Текст книги "У подножья Эдельвейса"

4

Линда не сразу поняла разницу. На стенах висели те же шкуры, между ними все так же проглядывали бревна, дрова горели в камине, а потолок нависал так низко, только руку протяни. Но уже отчасти знакомые предметы выглядели как-то иначе, словно более радостно. И внезапно она поняла: просто вчера здесь царил полумрак, лишь свет ночника да еще огонь камина освещали помещение, и от того оно как будто сужалось. Теперь же комнату заливал яркий свет зимнего солнца. И все кругом словно преобразилось. Ушли таинственность, мрачность, а вместе с ними и враждебность.

Линда будто освоилась здесь за одну ночь, хотя в ее голове события вчерашнего вечера сохранились в весьма странной и обрывочной форме: фрагменты разговора с Джоном, его дурацкая ошибка относительно ее возраста и снятая с нее одежда. Все переплелось, спуталось, и уже было неясно, что же считать ошибкой: то ли отсутствие одежды, то ли сам разговор о ней… Уф! Линда не могла навести порядок в собственных мыслях, а очень хотелось. Четкими были только две вещи: его зовут Джон, и он считает ее малышкой. А где, собственно, он сам?

Линда еще раз окинула комнату взглядом и лишь сейчас заметила две двери. Одна, прямо напротив кровати, вела, по всей видимости, в кухню. Другая – с боку – неизвестно куда. Заглянуть в нее Линда не могла, поскольку для этого нужно было встать. Итак, в комнате никого, но есть два выхода.

– Джон! – позвала Линда.

У нее немного кружилась голова, и даже просто приподняться на руках казалось невыполнимой задачей.

– Джон, где вы?

Никакого ответа. Может, куда вышел? В любом случае лучше подождать, чем сейчас подняться и потом, упав в обморок, оказаться голой на полу. А Линда сейчас как никогда чувствовала, что ни на что большее, пожалуй, не способна. Обнаженное тельце на холодном полу в хижине Джона! Романтика, сил нет!

Кстати, пока есть время, стоит подумать о новых доказательствах ее возраста. Нельзя же в самом деле с этим смириться! А чем, собственно, она располагает? Никаких документов нет. Знакомых, которые могли бы подтвердить ее слова, тоже. Внешность? Ну уж как она выглядит, этому Джону известно не хуже нее самой. Скверно. Очень скверно. А начать снова что-либо утверждать голословно как-то нелепо…

Сегодня голова, что ни говори, была более ясная, чем накануне, и Линду стала мучить совесть. Этот человек выкопал ее из-под снега, принес сюда, растер обмороженные участки кожи, возился с хладным в прямом смысле слова телом, а теперь готов пожертвовать своим покоем ради нее. Ведь не зря же он живет в подобной глуши.

Ей стало стыдно. Стыдно и не по себе. С одной стороны, вроде не хочется, чтобы тебя считали маленькой. А с другой – Линда уже успела почувствовать себя ему обязанной. Ну, уступи уж, будь человеком! Выяснять отношения с первого дня, мелочно и скрупулезно выискивать доказательства стоит ли? Конечно, надо еще раз попробовать объяснить, а уж если не получится, так, значит, не судьба. И Линда облегченно вздохнула: всегда чувствуешь себя лучше, выработав линию поведения, словно обретаешь точку отсчета.

И тут она вдруг почувствовала, что одеяло не колется. Очень хорошо помня со вчерашнего вечера, как неприятно лежать под тяжелым слоем грубой шерсти, Линда неожиданно ощутила, что теперь это не доставляет ей столько неудобств. Нет, вес одеяла не изменился, оно все так же накрывало ее, подобно шкуре гигантского зверя, но при этом совершенно не кололось.

Линда приподняла край… и обмерла. Вот отчего теперь ей так комфортно: на ней была надета огромная мужская пижама светло-коричневого цвета, клетчатая, фланелевая, теплая. Вот почему утро казалось ей столь приятным, а комната – уютной. Сразу захотелось подняться, пройтись, выглянуть в окно. Линда усмехнулась: надо же! Какая-то пижама, а она даже физически почувствовала себя готовой к свободным перемещениям. За окном сиял ослепительно-солнечной белизной снег, играли радужные блики, светилось чистой лазурью небо. И Линда села на кровати. Медленно поднялась на руках и села. Голова пошла кругом, солнце ударило в глаза. Но от этого только сильнее захотелось двигаться. Опустив ноги, Линда спрыгнула на пол – кровать оказалась слишком высокой для нее.

Доски были холодные, но рядом лежал меховой коврик. Как приятно стало ногам, утонувшим в нежных, податливых ворсинках! Линда блаженствовала. Она не знала, сколько пролежала в постели, но точно не меньше двух дней. И вот наконец приняла вертикальное положение. Праздник тела!

Но тут слабость дала-таки о себе знать. Уже через минуту Линда почувствовала, как падает, и, наверное, растянулась бы на полу, если бы ее не подхватили чьи-то сильные руки.

– Ну вот, на секунду нельзя отойти, – проворчал знакомый голос, и в следующее мгновение Линда оказалась в кровати. – Если еще раз встанешь без моего разрешения, то можешь попрощаться с пижамой.

Вчера Линда, наверное, вспылила бы, наговорила бы всяких резкостей. Но сегодня, когда за окном светило солнце, ругаться совсем не хотелось.

– Простите.

Кроткое, тихое слово, произнесенное почти шепотом, произвело более сильный эффект, чем любая гневная тирада. Джон, укрывавший ее одеялом, замер и вместо уже вертящихся на языке упреков улыбнулся.

– Просто очень хотелось встать, – честно призналась Линда, – а вас не было. Я звала. Понимаю, что это глупо в моем положении, но там, за окном, весна.

Эти глаза глядели так открыто, без малейшей доли женского притворства и кокетства, что Джон залюбовался ими. Голубыми, небесно-голубыми, как ни банально звучит подобный эпитет. И после этого она будет настаивать на своих двадцати трех годах? Ребенок. Так может смотреть на тебя только ребенок с распахнутой настежь душой.

– Да ладно уж. Только больше без меня не надо, не вставай, – смущенно произнес Джон.

Конечно, он узнал его. Такое же точно чувство приходило к нему в то время, когда Ил из подростка становилась женщиной. Джон хорошо помнил, как каждый день отмечал в сестре новые перемены. Она распускалась на его глазах подобно цветку. Исчезала внешняя колючесть кактуса, озлобленность на мир, в котором чувствуешь себя некомфортно, – а ведь переходный возраст на то и переходный, чтобы ощущать все прелести внутреннего перерождения, как физического, так и духовного, – уходили детские обиды и претензии. Во взгляде появлялись умиротворение, покой, душевная теплота. Та самая, которую так ценят мужчины, которой им не хватает.

Джон видел это превращение, видел, как Ил, перестав сопротивляться своей природе, становится женщиной. Временами на нее накатывало детское озорство и она тащила брата играть в снежки, временами находила тихая задумчивость, и тогда сестра очень напоминала мать. Джон раньше не понимал этого, но, глядя на Ил, осознал: женщины по-настоящему живут только сердцем. Следовать логике, рассудочности – это удел мужчин.

И вот теперь жизнь, кажется, подарила ему еще несколько прекрасных минут. Линда, эта злюка и забияка, еще вчера собиравшаяся подавать на него в суд, извинялась, смиренно исчезая под одеялом, не запротестовав ни словом, ни жестом. Женское настроение полностью отдано на откуп сердцу, а потому порой самые гениальные научные открытия трогают их меньше, чем букет цветов, подаренный возлюбленным. Сегодня солнце, сегодня светло и хорошо, и потому Линда такая спокойная. Джон давно заметил, что женщины вообще лучше чувствуют природу и более подвержены ее влиянию. Ил любила ночные пейзажи, просто таяла в них. Линде, вероятно, нравятся дневные.

– Любишь солнце? – Джон заботливо подоткнул одеяло. Ему все казалось, что девчушка может, того и гляди, свалиться, если снова, поддавшись эмоциональному порыву, попытается встать.

– Да, очень. – Линда улыбнулась.

Ей было немного стыдно за свою выходку, и посмотреть на Джона прямо она не решалась. А очень хотелось. Хотелось заглянуть в его глаза, вообще рассмотреть человека, с которым предстоит общаться, которому надо доверять. Она уже догадалась, что вчера сумрак комнаты обманул ее и на этот счет. Хозяин хижины показался ей дикарем. Но теперь и само помещение гораздо больше напоминало пристанище современного человека, холостяка, и Джон выглядел иначе.

– Еще раз простите. – Линда произнесла эти слова, только чтобы поднять глаза на собеседника.

Как же она удивилась, когда увидела перед собой гладко выбритое лицо, немного бледное, но очень правильное, красивое. Но он был отнюдь не этаким американским красавцем с квадратным подбородком и лошадиной улыбкой. Все в его немного вытянутом лице с прямым носом, мужественным подбородком, густыми бровями и открытым высоким лбом говорило о колоссальной силе воли, но говорило как-то исподволь, ненавязчиво. И еще Джон сбрил бороду и усы, от чего стал выглядеть моложе. А она-то думала, что попала к индейскому шаману преклонных лет!

– Вам идет без бороды. – Как это сорвалось с языка, какими путями рассудок, обманув благопристойность, озвучил непрошеную мысль, не вовремя посетившую голову, так и осталось Линде не понятно.

Она вообще довольно часто болтала лишнее. Но сегодня это было особенно некстати. Однако Джон совершенно не обиделся, можно сказать, даже не заметил романтического настроения собеседницы, пропустив слишком откровенную фразу мимо ушей.

– Да я решил просто не пугать тебя. – Он стал снимать пуховик. – Живу один, поэтому не думаю о всяких там условностях. Но ты вчера глядела на меня, как на зверя лесного.

Все тот же растянутый свитер показался на свет божий. Нитки были хорошие, даже больше чем просто хорошие, шерсть не свалялась и не истерлась. Линда сразу отметила это опытным взглядом заядлой вязальщицы.

– Ладно, давай поедим чего-нибудь. У меня тут только консервы, крупы, солонина и сухофрукты. Не впечатляет, конечно, но до сих пор мне хватало. Сварю кукурузную кашу на сухом молоке.

Линда поморщилась. Фу! Мало того что сухое молоко уже само по себе гадость, так еще и кукурузу в нем варить!

– А может, чего-нибудь другого? Какие есть консервы?

– Да нет, с консервами тебе пока лучше повременить.

Джон, оставшись в джинсах и свитере, по полу ходил босиком.

– Это почему же? – Линда просто не могла себе представить, что в это замечательное утро придется есть кукурузную кашу.

– Не надо тебе пока консервантов. Во-первых, организм не в лучшем состоянии и может просто отказаться переваривать подобные кулинарные изыски. Во-вторых, ему еще предстоит справляться с лекарствами. Зачем же давать ему такую нагрузку?

Джон деловито достал какую-то книгу с полки и, начав ее листать, продолжил:

– Я так понял, что у тебя сильная простуда на почве переохлаждения. Кашель, насморк, жар – это ерунда, это мы вылечим. Но я боюсь, что может начаться какой-нибудь цистит, пиелонефрит и так далее. Поэтому тебе надо попить общеукрепляющее, помимо всего того, что я буду давать.

Линда действительно чувствовала, что сильно простыла, только не хотела себе в этом признаваться. Слабость, головокружение, боль в суставах – все это было, хотя прелесть утра и заглушила отчасти неприятные ощущения. И еще тошнило, несильно правда, но есть от этого совершенно не хотелось. А кашу тем более! Вот теперь самое время вспомнить о своем возрасте.

– Кроме того, – Джон громко захлопнул книгу и поставил ее на место, – у тебя несколько довольно крупных шишек на голове, а это означает, что не исключено сотрясение мозга. От него тоже будешь пить лекарство.

Кстати о лекарствах.

– А вы врач? – поинтересовалась Линда как бы между прочим.

Ответ не вызывал у нее сомнений. Раз человек так спокойно рассуждает о лечении, значит, просто не может не быть доктором.

Однако Джон совершенно неожиданно замотал головой.

– Нет, что ты. Просто увлекаюсь медициной, травами, индейскими рецептами.

Вот это новость! Подобный оборот дела совершенно не устраивал Линду. Как это, дать себя лечить человеку, не имеющему на это никаких прав, больше того, без соответствующего диплома.

– Не хотите ли сказать, что я должна буду пить настои и отвары? – Линда произнесла это шутливым тоном, все еще надеясь, что Джон ответит «нет, конечно», но тот закивал:

– Совершенно верно.

И удалился в кухню варить кашу. Романтическое утреннее настроение улетучилось сразу, комната снова сделалась враждебной. Линда, почувствовав себя жертвой обстоятельств, из состояния умиротворения перешла в состояние полной боевой готовности. Ну нет, никакую дрянь, которой он и сам, наверное, не пробовал, она пить не станет. Дудки!

Джон вернулся, неся в руках дымящуюся чашку.

– А вот и первый отвар. – Он протянул снадобье пациентке. – Повышает иммунитет и сбивает жар, а то я уже замучился менять на твоей голове полотенце. Убьем двух зайцев одним выстрелом. Правда, придется пить через каждые два часа, но ничего, помогает хорошо.

Линда инстинктивно вжалась в стену, к которой кровать стояла вплотную. Отрава! Самая натуральная отрава!

– Я не буду это пить. – Она натянула одеяло до самого носа.

– Бу-бу-бу. Бу-бу, бу-бу, – передразнил Джон. – Пей без разговоров, а то волью горячее, не обрадуешься.

Кулаки Линды воинственно сжались, собрав гармошкой край одеяла. Нет! Что он себе позволяет?

– Послушайте, я уже говорила, что уже взрослая. Следовательно, сама в состоянии определить, какими средствами мне лечиться. Никакие живучки подстенные вареные или сушеные я употреблять не буду. Вот!

Джон глядел на Линду и чувствовал, что зря не начал разговор в манере «я сказал, ты сделал». Умиротворенность и спокойствие исчезли с ее лица, а в глазах, в тех самых небесно-голубых глазах вспыхнули искорки неповиновения. Опять она начала про свой возраст! Ну как человеку объяснить, что его истинная сущность уже раскрыта и не нужно играть чужих ролей?

– Так, хватит! – Джону уже стало неловко стоять перед этой легкомысленной особой, не желающей подчиняться просто так, из жажды противоречия, с чашкой в руках. – Хватит морочить мне голову своими выдумками. Взрослая? Взрослые так не поступают и пьют все, что им дают, если нужно. Я сказал выпить, значит, выпить!

Но Линда только еще глубже залезла под одеяло. Стало ясно, что доказывать подлинность своих двадцати трех лет от роду бесполезно. Тогда оставалось только проявить упрямство.

– Я не поддерживаю нетрадиционные методы лечения, – пискнула она, видя, что чашка в руке Джона начинает дрожать. – Не буду!

– Ах не будешь! Ну и отлично!

С этими словами Джон, опершись коленом о кровать, подался вперед. Свободной рукой он сильным движением освободил подбородок Линды от одеяла, потом надавил на какие-то надчелюстные точки. Стало нестерпимо больно, даже в ушах зазвенело.

– А-а! – невольно вырвалось у Линды.

В следующий момент это чистое «а-а» сменилось на клокочущее «га-г-га», потому что в горло полилась ароматная горячая жидкость.

– Горя… горячо! – завопила Линда.

В этом звуке было уже и смирение с участью, и покорность, не устраивала только температура напитка. Поэтому Джон убрал чашку.

Линда закашлялась, захрипела. Он заботливо подложил руку ей под спину, помог сесть, похлопал.

– Я же говорил, что не надо со мной спорить, ничего хорошего из этого не выйдет. – Джон снова взялся за чашку, которую на время отставил в сторону. – Ну? Закончим без проблем?

Линда негодовала. Хамство! Варварство! Он не имеет права так с ней обращаться. Ни с кем не имеет права так обращаться, будь перед ним ребенок или взрослый.

– Я протестую! Это преступление! Так не ведут себя с людьми! Я вам не подопытный кролик, ставьте свои эксперименты на себе!

– Во-первых, с маленькими капризулями, которые вредят себе собственным упрямством, обращаются именно так и никак иначе, если желают им добра. – Джон зловеще приподнял чашку, намекая на то, что ее содержимое, даже при повторной попытке сопротивления, все равно окажется во внутренностях Линды. – Во-вторых, это не опыты, а давно проверенные средства. Индейцы так две тысячи лет лечились.

Джону не хотелось ругаться, но он понимал, что еще немного, и вернется к приказному тону.

– Послушайте, – Линда решила апеллировать к его разуму, – я никогда не лечилась ничем, кроме таблеток. Может быть, для вас травы – это дело привычное и они вам помогают, а меня в могилу сведут, точно.

Джон только махнул рукой.

– Во-первых, не имеет значения, лечилась ты травами раньше или нет. Полезное вещество что в таблетках, что в отваре почти одинаковое или идентично по своему действию. Разница в том, что таблетка – химия, чужеродный элемент для организма. А травы, наоборот, естественного происхождения. Во-вторых, можешь называть меня на «ты», я бы даже этого хотел. Так легче общаться.

Линда злорадно прищурилась: хоть в чем-то можно быть с ним несогласной.

– А вот не хочу! Только «вы»!

– Как тебе будет угодно. – Джон смиренно склонил голову. – А теперь, будь добра, допей содержимое этой чашки… Иначе мне придется принять меры.

Линде очень не хотелось повторения предыдущей сцены. Но и пить зелье она боялась. Джон, видя сомнение в глазах своей пациентки, все решил одним махом, благо отвар уже успел немного остыть.

Подобное обращение разозлило Линду окончательно. К тому же хозяин хижины, не напрягаясь повторивший манипуляцию с лекарством, еще и рассмеялся, когда увидел искреннее возмущение на лице девушки. Это уже было унизительно. Линда негодовала, бесилась, впрочем без ярко выраженных внешних проявлений – тихо, под одеялом, повернувшись к стене. И чувства эти были тем сильнее, чем более четким становилось осознание: она в его руках и ничего не может с этим поделать. От досады даже слезы на глазах выступили. Что бы такое сделать ему назло? Не съесть кашу? Так ведь, не ровен час, вольет ей в рот, как эту злополучную настойку. Линда не удержалась-таки и всхлипнула, слезы неслышно сбежали на подушку и впитались в ткань, оставив крохотные серые пятнышки. Ну что? Что сделать?

Джон направился в кухню, чтобы не рассмеяться еще раз. А хохотать над несчастным созданием, которое, может, впервые в жизни как следует осадили, не совсем корректно. Но удержаться от смеха, несмотря на все доводы, было непросто. Джон даже хотел прикрыть дверь в комнату, чтобы девочка, упаси господи, не услышала.

Однако когда подошел к порогу, то услышал нервный всхлип. Такой издает человек, если очень старается не заплакать, – сдавленный, притуплено-тихий, словно украденный у кого-то. И вот тут уж ему стало не до смеха. Обидел. Ну конечно, а чего еще следовало ожидать?..

Утешать Джон никогда толком не умел. И если Ил начинала плакать, то просто не знал, куда себя деть. А если уж она плакала по его вине, обиженная каким-нибудь несправедливым, на ее взгляд, запретом, так и вообще старался уйти куда подальше. И вот опять эти женские слезы! Джон уже мысленно упрекал себя за грубость. Ребенок болен, только третий день в его доме, а тут он со своими методами воспитания. Пойти извиниться? Поговорить?

Нет, нельзя, потом на шею сядет и ножки свесит. Джон отлично это понимал. Когда-то Ил напропалую пользовалась этим приемом: разжалобит слезами, а потом добивается, чего хочет и в каких угодно количествах. Нет уж, пусть лучше поревет, а потом успокоится и уснет, зато больше не будет проблем с приемом лекарств. Раз и навсегда запомнит. И Джон окончательно решил быть твердым.

Когда каша была готова, он разложил ее по тарелкам и вернулся в комнату. Так, теперь самое сложное, ведь сейчас обязательно последует демонстрация характера.

– Давай завтракать. – Джон поставил тарелки на стол. – Есть будешь прямо в кровати, подложим тебе под спину подушки. Поднимайся.

Линда не шелохнулась. За это время ей в голову не пришло ни одного плана мести: ни гениального, ни обыкновенного, ни даже плохонького. Было до ужаса обидно, а противопоставить нечего. В детстве Линда в подобных случаях закатывала грандиозные скандалы, правда в пансионате это происходило чаще, чем дома, но не суть важно.

И тут ее осенило. Ха! Этот тиран думает, что общается с ребенком, так за чем же дело стало? Ведь детям прощается гораздо больше, чем взрослым, да и спрашивают с них не так строго. Ну, подожди, теперь ты попляшешь! В голове у Линды, которая половину юности только и занималась тем, что доводила до белого каления окружающих, уже начали возводиться грандиозные здания сумасшедших выходок, призванных отравить жизнь хозяину дома. Ах ребенок? Ты хотел ребенка? Так получи!

– Не буду есть! – Линда сказала это, не повернувшись, даже не сказала, а буркнула.

– А могу я узнать причину столь решительного отказа?

Настоящая, взрослая Линда, сковав себя приличиями, ответила бы что-нибудь вроде: «Я не очень хорошо себя чувствую, немного тошнит» – и на этом вопрос был бы исчерпан. Но ей хотелось скандала. Причем немедленно и со всеми вытекающими последствиями! Благо, теперь появилась возможность удовлетворить это желание.

– Я не стану есть в доме, где надо мной издеваются. – Линда все так же лежала лицом к стене, но постаралась голосом передать степень своего презрения к жалкой лачуге и к ее обитателю.

Судя по последовавшему ответу, у нее это получилось.

– Знаешь что, солнышко… – голос Джона гневно дрогнул, – или ты поешь сама, или я повторю фокус, но уже не с лекарством, а с кашей.

– Попробуйте.

С этими словами Линда нырнула под одеяло и быстро подобрала под себя края, образовав нечто вроде кокона. Плакать больше не хотелось, напротив, в душе появилось некое удовлетворение. К тому же ситуация уже начинала становиться забавной.

У Джона прямо-таки руки опустились. Нет, конечно, следовало ожидать чего-нибудь эдакого, но не в первый же день! И что теперь вообще делать? Может, просто пока не обращать внимания? Психологи советуют это сплошь и рядом, однако на Ил, например, это никогда не оказывало необходимого воздействия. Но сестре, так или иначе, всегда можно было пригрозить наказанием, а тут…

– Как хочешь. – Джон забрал тарелки и ушел в кухню.

Пускай полежит в гордом одиночестве. Подумает над своим поведением, решил он.

Под одеялом было нестерпимо жарко и душно. Воздух почти не проникал

Линда мысленно рассмеялась, представив, как Джон ждет час, другой, третий, потом начинает дергаться, беспокоиться, но не решается заговорить первым. Еще около тридцати минут он «нарезает круги» по комнате, потом подходит, легонько трогает за то место, где предположительно находится ее плечо. Предлагает помириться, может, даже извиняется. Но она молчит! Тогда Джон отходит. Снова ждет. Наступает вечер, на улице темнеет. Он уже не на шутку испуган. Страшные мысли лезут ему в голову: а вдруг ребенок заснул и задохнулся?

И вот момент триумфа! Джон просит прощения и становится шелковый, больше, конечно, он не посмеет пичкать ее лекарствами. Картина получилась столь выразительной, что Линда почти ощутила свое превосходство. Итак, теперь главное – выдержать характер. И она стала ждать.

Часы тянулись медленно. Джон наколол во дворе дров, натопил снега. Дел на улице больше не осталось, а возвращаться в дом ох как не хотелось. Он чувствовал себя виноватым, с одной стороны, но, с другой, ощущал острую необходимость вести себя так же и дальше. Это для ее же блага. Две недели придется изображать из себя саму строгость, а то как бы чего не вышло. Начнет сейчас носом крутить и ни одного лекарства потом не заставишь принять.

Джон еще раз окинул взглядом двор, обнесенный высоким забором. Как на грех все переделал до дня годовщины смерти Марии и Ил. Знал, что после руки ни на что не поднимутся.

Косматый волкодав Лютый лежал в своей будке, развалившись, вытянув лапы, из его огромной пасти валил пар. Волчище, да и только. Красивое, сильное животное. Джону вспомнилось, что вот уже несколько дней он не подходил к своему четвероногому другу, не до того было. И он направился к будке.

Пес, с ходу уловив намерение хозяина, тут же выскочил наружу и приветливо замахал хвостом.

– Лютый! – Джон запустил пальцы в густую шерсть на загривке. – Краса-авец мой! У-умница!

Волкодав подался вперед, ласкаясь, лизнул огромным шершавым языком непривычно гладкую щеку хозяина.

– Ох и гостья нам с тобой попалась, не слажу я с ней. – Джон проверил ошейник, застежка держалась крепко. – Ты уж на нее не лай, я и так перестарался.

Пес глядел сочувственно, словно хотел сказать: «Эк тебя угораздило!» И казалось совсем не странным, что эта зверюга способна понимать человека, не только понимать, но и сопереживать ему.

– Ладно, пойду воевать дальше. – Джон почесал Лютого за ухом и вошел в дом.

Уже начало темнеть, в комнате было сумрачно и тихо. На кровати лежал все тот же неподвижный кокон. Маленький, щуплый, капризно-обиженный. Обида сквозила даже в самой позе, в том, как было подвернуто одеяло. Ведь не ела же целый день. И лекарства не пила.

Джон тяжело вздохнул: придется снова применять репрессивные меры.

– Так, вылезай немедленно, или я за себя не отвечаю.

Молчание.

– Я сказал: вылезай!

Ноль эмоций, даже не пошевелилась. А может, просто уснула? Джон попробовал осторожно вытянуть один из краев одеяла. Он легко подался. Внутри кокона началось какое-то движение, послышались звуки. Возмущается, что ли?..

Зимнее солнце пылало, обжигая кожу холодом серебристых лучей. Снег, вязкий, похожий на глину, приставал к подошвам и мешал идти. Линда с трудом вытаскивала из него ноги. Когда же наконец эта зловещая снежная пустыня останется позади? Солнце нещадно слепило. В глазах все расплывалось. И тут вдруг послышался треск, грохочущий, оглушительный, словно что-то сломалось прямо здесь, под ногами. Лавина? Но Линда стояла посреди равнины, и горы были еще далеко впереди…

И вдруг земля как будто ухнула куда-то вниз, в бездну, в черный хаос. Леденящий холод, еще более страшный, чем тот, что исходил от солнца, охватил тело, что-то потащило ее, кружа и переворачивая. В нос, в горло хлынула вода, и стало ясно: это не равнина, это река, на которой неожиданно тронулся лед.

Линда барахталась в черной пучине, всеми силами пытаясь зацепиться за края больших льдин. Но руки соскальзывали раз за разом, одежда набухла и тянула ко дну.

– Помогите! Помоги… – Горло обожгла вода. – Помо…

Она не могла больше кричать, у нее даже не получалось набрать в легкие воздуха. И никого вокруг, только снег да горы. Как холодно и как нестерпимо хочется жить! Ледяная черная гладь сомкнулась над лицом, и Линда неожиданно поняла, что видит солнце в последний раз. В последний раз! Видит через толщу воды, видит, опускаясь на дно реки…

Серебряные лучи широкими прозрачными лентами врезались в ледяное пространство, пронзая его, уходили в самую глубину и там гасли, подобно падучим звездам. Нет, это неправильно, что она, такая молодая, полная сил, погибнет. И Линда рванулась вверх. Почему-то ей показалось, что за лучи можно ухватиться точно так же, как за веревки, и она начала судорожно размахивать руками, силясь зацепиться. Но пальцы проходили сквозь серебряные ленты. А ей так хотелось наверх, к свету, к солнцу! Так хотелось глотнуть воздуха!

«Помогите!» – хотела крикнуть она, но вода наполнила рот и хлынула в легкие.

И в одно мгновение грудь налилась болью. Линда захрипела, закричала, беззвучно открывая рот. Никого. Никто не поможет ей. Она конвульсивно билась, борясь со стихией, но уже знала, точно знала, что не выберется.

Солнце становилось все более тусклым, все новые и новые слои воды закрывали его… Дышать! Дышать! Где же воздух? Но все кругом слилось в единое сумасшествие близкого конца. Смерть уже обвила леденящими руками ее шею. Солнце гасло, гасло, гасло…

– А-а! – Голос зазвучал неожиданно свободно, не встретив никакого препятствия.

– Да проснись же ты! Все хорошо! – Встревоженное лицо склонившегося над ней Джона было бледным даже в желтоватом свете лампы. – Проснись!

Линда почувствовала, как кто-то сильно встряхнул ее, и… И все встало на свои места. Комната. Джон. Джон? Он ее спас? Вода? Вода где-то рядом, где-то здесь. И Линда, еще не совсем придя в себя и не отдавая отчета в своих действиях, инстинктивно ухватилась за Джона. Слезы полились из ее глаз, словно только и ждали момента, когда откроются веки.

– Держи меня крепко, крепче. Я не хочу в воду! – Она вцепилась в обнимающие ее руки, так сильны были впечатления сна.

Что это? Комната настоящая или та река настоящая? Надо только покрепче держаться. Джон ведь сильный, Джон ведь удержит, непременно удержит…

Бледное лицо с мокрыми от слез щеками. Перепуганные глаза, беспокойно мечущиеся и не находящие ничего, на чем можно было бы остановиться, задержать взгляд. Глаза человека, ищущего защиты. Джон ясно увидел это и нежно обнял девчушку за плечи. Сейчас самое главное для нее – почувствовать себя в безопасности, а достичь этого проще всего через физический контакт. Человек, как и животное, всегда чувствует себя защищенным только среди себе подобных, в стае.

– Тихо, все кончилось, я держу тебя крепче некуда. – Он улыбнулся. – Посмотри на меня. Посмотри на меня.

Джон почти силой повернул Линду лицом к себе. Теперь нужно поймать ее взгляд, пусть увидит человеческие глаза, улыбку, тогда уж совсем вернется в реальный мир.

– Ты здесь, со мной, никто тебя не тронет.

Он старался говорить как можно отчетливее, хотя прекрасно знал, что слова пока плохо доходят до ее сознания, а уж их смысл и подавно. Но и молчать было нельзя. Если человек не среагирует на визуальные образы, то, вполне возможно, слуховые подойдут больше. А посему надо говорить не останавливаясь.

– Там так страшно. Я там умру, не отпускай меня…

– Да держу я тебя, держу.

Джон приподнялся и, завернув Линду в одеяло, взял ее на руки, посадил себе на колени. И она тут же обняла его за шею.

Мир с каждой секундой приобретал все более четкие очертания. Из смутной дымки проступали одна за другой детали, цвета, запахи. Но страх был еще слишком силен, и создавалось ощущение какого-то странного междумирья, словно стоишь на тонком перешеечке между двумя зияющими пропастями – сном и явью. Сделай только шаг – и упадешь, провалишься в бездну, из которой не выбраться. Поэтому Линда держалась за шею Джона, приникнув к нему всем телом. Ее била дрожь, мысли скакали, в голове царил хаос, лишь страх вычленялся отчетливо и ясно.

Ей часто снились подобные кошмары. Бурное воображение, натасканное в свое время на мечтах об идеальном отце, способное воссоздавать при желании даже кинестетические ощущения, оказывало медвежью услугу. Обычно люди в течение нескольких секунд после пробуждения приходят в себя. А Линда нет. Проснувшись среди ночи, она могла по полчаса выкарабкиваться из таинственного мира грез, враждебного и пугающего.

Психологи посоветовали иметь под рукой своеобразное заземление: приятную на ощупь вещь, которая была бы ассоциативно связана с каким-то моментом счастья, испытанным в реальной жизни. Дома у Линды на тумбочке лежал маленький гладкий камешек. Она подобрала его у моря в день своего первого свидания с Чаком. Как хорошо, как просто было все в ту пору. Камешек ничем особенным не выделялся, но Линда почему-то сохранила его тогда, а потом он пригодился. Но сегодня «заземлиться» было нечем. Только эти руки, обнявшие ее, только стук сердца в груди, к которой она приникла в приступе безотчетного ужаса, только этот голос, звучащий в темной комнате: