатов было решено, что Фредерику благодаря его молодости будет легче совершить долгое утомительное путешествие и акклиматизироваться в тропиках. Мало кому из них хотелось ехать в края, прославившиеся своими штормами и желтой лихорадкой. Фредерик ознакомился с документами, касающимися собственности дяди, – двух домов, магазина и развалившегося судоходного предприятия. От дяди остались куча детей и куча долгов, и со всем этим надо было разобраться. Фредерик должен был наладить семейный бизнес, которым поровну владели дядина вдова, не имевшая права голоса в делах, и родственники во Франции, имевшие такое право. Так по закону была распределена собственность. Фредерик бегло говорил по-французски, по-испански, по-английски и по-португальски, что было большим плюсом, но абсолютно не владел датским языком, официально принятым на крошечном острове, о котором он до сих пор даже не слышал. Тем не менее выбрали его. Он был вполне респектабелен, надежен и разбирался в юридических вопросах. Как раз то, что требовалось в данном случае.

Несколько парижанок были огорчены, узнав об отъезде Фредерика. Он был высоким стройным брюнетом, настолько красивым, что женщины буквально бегали за ним и, вгоняя его в краску, совали ему на улицах карточки со своими адресами и приглашали на ужин или на чашку чая. Подобные приглашения он всегда отклонял, не любил, когда ему устраивали ловушки. В душе он был одиночкой, его думы и мечты всегда были полны цифр и теорем. В нем был силен математический дух, он старался действовать логично и всегда помнил высказывание Галилея: «Вселенную невозможно прочесть, пока не изучишь язык, на котором она написана, а это язык математики».

Без этого человек бродит в потемках.

Некоторые говорили, что он из ангелов, потому что обычный человек не может быть такой цельной личностью, но его это только смешило. Он был нормальным человеком из плоти и крови, порой терял самообладание, делал ошибки, испытывал страх; ему были не чужды грешные мысли. Иногда его желания были такими сильными, что это тревожило его. Он держал их в узде, но они бурлили где-то прямо под кожей и, казалось, грозили вырваться наружу и затянуть его в пучину чистого наслаждения, однако случалось это нечасто. Как правило, он подавлял эти страстные желания, потому что следовал определенной жизненной программе – он хотел преуспеть в жизни и быть опорой семьи. Этого требовали и его вера, и ответственность перед семьей. Поэтому, когда ему предложили покинуть Францию, он решил, что такова воля Божья. Он не был демонстративно религиозен, но верил во всевозможные чудеса. Морское путешествие явилось для него потрясением и преобразило его. Во время шторма он стоял на палубе, цепляясь за поручни и не обращая внимания на дождь. Когда океан особенно разбушевался и волны стали достигать двадцати футов в высоту, он закрыл глаза, решив, пускай Бог делает с ним что хочет. Открыв глаза, он увидел, что по-прежнему стоит на палубе, в то время как двух других пассажиров смыло за борт прежде, чем кто-либо успел удержать их или кинуть им веревку. Тогда он понял, что его будущее в его собственных руках.

Он покинул Францию наивным и преданным науке молодым человеком. Три месяца на корабле в компании со старшими и бывалыми людьми открыли ему новый мир, опасный и таинственный, но вместе с тем откровенный и захватывающий, стали первой страницей книги, которую он начал читать. Он подумал, что, может быть, и не Бог определяет судьбу человека, а сам человек. Первую неделю он не покидал своей койки, страдая от качки и питьевой воды с металлическим привкусом, хранившейся в бочке за дверью каюты. Но вторую неделю, несмотря на возобновившийся шторм, он провел с моряками и узнал за это время больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал, что можно есть лимоны и крыс, когда в кладовой не остается ничего, кроме заплесневелого хлеба; он открыл, что звезды в Южном полушарии светят гораздо ярче, чем у него дома, и что под водой живут исполинские существа, которые поднимают волны на море, словно властители океана, а также всей вселенной и судьбы. Он поддался этому миру, который оказался гораздо больше и загадочнее, чем он мог представить, и стал меньше контролировать свои эмоции и желания. Знавшие его в Париже были бы поражены, увидев, как часто он смеется и сколько рома пьет, не теряя лица.

В пути он отрастил бороду и длинные волосы, которые падали ему на глаза. Его кожаный саквояж обесцветился от соленой воды, одежда стала такой же грязной, как у матросов. Он не утратил своей красоты, но, несмотря на его молодость, на лице его под действием соли и моря образовались складки, а кожа загорела и задубела, что, как он понял, служило необходимой защитой в тропиках. Он не знал никого ни в Шарлотте-Амалии, ни на Сент-Томасе, ни во всем этом новом мире, который был залит ослепительным светом, заставлявшим его моргать. Этот мир был раскален и сверкал, и темный осадок, оставшийся у него после плавания, испарился. В детстве мать баловала его, он был любимцем семьи, воспитателей и учителей. О трудностях и лишениях он только читал, пока это путешествие не приоткрыло ему завесу над подлинным миром и не показало, каким бескрайним и бездонным является море. Оно было ошеломляющим и великолепным и совершенно не подчинялось его воле, как и вся жизнь. Он был дураком, думая, что может предсказать свое будущее, – он даже представить не мог, что попадет в страну, где склоны гор красные, а с деревьев срываются стаи птиц, похожих на желтые цветы, падающие вверх, к небу.

Когда он сошел на берег, темно-рыжий солнечный свет ослепил его, заставив сощуриться; так он и щурился всю оставшуюся жизнь. Жара была живым существом, тянувшимся к нему и обволакивающим. Сопротивляться ей было бесполезно, и он сдался сразу. Уже море дало ему понять, что нельзя противиться природным стихиям, и на острове он продолжал познавать природу, в том числе и свою собственную. Он не стал надевать пиджак, как сделал бы во Франции, а вместо этого, нырнув в один из мощеных переулков, облачился в единственную чистую белую рубашку, припасенную для этого момента. Ему рассказывали, что некоторые падали на острове без сил от жары, едва сойдя на берег, а другие медленно сходили с ума и спивались из-за погоды или скуки в тавернах и старых датских пивных. Его же охватило чувство свободы. Стоя на пристани, он смотрел на берег, где дома были возведены на таких высоких сваях, что походили на аистов; ставни их были выкрашены в яркие цвета – синий, желтый, зеленый. В детстве Фредерик перенес легочное заболевание, и с тех пор всегда носил зимой две пары шерстяных носков и теплый жилет под курткой. Здешняя жара казалась ему райским блаженством.

Он направился по дороге в город мимо причалов, где кипела жизнь, остановился около бугенвиллеи, чтобы послушать, как жужжат пчелы. Жужжание было оглушающим, ему казалось, что оно пронизывает все его тело и оседает в сердце. У него было такое чувство, что он и все звуки воспринимал неправильно, пока не услышал этих пчел. Фредерик приехал сюда с важным поручением поправить пошатнувшийся семейный бизнес, а попал, ему казалось, в какую-то сказку. Заметив осла, с аппетитом поедавшего сочную траву, он рассмеялся так громко, что осел отпрянул, проревел что-то и убежал. В сумке Фредерика, помимо папки с документами, была Библия. Ежедневно, надев ермолку, он читал утренние и вечерние молитвы. Он был сефардом[15]15
  Сефарды – евреи, проживавшие со времен Римской империи на Пиренейском полуострове.


[Закрыть]; дед его, родом из маленького португальского городка Брагансы, был однажды изгнан из своего дома среди ночи, так как его вера была чуждой местным жителям и ненужной им. Переезды, можно сказать, были у Фредерика в крови. Вынув из сумки молитвенник, он остановился посреди дороги, чтобы поблагодарить Бога за этот день и за все, которые наступят в будущем. Время было самое подходящее для молитвы: на голубом небе уже появилась первая звезда. Вечер наступал в этих краях рано, так что с молитвой надо было торопиться. Мимо него прошли двое африканцев, толкая тележку с фруктами и овощами, по большей части незнакомыми Фредерику. Среди них были какие-то коричневые фрукты с лопающейся от переспелости кожурой, такие сладкие, что мухи тучами слетались на них, а также оранжевые плоды, которые, казалось, мог придумать только живописец. Каждый плод был чудом, порождением сна.

– Вы, похоже, заблудились, – сказал старший из африканцев по-испански. На этом языке говорили у Фредерика дома. – Может, перепутали страну?

Фредерик рассмеялся и назвал нужную ему улицу. Торговец указал ему направление. Тут Фредерик заметил в повозке единственный знакомый ему красноватый фрукт. Африканцы объяснили ему, что этот вид, как правило, не растет в их стране, но один старый человек с Сан-Доминго посадил его в своем саду, и дерево выросло таким большим, что часть плодов падает через стену на улицу; некоторые люди посеяли их семена у себя, так что теперь этот фрукт выращивают в нескольких садах. Торговцы дали ему одно яблоко, нагретое солнцем и мягкое; оно таяло у Фредерика во рту. Оно напомнило ему о доме и было самым вкусным из всего, что ему доводилось есть в пути.

– Вам нужна какая-нибудь женщина? – спросил младший из двух темнокожих. – Или просто место, чтобы переночевать?

– Место, чтобы переночевать, – поспешно ответил Фредерик. – Я еще как-то не готов иметь дело с женщиной.

– А кто готов? – отозвался старший. Все трое засмеялись.

Фредерик был молод и красив. Его парижский французский был настолько правильным, что воспринимался чуть ли не как другой язык по сравнению с местным креолизированным наречием. Африканцы, по-видимому, сочли его опытным донжуаном, что было очень далеко от правды. Его двоюродные братья посещали публичные дома и часто чуть ли не силком тащили его с собой. Но если он и ходил с ними, то просиживал все время на диване в общем зале, беседуя с хозяйкой заведения и давая ей советы относительно того, как ей повысить доходы. У него были свои идеи, касающиеся всего на свете.

– Вы предпочитаете мужчин? – спросила она однажды.

– Я предпочитаю любовь, – ответил он.

Хозяйка пожала плечами, дивясь его наивности.

– Вы еще слишком молоды, – сказала она. – Приходите годика через два.

Два года прошло, и он оказался на Сент-Томасе, где не знал никого и был рад одиночеству. Мир вокруг него был так поразителен, что ему было вполне достаточно новых впечатлений без общения с кем-либо из знакомых. Во сне не имеет значения, со знакомыми ты общаешься или нет, важно только то, что ты видишь и делаешь. Спектр красок здесь был совсем иной, чем в Париже, и все они вибрировали. Небо, которое всего час назад, когда он сошел на пристань, было выгоревшим добела, теперь было залито розово-золотым сиянием. «Чудеса… – подумал он. – То ли еще будет».

Фредерик знал, что его родственники передали дядиной вдове сообщение о его приезде, и она не выразила в связи с этим удовольствия. Тогда его попросили написать ей письмо, и он написал, но она не ответила. Возможно, она в данный момент ожидала его, но, перед тем как представиться ей, он должен был привести себя в порядок после долгого пути. Торговцы фруктами довели его до холма, называвшегося холмом Синагоги. Они сказали, что люди его расы в основном живут здесь, и пожелали ему удачи. Они предупредили его также, чтобы он был осторожнее: некоторые говорили, что члены старых датских семейств, у которых есть рабы, могут превращаться в оборотней и поедать на ужин африканцев и евреев. Бегают они быстрее людей, и поэтому подъем на некоторых улицах состоит из девяносто девяти ступенек. Оборотень остановится и будет искать сотую ступеньку, а человек в это время может убежать.

Улицы были и в самом деле крутые, и длинные ноги Фредерика устали. Он прошел мимо одного из домов, принадлежавших его родственникам, – этот адрес встречался ему в документах. Теперь, после смерти матери семейства, он опустел и был похож в сумерках на призрак дома. За домом он увидел струйку дыма и, заинтересовавшись, открыл чугунную калитку. Под ногами у него что-то зашуршало, мелькнул чей-то хвост. Он поежился, в голову сразу полезли разные монстры с хвостами, когтями и клыками. Но в воздухе был разлит фруктовый аромат плодов, растущих на одичавших деревьях. Дом был заброшен. Фредерик пересек дворик и, открыв еще одну калитку, выкрашенную в зеленый цвет, оказался в переулке около небольшого коттеджа. За деревянным столом, установленным посреди мощенного камнем дворика, сидел чернокожий человек в элегантном костюме и ужинал. Увидев Фредерика, он перестал ужинать, и рука его потянулась к пистолету, лежавшему у него на коленях.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал Фредерик по-испански. Он подумал, что было бы слишком неправдоподобно, если бы его застрелили сразу после того, как он попал в рай.

– Говорите лучше по-французски, – сказал негр. – Тогда я хотя бы пойму ваши предсмертные слова перед тем, как пристрелю вас.

Столько впечатлений, сколько Фредерик успел получить с тех пор, как прибыл в Шарлотту-Амалию, не выпадало на его долю за всю предшествующую жизнь.

– У вас нет никаких оснований убивать меня.

– Попробуйте убедить меня в этом.

Фредерик поспешно объяснил на своем безупречном французском, что он только что приехал на остров и ищет место, где можно было бы переночевать перед тем, как предстать перед некой вдовой, чьи дела он должен привести в порядок.

– Ага, значит, именно здесь вы хотите подготовиться к тому, чтобы лишить бедную вдову последних средств к существованию?

– Я приехал помочь ей с делами, а не грабить. Я пошел бы прямо к ней, но не могу явиться в таком виде к женщине с шестью детьми.

– С семью, – поправил его Энрике. – Ваша информация устарела.

– Вы знаете эту семью?

– В отличие от вас. Значит, вы хотите провести ночь в доме абсолютно незнакомого вам человека? – Энрике покачал головой. – Вы уверены, что голова у вас достаточно хорошо работает, чтобы разбираться с делами?

Фредерик достаточно хорошо разбирался в людях и видел, что может не бояться за свою жизнь, которая становилась все интереснее и интереснее.

– Вы что, всегда едите с пистолетом на коленях?

– Я здесь за сторожа, помимо всего прочего. Большой дом пустует, а воришек всегда хватает. Можете в нем переночевать. Утром я отведу вас, куда вам надо. Мнится мне, без помощи вам у нас на острове не обойтись. Тут вам не Франция. Одни клопы чего стоят. Они запросто могут разделаться с вами, не говоря уже о людях.

Фредерик с благодарностью отведал предложенное ему хозяином блюдо, представлявшее собой тушеное мясо с таро, шпинатом и окрой и добавкой гвоздики и кардамона. Все вместе называлось «калалу» и было таким замечательным, что у Фредерика развязался язык. Удерживая тарелку на коленях, он поклялся, что ничего вкуснее во Франции не ел. К тому же он запивал еду ошеломляющим коктейлем, оказавшимся ромом с соком гуавы, и вскоре стал делиться с собеседником сугубо личными подробностями своей жизни в Париже, сведениями о родственниках и их надеждах на его благополучное возвращение. Он знал, что в мире есть люди, которые не любят этот остров из-за климата, бесцеремонности жителей, смешения рас, религий и социальных слоев. Но были и такие, кто ассимилировался в этом обществе и становился его частью, принимая все, что остров гостеприимно им предлагал. Фредерик сразу понял, что он принадлежит ко второй группе, к тем, кто чувствует, что это его земля.

Уже в темноте он пошел по заросшей садовой тропинке в пустующий дом. Это было оштукатуренное здание на замшелом каменном фундаменте. От запаха цветов у него кружилась голова. Лианы с розовыми цветами вились вокруг веранды и взбирались по стенам. На живой изгороди сидели банановые певуны, чьи желтые грудки мелькали в тени как солнечные зайчики. Входная дверь была не заперта и заскрежетала, когда Фредерик открыл ее. Он вошел в просторную прохладную переднюю. На высоком столике красного дерева он увидел бутылку рома и пыльные стаканы. Запрокинув голову, он выпил прямо из бутылки. В дверь заглянула ящерица и, вбежав в переднюю, юркнула под ковер. Фредерик чувствовал, что пьет слишком много. Дома он почти не употреблял алкоголя, а на ночь обычно пил чай. Здесь же на него напала жажда, принявшая какую-то странную форму.

Наконец он поднялся по лестнице на второй этаж и ввалился в первую попавшуюся спальню. Он распахнул ставни, вспугнув дремавших на деревьях летучих мышей, которые разом взлетели, как клубы дыма. Он был пьян и сразу провалился в сон. Подушки пахли лавандой и были слишком мягкими, их набивали перьями местных птиц, так что внутри наволочки был скрыт спектр из тысячи цветов. Ему приснился дождь в Париже; сон имел серо-зеленый оттенок и был наполнен тенями. Когда он проснулся, его ослепило солнце, в голове стучал выпитый накануне ром. На каменном полу валялись розовые лепестки, на подоконнике сидела бледно-зеленая ящерица с большими глазами. У нее был такой царственный вид, словно дом принадлежал ей. Фредерик с радостью подумал, что это начало новой жизни, и мысленно поблагодарил родственников, пославших его сюда. На корабле ему порой казалось, что он не справится и что надо было остаться дома, в знакомом мире, и заниматься привычным делом. Но теперь он понял, что они решили правильно.

В шкафу он нашел чистую одежду, которая была ему почти впору. Она была бледно-серой и белой, сшитой из легкой льняной и хлопчатобумажной ткани. Он вылил на голову кувшин холодной воды и как мог побрился. В Париже такие длинные волосы не носили, но он видел, что здесь мужчины просто связывали их сзади, и сделал так же. Из чемодана он достал шелковый шарф, надевавшийся по особо торжественным случаям.

– Идем грабить вдову во всеоружии, – прокомментировал его вид Энрике, когда они встретились во дворе.

Черные птички с зелеными горлышками размером с мотылька порхали в воздухе и качались на ветках деревьев.

– Я приехал, чтобы помочь ей. Если бы я хотел кого-нибудь ограбить, у меня было сколько угодно возможностей для этого в Париже, и не надо было бы тащиться сюда.

– Не уверен, что она примет вас за помощника.

Они спустились с холма в деловой центр города, стуча ботинками по мостовой. На улицах шумела деловая жизнь под аккомпанемент птичьего пения. Один из торговцев на рынке продавал прирученных птиц, которые хлопали желтыми и фисташково-зелеными крыльями в бамбуковых клетках. Фредерику хотелось осмотреть все лотки и перепробовать все продукты, которые он никогда не видел раньше. Названия предлагавшихся напитков восхищали его: тыквенный пунш, арахисовый пунш, кокосовая вода, лимонный чай. Деревья были усыпаны фруктами, горы издали казались не зелеными, а красными. Стоял май, начал цвести делоникс. Воздух был насыщен запахами соли и липы. В кафе поглощали завтрак рыбаки, только что вернувшиеся с промысла.

– Давайте задержимся и перекусим, – предложил Фредерик. Уха, приправленная карри, выглядела особенно соблазнительно.

Энрике бросил на него удивленный взгляд. Он понял, что его новый знакомый еще многого по молодости не знает.

– Я вижу, вам надо объяснить кое-что, – сказал он. – Людям вашей национальности на этом острове предоставлены все права, кроме права сочетаться браком с людьми другого вероисповедования. Но у таких, как я, и ваших прав нет. Здесь не торгуют людьми – датское правительство запретило работорговлю, когда завладело островом в начале века, – но тот, кто приехал сюда рабом, рабом и остается. Свободных темнокожих здесь много, но это не значит, что вы можете сесть в каком-нибудь кафе за один стол со мной.

– Можно было бы взять еду с собой, – пожал плечами Фредерик.

– Меня здесь просто не станут обслуживать. Надо было бы идти в другое место, но у нас нет времени.

– Ну да, нас ждет вдова. Она уже, наверное, задремала в своем кресле, – засмеялся Фредерик.

Стало ясно, какое у него сложилось представление о Рахиль. Энрике посмотрел на него строго:

– Вам следует знать, что вдова не стара. Она совсем не такая, как вы думаете. Она очень хорошо разбирается в делах.

– А откуда вам это известно?

– Я был помощником ее отца, потом – вашего дяди, а теперь, похоже, буду вашим, если она пустит вас в контору.

– Боюсь, ей придется пустить меня, – возразил Фредерик, в ком проснулся бизнесмен. – Я наследник имущества своего дяди, а оно включает и то, что принадлежало ее отцу.

– Да, конечно, но она, я думаю, управляла бы семейным бизнесом лучше, чем кто бы то ни было, – если бы закон не запрещал женщинам заниматься этим.

Они дошли до магазина, в котором уже кипела деятельность. Фредерик с одобрением рассмотрел каменный оштукатуренный фасад. Энрике объяснил, что на втором этаже находятся жилые помещения, где поселилась вдова с детьми. Это было очень кстати, так как существовал план продать дом, где жил дядя Исаак, а также дом его тещи, в котором Фредерик провел ночь. Вспомнив свой дождливый сон, он ощутил холодок и помедлил у дверей. Он подумал, что в свои двадцать два года знает очень мало о здешних родственниках, как живых, так и умерших. А теперь он вторгался в жизнь людей, которых совсем не знал. Вокруг магазина была живая изгородь с теми же розовыми цветами, какие он видел в заброшенном доме, и пчелы, казалось, перелетели сюда вслед за ним. Он на секунду прикрыл глаза, слушая их жужжание, и вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. Он поднял голову и прищурился, но увидел только кружевные французские занавески.

Они зашли в большой зал, где Энрике показал ему, где находится лестница, а сам направился в контору позади торгового зала. Пройдя сквозь маленькую боковую дверь, Фредерик поднялся в жилые помещения, которые оказались очень скромными. Во Франции в таких домах жили люди с небольшим достатком. У него были ключи от всех помещений, и официально он был их владельцем, но он не хотел вести себя как хозяин и постучал в дверь. Было слышно, как в комнатах говорят по-французски, но ему никто не ответил. Он постучал еще раз, и опять безрезультатно. Так он простоял какое-то время и, поняв, что никто к нему не выйдет, решил воспользоваться одним из ключей, которые ему переслали.

Раздался щелчок, дверь открылась, и он попал в общество, которым ему предстояло руководить. Картина, которую он увидел, была неожиданной. Двое юношей разбирали какие-то книги, а за столом сидела целая толпа детишек, среди них совсем маленький мальчик и две босоногие девочки еще младше, чьи волосы были заплетены в косички и заколоты. Это были Эмма и Дельфина, которые так мало различались по возрасту, что казались двойняшками. За детьми присматривала негритянка, останавливавшая слишком жадных и подгонявшая медлительных. Но Фредерику было не до детей, все его внимание было поглощено женщиной в белом, которая вышла из спальни, держа у бедра младенца. Ее волосы были распущены и ниспадали черным каскадом. Она напомнила ему одну из тех белых роз, что росли в саду его родителей под Парижем на тонких раскачивающихся стеблях, покрытых шипами. Женщина, по-видимому, только что встала с постели, на ней была свободная легкая одежда, под которой легко угадывались ее формы. Он застыл на пороге дома, куда его не приглашали и где его прихода, похоже, не ждали.