Текст книги "Удача – это женщина"

Глава 13

Стояло сумрачное апрельское утро, и по небу ползли тяжелые дождевые тучи. Они ползли так низко, что, казалось, едва не задевали за крыши. Энни глянула за окно и возблагодарила Господа, что на календаре четверг, а не понедельник, и выходило, что стирать сегодня не надо. Заодно можно было не мыть парадную лестницу – дождь вымоет. Энни захлопнула двери и стала размышлять, как распорядиться этим днем.

Коридор, застланный красным турецким ковром, выглядел безупречно; парадная гостиная, где никто никогда не сидел, за исключением больших праздников, была стерильно чиста. Кухня, где они с отцом проводили почти все время, сверкала. Верхний этаж также отличался совершенным порядком, но теперь пустовал. Во всем доме невозможно было найти ни грамма грязи, ни одной ненакрахмаленной рубашки. Поскольку был четверг, значит, вечером она испечет пастуший пирог. Ее отец за каждым днем недели закрепил определенное блюдо, в четверг же они всегда ели пастуший пирог.

Огонь уже ярко горел на кухне, и Энни сняла с крюка кипящий чайник. Затем достала заварной чайник из коричневого фаянса, всыпала в него немного крепкого черного чая и залила кипятком. Потом она села на свой стул, на котором сидела всегда уже в течение многих лет, и стала ждать, когда чай заварится.

Было еще рано, и отец спал. В эти утренние часы дом принадлежал ей одной. Энни обвела глазами свои владения. Теплая, чистая комната, которая заменяла ей весь мир последние десять лет, временами казалась уютной и удобной… ловушкой. Как обычно, она выглядела прекрасно: сверкающая решетка из начищенной желтой меди прикрывала облицованный зеленым кафелем очаг, деревянная каминная доска была обита красным бархатом. На ней стояли выцветшие семейные дагерротипы в серебряных рамках и круглая латунная ваза с тонкими деревянными лучинками, которыми отец раскуривал свою трубку. Рядом с вазой находилось чучело птички, прикрытое стеклянным колпаком. Энни перевела взгляд на бронзовые газовые рожки, затененные матовыми стеклянными абажурами, затем на любимое кресло отца, покрытое бордовым бархатом и слегка продавленное посередине от длительного пользования. Подголовник кресла закрывал вышитый белый чехол из льна, который она ежедневно меняла. Потом в поле ее зрения попали блестящий коричневый линолеум, покрывающий полы на кухне, и ковер с бахромой, вытертый и выцветший за многие годы, и простой сосновый стол, застеленный яркой клеенкой в красно-белую клетку, на котором она готовила пищу. Затем ее внимание переключилось на виндзорские стулья с гнутыми спинками, стоявшие возле стола, за которым домочадцы ели, глубокая раковина с нависающими над ней начищенными медными кранами, кухонный шкаф для посуды, уставленный белыми и голубыми тарелками и блюдами, а также сушилка для белья, на которой каждый день развешивались для просушки в теплом воздухе очага различные предметы туалета или постельные принадлежности. Большое окно выходило на мощеный внутренний двор, окруженный поникшими рододендронами и зарослями благородного лавра. Когда настанет лето, она вывесит за окно длинный деревянный ящик, в котором посадит яркие петунии и настурции.

Энни закрыла глаза и вздохнула. Никакой надобности озирать свои владения у нее не было – все вещи и предметы обстановки, любой штрих и любой домашний звук навечно отпечатались у нее в мозгу, как, например, знаменитые часы в футляре из красного дерева, мелодичный перезвон которых напоминал знаменитый Биг Бен, или легкий посвист чайника, постоянно подогревавшегося на крюке в камине, чтобы в любой момент можно было заварить чай и напоить озябших гостей, которые, правда, теперь совсем перестали заходить. Энни, словно музыкант, могла бы воспроизвести про себя шипение газа в осветительных рожках, гудение огня в камине, который топили ежедневно, и зимой и летом, чтобы держать большой очаг постоянно наготове для приготовления пищи. В эту мирную домашнюю симфонию Энни еще добавила бы щелканье вязальных спиц и сопение вечной отцовской трубочки, когда они вместе коротали вечер, укрывшись за тяжелыми бархатными шторами, пока не наступала пора говорить друг другу «доброй ночи» и идти спать, чтобы на следующий день повторить все сначала.

Она вздохнула. Прошел год, как уехал Джош, и не было минуты, чтобы она не вспоминала о брате. Единственная весточка от него пришла уже пять месяцев назад. Это была открытка с изображением салуна в Сан-Франциско, вложенная в хороший конверт из плотной бумаги. На обратной стороне открытки Джош написал: «Со мной все нормально, не беспокойтесь обо мне. Ничего дурного я не сделал. Прошу мне верить. Любящий вас Джош». Она читала и перечитывала эти строки тысячу раз. Джош оживлял этот невеселый дом, и она привыкла жить его жизнью, пока он был рядом. Когда он исчез, Энни скорбела о нем, как мать, потерявшая собственное дитя, и ни чуточки не верила во весь тот ужас, который о нем рассказывали. А говорить о нем гадости нашлась тьма желающих. Даже его братья поверили в то, что он убийца молоденьких девушек, и почти не приходили навестить сестру и отца, а их жены не пускали внуков к деду, словно опасались, что дурная слава Джоша ляжет и на них несмываемым позорным пятном на всю жизнь. С другой стороны, как оказалось, деньги Фрэнка Эйсгарта обладали для них притягательной силой. Каждый раз, когда Берти или Тед появлялись на «Вилле, увитой плющом», Энни заранее знала, какой разговор они заведут.

– Старик стал несколько слаб на голову, – говорил Берти. – Для нас лучше всего взять дело в свои руки, а то мы разоримся к чертовой матери! Он уже не в состоянии принимать какие-либо решения, как же нам строить дома, если он не говорит подрядчикам ни «да» ни «нет»?

Она знала, что Берти прав, но она знала также, что на словах, болея о деле, братья в действительности лишь мечтают прикарманить отцовские денежки. Но как бы там ни было, она не могла разрешить стоящую перед семейством Эйсгартов проблему, а отцу было попросту на все наплевать. Потому-то Энни и продолжала вечерами вывязывать бесконечные кофточки и чепчики из нежнейшей ангорской шерсти для постоянно увеличивающегося количества маленьких Эйсгартов – братья оказались необычайно плодовитыми. И только, как уже говорилось, имя Джоша старались громко не упоминать.

Из задумчивости Энни вывел звук шагов на лестнице, ведущей из отцовской спальни. Она быстро залила жирным свежим молоком овсяные хлопья и добавила щепотку соли. Потом повесила кастрюльку с кашей на крюк в очаге. Затем она нарезала тонкими ломтями белый хрустящий хлеб, который сама испекла день назад, и начала накрывать на стол, водрузив в центре горшочек с клубничным джемом и положив рядом с тарелкой старого Фрэнка свежую утреннюю газеты, хотя с тех пор, как в газетах впервые написали о Джоше, старик их не читал. Однако Энни по-прежнему покупала «Йоркширские новости» и прочитывала их от корки до корки, когда заканчивала очередной раунд добровольной и бесконечной домашней работы.

– Доброе утро, папа, – весело приветствовала она отца, отодвигая его стул из-за стола и наливая в чашку чай. – Овсянка будет готова через несколько минут. Может быть, нарезать ветчины или сварить парочку яиц всмятку для разнообразия?

Старик отрицательно покачал седеющей головой и опустился с громким вздохом на стул.

– Каши вполне хватит, – пробурчал он.

Фрэнк молча созерцал свою тарелку, а Энни устало перевела дух. Сколько раз она твердила ему, что, кроме Джоша, у него есть еще два сына, а у тех тоже есть дети – его внуки, что у него, в конце концов, есть собственное дело и деньги в банке. Наконец, она не уставала повторять, что Джош невиновен, но все без пользы.

– Когда парень совершает преступление вроде того, что совершил Джош, Бог его не простит. И я тоже, – сказал ей отец. И это были единственные слова, которые Фрэнк Эйсгарт произнес по данному поводу.

Сегодня, как обычно, он тоже отодвинул локтем газету в сторону, но заголовок, набранный огромными буквами, привлек его внимание. Он гласил: «Землетрясение страшной силы разрушило Сан-Франциско. Тысячи людей погибли в разбушевавшемся огне».

– Готов поклясться, не один дом из тех, что я строил, при этом развалился, – прокомментировал Фрэнк сообщение, накладывая клубничный джем в дымящуюся кашу.

– Это что же такое землетрясение, папочка? – спросила Энни, чрезвычайно удивленная его непривычной словоохотливостью за завтраком.

– Землетрясение, дочка, – это когда земля трясется, – коротко объяснил отец и, отодвинув от себя нетронутую овсянку, стал размешивать сахар в чае.

Энни стояла, наклонившись над камином, и поджаривала белый хлеб, наколов куски на длинную бронзовую вилку. Два кусочка, аппетитно подрумяненные, уже лежали на горячем кирпиче, обернутом чистой фланелью. Щеки Энни разрумянились от близости огня. Повернув лицо через плечо к отцу, она снова спросила:

– И где же она трясется?

– В газете же ясно сказано – землетрясение в Сан-Франциско. Да ты сама прочти!

– Господи! В Сан-Франциско, – вдруг сообразила Энни и, бросив вилку, кинулась к столу, схватила газету и принялась лихорадочно читать передовицу. Ее глаза постепенно округлялись от ужаса, лицо побледнело, и она схватилась рукой за сердце.

– Отец, – прошептала она наконец, – неужели это все правда?

– Натурально правда, – подтвердил Фрэнк, потягивая чай. – Вечно под этим городом что-то булькало, даже я помню, а ведь я был там четверть века назад.

– Ты не понимаешь. – Она опустилась на стул, закрыла лицо фартуком, чтобы он не видел ее слез, и представила себе Джоша в разрушенном Сан-Франциско. Возможно, он погиб под развалинами рухнувшего здания или сгорел, оказавшись в центре пожара. И она ничем не могла ему помочь, ее красивому, любимому и невинному Джошу….

Минуту спустя она вытерла слезы и взялась за газету снова. Отец по-прежнему сидел над своей чашкой с чаем и молча покуривал трубку, так и не прикоснувшись к еде. Клубы дыма привычно наполняли комнату, но сегодня Энни хотелось накричать на старика, сказать ему, что, возможно, в этот момент его сын лежит, раздавленный многотонной глыбой, или превратился в пепел. Но вместо этого она перечитала статью вновь.

В ней говорилось, что новости из Сан-Франциско поступают нерегулярно, поскольку все коммуникации и линии связи разрушены. Правительство штата Калифорния уже отрядило помощь в пострадавший город, да и все остальные крупные американские города в спешном порядке пакуют и высылают пищу, одеяла, одежду и деньги, чтобы помочь оставшимся в живых. Шеф пожарной команды города погиб при первом же толчке под рухнувшим на него зданием пожарной охраны. Магистрали, снабжавшие Сан-Франциско водой, тоже сильно пострадали, и пожарным не хватало воды, чтобы бороться с пламенем. Весь город полыхал в огне, и ничто не могло его спасти. Новенький, с иголочки, дворец Правосудия, обошедшийся налогоплательщикам в восемь миллионов долларов, превратился в прах, самый большой в мире сказочный отель «Палас» сгорел дотла, и даже находящиеся на некотором удалении от центра города дома богатейших горожан в районе Ноб-Хилла безжалостно пожираются пламенем.

Знаменитая оперная звезда Энрико Карузо уехал со всей своей труппой на специально арендованном для этой цели поезде еще до того, как пожары разгорелись по-настоящему. Тем не менее, того, что он увидел, ему было достаточно, чтобы назвать гибнущий город «адское местечко» и поклясться, что он больше никогда сюда не вернется. Когда прошел первый шок от сокрушительных толчков, горожане бросились на улицы, задаваясь единственным вопросом: «что делать?» Наступившая после толчков тишина притупила их бдительность, и люди стали готовить пищу в уцелевших очагах или просто на кострах. Но все главные газопроводы тоже были разрушены, газ вырвался на поверхность, что и вызвало одновременную вспышку множества пожаров в разных концах города. Положение усугублялось тем, что в Сан-Франциско не существовало продуманной системы противопожарной безопасности, кроме того, как уже говорилось, почти не было воды. Таким образом, уже к полудню того же дня в городе полыхало более пятидесяти отдельных пожаров, которые быстро распространялись, перескакивая с одной деревянной крыши на другую, набирали силу, и через несколько часов город превратился в одну гигантскую полыхающую топку. Поднявшийся ветер добавил в нее кислорода, и температура внутри огненного кольца возросла настолько, что плавились кирпичи и камни. «Сан-Франциско обречен вместе с тысячами и тысячами своих обитателей» – такими словами заканчивалась статья.

Энни позже не могла припомнить, как она пережила этот день. В четыре часа пополудни она спустилась бегом с «Холма Эйсгарта» и, добежав до угла, купила вечерний выпуск «Йоркширских новостей» в надежде, что положение в Сан-Франциско переменилось к лучшему. Но, к сожалению, газета писала, что огонь охватил к этому времени даже отдаленные районы города. Тем не менее, в огромных парках Сан-Франциско создаются временные палаточные городки для беженцев. Многие успели скрыться от огня, переправившись на паромах в Окленд, город-спутник, расположенный по другую сторону залива Сан-Франциско. Журналисты подробно описывали, какими способами граждане пытаются ускользнуть от опасности. Энни особенно стало жалко китайцев, бежавших из горящего Китайского квартала. Богатых и знатных женщин слугам приходилось нести на руках, поскольку их чрезвычайно маленькие ноги с детства изувечены специальными дощечками, и они не могут самостоятельно передвигаться. Обуянные ужасом Дети бегут вместе с родителями, прижимая игрушки к груди, в то время как старшие тащат за собой на веревках собак и кошек, несут клетки с птицами, картины и даже пианино – словом, самые дорогие для каждой семьи вещи, «хотя никто не знает, что случится с ними и с их пожитками в следующую минуту», – так заканчивался очередной репортаж.

Энни медленно двинулась домой вверх по холму. Она вспоминала те ночи, когда, стоя на коленях у кровати, она молила Создателя, чтобы нашлись, выплыли откуда-нибудь доказательства невиновности Джоша, тогда бы он снова вернулся домой, и еще она просила Господа сохранить здоровье и жизнерадостный характер ее младшему брату на чужбине. Поднимаясь по склону и рассматривая носки своих туфель, Энни уже совершенно точно знала, как ей поступить дальше, и обдумывала план действий в деталях.

Поздно вечером, когда Фрэнк, поужинав, угнездился в любимом кресле и, по обыкновению, молча глядя в огонь, принялся раскуривать трубку, она обратилась к нему:

– Отец, мне необходимо поговорить с тобой. Я решила кое-что предпринять.

– Гм, – пробурчал старик, даже не взглянув на девушку.

– Мне придется уехать, папа, – громко произнесла Энни заранее приготовленные слова.

Голова отца дернулась, словно он вышел из забытья, а рука автоматически извлекла изо рта трубку.

– Уехать? Да ты что, тронулась маленько, а? Не говори глупостей, Энни.

И Фрэнк Эйсгарт, решив, что разговор закончен, опять углубился в себя. Но Энни не собиралась сдаваться.

– Я решила разыскать Джоша, – настаивала она. – Видишь ли, отец, он уехал в Сан-Франциско, и я должна узнать, жив он или нет, а если мертв, то я прослежу за тем, чтобы его достойно похоронили на освященной земле.

– Убийцу никогда не хоронят в освященной земле! – прорычал Фрэнк. Его лицо приняло угрожающий багровый оттенок, и он яростно запыхтел трубкой, наполнив буквально всю кухню клубами синеватого дыма.

– Джош невиновен, – твердо ответила Энни. – Сэмми Моррис увез его отсюда с такой скоростью, что у него даже не было времени оправдаться. А полиция и знает всего-навсего только то, что сообщила им миссис Моррис, что Джош, дескать, стоял рядом с трупом.

Она взглянула на отца, но тот продолжал молча курить, глядя на огонь в камине. Вдруг она заметила слезу, скользнувшую по его морщинистой щеке и затерявшуюся в жестких седых усах. За ней последовала еще одна и еще…

– О Господи, отец, – беспомощно проговорила она, не представляя, как его утешить, поскольку ей и в голову бы не пришло подойти к отцу и обнять его, как она обняла бы Джоша. – Не принимай все так близко к сердцу. Помни только, что твой младший сын не убийца. Я абсолютно убеждена в этом, что бы ни говорил Сэмми Моррис.

– Он доконал меня, – пробормотал Фрэнк, не обращая внимания на слезы, текущие по щекам. – Наш Джош совсем доконал меня. Человек имеет право рассчитывать на своих детей. А ведь он был моим любимцем, ты же знаешь, хотя я старался этого никогда не показывать и ко всем относиться одинаково. Разве я мог ожидать, что на нашу семью свалится такая беда. Никогда…

Энни отвернулась, она не могла видеть его морщинистое лицо, по которому текли слезы, и дрожащие руки. Все это копилось в нем с тех самых пор, как уехал Джош. Фрэнк Эйсгарт впервые в жизни дал волю эмоциям, и это было лучшее для него в тяжелую минуту. Через некоторое время Энни сказала:

– Папа, я еду в Сан-Франциско, чтобы найти его. Я хочу смыть позор с нашего имени. Ты не умрешь, продолжая думать, Что твой сын убийца. Я хочу попросить у тебя две вещи. Первая из них – деньги, ведь мне нужно на что-то купить билет. Вторая же просьба – никому не говорить о поездке. Никто не должен знать, куда я отправляюсь и зачем.

Он посмотрел на нее, и каждая морщинка и складочка на его лице затрепетала. Впервые Энни жалела своего отца.

– Ты действительно решилась на это? – прошептал он. Энни кивнула.

– Тогда я завтра же раздобуду деньги. И это будет договорено только между нами. Никто другой ничего не узнает.

Она благодарно улыбнулась:

– А я обещаю, что верну честь нашей семье независимо от того, жив твой сын или мертв.

На следующее утро Фрэнк Эйсгарт впервые за последний год пустился в путешествие по улице. Соседи бросились к окнам и дверям, чтобы посмотреть на него. Они отмечали про себя, насколько он поседел и сдал, и громогласно обменивались впечатлениями. «Несмотря на все его деньги и процветающее дело, он превратился в настоящего старика», – пришли они наконец к неутешительному выводу и потеряли к Фрэнку Эйсгарту всякий интерес.

Салли Моррис, подурневшая и постаревшая, тоже высунулась из дверей и на всю улицу крикнула ему вслед:

– Удивляюсь, как вы осмеливаетесь прохаживаться перед нашими окнами после того, что сотворил ваш Джош. Еще и Сэмми потянул за собой. Это все вы и ваше богатство совратили моего парня, и Господь вам этого не простит!

Соседи затаили дыхание, заметив, как при этих словах Фрэнк споткнулся и едва не упал, но затем выправился и быстро пошел вперед, глядя прямо перед собой, как будто не слышал ни слова.

Спустя два часа они увидели, что он возвращается домой. Через некоторое время мимо них проследовала Энни Эйсгарт, и опять все головы повернулись ей вслед. Соседи недоумевали, куда это она направляется в такой спешке? Они пришли в еще большее изумлению, когда на следующей неделе к «Вилле» подкатил кеб и отвез Энни вместе с чемоданами и коробками на железнодорожную станцию. Заботу же о старике взял на себя Берти Эйсгарт.

Глава 14

Лаи Цин был озадачен. С тех пор как он встретил Фрэнси, прошло шесть дней, а она все еще не сказала ни одного слова. Она была доверчива, как дитя: когда он приносил ей пищу и говорил «съешь», она ела, когда он говорил «пойдем со мной», она шла, когда он говорил «жди здесь», она ждала. И он знал, что если в один прекрасный день не вернется, она так и будет сидеть и ждать – хоть целую вечность. Она не выказывала ни малейшей тревоги по поводу своего нынешнего состояния, как, впрочем, не интересовалась и положением остальных двухсот пятидесяти тысяч бездомных, живших в палаточных городках. Она просто сидела, держа мальчугана на коленях, и остановившимися глазами смотрела перед собой, не ощущая времени.

Лаи Цин перевел дух. Он стоял перед дилеммой. С одной стороны, он взял на себя ответственность за девушку, с другой – боялся, что она сойдет с ума от пережитого, а он был не в состоянии как следует ухаживать за ней. В конце концов, он всего-навсего бедный подданный Поднебесной, и у него хватает своих проблем, она же, судя по всему, – настоящая американская леди. И Лаи Цин решился.

– Леди? – Он осторожно наклонился к ней, стараясь не коснуться даже ее одежды. Это было бы прежде всего невежливо, а кроме того, спаситель не должен злоупотреблять своим статусом.

Фрэнси молчала.

– Леди? – повторил он опять.

Ее глаза цвета сапфира наконец остановились на нем. Он был абсолютно уверен, что она просто ждет от него очередного указания, и снова со значением вздохнул.

– Вам нужно находиться вместе с другими американскими миссис, – сказал Лаи Цин, доставая из секретного карманчика под блузой пятидолларовую бумажку и кладя ее девушке на колено. – До свидания, леди, – вежливо попрощался он, закидывая за плечи свою корзину, но она не произнесла ни слова ему в ответ.

Он взял мальчика за руку, и они отошли на несколько ярдов, но что-то заставило китайца оглянуться. Большая слеза ползла по щеке Фрэнси, оставляя на ней влажный след. Лаи Цин остановился, обуреваемый сомнениями. Во всем облике девушки сквозило такое щемящее одиночество, какое знакомо только совершенно отчаявшимся людям.

Лаи Цин опять подошел к ней и спросил:

– Шесть дней ты не плакала, теперь плачешь. Почему? Она покачала головой, и тут слезы потекли из ее глаз ручьем, а ручей постепенно превратился в полноводную реку.

– Я думала, что вы мой друг, – отрешенно прошептала она. – И вот вы меня покидаете.

– Моя не может быть твоим другом. Моя – бедный, несчастный китаец, а ты, – тут он посмотрел на ее дешевое платье, – американская леди.

Она терла глаза кулачками, стараясь приостановить поток слез, и он впервые заметил голубые тени у нее под глазами, нежную кожу и узкие слабые запястья. Его сердце сжалось от сострадания к ней, но он знал, что должен оставить ее с ей подобными.

Мальчик, терпеливо ожидавший рядом, сначала дергал Лаи Цина за штанину, а потом и сам заплакал за компанию. Китаец нежно потрепал его по голове, продолжая смотреть на девушку.

– Я бы очень хотела стать вашим другом, – вздохнула она.

Лаи Цин старательно обдумал вновь возникшую проблему, в то время как Фрэнси не спускала с него молящих глаз.

– Это будет очень трудно, – сказал он наконец.

– Хуже того, что я уже пережила, не будет.

Ее голос дрожал от горечи и слез, и Лаи Цин кивнул. – Тогда надо идти, – сказал он, закидывая корзину с пожитками за спину и беря китайчонка за руку.

Она поднялась на ноги и пошла за ними, чуть сзади, и Лаи Цину почему-то подумалось, что, если он скажет «мы пойдем на край света», она вот так же и пойдет следом, отставая на один шаг. Судьба взяла их жизни в свои руки.

Когда они прошли с милю, Лаи Цин остановился, чтобы купить поесть в маленькой лавчонке у дороги. Достав из секретного кармашка деньги, он отсчитал пятнадцать центов, а остальное аккуратно положил назад. Потом вынес из лавки тарелку горячего супа и несколько кусков хлеба с маслом. Фрэнси расположилась на куче камней, посадив ребенка, по обыкновению, себе на колени. Он прижимался к ней всем телом и обнимал ручонками за шею. Боги сотворили чудо. Она улыбалась.

– Кушай, – наставительно сказал Лаи Цин, втискивая жестяную тарелку ей в ладони. – Ты должна быть сильной.

Он следил за тем, как она ела суп, закрыв глаза и наслаждаясь, и с беспокойством думал, что у него осталось всего пять долларов. Это было все его состояние. Существовала, правда, книжка, выданная ему Китайским кредитным товариществом, где на его счету значилось сто три доллара и двадцать центов, но деньги, по-видимому, сгорели вместе с Сан-Франциско. Он вздохнул. Эти деньги он выиграл в маджонг. Это было все, что числилось за ним в прошлом. На эти деньги он рассчитывал в будущем. Однако его постигла неудача, и, тем не менее, он был жив и даже не ранен.

Благодаря тарелке супа, съеденного Фрэнси, на ее щеки вернулся румянец, походка стала тверже, и она даже взяла мальчика за руку, с улыбкой глядя, как он, быстро перебирая ногами, старается поспевать за взрослыми. Люди, попадавшиеся им на дороге, останавливались и сердито глядели им вслед, и Лаи Цин знал, что они не одобряли совместных прогулок белой женщины и китайца. Он понимал также, что им вместе нечего и соваться в лагеря для беженцев, расположенные в парках, и внимательно глядел по сторонам в поисках убежища. Когда они проходили мимо очередной придорожной лавочки, торговавшей палатками, он решил прицениться к ним и коротко спросил:

– Сколько?

Торговец посмотрел на него с презрением:

– Для китаезов – десять долларов. И это даже дешево. Лаи Цин молча повернулся и пошел прочь, чувствуя на своей спине подозрительный взгляд продавца. Становилось все темнее и темнее, было необходимо найти укрытие и побыстрее. Мальчуган совсем выдохся, и китаец взял его на руки. Как только темнота сгустилась окончательно, он наконец увидел то, что искал – полуразрушенный домик, к счастью, не развалившийся до основания во время землетрясения, как подобные ему домишки, в которых раньше жили ремесленники. Землетрясение, словно ножом, срезало верхушку строения, но первый этаж почти не пострадал. Дверь отсутствовала, и Лаи Цин вошел первым и огляделся. Полотняные шторы в шашечку трепетали на ветру, прикрывая окна без стекол. В центре гостиной стоял деревянный стол на тумбообразных ножках, наполовину скрытый мусором и осыпавшейся штукатуркой. Рядом с камином примостился диван, набитый конским волосом, а у стены валялся перевернутый комод, в котором каким-то чудом сохранились неразбившиеся тарелки, покрытые толстым слоем пыли. Лаи Цин внимательно осмотрел потолок – по нему шло несколько больших трещин, но в целом он выглядел относительно безопасно. По крайней мере, переночевать здесь можно было без особого риска.

Китаец подвинул диван поближе к стене и смел рукавом мусор с сиденья. Потом заявил с поклоном:

– Пожалуйста, садиться, леди.

Фрэнси с облегчением опустилась на диван, а китаец уложил мальчика рядом с ней. Потом он взглянул на нее и проговорил:

– Леди, моя китайца. Моя приехала в Америку без документов. Моя зарабатывает на жизнь игрой в карты и в другие игры. У меня нет прошлого, леди, и нет будущего. Моя имеет только сегодня. Так моя жила всегда, и так жила семья, в которой моя родилась. Моя ничего не может предложить леди.

Фрэнси внимательно выслушала Лаи Цина и пришла к выводу, что его жизнь ничем не отличается от ее собственной. Она кивнула в такт своим мыслям и ответила:

– В таком случае нам повезло – вам и мне. Землетрясение похоронило мое прошлое и лишило меня будущего. У меня, как и у вас, остается только сегодня.

– Может быть, к нам пришла удача после всех бед, – согласился он.

Мальчик спокойно заснул, а Фрэнси стала помогать китайцу в поисках хоть каких-нибудь покрывал или одеял, поскольку ночи стояли холодные, а огонь было запрещено разводить. Роясь в обломках и в мусоре, они ухитрились найти какие-то тряпки, после чего обессиленная Фрэнси свернулась клубочком рядом с китайчонком и сразу уснула. Лаи Цин укрыл ее потертым розовым стеганым одеялом, а сам, завернувшись в старые шторы, сел в углу и до рассвета не сомкнул глаз, охраняя их сон.

Фрэнси спала, а китаец думал о ней. Он вспомнил, как его поразила неприкрытая ненависть, которую он расслышал в ее голосе, когда они стояли и смотрели на пожар в большом доме на Ноб-Хилле. Лаи Цин знал, что она страдала, поскольку на собственном опыте испытал, что это такое. Всю свою жизнь он шел рука об руку с жестокостью, одиночеством, страхом и ненавистью. Тем не менее, когда она проснулась, он не стал ее ни о чем спрашивать. Он знал, что настанет день, когда ей захочется снять тяжесть с души и с кем-нибудь поделиться своими горестями, и тогда она расскажет всю правду без утайки.

На следующий день они продолжили путешествие, даже не оглянувшись на развалины домишки, где провели ночь.

– Куда мы идем? – спросил малыш на кантонском диалекте, держась за юбку Фрэнси.

– До следующей стоянки, – спокойно ответил Лаи Цин.

Он понятия не имел, где эта самая стоянка будет, но его ответ вполне удовлетворил мальчика, и он без жалоб потрусил дальше.

Они прошли совсем немного, когда встретили на пути очередной палаточный городок, разбитый, по обыкновению, в парке. Люди, расположившись на траве, болтали или читали газеты, в то время как другие стояли в очередях за бесплатными завтраками, которые отпускались с деревянных повозок. В воздухе носился запах горячего кофе и свежего хлеба, и изголодавшийся малыш требовательно дернул Фрэнси за юбку. Она встала в очередь за завтраками и за бумажными одеялами, которые также выдавались бесплатно. Они быстро поели, сидя на некотором удалении от толпы. Потом, накинув одеяла на спины, Фрэнси и мальчик двинулись за Лаи Цином, по-прежнему не имея ни малейшего представления о том, куда он их ведет.

Следующие несколько дней Лаи Цин заботился о Фрэнси, как о маленькой: он добывал для нее пищу, искал место для ночевки и в результате истратил все свои более чем скромные сбережения. Он не задавал вопросов, и говорили они редко. Но вот однажды ночью, когда они сидели у огня, разведенного посреди каких-то развалин, Фрэнси сама сказала:

– Я должна тебе кое-что рассказать.

Китайчонок мирно спал, а черный силуэт дымящихся руин Сан-Франциско четким прихотливым узором вырисовывался на фоне темно-синего ночного неба.

Фрэнси спрятала лицо в ладони, а Лаи Цин терпеливо ждал, когда она заговорит. Он чувствовал, что она хочет облегчить свою душу.

Китаец оказался прав. Слова полились из нее, как в свое время слезы, потоком, и она впервые назвала ему свое имя и имя своего отца – Гормен Хэррисон.

– Я вижу, что даже ты наслышан о нем, – с горечью заметила Фрэнси, увидев, как брови Лаи Цина удивленно приподнялись.

– Каждый в Сан-Франциско знает его, – ответил китаец, и его глаза стали непроницаемыми.

Она рассказала ему о том, как отец в течение всей жизни ненавидел ее, и о своем младшем братце Гарри.

– Если он когда-нибудь узнает, что я еще жива, то засадит меня в сумасшедший дом и там уничтожит, – сказала Фрэнси со страхом.

Потом она поведала ему о встрече с Джошем, и об их любви, и о том, как он спас ее, и как был красив ее избранник.

– И добр, словно ангел, – добавила она со вздохом. – Даже монашенки так считали.

Фрэнси вдохновенно повествовала своему молчаливому слушателю о Джоше и Сэмми, об ужасных убийствах, совершенных Сэмми в Англии и здесь, в Сан-Франциско, и о том, как Джош отказывался верить, что его друг – убийца, а потом понял, что это правда. И наконец она в отчаянии зарылась лицом в ладони, вспоминая, что случилось с ними в момент землетрясения.