Текст книги "Девятый час"

Их разговор перескакивал с темы на тему, как раз поэтому их совместные часы стали для нее так упоительны. У него всегда была наготове история: о том, что случилось утром или всего за несколько минут до их встречи. Или история, которую ему рассказали в прошлое воскресенье после мессы. Взамен она предлагала что-нибудь рассказанное Лиз Тирни – случай, произошедший в отеле или с ее детьми. С той первой встречи на углу, когда (спасибо сестре Жанне) Энни выбежала на часок из монастыря «глотнуть свежего воздуха», они, не сговариваясь, решили, что в разгар ее тяжелого рабочего дня или под конец его собственного, когда он уставал, говорить стоит лишь о том, что вызовет улыбку или рассмешит обоих.

А потому никаких горестных повестей о ее вдовстве или его недужной жене. Никаких ее возмущенных сетований на придирки сестры Иллюминаты в бесконечные часы в прачечной. Никаких его жалоб на холод, или ранний выход из дома, или бесконечные неопределенные требования клиентов и боссов.

Они сидели на парковой скамейке на расстоянии вытянутой руки, как незнакомцы, а их разговор перескакивал с того, что предшествовало их времени вместе, на то, что ждет их до ночи.

Так прошел год, а потом она вложила ему в руку ключ от двери парадного.

– Поднимайся, – только и сказала она и первой вышла из парка на улицу.

На углу она обернулась и увидела, что он уже перешел на другую сторону. Ей было приятно: он понимал достаточно, чтобы потянуть время.

Дверь в квартиру она оставила приоткрытой – ей не хотелось, чтобы стук слышали соседи. Отойдя от двери, Энни села на стул в гостиной, чтобы уловить звук его шагов или увидеть его тень, когда он подойдет.

Интересно, как долго он заставит себя ждать? Интересно, долго ей придется терпеть его осмотрительность?

Она сложила руки на коленях, одну поверх другой. Руки были не гладкие. Но она знала, что другого он и не ждет. Она подумала о его белых руках, крупных руках фермера, которые словно принадлежали человеку покряжистее. О его тяжелых ботинках и потрепанных шнурках, к которым иногда прилипали соломинки.

Дверь была приотворена. Стеклянная фрамуга над ней закрыта. Стоял холодный ясный день в середине зимы. Комната выглядела бедно. Чехол, который Энни сшила на диван, чтобы скрыть подпалины, сидел криво, ткань казалась тусклой, точно выцветшей. Картина, которую она повесила над диваном, была слишком маленькой для такой широкой стены. Это была картина маслом в тяжелой раме с изображением Пресвятого Сердца[9]9
  Культ Пресвятого сердца – особый культ в католической церкви. Почитание Сердца Иисуса как символа его любви к людям возникло в Средние века и упоминается в сочинениях монахинь, имевших мистический опыт.


[Закрыть], краски почернели от времени. Картина лежала в корзине с пожертвованиями: рама была в сколах, холст порван. «Толчешь воду в ступе», – сказала сестра Иллюмината, увидев, как Энни ее оттирает, но маленькая Салли была ею очарована, и сама Энни почувствовала нечто особенное, когда ее вешала: пока стояла босиком на диване и вбивала гвоздь, а Салли наблюдала за ней с пола. Теперь картина казалась претенциозной. За время, которое Энни провела в монастыре, ее глаза привыкли к подлинной изысканности, так на нее действовал красивый дом, построенный для богатого человека: блестевшее от воска дерево, красивые люстры, лепные розы и изящные потолочные карнизы. Бессмысленно отрицать, что эта голая комната принадлежит бедной женщине, жалкое жилище иммигрантки. Бессмысленно отрицать, что его скудная чистота выдает испуг переселенки. Со смерти Джима она дважды переклеивала бумажные обои, и теперь, пока ждала, заметила, что в дальнем углу плоды ее последней попытки несовершенны – уже загибаются по углам. Дважды она перекрашивала стены на кухне, стены в спальне.

Когда он появится, то увидит, что в квартире чисто и прибрано.

На секунду ее одолели сомнения, а появится ли он; мимолетный страх, что он неверно истолковал смысл ее слов или не одобрил их, когда она вложила ключ в его руку. И то и другое она отмела.

Сестры говорили, что в его квартире нет ни пылинки. Энни подозревала, что это тоже компенсация, иммигрантская привычка к сдержанности. Флер порядка и чистоты призван был скрыть горе того, чья жена прикована к постели болезнью, и той, чей муж ушел из жизни, – он был призван скрыть одиночество и тревоги.

Дверь была приоткрыта. За ней она услышала шум, в котором распознала звук его шагов (хотя шаги могли принадлежать кому угодно), потом увидела его неуверенную, медлящую тень. Энни встала. Он пришел. Она открыла дверь ровно настолько, чтобы он мог проскользнуть внутрь. Запах конюшни от его одежды, а теперь еще запах алкоголя и хвойного мыла, точно он зашел куда-то перед тем, как прийти сюда. Зашел выпить. Вымыть руки.

Сняв кепку, он пригладил волосы – то, что от них осталось. Увидев его оголенную макушку, она преисполнилась жалости, сочувственной нежности. Это был беззащитный череп младенца; это было напоминание, что он не молод.

В смутном свете его глаза казались просто карими, хотя на солнце она иногда видела в них искорки зелени, черноты и золота.

Он взял ее рукой за подбородок, и она коснулась его щеки, зная, что кончики пальцев у нее загрубелые. От звуков со свалки во дворе-колодце задребезжало стекло кухонного окна. Знакомое шуршание колес по мостовой, шорох подхваченных ветром листьев или, возможно, голубиных крыльев, бьющих по стеклу. Некогда такой шум мог пробудить разные фантазии: дыхание Джима у ее уха, его рука на ее бедре, что-то к ней возвращалось.

Когда они повернулись на шум, она заметила, что его взгляд зацепился за картину у нее на стене, знакомый образ Христа, горестного, сочувствующего, едва различимого среди почерневших мазков, если не считать бледной руки, указывающей на пронзенное шипами сердце.

Они отвели глаза от стены.

– Мы одни? – шепотом спросил он.

– Одни, – также шепотом ответила она.

Роуз

У нас была двоюродная прабабушка с отцовской стороны – тетя Роуз. Крошечная старушка, совсем дряхлая. Вспоминается бархатная шляпа и светлый костюм в мелкий рубчик, возможно, розоватый, а еще – исходивший от старушки запах розовой воды, когда она с трудом перемещалась по дому: одной рукой в перчатке она держится за длинный буфет, принадлежавший еще нашей бабушке, другой скользит по спинкам стульев вокруг обеденного стола, касается наших лиц, когда мы один за другим подходим с ней познакомиться. Позади нее – отец с двумя чемоданами в руках. Отец говорит: «Посторонитесь, дайте пройти». Или просит: «Поздоровайтесь с бабушкой Роуз», «Скажите, прошу прощения!». Наш отец, сын гостиничного швейцара, задевает чемоданами за ножки стола и стульев, отчего звенит посуда в буфете.

Это происходило в полном сквозняков доме в Хемпстеде, где мы выросли. Дом был старый, с красной черепицей и белыми наличниками, и в нем вечно что-то ломалось, и наш отец в те годы напоминал героя газетных карикатур на незадачливых городских жителей, обзаведшихся собственным жильем в пригороде. Помнится, он обходил комнаты со стремянкой на плече и с молотком или торцевым ключом в руках, но толку от этого не было никакого. Наша мать, когда чувствовала себя хорошо, неизменно снисходительно улыбалась, провожая его взглядом.

Наш старый дом в Хемпстеде. Вспоминается потертая стеклянная ручка задней двери, шелушащаяся краска косяка, к которому прислонялись плечом. В любое время года беспорядочно сваленные сапоги и ботинки в заднем предбаннике, видавший виды тряпичный коврик, запашок масляных обогревателей, шлака и холодной земли. Из предбанника три ступеньки вели в узкую кухню (темно-зеленые поверхности, черный с красной искоркой линолеум, красные шкафы, эмалированная плита и раковина, ароматы гвоздики и корицы, солнечный свет и танцующие пылинки). Оттуда узкий коридор вел в столовую. Кружевная скатерть на столе, кружевные салфетки на спинках стульев, кружевные занавески на окне, но и за ним кружева не кончались: кружево цветущих яблонь, с которых ветер взметает лепестки, а иногда и кружево снежинок. Старая тетя Роуз, опираясь на палку, входит в наш дом – одна рука в перчатке скользит по длинному буфету, принадлежавшему еще нашей бабушке, другая касается наших щек.

Нам до сих пор не совсем ясно, откуда и почему она приехала. «С севера штата», – сказали нам. «Потому что она старая», – сказали нам. Ей отвели гостевую комнату, и отец проводил ее туда, а мы окружили ее как рой, подставляя ладошки под ее локти. Помнится, она дрожала – то ли от возраста, то ли от радости, тронутая нашей чрезмерной предупредительностью.

Гостевая комната в нашем старом хемпстедском доме располагалась на третьем этаже, под самой крышей, она была узкой, стены были покрашены желтой краской, на окне – белые занавески.

Снова спустившись, отец рассказал историю двоюродной бабушки Роуз и Рыжего Уилена. По его словам, это случилось в Покипси, сразу после Гражданской войны. Семья обедала, когда в дверь постучали. Роуз была тогда совсем девочкой. Мужчину пригласили войти: рыжие волосы, красная кожа, красный шрам от шеи до уха, точно кожу ему вспороли плугом. Одна нога и одна рука. Поэтому Рыжий Уилен тоже медленно, с трудом поднимался наверх, и о продвижении его свидетельствовали удары костыля по каждой ступеньке, по каждой голой доске на полу чердака. Наш прадед Патрик, который в те времена был молодым школьным учителем, молча стоял в узком дверном проеме, пока Рыжему Уилену показывали кровать, умывальник, маленький стол и просторное кресло с высокой спинкой – все, что приготовила семья, обустраивая ему жилье. В этой комнате ему предстояло коротать свои дни.

А двоюродная бабушка Роуз, сама еще ребенок, держала прикрытое крышкой блюдо с его ужином.

Когда мы были подростками, валялись с книжкой, мрачно дулись, или мучились похмельем в своих комнатах, или просто спали после ленча, как обычно делала мама, отец неизменно ворчал, его голос звучал раздраженно, почти гневно, но с оттенком веселья, ведь он тоже был книгочеем, тоже был склонен к мрачным мыслям, и в его ворчании излюбленным рефреном было: «Впали в спячку, как Рыжий Уилен».

Отныне всякий рыжеволосый, широколицый и веснушчатый ирландец был для нас «сущим Рыжим Уиленом».

Всякий, кто приезжал погостить и слишком долго задерживался, грозил превратиться в Рыжего Уилена.

Любое упоминание о долгой и одинокой жизни старой тети Роуз подразумевало сорок с лишним лет, которые она посвятила Рыжему Уилену, который ушел на войну вместо ее брата. Отец называл ее вдовой – старой девой. Замужней монахиней.

Мы носили наверх чайные чашки и блюдца. Мы носили наверх ее скудный ужин, небольшие мисочки с чем-нибудь протертым: супы и яблочное пюре, манную кашу со сливками. У себя на третьем этаже она, моргая, смотрела на нас с кровати или из кресла, ее лицо всегда было припудрено, хотя нам тогда казалось, что это не пудра, а оно просто припорошено пылью.

И рядом стояли монахини из конгрегации Малые сестры бедняков. «Какие вы добрые дети!» – говорили они, когда мы приносили или уносили поднос для старушки. Среди них была и сестра Жанна. Наша любимица.

Мы хорошо их знали, этих малых сестер бедняков, монашеский орден, в который намеревалась вступить наша мама, пока (как любил говаривать отец) не передумала. Они были с нами, когда мы болели: просыпаясь поутру, мы чувствовали на лбу или на щеке их прохладные руки, смотрели воспаленными глазами на серьезные лица под белыми двурогими чепцами, а монахини вставляли в открытые рты термометры и напоминали не прикусывать стекло. Они словно парили вокруг наших кроватей, поправляя, подтыкая, подтягивая чистыми руками, пока скомканные за ночь одеяла и простыни не преображались в нечто чистое и прохладное.

Мы помнили долгие вечера, когда возвращались домой из школы, клали руку на стеклянную ручку облезлой задней двери и заставали посреди кухни черно-белый маяк – монахиню-сиделку, которая молча прикладывала палец к губам, потому что наша мать опять ушла в затененную комнату, чтобы «заспать» то, что они называли «ее меланхолия».

В те дни они приезжали на такси, пока их облачение не изменилось и новый чепец не позволил им видеть достаточно, чтобы самим водить машину. Наш отец спешил на улицу, чтобы заплатить водителю.

Годами мы считали, что в их присутствии нет ничего необычного. Годами мы считали, что малые сестры бедняков являются в каждый дом всякий раз, когда заведенный в нем порядок нарушает кризис или болезнь, всякий раз, когда нужно подменить Ту, Кого Нельзя Заменить.

Больше всего мы любили сестру Жанну. Тогда она была уже старухой. Ростом ниже нас, она походила на ребенка в монашеском облачении. Когда она заваривала нам чай, то обязательно подогревала к нему молоко, а в саквояже у нее всегда лежала упаковка вкусного сухого печенья – с тех пор мы так и не сумели найти такое в магазинах. Помнится, оно было покрыто шоколадом и с тонкой прослойкой клубничного джема, пахнувшего летом.

Когда она с нами говорила (не всем малым сестрам бедняков общение с детьми давалось легко), в ее голосе всегда звучала смешинка («Глупости ведь все это, правда?»), и мы никогда не знали, заставит ли нас ее фраза благоговейно замолчать или ее голос вдруг поднимет уголки губ в улыбке и мы увидим, что под белым чепцом и черным платом она сотрясается от смеха.

Она могла сказать: «Я знала вашу мать еще до ее рождения. Совсем как знаю вас».

Она смешно коверкала слова, что приводило нас в восторг. Она давно покинула Бруклин и теперь жила в доме престарелых, который сестры держали на Лонг-Айленде, но не как пациентка, а как помощница. Хотя, наверное, сестра Жанна была такой же старой, как те, за кем она ухаживала.

Сестра спросила нас:

– Кто самый тупой мальчик у вас в классе?

И постучала себя по лбу, покрытому россыпью веснушек. Она коснулась своего белого нагрудника между двумя линиями цепочки, на которой висело распятие.

– Потому что Господь вложил знание в вас еще до вашего рождения, понимаете? Чтобы вы знали, что он справедлив.

Свои фразы она часто заканчивала этим «понимаете?», почти как голливудский гангстер. И это тоже приводило нас в восторг.

Сестра Жанна рассказала, что сначала хотела вступить в совсем другой орден (он тоже назывался «Малые сестры»), но отправилась по неверному адресу. А когда пришла, сестра Сен-Савуар просто пожала плечами и заметила: «На все воля Божья».

Сестра Жанна сказала: «Я знала вашу мать еще до ее рождения, потому что нас познакомила сестра Сен-Савуар».

Она объяснила: «Никто за ней не посылал, но она все равно явилась. Это было чудо, понимаете? Бог увидел, где она нужна. Произошел несчастный случай с газом. Бог увидел вашу мать и нужду вашей бабушки, и потому объявилась сестра Сен-Савуар».

Мы сидели за обеденным столом в долгие послеполуденные часы, когда следовало вести себя тихо, потому что маме нужно «заспать свою меланхолию» или двоюродная бабушка Роуз отдыхала у себя наверху. Время года могло быть любое: за спиной у сестры Жанны яблони в цвету или мельтешение крупных снежинок.

Она сказала нам:

– Когда умерла сестра Сен-Савуар, разлился чудесный запах роз. Сестра Сен-Савуар на мгновение открыла глаза, а ведь она много дней их не открывала, потом снова их закрыла и вздохнула. Это был очень глубокий вздох. Но не усталости, понимаете? Не печали. Я бы сказала, это был вздох удовлетворения. А после показалось, будто в комнату внесли тысячу роз – специальной доставкой. Мы словно на мгновение перенеслись в то место, куда отправилась ее душа. Почувствовали его дыхание. Точно на миг открылась дверь, только чтобы впустить ее, а все мы, кто еще застрял здесь, на земле, увидели его мельком. Ведь только малый проблеск и способны снести живые. Только эту малость небесной красоты мы и можем снести. – Подняв глаза к потолку, она сказала: – Знаете, она не для меня. Та красота. Ну, да неважно. Вот вы ее непременно увидите. И ваша старая бабушка тоже.

Долго ли с нами прожила двоюродная бабушка Роуз? Несколько недель, месяц, возможно, два? Однажды теплым днем мы пришли из школы, а гостевая комната оказалась пустой. В тот день мама, которая чувствовала себя хорошо и сновала по дому, открыла окна, чтобы впустить свежий ветер. Шевелились белые занавески, матрас стоял голый.

Позднее отец объяснил, что, поскольку у нашей мамы слабое здоровье, поскольку у нее склонность к меланхолии, они сочли за лучшее, чтобы свои последние дни старая бабушка Роуз провела в доме престарелых. Там умеют обеспечить особый уход, сказал он. Домом престарелых управлял еще один монашеский орден, не наши малые сестры бедняков, число которых уже тогда сокращалось. А епископ уже тогда положил жадный взгляд на их величественный монастырь.

Нам сказали, что двоюродная бабушка Роуз уехала провести последние дни в доме престарелых, которым управлял тот самый орден, куда едва не вступила сестра Жанна, орден, который специализировался на уходе за стариками, чья жизнь подходила к концу. В городке под названием Валгалла.

– Ну надо же, какое название! – сказал наш отец. – Если это не верный знак, что она попадет на небеса, – добавил он, удовлетворенный, что его долг перед старухой исполнен, – то уж и не знаю, какой был бы вернее.

Монастырское дитя

Лисья горжетка со сломанной застежкой, найденная среди пожертвованной одежды, бархатный дамский берет, лайковые перчатки по локоть, порванные по шву, – и Салли преображалась в миссис Макшейн, элегантную и высокомерную даму («бруклинская шушера», – называла таких Энни), которая организовывала ежегодные чайные собрания женского общества и рождественские базары для сбора средств на монастырские нужды. Собрав горжетку под подбородком, Салли протянула дрожащую ручку к сестре Иллюминате, и, жеманно растягивая слова, миссис Макшейн произнесла:

– Наши добрые малые сестры… – А повернувшись к матери, прижала к щеке растопыренные пальцы в перчатке и спросила: – Но, Энни, милочка, где же птифуры?

Извиваясь, она натянула старое домашнее платье, просунула голову в нагрудник какой-то монахини и исполнила кухонный танец миссис Одетт: поднимала крышки с воображаемых кастрюль, чистила воображаемые яблоки, поднеся прямо к прищуренным глазам и шепча себе под нос «Herregud»[10]10
  «Боже мой» (норв.).


[Закрыть], а ее мать и сестра Иллюмината, хохоча, умоляли ее утихомириться.

Платок, завязанный под подбородком, и поеденное молью пальто с цигейковым воротником, прищур любопытных глаз, проступающее неодобрение – и вот перед вами миссис Гертлер, так она выглядела, когда по вечерам смотрела в окно гостиной.

Однажды Энни ушла по магазинам, а на улице возле монастыря остановился шарманщик, который крутил ручку своего скрипучего ящика и фальшиво пел что-то итальянское. День был жаркий, и окна подвала открыли настежь.

– Да Бога ради! – пробормотала сестра Иллюмината. – Ну почему он не может сыграть ирландскую песенку?

И Салли – быстрая, как эльф – подтащила под окно ящик для угля, запрыгнула на него и, схватившись за прутья решетки, крикнула (с ирландским акцентом самой сестры Иллюминаты):

– Сыграй нам ирландскую песенку, Бога ради.

Оглядываясь в надежде определить, откуда раздался голос, бедняга крикнул в ответ:

– Конечно, сестра! – И неуверенно попытался выдать исковерканную версию «Носить зеленое»[11]11
  Ирландская уличная баллада о подавлении Ирландского восстания 1798 г., в которой говорится, что «мужчин и женщин вешают за то, что носят зеленое». Зеленую одежду, ленточки и кокарды носили сторонники «Общества объединенных ирландцев», возникшего в 1791 г. в Белфасте.


[Закрыть].

– Молодец! – похвалила Салли, когда он, запинаясь, добрался до конца баллады.

Сестра Иллюмината говорила, что у девочки врожденный дар подражания.

Для двух женщин в прачечной дни стали намного длиннее, когда Салли пошла в школу, но, возвращаясь после уроков, она приносила матери и монахине вести и рассказы о том, что они называли между собой «внешним миром». Она в совершенстве умела передать ломаный английский и картавый бруклинский акцент своих одноклассников. Она идеально изображала гнусавую латынь учителя. В школе она вела себя послушно и тихо, на улице – вежливо и застенчиво, но в подвальной прачечной монастыря природа брала свое – сумасбродное кривляние, пантомимы или подростковые танцы со вскидыванием локтей и коленей, не говоря уж о мелких проказах, и во всем этом ей потакали мать и старая прачка – при условии (они вечно ей напоминали), что она понизит голос.

При условии (и это само собой разумелось), что приличия будут соблюдаться всякий раз, когда она поднимается «наверх», иными словами, во вселенной над монастырской прачечной.

Возможно, из-за такой снисходительности подросшая девочка предпочитала оставаться с сестрой Иллюминатой, когда ее мать выходила в середине дня за покупками или «глотнуть свежего воздуха», а не идти с ней или играть с другими девочками на улице. Когда вниз спускалась сестра Жанна, Салли целовала маленькую монахиню, но все чаще отказывалась от их былых занятий. Сестра Иллюмината прятала довольную мину. Она возвращалась к глажке и тяжко вздыхала, чтобы замаскировать еле заметную улыбку. Милая доброта сестры Жанны больше подходит детям помладше, думала она. Невинным. А ребенок постарше, к тому же такой живчик, как Салли, как ее собственная Мэри-Пэт Ши, возможно, предпочтет иметь друзей немного побойчее.

Из прихожей наверху в подвал принесли маленький столик, чтобы Салли могла делать уроки тут, в обществе сестры Иллюминаты, под грохот и шипение утюга, а не (что было бы разумнее) за столом в хорошо освещенной монастырской кухне или в столовой ее собственной квартиры. Ведь если бы тут ее вдруг одолело желание захихикать или, вспомнив о каком-то происшествии на школьном дворе, немедленно разыграть его в лицах, или даже если бы, заскучав от арифметики, ей захотелось покопаться в корзинах с пожертвованной одеждой и что-то примерить, то сестра Иллюмината любовно позволила бы все это.

Дело было после полудня, когда мать ушла по магазинам. Салли было почти тринадцать лет. Она помогала сестре Иллюминате складывать последнюю за тот день одежду. Одна только что выглаженная рубашка принадлежала сестре Жанне, и Салли со смехом приложила ее к себе. Монахиня взглянула на девочку.

– Давай подшутим над мамой, – предложила Салли.

Она не в первый раз надевала облачение сестер. В ее школе существовал обычай устраивать «дни вакаций», когда учеников просили наряжаться священниками и монахинями и расхаживать по школьному двору, словно служители церкви в миниатюре. Салли считалась монастырским ребенком, и, поскольку она была хорошей и тихой девочкой, ее из года в год выбирали изображать монахинь различных орденов призрения в особом маленьком одеянии, которое когда-то сшила ей сама сестра Иллюмината, а потом каждый раз модифицировала и отпускала по мере того, как девочка росла. Но в тот день Салли положила глаз на полное облачение сестры Жанны – чистые, освященные вещи.

– Ну же, сестра! – попросила она. – Просто забавы ради.

Наперекор здравому смыслу сестра Иллюмината помогла девочке облачиться в одеяние. Поскольку опояски под рукой не оказалось, она намотала на тонкую талию Салли льняной бинт, затем расправила складки на плечах и на широких рукавах, все время при этом качая головой, мол, какой они совершают проступок, и одновременно упиваясь близостью девочки, энергией, сосредоточенной в ее худом тельце, сладко проступающих грудях, слабой россыпью веснушек на носу, которые, как казалось с такого близкого расстояния, существовали где-то под поверхностью кожи, словно под молочной пеленой.

Сев на высокий табурет для глажки, сестра надела на склоненную голову Салли отглаженную белую косынку, натянула плотнее на ушах и подоткнула под нее прядки волос с нежной суровостью занятой матери. Закрыв глаза, Салли положила руки на опухшие колени сестры. Ее дыхание отдавало молоком и крекерами. Когда сестра начала облачать девочку, та смеялась, даже задела неровными зубами за ткань одеяния, скользившего по ее лицу, но сейчас торжественно посерьезнела и молчала, пока сестра что-то разглаживала и подтыкала, мягко проводя загрубелым кончиком пальца по лбу и щекам девочки. Сестра Иллюмината в последний раз поправила плат и откинулась назад осмотреть Салли, освещенную пробравшимися в подвал лучами солнца.

Монахиня покачала головой, точно не одобряла такой маскарад и никакого участия в нем не принимала, но на самом деле она старалась стряхнуть впечатление от поразительной красоты заурядного девичьего лица в обрамлении белой ткани, лица такого чистого, словно лишенного возраста, и невинного, как будто только что созданного. Она чуть отодвинула Салли, сместив ее вес с больных коленей, и приладила поверх косынки свежеотглаженный плат сестры Жанны, затем осторожно пристроила на голову девочки чепец. Она даже отколола от собственного плата булавку, чтобы скрепить все воедино.

Когда вскоре после пяти вниз спустилась Энни, запыхавшаяся и извиняющаяся, что задержалась, поскольку пришлось забежать домой, чтобы отнести покупки, сестра Иллюмината, сидевшая на своем табурете у гладильной доски, небрежно бросила:

– Ах да, Салли уже ушла.

– Когда? – спросила Энни. – Я не видела ее на улице. Когда она ушла? Я не могла с ней разминуться!

Тогда девочка выступила из тени печи на свет, лившийся в высокое подвальное окно. Идеально подражая сестре Жанне, она спрятала руки в рукава, глаза не поднимала. Делая шаг вперед, она на манер сестры Жанны опустила голову, точно ужасно стеснялась, а еще изо всех сил тщетно пыталась подавить («Будто крышка на кастрюле с кипятком», – как иногда говорила Энни) желание разразиться смехом. От одежды сестры Жанны веяло солнечным светом. Золотой луч предвечернего солнца поздней весны забрался в высокое окно. И лег у ног Салли.

Учитывая, что девочка стояла, склонив голову, она не могла видеть мать, но уловила в ее голосе неуверенность.

– Что, скажите на милость?.. – прошептала Энни.

А сестра Иллюмината ответила:

– Позволь представить тебе нового члена нашей общины. Это сестра Сен-Салли. Сестра Сен-Салли из конгрегации «Сопливые слюнявчики». – И рассмеялась низким грудным смехом.

После краткой заминки к ней с нежностью и толикой раздражения присоединилась и Энни.

– Ну вы и шутницы! – воскликнула она, сбрасывая демисезонное пальто. – Два сапога пара. Это облачение Жанны? Вам не кажется, что это кощунство, сестра?

Салли вышла вперед, всего на шаг-другой в пятно весеннего солнечного света.

Золотой свет падал в высокое подвальное окно точь-в-точь как на церковных открытках, Салли чувствовала, что он ложится на нее так же, как нарисованный свет – на склоненные головы святых. Она вытянула перед собой руки и сама поразилась, какими изящными они кажутся в широких рукавах, какие тонкие и белые у нее запястья на фоне черной саржи. Самое ее существо словно заполнила уверенность и безмятежность сестры Жанны. Без зеркала, которое дало бы ей подсказку, воспринимая только дурашливый смех матери и сестры Иллюминаты, она все равно понимала, что преобразилась. Даже ее голос, казавшийся приглушенным, ведь уши ей закрыли несколько слоев ткани, тот самый голос, который ее так часто просили понизить, теперь сделался совершенно иным – серьезным, благостным и торжественным. Она поняла, что ей суждено стать монахиней.

Той ночью, когда Салли прошептала о своих намерениях матери, прошептала в постели, в которой они все еще спали вместе, Энни задумалась, не лучше ли напомнить дочери, что ее способность идеально изобразить надменную миссис Макшейн, вечно спешащую миссис Одетт и даже надоедливую миссис Гертлер ни в коей мере не доказывает, что ей суждено стать супругой члена городского совета, монастырской поварихой или еврейкой-домовладелицей с десятком париков.

Но увидев сияющие глаза дочери, она подавила желание ее поддразнить и спросила только:

– Уже подумываешь меня бросить?

Она не думала, что это прозвучит с такой мукой.

Когда Салли была еще маленькой и ее выселили из коляски, чтобы дать место очередному младенцу в длинной череде детей миссис Тирни, она, пока они с матерью шли по улицам, цеплялась за ее юбку. Под грубой тканью движения бедер и ног матери всегда были четкими, и даже будучи совсем маленькой, Салли ощущала уверенность в тех быстрых шагах. Когда мать брала ее за руку, потому что толпа на улице становилась плотнее, или потому что солнце садилось и зажигались фонари, или потому что надо было поскорее пройти мимо кого-то или чего-то, успокаивала не крепкая хватка пальцев матери, а ее непререкаемая уверенность.

На протяжении всей жизни Салли ее сопровождала эта спокойная уверенность.

Она видела, как за вечер руки матери переделывали уйму работы. Видела, как они превращали груду скомканного белья в высокую ровную стопку, которую можно убрать в шкаф, в стопку, архитектурную в своей красоте. Ее мать умела в мгновение ока разобрать сработавшую мышеловку, избавиться от удавленного грызуна (вышвырнуть за окно на задний двор) и молниеносным движением зажечь спичку, чтобы развеять тошнотворно сладковатый запах мертвой мыши.

Ее мать умела ловко скрутить шею курице, ощипать, помыть, отбить и подать ее на стол. Она умела смешать притирание, ведро клея для обоев, тесто для хлеба или для пирога. Ее мать умела унять потоки слез, проведя по щеке загрубелым большим пальцем. Она умела погрузить дочку в глубокий младенческий сон, мягко постукивая кончиками пальцев по ее спинке.

В подвальной прачечной Салли видела, как мать ловко достает с высоких полок сестры Иллюминаты различные средства, с легкостью обращается даже с теми коричневыми бутылями, на которых стоял значок, который сестра называла «печатью дьявола», – кошмарный череп и скрещенные кости.

Она видела, как мать шьет: большой и указательный пальцы легко и быстро снуют вверх-вниз, три тонких пальца изящно согнуты, мелькает серебристая игла, подмигивает золотое обручальное кольцо; движения у матери уверенные и быстрые, а стежки – такие тонкие, такие ровные, что можно было подумать, будто ткань (как сказала однажды сестра Иллюмината) сама себя исцелила.

Сестра Иллюмината, поднимая глаза от гладильной доски, железной щетки или пресса, следила за тем, как работает мать Салли. Восхищение монахини не выливалось в слова, но в их тихом подземном мире девочка все равно его подмечала.

А еще она видела, как сестра Жанна вздергивает подбородок при звуках смеха ее матери, точно стремится поймать теплое солнце. Как, всякий раз встречая их на улице после мессы, сестра Димфна, сестра Юджиния, любая из монахинь окидывают одобрительным взглядом купленный в лавке старьевщика костюм ее матери, безупречно перешитый и подогнанный, смотрят на воскресную одежду самой Салли, прежде лежавшую в корзинах с пожертвованиями. Невзирая на двурогие чепцы-шоры, восхищение монахинь было ощутимо и ясно.

И даже бесстрашная миссис Тирни откидывалась на спинку стула с искренним изумлением, когда мать Салли рассказывала, как «сумела за себя постоять»: когда мясник придерживал пальцем чашу весов, или когда вода в доме вместо горячей шла тепловатая, или когда страховой агент забывал делать верные пометки.