Текст книги "Беззаботные годы"

– За столом она ужасно нудная. Вернее, нудная она всегда, но за столом это особенно заметно.

– А ты не думаешь, что она может обидеться?

– Могу сказать, что у меня разболелась голова.

– Ну хорошо. Но только сегодня.

Лидия уже лежала в постели в детской спальне. Ее волосы были по-прежнему заплетены в короткие косички, из которых над ушами выбились влажные короткие прядки. Она была одета в голубую фланелевую ночную рубашку. Новый редингот висел на стуле возле постели. Шторы были задернуты, но вечерний свет пробивался между кольцами и ложился полоской в просвете между полотнищами штор. При виде Вилли Лидия сразу села в постели и воскликнула:

– «Элегантно на вид!»

Вилли растрогалась.

– Но спеть тебе так нежно и сладко, как Кошка, я не смогу[8]8
  Из стихотворения Э.Лира «Кошка и филин».


[Закрыть].

– Ты сама нежная и сладкая. Луиза сказала, что вы идете в театр. А когда мне будет можно?

– Когда подрастешь. Может быть, на Рождество.

– Луиза сказала, если вдруг в театре начнется пожар, люди не выберутся. В вашем театре не будет пожара?

– Конечно, нет! И люди смогут выбраться.

– Но ты можешь попасть в аварию.

– Дорогая, я не попаду. А почему ты так беспокоишься?

– Просто не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Никогда.

– Дорогая, ничего не случится, – заверила Вилли, не понимая, почему при этих словах ее охватила такая печаль.

– Мой редингот мне так нравится! Мама, пожалуйста, расплети мне косички! Они слишком тугие, спать будет жестко. Няня всегда делает все как надо, но думает про завтра, а не про то, что будет сейчас. Они так натянуты! Из-за них все волосы тянутся и становятся длиннее.

Вилли сняла резинки и расплела тугие косички. Лидия замотала головой.

– Так гораздо лучше, мама. Будь осторожна и обязательно возвращайся. Ты ведь уже старая, а старым людям надо быть осторожными. На старушку ты не похожа, – лояльно добавила она, – но я-то знаю, кто ты. Я же тебя всю свою жизнь знаю.

У Вилли дрогнули губы, но она ответила:

– Понятно. А теперь мне пора, мой утеночек, – она наклонилась. Лидия обняла ее, изо всех сил затаив дыхание, так что объятия получились не очень продолжительными.

– Только ты скажи няне, пожалуйста, что это ты расплела мне косички.

– Скажу. Спи крепко. Утром увидимся.

К тому времени, как она поговорила с няней и спустилась с верхнего этажа, из своей гардеробной как раз вышел Эдвард, пахнущий лавандовой водой и на редкость внушительный в смокинге. Луиза стояла на пороге своей спальни, попинывая плинтус.

– Ты ей сказала? – встрепенулась она.

– Няне? Да-да, конечно. Где мое пальто, Симпсон?

– У тебя на постели. И я уже не Симпсон – видишь, я без фартука. А ты ведь еще не видела моего нового сомика, мама, – добавила она, входя за ней в спальню.

– Завтра посмотрю.

– Нет, посмотри прямо сейчас. Завтра он будет уже не новым.

– Луиза, нам правда уже пора…

Эдвард, спустившийся в холл, позвал:

– Вилли, хоп-хоп! Скорее, мы опаздываем.

– Ох, мама, так нечестно! Ты даже на секунду не задержалась бы!

– Не приставай, Луиза. – Проходя мимо комнаты Луизы по пути вниз, она добавила: – У тебя чудовищный беспорядок. Сколько раз тебе повторять, что устраивать такое в комнате некрасиво по отношению к горничным?

Луиза хмуро плелась за ней, бормоча:

– Не знаю…

У подножия лестницы Вилли обернулась:

– Так убери в комнате, дорогая, будь умницей. Ну, доброй ночи, – она наклонилась, чтобы поцеловать дочь, которая состроила гримасу безмолвной мученицы.

– Доброй ночи, Лу, – сказал Эдвард. Хлопнула входная дверь, оба ушли. Всего-то три вещи валялись на полу! Как будто это беспорядок! Когда вещи лежат на полу, их видно, а значит, сразу ясно, где их искать. Иногда взрослые такие ограниченные. А страдают от этого дети. Хорошо еще, завтра приезжает Тедди – будет хоть с кем поговорить. Когда-нибудь она будет играть в лондонской пьесе, а ее родители, к тому моменту уже совсем старые, придут посмотреть на нее, а потом начнут зазывать ее к себе на ужин, но она с Джоном Гилгудом уже приглашена на ужасно шикарную вечеринку. «Боюсь, вы уже слишком стары, – скажет она им. – Вам давным-давно пора жевать грейпнатс в постели». Воспрянув духом, она забрела в гостиную, достала из запертого шкафа «Узорный покров» Сомерсета Моэма и унесла к себе наверх. В родительской спальне она попробовала накраситься мамиными румянами, тут ее и застала Эдна, явившаяся перестилать постели.

– Вам не полагается так делать, мисс Луиза.

– Знаю, – надменно откликнулась она. – Но должна же я знать, каково это, ведь рано или поздно мне все равно придется мазаться этой штукой. Вы ведь никому не скажете?

– Могу сказать, а могу и не говорить. – Эдна выкладывала пижаму мистера Эдварда (из шелка винного оттенка, просто прелесть) и в кои-то веки радовалась, делая за Филлис ее работу.

В конце концов для пущей надежности Луизе пришлось подарить ей баночку «Wonder-крема», пусть и самую маленькую, в обмен на молчание.

* * *

Эту горничную Хью особенно недолюбливал в том числе за то, что она, похоже, вечером всегда сидела в засаде, ожидая, когда он вернется. Сегодня он не успел даже вынуть ключ из входной двери, как она уже выросла на пороге. Потом попыталась перехватить его шляпу, пока он клал ее на столик в холле, в итоге шляпа очутилась на полу.

– Я повешу ваш пальто, – сообщила она, поднимая шляпу. Эти слова прозвучали как какое-то сексуальное обвинение, подумалось ему, и он уже в миллионный раз напомнил себе, что не следует относиться к немцам с предубеждением.

– Я без пальто, – ответил он. – А где миссис Казалет?

Инге пожала плечами.

– Нетафно ушла наверх. – По-прежнему стоя слишком близко к нему, она спросила: – Сделать вам виски?

– Нет, благодарю, – ему пришлось буквально протискиваться мимо нее, чтобы пройти к лестнице. От резкого движения в голове опять запульсировала боль; он вдруг понял, что ужасается посещению Куинс-Холла, но расстраивать Сибил ему настолько не хочется, что никакие силы не заставят его признаться ей.

Она лежала на боку, одетая в зеленое шелковое кимоно, привезенное Стариком из Сингапура (каждая невестка получила по одному, но цвета выбирала Дюши: зеленое для Сибил, синее для Виолы и персиковое для Зоуи), ее узкие босые ступни были трогательно-бледными, одну руку она откинула, и тонкие жилки сбегали с внутренней стороны запястья на изящную кисть. Он наклонился над ней и заволновался при виде ее груди – твердой, как мрамор, белой и пронизанной венами: ее конечности казались слишком хрупкими, чтобы выдержать налившееся тяжестью тело.

– А, привет, – она похлопала по постели. – Как прошел день?

– В целом как обычно. У врача была?

Она кивнула, заметив легкий тик над его правым глазом и сбоку от него. Опять мучается мигренью, бедняжечка.

– И что он сказал?

– Вообще-то он считает, хоть и не слышит оба сердца, что у нас, вероятно, будет еще и Траляля.

– Боже правый! – Ему хотелось добавить: «Неудивительно, что ты так вымоталась», но он имел в виду не это, точнее, не только это.

– Тебя это не тревожит?

Ее тревожило: справится ли няня Маркби сразу с двумя, согласится Хью на переезд в другой дом, будет ли вдвое больнее, чем…

– Нет, конечно. Это же замечательно. – Он гадал, чем, скажите на милость, ему платить за школу, если родятся мальчики.

Она с трудом приподнялась и села боком на постели.

– Хоть какое-то утешение за то, что кажешься самой себе величиной с дом. Кстати, Полли я еще не сказала.

– Думаешь, по этой же причине тебе не стоит ездить в Суссекс?

– Ну, я же ненадолго. Всего на неделю. А иначе я почти не побуду с Саймоном, – у нее все еще ныла спина – скорее всего, потому, что она долго не меняла позу.

– Ты правда хочешь сегодня выбраться в люди?

– Конечно, хочу, – она твердо решила не расстраивать его. – Но если ты не хочешь…

– Нет-нет, я готов, – он знал, как она ценит каждый выход на концерты. Надо будет снова принять лекарство, обычно оно помогало ему продержаться. – А где Полли?

– Боюсь, дуется наверху. Пришлось сказать ей про переселение. Вот она и раскапризничалась.

– Я загляну к ней пожелать спокойной ночи.

* * *

Полли лежала на полу на животе и обводила какую-то карту. Ее прямые шелковистые волосы, более золотистые и менее рыжие, чем у ее матери, свисали с обеих сторон из-под черной бархатной повязки и скрывали лицо.

– Это я.

– Знаю. По голосу слышу.

– В чем дело, Полл?

Последовала пауза, потом Полли заговорила отчужденным тоном:

– Надо было сказать не «я», а «мну». Я думала, ты догадаешься.

– Это мну.

– Знаю. По голосу слышу.

– В чем дело, Полл?

– Ни в чем. Терпеть не могу учить географию, – она ткнула карандашом в бумагу с такой силой, что в ней осталась дыра. – Ну вот, из-за тебя я испортила карту! – Мучительно нахмурившись, она повернулась к нему, и слезы брызнули из глаз.

Он сел на пол и обнял ее здоровой рукой.

– Так нечестно! Саймону досталась лучшая комната! Ему все можно каждый раз, когда он приезжает из школы, а мне нет! Он получает поблажки перед тем, как начнется учеба в школе, а я нет! Нельзя переселять кошек, они все равно вернутся в прежнюю комнату, а эту новую няню я ненавижу, от нее пахнет грушевыми карамельками, и она не любит девчонок, только и говорит, что о моем маленьком брате. Ей-то откуда знать? Имей в виду, я перееду жить к Луизе, уже переехала бы, только вряд ли Помпей согласится сидеть в тачке! – Она прерывисто вздохнула, но он видел, что ей уже немного легче, потому что она вглядывалась в него, пытаясь прочесть на его лице признаки потрясения.

– Я не выдержу, если ты бросишь меня и уйдешь жить к Луизе, – сказал он.

– Ты по правде испугаешься?

– Конечно.

– Хоть что-то, – она пыталась говорить ворчливым тоном, но он видел, как она довольна.

Он поднялся.

– Пойдем, посмотрим твою новую комнату и подумаем, что с ней можно сделать.

– Ладно, папа, – она потянулась к его руке, но не к той, которой он ее обнимал, легонько погладила черный шелковый чехол на культе и сказала: – Это не так плохо, как воевать в окопах: надеюсь, со временем комната мне даже понравится.

Ее лицо стало строгим от стараний скрыть тревогу за отца.

* * *

Как только родители уехали, Полли бросилась к телефону в глубине гостиной, возле рояля. Подняв трубку, она прижала ее к уху. Через мгновение послышался голос телефонистки:

– Номер, будьте любезны.

– Парк один-семь-восемь-девять. – Послышался щелчок, потом в трубке зазвенело, и Полли принялась молиться, чтобы к телефону подошла не тетя Вилли.

– Алло!

– Алло! Лу, это я, Полли! Ты одна?

– Да. Они уехали в театр. А твои?

– На концерт. Я вот зачем звоню: у меня новая комната. Папа говорит, можно выкрасить ее в любой цвет, какой я захочу. Может, черный, как ты думаешь? Папа собирается заказать для моих вещей полки вдоль стены: повсюду, вокруг всей комнаты, чтобы хватило места! Черный – хороший фон для фарфора, верно?

На другом конце провода затянулась пауза. Потом Луиза сказала:

– Люди не красят стены в черный цвет, Полли. Я думала, ты сама понимаешь.

– А почему бы и нет? Ведь носят же люди черную одежду. И черные тюльпаны есть.

– Черный тюльпан был на самом деле темно-темно-красным. Я знаю, я читала в книге. Ее написал Дюма. Она вообще-то французская.

– Ты же не умеешь читать по-французски.

– А она такая знаменитая, что и по-английски есть. И по-французски читать я умею, – добавила она, – только не всегда понимаю правильно. Но читать умею, конечно.

Луиза, кажется, разозлилась. Поэтому Полли спросила про сомика.

– С ним все в порядке, только другая рыбка ему не нравится. – И пока Полли придумывала еще какой-нибудь примирительный вопрос, Луиза продолжала: – У меня тут скука неимоверная. Я вся намазалась румянами и читаю книжку под названием «Узорный покров». В ней есть про секс. Но она хуже, чем «Доводы рассудка».

– А может, подойдет темно-красный?

– Можно сделать обои голубыми, как небо, и расклеить по ним чаек разного размера. Не хочешь попробовать?

– Из-за полок их все равно не будет видно.

– Только скучный кремовый цвет не выбирай. Сама знаешь, здесь все кремовое. Мама говорит, он ко всему подходит, а по-моему, просто незаметный, и все. Делай темно-красные, – в порыве великодушия разрешила она. – Карту нарисовала?

– Да, а потом испортила ее. А ты?

– Нет. Только думала, а начать так и не собралась. Бессмысленно рисовать карту места, для которого уже есть карты. Вот если бы это был какой-нибудь необитаемый остров, которого ни на одной карте нет! Лично я считаю, что мы обречены вести бессмысленную жизнь. Неудивительно, что мне смертельно скучно.

– Им-то хорошо живется, – включилась в игру Полли. – Я о том, что им-то незачем после ужина еще учить даты правления английских королей и статьи экспорта из Австралии и решать длинные задачки на деление про мешки с мукой!

– Полностью с тобой согласна. Они, конечно, твердят, что все это уже знают, но поймать их проще простого. Все дело в их чертовской склонности к удовольствиям, – совместные нападки на родителей наконец вернули ей дружелюбный тон.

– А нам не разрешили даже закончить учебу на день раньше, чтобы встретить Тедди и Саймона. Им, значит, можно поехать, а нам нет. Это вообще несправедливо.

– Знаешь, Полли, в этом есть не только минусы, но и плюсы. Тедди и Саймон не любят, когда их встречает кто-нибудь, кроме Бракена.

– Это еще почему?

– Из-за других мальчиков. Отцы еще ничего, а вот матери – серьезная угроза, с этими их дурацкими нарядами и проявлениями чувств.

О сестрах она умолчала, а Полли не стала спрашивать. Хорошим мнением Саймона о ней она так дорожила, что предпочитала не обсуждать его.

– Завтра в это время они будут уже дома. Для них приготовят праздничный ужин.

– Так ведь и для нас тоже.

– Но не мы будем выбирать, что нам подадут. Знаешь, Полли, ох уж эти мне румяна! Не оттираются.

– А ты послюни носовой платок и потри.

– Уже пробовала. Только платок испачкала, и с лица ничего не стерлось. Не хочу я спать в таком виде всю ночь.

– Попробуй «Wonder-крем».

– Сейчас. Я подарила одну банку Эдне. А что будет у Саймона на праздничный ужин?

– Жареная курица и меренги. А у Тедди?

– Холодная семга с майонезом и горячее шоколадное суфле. Ненавижу майонез! Я буду семгу без него.

Каждой из них принесли поднос с ужином, но разговор продолжался, и вечер в конечном итоге удался.

* * *

– Эй! Слышишь меня? Спишь, что ли?

Саймон не ответил. Кларксон ему осточертел, и он лежал неподвижно, потому что в дортуаре было довольно светло, а Кларксон не сводил с него глаз.

– Слушай, Казалет-младший, я же знаю, что ты не спишь. Я только хотел кое-что спросить.

Вот уж не повезло так не повезло попасть в трехместный дортуар, особенно с Галбрейтом в качестве третьего. Он был из старших, учился в шестом классе, помешался на совах и часто уходил после отбоя, чтобы понаблюдать за ними. Саймон ничего не имел против, потому что Галбрейт щедро откупался от них обоих, и не только шоколадными батончиками, но и лишними карточками с волшебниками из сигаретных пачек – сам Галбрейт был увлечен только естествознанием. И все же в его отсутствие Саймону приходилось оставаться наедине с Кларксоном, а тот постоянно заводил одни и те же разговоры, в которых Саймон просто не желал участвовать.

– Слушай, как вообще понять, что это не моча выходит, а кое-что другое?

– Не знаю.

– Я же смотрел, другого выхода там нет. Как думаешь, Давенпорт перепутал?

– А может, у него и спросишь, если приспичило?

– Он не со мной говорил, он Трейверсу рассказывал. И потом, как я у него спрошу? Он же староста. Как будто ты не знаешь, – добавил он.

– Ну и какое тогда тебе дело? Может, заткнешься наконец?

– А ты, может, пойдешь ко всем чертям? Привяжешь к ногам два камня и прыгнешь в бассейн? Или… – Сегодня он разошелся, значит, если его не остановить, будет продолжать часами без умолку, придумывая все новые места, куда Саймону пойти, и новые способы что-нибудь с собой сделать.

– Псст! – зашипел Саймон. – Кто-то идет!

Никто не шел, но Кларксон сразу заткнулся, потому что Галбрейт предупредил, что он сделает с ними обоими, если наставница зайдет и узнает, что его нет на месте (в прошлый раз он пригрозил отрезать от них перочинным ножом очень маленькие, чтобы не увидела наставница, кусочки и скармливать своей крысе), и Саймон весь семестр гадал, от какой части тела отрезать кусочки больнее всего и сколько времени пройдет, прежде чем они умрут. Поэтому оба затихли и стали ждать, и Саймон наконец-то отдался приятным размышлениям о том, что сделает сразу же, как только приедет домой, – разберет кран, который собрал из конструктора мекано в прошлые каникулы, и начнет строить разводной мост вроде того, которым хвалился Доусон (Полли он разрешит помочь ему разбирать кран, а к мосту ее даже не подпустит), а к чаю будет шоколадный торт с грецкими орехами и засахаренными фиалками, и мама обязательно отрежет ему кусок с орешком…

– Знаешь, что еще говорил Галбрейт?

– Что?

– Он сказал, что его тетка – ведьма. И что он попросит ее заколдовать нас, если мы на него донесем. Как думаешь, она сможет? И превратит нас во что-нибудь? Ну, как в «Макбете»…

В следующем семестре они собирались ставить «Макбета», поэтому на английском все прочитали его. Последовала пауза, оба обдумывали открывшееся обстоятельство, по мнению Саймона, гораздо более страшное, чем отрезание от них по кусочку, которое все равно когда-нибудь кончится. Потом Кларксон боязливо спросил:

– Во что бы тебе особенно не хотелось превратиться?

– В сову, – не раздумывая, ответил Саймон, – потому что тогда Галбрейт каждую ночь глазел бы на меня. – И когда Кларксон зашелся ухающим смехом, добавил: – Берегись! Смех у тебя уже совсем совиный.

Смех Кларксон перерос в беспомощное повизгивание, и Саймону пришлось встать и хорошенько отлупить его подушкой, чтобы он заткнулся. Только после того, как Кларксон несколько раз подряд запросил пощады, Саймон оставил его в покое – при условии, что тот больше за всю ночь ни слова не скажет. Само собой, он не сдержался бы, но тут оба услышали, как Галбрейт взбирается к окну по водосточной трубе, и притворились спящими. Но Саймон еще несколько часов пролежал без сна, размышляя о тетке Галбрейта…

А в дортуаре побольше, в другом конце здания, Тедди Казалет лежал на спине и молился: «Господи, пожалуйста, пусть она не приедет на станцию встречать меня. А если приедет, пусть не целует меня у всех на виду. Хотя бы этого не надо. И не разрешай ей надеть ту идиотскую шляпку, в которой она была на Дне спорта. Господи, прошу тебя! А лучше всего – пусть вообще не приезжает».

* * *

– Так удобно?

– М-м… – Она чувствовала, как его усы щекочут ей лицо в темноте. Попыток поцеловать ее в губы он не делал, но на всякий случай она добавила: – Ужасно спать хочется. Замечательный ужин был у Мэри, правда? И выглядела она прелестно, да?

– Неплохо выглядела. А в пьесе, по-моему, было слишком много болтовни.

– Но занимательной.

– Это да. Умный он малый, этот Шоу. Но имей в виду: я с ним не согласен. Дай ему волю, так всех бы нас прирезали в постелях.

Она повернулась на бок.

– Дорогой, я только хотела предупредить, что уже засыпаю. – Но минуту погодя она заговорила вновь: – Ты не забыл, что Бракен привезет Тедди? Я, конечно, тоже поеду, но с багажом без помощи Бракена не обойтись.

– Тебе лучше не ездить. Я сказал Хью, что мы захватим и Саймона, а значит, барахла будет вдвое больше.

– Тедди жутко расстроится, если я не приеду встретить его. Я же всегда раньше приезжала.

– Ничего с ним не случится, – он обнял ее, поглаживая нежную кожу плеча.

– Эдди… я так устала… честное слово.

– Ну конечно, устала, – он слегка похлопал ее по плечу и отвернулся. Закрыв глаза, он почти сразу уснул, а Вилли, вздохнувшая с облегчением и от этого чувствующая себя виноватой, еще некоторое время лежала без сна.

* * *

Мисс Миллимент сидела на кровати у себя в маленькой задней комнате дома в Стоук-Ньюингтоне. Поверх широкой, формой напоминающей валик фланелевой ночной рубашки она надела одну из отцовских пижамных курток. Как обычно перед сном, попивая горячую воду, вскипяченную в кастрюльке на маленькой газовой плитке, которую хозяйка дома нехотя позволила ей поставить у себя исключительно для этой цели, мисс Миллимент читала Теннисона. Сорокаваттная лампочка на потолке не имела абажура, поэтому давала больше света. Волосы мисс Миллимент двумя косицами оттенка устричной раковины свешивались вдоль ее мягко колышущихся брылей. Время от времени ей приходилось снимать очки, запотевшие от Теннисона и горячей воды, и протирать их. Прошли годы, с тех пор как она в последний раз читала лауреата, как она продолжала мысленно называть его, но в разгар ужина вдруг вспомнила о нем. С какой стати фаршированное баранье сердце и, если уж на то пошло, печеные яблоки с заварным кремом напомнили ей о Теннисоне? Разумеется, еда тут ни при чем, все дело в том, что ужинала она одна в гостиной миссис Тимпсон, помещении настолько тихом и укутанном в чехлы, что жевать, глотать и даже дышать в ней духом насмерть уваренной капусты казалось возмутительным кощунством. Мисс Миллимент ела в ней каждый вечер, в соответствии с неумолимой сменой блюд в меню, обновляющемся каждые две недели, но этим вечером, пока она пыталась подбодрить себя мыслями о завтрашнем обеде на Лэнсдаун-роуд, ее вдруг осенило, что пятничных обедов не будет ни на следующей неделе, ни в предстоящие шесть недель. Паника, внезапная и болезненная, как ветры, которыми она также страдала, быстро взметнулась в ней, и она поспешила погасить ее, пока не стало слишком поздно. Те летние каникулы, когда ей было столько же лет, сколько сейчас Полли… где же это было, в Гастингсе? (Ностальгия вызывала ощущение уюта, но соскальзывала легко, как старое одеяло из гагачьего пуха.) Или в Бродстейрсе? Что ей запомнилось, так это обнесенный стеной сад и то, как она лазила вместе с Джеком под сетку и ела малину, только почти ничего не съела, потому что в сетке запуталась какая-то птица, и пришлось отгонять ее… Но какое отношение сетка, защищающая ягоды и фрукты от птиц, имеет к Теннисону? Ах, да: она оставила дверцу в сетке открытой для птицы, и когда это выяснилось, ее брат – а он был пятью годами старше и сообразительнее – сказал всем, что это сделала она. В наказание пришлось заучивать наизусть сотню строк из «Королевских идиллий». Так она в первый раз осознала зияющую пропасть между людьми и последствиями. Теннисон стал откровением, а предательство Джека – наказанием. Стараясь не вспоминать, сколько она натерпелась от Джека, он оставался доброжелательным и даже дружелюбным компаньоном неделями, а потом без предупреждения бросал ее, она задумалась, почему предательства застревают в памяти прочнее, чем откровения. Ведь, в конце концов, у нее до сих пор есть Теннисон, а Джек мертв. Как она его боготворила! Это для него она молилась о том, чтобы стать хорошенькой (или хотя бы немного лучше, господи)! Это ради него она тушевалась, с самого начала как-то догадавшись, что ему невыносимо быть вторым. Но прошли годы, прежде чем она поняла, что на самом деле он стыдился ее, не желал, чтобы она показывалась его друзьям, когда те приходили в дом викария, и если выходил куда-то в люди, то ее с собой никогда не брал.

В первый раз она услышала в свой адрес слова «отнюдь не картина маслом», когда ей было двенадцать: в тот момент она читала, забравшись на яблоню, под которой прошли ее брат со своим другом Родни. Поначалу ей было весело прятаться от них, но почти сразу стало невыносимо сознавать, что нельзя спрятаться навсегда. Говорили они немного, но смеялись. Джек смеялся, пока Родни отпустил какое-то замечание насчет ее лица, похожего на грушу, а Джек сказал: «А что она может поделать? Да нет, она ничего, вот только никто на ней не женится». Так зачем же она возвращается в эту бесплодную юдоль страданий? Именно от этого она предостерегала всех своих юных подопечных. Видимо, предположила она, ей (в минуты усталости, разумеется) не удается (иногда) отделаться от мыслей о том, могло ли все сложиться иначе, могла ли она предпринять хоть что-нибудь, чтобы изменить свою жизнь. К примеру, она уговаривала папу отправить ее в университет, но деньги, оставшиеся от оплаты учебы Джека, пришлось поберечь, чтобы он мог получить какую-нибудь профессию. И ей пришлось расстаться с мечтой о серьезной учительской карьере. А когда умерла тетушка Мэй, естественно, ей пришлось сидеть дома и заботиться о папе. Правда, к тому времени прошло уже много лет после того, как она потеряла Юстаса, одного из папиных младших священников, который записался в армию капелланом и погиб в Трансваале. Она так и не поняла, как его признали годным к армейской службе, ведь он был даже более близоруким, чем она сама. Но его признали, а папа не дал согласия на их помолвку на том основании, что отлучка Юстаса продлится неизвестно сколько. Это ровным счетом ничего не меняет, заверила она Юстаса, но в конечном итоге оказалась не права: ей не прислали его личные вещи, она не могла даже с достоинством вспоминать, что была помолвлена, ни кольца, ничего – лишь несколько писем да прядь его волос, песчано-рыжих… Письма ветшали, чернила становились ржаво-бурыми на истончившейся от времени, пожелтевшей бумаге, а волосы ничуть не утратили их песчано-рыжий, неестественно яркий цвет. Папа на самом деле даже радовался тому, что Юстас погиб, повторяя тоном великого восхваления, что не пожелал бы делить ее ни с кем. А ему и не пришлось: она была всецело предоставлена ему чуть ли не до девяноста лет, и к тому времени сам он превратился в ипохондрика и тирана, периодически впадающего в старческое слабоумие. Добрые друзья называли его смерть милосердным избавлением, но, с ее точки зрения, это избавление слишком уж запоздало. Со смертью отца прекратилась и выплата пенсии, и Элеонора Миллимент изведала вкус свободы спустя долгое время после того, как она могла бы иметь для нее хоть какую-нибудь практическую ценность. По совету папиного юриста она продала обстановку коттеджа, поскольку многие папины друзья (точнее, самые добрые из них) справедливо указывали, что жить в нем ей не по карману. Его коллекции марок и бабочек оказались неожиданно ценными, а вот некоторые акварели – работы Эдварда Лира, из Северной Италии– принесли немногим больше, чем стоили их рамки.

Мистер Снодграсс был, по его словам, глубоко разочарован тем, что их продали так дешево. Но когда он и все прочие добрые советчики получили плату за свои услуги, вложенных оставшихся капиталов хватило, чтобы обеспечить ей доход почти шестьдесят фунтов в год, а это, как неопровержимо отметил старый бригадир Харкорт-Скейнс, гораздо лучше, чем получить мокрой рыбой в глаз. Она считала, что слишком многое было бы гораздо лучше такого исхода, потому и не видела пользы в его замечании, но бригадир слыл остряком. «А ты, Элеонора, известна пристрастием к азартным играм и тем, что засиживаешься допоздна», – произнесла она вслух. Она знала, что из тех, кто звал ее по имени, в живых уже не осталось никого, потому и пользовалась им, когда хотела упрекнуть себя. А теперь – побывать на другом конце коридора, прочитать молитву и наконец погасить свет.

* * *

Сибил и Хью сидели в освещенной люстрой столовой за холодным ужином (пирогом со свининой из Bellamy’s на Эрл-Корт-роуд, салатом из латука, помидоров и свеклы и бутылкой рейнвейна – Сибил предпочитала белое вино). В комнате на цокольном этаже было сумрачно и довольно жарко из-за соседства с кухней; кроме того, она казалась тесноватой для всей той мебели, которую вмещала: овального обеденного стола на двух опорах, восьми стульев хэпплуайт и длинного узкого буфета с волнистой передней панелью. Несмотря на то что застекленные двери были открыты из-за духоты, пламя свечей оставалось неподвижным.

– Словом, если он прав, значит, так тому и быть.

– Но ведь второе сердце он так и не услышал.

– Но исключать такую возможность все-таки нельзя. То есть вероятность, – поправился он.

– Дорогой, ты же знаешь, как мне не хочется переезжать – столько мороки! И ты знаешь, как я люблю этот дом.

Теперь, когда, казалось, он уже готов смириться с мыслью о переезде, она старалась подчеркнуть, что совсем не желает этого, как и он.

– А по-моему, будет интересно.

Эта дуэль предупредительности друг к другу, которую они вели последние шестнадцать лет, подразумевала перераспределение между ними или утаивание правды, называлась «хорошими манерами» или «привязанностью» и предназначалась для того, чтобы скрасить рутину или сгладить кремнистый путь повседневной супружеской жизни. Ее деспотизма никто не замечал. Хью отодвинул свою тарелку: ему нестерпимо хотелось курить.

– Кури, конечно, дорогой.

– Ты правда не против?

Она покачала головой.

– А я бы не отказалась от крыжовника.

Когда он подал его и закурил Gold Flake, она сказала:

– Конечно, есть еще один выход – отправить Полли в пансион.

Он резко вскинул на нее глаза, и голова отозвалась острой болью.

– Нет!.. По-моему, мысль не совсем удачная, – наконец произнес он с преувеличенной мягкостью и так, словно и вправду старательно и любезно обдумал эту тривиальную идею. Предупреждая возражения, он добавил: – Я уже много лет мечтал о кабинете. Теперь мне будет где заняться чем-нибудь интересным летними вечерами, пока ты за городом.

– Я хочу выбирать вместе с тобой!

– Разумеется, я буду всего лишь наводить справки. Может быть, выпьем кофе?

– А если тебе что-нибудь понравится?

– Только если понравится и тебе…

В конце концов они отказались от кофе в пользу постели. Пока Хью запирал двери, Сибил тяжело поднималась по лестнице, неся туфли в руке. Ступни у нее так распухли, что она то и дело снимала туфли, а потом не могла снова их надеть.

– Ты не заглянешь к Полли, дорогой? Еще одну лестницу я не вынесу.

Полли лежала на боку лицом к приоткрытой двери. Тумбочку у постели она передвинула так, чтобы не оборачиваясь видеть высокие подсвечники и керамическую тарелку, прислоненную к лампе. Возле уголка рта Полли виднелся мазок зубной пасты. Помпей лежал, как в гнезде, в выемке ее согнутых и подтянутых к груди коленей. Услышав Хью (или заметив, что за дверью включили свет), он открыл глаза, а потом сразу зажмурился с такой гримасой, словно не видел ничего скучнее за всю свою жизнь.

* * *

Филлис снился сон: она видела, как стоит в таком хорошеньком бархатном платье и рубиновом ожерелье, и знает, что ни на какой бал не попадет, потому что ей отрубят голову. Но это же несправедливо, ведь она сказала только, как он хорош в пижаме, а его величество объявил, что это какой-то «дюльтер», значит, она должна умереть. Чарльз Лоутон ей никогда не нравился по-настоящему, никакой он не джентльмен, не то что герцог Виндзорский, а если на ней платье, как на Мерл Оберон, это еще не значит, что она стала ею. Все это ужасная ошибка, но когда она попыталась объяснить им всем, то поняла, что вообще лишилась дара речи. Мысленно она кричала во весь голос, а слов было не слышно, и кто-то уже толкал ее, и если она не сумеет позвать на помощь, они сделают, как задумали, и кто-нибудь толкнет ее на…