Текст книги "Все меняется"

– Ну, полагаю, если я теперь член семьи, мне тоже можно присоединиться?

– Видите ли, тут некоторые сложности, – заговорила Рейчел. – Я надеялась уговорить Эдварда пообедать вместе со мной и Хью. – Она покраснела. – Чтобы кое-что прояснить. В сущности, речь идет скорее о компании, чем о семье.

Оленину она перестала есть, но вино почти допила.

– Все, что имеет отношение к компании, относится и к семье, – вставила Сид.

Эдвард, подливая в бокал Рейчел, сказал:

– Рейчел, старушка, это бесполезно. Хью не переменит решения, а он, как-никак, глава компании.

Последовала краткая пауза, за время которой все присутствующие испытали прилив антипатии друг к другу. А потом случилось все сразу: Диана объявила, что на десерт крем-брюле, Рейчел вытерла слезы салфеткой и пожала Эдварду руку, а Сид, опустошив свой бокал (для храбрости), сказала:

– Уже поздно. Я думаю, нам пора домой. – И, повернувшись к Диане, добавила: – Напрасно вы тираните людей едой. Предоставьте им выбор. Не будет ли кто-нибудь любезен проводить меня в уборную?

– Покажи ей, Эдвард. Не хватало еще, чтобы ее вырвало на наш новый ковер.

Он проводил ее, она смогла спокойно протошниться. А когда – все еще на шатких ногах, но с облегчением, вернулась, то застала Эдварда в холле – он помогал Рейчел надеть пальто. Сид оделась сама и разыскала в кармане ключи.

– Дорогой Эд, мне так жаль, что мы создали столько неудобств с едой… и так далее. Я не хотела расстраивать тебя из-за Хью, и поскольку Сид так и не извинилась за то, что была невежлива с Дианой после всех ее хлопот, пожалуйста, передай Диане – передай ей извинения от меня. И не забывай, что ты по-настоящему любишь брата, а размолвки время от времени случаются у всех.

– Было бы лучше, если бы он любезнее вел себя с моей женой.

– Конечно, лучше, и я непременно передам ему. – Она ласково положила ладонь ему на плечо и поцеловала его на прощание. – Пойдем, Сид.

* * *

Сид завела машину, выехала с подъездной дорожки и затормозила. Возмущение на минуту лишило ее дара речи.

– Почему ты остановилась?

– А ты почему предала меня вот так? Свалила всю вину на меня. Да, я была невежлива с Дианой, но она сама весь вечер испытывала мое терпение. Неужели ты не видела, что она наконец соизволила заметить мое присутствие только после того, как мы перешли в столовую, – и сразу же принялась иронизировать над моим происхождением? А когда я попросила положить мне поменьше крабов, которых, как тебе известно, я не выношу, она просто навалила мне в тарелку целую гору.

– Не только тебе – нам обеим.

– А когда принесли это тошнотворное рагу, она сделала вид, будто кладет мне немножко, а потом залила всю мою порцию этим своим жирным соусом. С тобой она так не поступила, потому что ты заискивала перед ней, в итоге я выглядела еще хуже. Я же знала: если я попытаюсь съесть хотя бы крошку этого рагу, меня вырвет. А что касается грубости, я подумала, что немного прямоты ей не повредит.

– Забавно, как некоторые считают свою грубость откровенностью или прямотой. Ведь грубыми бывают только другие, а не они. Думаешь, мне хотелось этого жирного мяса? Могла бы и потерпеть из вежливости. Уверена, она пыталась принять нас как следует, потому и наготовила всех этих сложных блюд. Но по твоей милости весь вечер превратился в фиаско.

– Вот опять! Свалила все на меня! Тебе-то хорошо, ты могла хотя бы поговорить с Эдвардом. А мне осталась лишь она, и она ничуть не желала общаться со мной.

В наступившем молчании она вдруг поняла, что голова у нее раскалывается, а пульсирующая боль в спине похожа на уколы кинжалов.

Рейчел сказала:

– Пожалуй, будет лучше, если ты отвезешь нас домой. Я устала и не желаю больше обсуждать случившееся. По крайней мере, Диана не сказала ничего ужасного, услышав от тебя, что ты еврейка.

– Как мило с ее стороны, правда? Удивительно мило!

Рейчел не ответила. И с этого момента не реагировала на все более отчаянные попытки Сид втянуть ее в разговор. В конце концов Сид прекратила их и сосредоточилась на дороге (ее не покидало тревожное ощущение, что она немного опьянела), но вместе с тем была озадачена совершенно незнакомой ей Рейчел, с которой ранее никогда не сталкивалась. Замечание – нет, прямо-таки колкость – Рейчел о том, что Диана не отреагировала на известие о еврейском происхождении Сид, своей враждебностью задело ее за живое. Любопытно, что оно ранило Сид даже сильнее, чем упреки в грубости и отсутствии хороших манер. Рейчел, некогда заявившая, что предпочла бы ее всему миру, переметнулась к этому самому миру, причинив ей мучительную боль. Слезы жгли глаза Сид, и когда она, украдкой смахивая их, взглянула на Рейчел, то увидела, что та сидит с закрытыми глазами, откинувшись на своем сиденье.

В Хоум-Плейс она поставила машину, разбудила Рейчел, которая сразу сказала, что и не спала, и отперла входную дверь дома. Рейчел прошла вперед. «Я лягу в синей комнате», – только и сказала она, и Сид последовала за ней наверх, где они разошлись молча, не прикоснувшись друг к другу. Сид направилась в комнату, где они обычно спали, Рейчел – в комнату напротив по коридору.

Сид приняла обезболивающее, съела сухую галету, чтобы успокоить желудок, разделась и легла в постель. Она была уверена, что проведет всю ночь не сомкнув глаз, но вымоталась настолько, что почти сразу провалилась в глубокий сон без сновидений.

* * *

Рано утром ее разбудила заплаканная, раскаивающаяся Рейчел, которая вымаливала прощение, стоя на коленях у постели.

– Милая, я так ужасно обошлась с тобой. Мне очень жаль – наверное, я выпила лишнего. Гораздо больше, чем обычно. Но я себя ни в коем случае не оправдываю. Я вела себя чудовищно. Ведь я же видела, как некрасиво обращалась с тобой Диана, и с моей стороны это была трусость – то, что я не вступилась за тебя, но я так расстроилась из-за упрямства Эдварда и его отношений с Хью, – нет, не просто расстроилась, а рассердилась. Прямо разозлилась на него за все, а потом подумала, какая же она, эта Диана, если он женился на ней, значит, и мне надо попытаться увидеть в ней все лучшее – ради него. Но тебе, моя милая бедняжка, досталось за всех. И ведь ты вообще не хотела приезжать, просто согласилась, чтобы отвезти меня. Прошу, умоляю, прости меня!

– Ложись в постель, а то замерзнешь. И, конечно, я тебя прощаю, – спустя минуту добавила она.

После того как они поцеловались, Рейчел, устроившись в объятиях Сид, сказала:

– Моя худшая провинность – эта возмутительная колкость о том, как мило со стороны Дианы было не высказаться по поводу того, что ты еврейка. Я намеренно старалась обидеть тебя. Когда люди злятся, они норовят ранить других побольнее, вот и я сделала то же самое. Конечно, я беру свои слова назад.

– Сокровище мое, злость тебе не удается. Она никогда и не была твоей сильной стороной.

И они помирились.

* * *

Прошло несколько недель, прежде чем она сумела заставить себя спросить (как бы между прочим), действительно ли Рейчел не беспокоит то, что она, Сид, еврейка, и, к своему счастью, услышала заверения: конечно же, нет.

Луиза, Джозеф и Эдвард

Самой себе она казалась очень взрослой в новом платье из черного шелка в рубчик, сшитом миссис Милич, – с круглым глубоким вырезом и поблескивающей в нем золотой цепочкой, подарком Эдварда на ее день рождения. Вместе с тем ее не покидало ощущение триумфа: хотя свести вместе ее отца и ее любовника за ужином оказалось на удивление просто, забавно было вспоминать, насколько настойчивая дипломатия для этого потребовалась. Отец заехал за ней на Бландфорд-стрит, и они прибыли в «Летуаль», опередив Джозефа; хозяин лично проводил их к столику и предложил по бокалу шампанского.

– Дорогая, ты выглядишь чудесно. Хорошеешь с каждой неделей.

Сам он выглядел осунувшимся, бедный папа, и она могла бы поручиться, что жизнь с Дианой – далеко не сахар.

– Как твой новый дом?

– О, великолепно. Тебе обязательно надо приехать к нам в гости, мы будем рады принять тебя, – но эти слова он произнес без особой убежденности, и они улыбнулись друг другу, маскируя неискренность.

– А вот и Джозеф, – с некоторым облегчением объявила она.

Эдвард увидел, как рослый и темноволосый, безупречно одетый мужчина с галстуком выпускника Итона элегантной походкой направляется к ним. Они с Эдвардом пожали друг другу руки, Джозеф поцеловал руку Луизы: «Как приятно видеть вас». Сразу же принесли и бокал для него, и меню для всех.

Меню было из тех, что подают приглашенным, – без указания цен; когда они уже определились с выбором, самый пожилой из официантов, седовласый, с трагическим выражением лица, подвез к ним на тележке блюдо с великолепным рыбным салатом, и все они решили, что начнут с него.

– Он бесподобен, – сказала Луиза отцу. Она умирала с голоду: со вчерашнего ужина с Джозефом она толком ничего не ела.

Джозеф, который изучал карту вин, спросил:

– Как насчет каре ягненка в качестве следующего блюда?

Луиза была не против, Эдвард – полностью согласен.

– Должен заметить, вы идеальные гости: не привередничаете и не меняете решений. – Он заказал две бутылки вина. – Красное может оказаться непредсказуемым. Это «Мутон Ротшильд» 1934 года, возможно, оно еще не дозрело. Я пробую его примерно каждые полгода, ведь это поистине выдающееся вино, и в прошлый раз оно было почти то, что надо, так что сегодня, как мне кажется, мы можем сорвать банк. А начнем мы, пожалуй, с «Пуйи-Фюме». Ваша дочь говорила мне, что к вину вы относитесь так же серьезно, как и я.

Белоснежное столовое белье и сверкающие бокалы создавали и праздничную, и в то же время уютную атмосферу, в дальней зеркальной стене отражались, многократно повторяясь, красные лампы вокруг них.

– Так вот, Луиза говорила, что ваша семья торгует древесиной и что вам принадлежат три пристани – две в Лондоне и одна в Саутгемптоне. И вдобавок лондонская контора в довольно престижной части Вестминстера.

– Да. Но в последние несколько лет наши доходы недостаточны.

– А-а.

После паузы они принялись за еду, потом Эдвард продолжал:

– Наша специализация – экзотические твердые породы дерева, мой отец первым из лесоторговцев начал импортировать их. Раньше мы много сотрудничали с частными железнодорожными компаниями, но после национализации положение осложнилось, покупателей уже не так много, как прежде.

Выражение внимания на интеллигентном лице Джозефа почему-то придавало Эдварду уверенности: этот человек, казалось, его понимает.

– И мы не просто мало зарабатываем, мы несем убытки. У нас большой долг перед банком, и вряд ли терпения кредиторов хватит надолго. Мне кажется, нам следовало бы продать как минимум две пристани и найти для конторы место подешевле, но мой брат, нынешний глава компании, категорически против. Любого из этих решений.

Глядя на отца, Луиза заметила, как он изнурен заботами и выглядит намного старше галантного обаятельного папы, которого она привыкла видеть.

– Разумеется, продажа недвижимости – это выход. А третий вариант вы рассматривали?

– Какой?

– Стать открытой компанией. Отказаться от статуса частной. Разумеется, управлять ею по-прежнему будете вы, но перестанете нести всю ответственность за ее финансирование. Им займутся другие люди. Бухгалтерам придется взять на себя также аудит. На них будет возложена обязанность оценить весь основной капитал, а также долги, вдобавок наверняка значительный репутационный капитал, и когда будет сформирован новый совет директоров, в нем должны быть представлены акционеры. Но если вы решите открыть компанию, нынешнее руководство сможет отойти от дел, получив значительные денежные суммы вместе с пакетом акций новой компании.

Последовала пауза: сомелье наливал глоток бургундского в бокал Джозефа и ждал, пока тот продегустирует его. Потом Джозеф продолжил, обращаясь к Эдварду:

– Мне чрезвычайно любопытно узнать ваше мнение об этом вине: я слышал от Луизы, что вы эксперт в этой области.

И Эдвард проделал ритуальные действия: плавно повращал вино в бокале, вдыхая аромат, сделал глоток, покатал его по нёбу, наконец проглотил и дождался послевкусия.

– Да! О да! По-моему, высший балл. – И он улыбнулся собеседнику.

Как умно действует Джозеф, думала Луиза. Его радикальные предложения поначалу слегка ошарашили ее отца, но Джозеф тут же отвлек его разговорами о скучном старом вине.

– Моя подруга не любит слабо прожаренную баранину. Положите ей кусочек с краю. Я рад, что вино пришлось вам по душе. Выдерживается оно чертовски долго, но наконец-то вкус получился таким, как надо. Итак, за будущее компании «Братья Казалет».

Тогда-то Эдвард, на которого Джозеф явно произвел впечатление, и выложил ему, как брат относится к переменам любого рода, и о последствиях этого тупика.

– А остальные члены правления? Что думают они? И, кстати, кто они?

Впервые за все время разговора Эдвард смутился.

– Ну, им известно, что в последнее время дела идут неважно, но в целом они в неведении. На собраниях ничего подобного мы не обсуждаем. Только когда встречаемся с братом. Наш председатель – Хью.

– Да, вы уже говорили. А остальные кто?

– Мой младший брат Руперт, мой сын Тедди, только что получивший пост в компании, и наша сестра, Рейчел Казалет. Наш отец был непреклонен: в правление должны входить только Казалеты. Рейчел не слишком активно участвует в работе – она живет за городом. – Здесь он сделал паузу, чтобы глотнуть еще вина.

Джозеф, внимательно смотревший на него, сказал:

– Дружище, дорогой, – вы позволите звать вас Эдвардом? – боюсь, я испортил вам ужин. Так сказать, вынудил оправдываться. Знаете, мы с Луизой на прошлой неделе побывали в Ройял-Корте и видели Лоуренса Оливье. Он был великолепен – правда, дорогая?

– О да! Он играл эстрадного артиста с избитым номером. И был изумителен в этой роли, такой убогий, пошлый – и трагический! Это было прекрасно. Ты обязательно должен сходить, папа, – тебе понравится.

Она уже собиралась предложить пойти вместе, когда он отозвался:

– Пожалуй, Диана будет довольна. Она любит провести порой вечер в столице, чтобы не заскучать за городом, когда меня целыми днями нет дома.

Джозеф, которому долго и подробно рассказывали о том, как вела себя Диана во Франции, перехватил мимолетный взгляд Луизы, грусть которой развеялась и сменилась просто желанием рассмеяться: когда кто-то вступает в брак с противным человеком, остается лишь радоваться, что ты – не они, не кто-нибудь из них.

Эдвард доел свою баранину, принесли меню десертов. К бургундскому мужчины выбрали сыр, а Луизе досталась чудесная большая порция мороженого.

– Не пойму, как в нее все это помещается. Ест как лошадь, а все такая же тонкая, как щепка, – нежно сказал Джозеф.

Он представления не имел, как скудно питается его спутница у себя на Бландфорд-стрит. Стелла воспринимала еду просто как топливо, готовили они обе скверно. Стелла, которая вечно опаздывала на автобусы, тратила свои деньги на такси, а Луиза – на красивые ткани, наряды из которых ей шила портниха-полька. Они разорялись на приходящую три раза в неделю уборщицу – крупную, скорбного вида даму, которая, по ее словам, каждый день начинала с десяти таблеток аспирина, а Стелла находила в ней пугающее сходство с Кэтрин Мэнсфилд.

Мужчины все еще говорили о бизнесе. Луиза выхватила из потока слов высказывание Джозефа о том, что, возможно, брату Эдварда послужит утешением тот факт, что преобразование компании займет не меньше двух лет, за время которых ее собственность придется продавать, чтобы расплачиваться с банком, а торговлю – вывести в прибыль, иначе никто не захочет покупать их акции, когда они в конце концов будут выставлены на рынок.

– Но я настоятельно советую вам подумать об этом. Теперь самое время. В случае промедления можно опоздать. Пока что, несмотря на восхитительный урбанизм нашего премьер-министра, никто не может сказать наверняка, долго ли все это продлится. Спадам свойственно следовать за бумами, хотя люди, по-видимому, никогда не считают их своевременными.

Подоспел сомелье со своей тележкой, еще один официант принес кофе.

– Бренди? Сам я предпочитаю «Деламейн», но вы, пожалуйста, выбирайте на свой вкус.

Эдвард ответил, что «Деламейн» будет в самый раз.

– Папа, неужели ты потащишься за рулем в такую даль, в Хоукхерст?

– Я обещал Диане вернуться.

– А-а.

– А ты как же?

– Джо меня подвезет. Может быть, останешься переночевать у дяди Рупа?

– Я мог бы, но лучше все-таки вернусь. Поздно вечером дороги свободны – будет проще. – Он допил свой бренди и поднялся. – Благодарю вас за удивительно приятный и поучительный вечер.

– Не стоит благодарности. Если вам когда-либо еще понадобятся советы того рода, только известите меня. – Он вынул из бумажника визитку и вручил ее Эдварду. – Это поможет меня найти.

Эдвард наклонился поцеловать свою дочь, которая обняла его за шею и поцеловала в ответ.

– Будь осторожен за рулем, ладно?

– Как улитка на автогонках, – заверил он и ушел.

– Он тебе понравился?

– Дорогая, какой глупый вопрос. Конечно, понравился, и я вижу, что бедняга попал в типичную ловушку маленьких семейных предприятий. Конфликт личностей в группе людей, которые в любом случае не созданы для того, чтобы заниматься бизнесом. Но даже если бы я его возненавидел, неужели ты всерьез ожидала, что я так и скажу? Ожидала бы, мой глупый крольчонок? – Он подписал счет, и к ним, чтобы лично проводить до двери, подошел патрон, который по-прежнему предлагал Луизе ежедневный бесплатный обед – при условии, что она будет съедать его, сидя за столиком у окна. «Но не могу же я есть, сидя в ресторане одна!» – и Джозеф, рассмеявшись, согласился: разумеется, она не сможет.

* * *

Он отвез ее обратно на Бландфорд-стрит, разделся и уже лежал в ее постели раньше, чем она успела снять макияж. Она твердо верила, что ложиться в постель, не очистив лицо от косметики, – это свинство, поэтому каждый вечер ему приходилось сдерживать нетерпение и наблюдать, пока и она наконец не оставалась обнаженной.

Клэри и Арчи

Как после вчерашнего ужина, так и после сегодняшнего завтрака Клэри поймала себя на том, что плачет, перемывая посуду. Как обычно по утрам, в доме она была одна. Дети ушли в школу, Арчи – преподавать. Она сердито вытерла глаза уже насквозь мокрым посудным полотенцем и присела к кухонному столу, пытаясь разобраться в себе. Вот с чего ей вздумалось лить слезы? На первый взгляд в последнее время многое наладилось: Арчи получил место преподавателя в Камберуэлле, и это значило, что можно рассчитывать на постоянный приток хоть и небольших, но денег. И у нее появилась возможность меньше заниматься внештатной корректорской работой и засесть за свой роман. Беда в том, что работа над ним не клеилась: она увязла, ей наскучили люди, о которых она писала, и осточертели их дурацкие выходки. Ее вымотали нескончаемые домашние хлопоты, которые, казалось, требовалось возобновлять так же часто, как заново готовить моментально уничтоженную еду. Дети неплохо успевали в школе, вот только Берти понадобилось надеть на передние зубы дорогущую скобку и периодически подправлять ее. И ей приходилось баловать его чем-нибудь после каждого визита к дантисту, а значит, стараться не обделить и Гарриет, – вопиющая несправедливость, по мнению Берти. Утверждая, что и ей полагаются поблажки, Гарриет ссылалась на боль в горле. Но все это мелочи, а в целом с детьми порядок, и Арчи – хороший отец, не остающийся в стороне.

К работе в Камберуэлле Арчи приступил с уверениями, что терпеть не может преподавать, но в последнее время стал возвращаться после своих «учительских дней» явно довольный, хотя рассказывал о них все меньше и меньше. Однажды она спросила, подает ли надежды кто-нибудь из его учеников, и он ограничился кратким ответом, что один или двое – пожалуй, да. В такие дни он, по его собственным словам, приходил домой слишком усталым для секса, но не отказывался полежать в обнимку, и это ей нравилось.

Тот день, понедельник, тоже был «учительским», а еще – тем самым днем недели, когда она приходила наводить порядок в его мастерской; художником он был донельзя неряшливым и постоянно терял вещи, забывая класть их на место. После уборки она заходила в ближайшее кафе перехватить кофе с сандвичем.

День был солнечным, с прохладным ветром, и она сразу заметила, что свой кожаный пиджак он оставил в мастерской, повесив сзади на мольберт.

Заканчивая уборку, она хотела было снять пиджак с мольберта, но он не поддавался, она дернула его, и тут из кармана на пол выпал конверт. Снаружи на конверте было написано «Мелани», клапан не заклеен.

И хотя она понимала, что так делать не следует, все же вытащила письмо и прочитала его.

Полчаса спустя, сидя в кафе с чашкой кофе и сандвичем, она обнаружила, что не в состоянии смотреть на развернутое и лежащее рядом письмо. У нее кружилась голова, рука так тряслась, что из чашки выплескивался кофе. В голове сами собой крутились фразы из письма – «ничего труднее в своей жизни не писал», «твоя несравненная красота – твоим лицом залюбовался бы сам Гольбейн», «тебе же двадцать, дражайшая моя, твоя жизнь только начинается, а я по сравнению с тобой старик, женатый человек с двумя детьми, совсем не тот, кто тебе нужен – хотя, Господи, как бы я хотел, чтобы дело обстояло иначе…». И целый абзац о том, что они обязаны пожертвовать своей любовью друг к другу «ради Клэри и детей». Она должна перевестись в другой класс, больше никогда не приходить в мастерскую и не писать ему. Он намерен добросовестно выполнять свою часть условий, и он знает: она, с ее добрым и отзывчивым сердцем, поймет его и согласится с ним. Пусть только поверит ему: со временем она переживет их разрыв, – как и он, с каким бы трудом ему это ни далось.

Она перечитала письмо столько раз, что выучила его почти наизусть. Сердце! Ее собственное сердце, казалось ей, буквально исколото, на нем нет живого места, оно все – сплошная кровоточащая рана, и уже не в состоянии выносить новые удары.

Выйдя из кафе, она зашагала к Гайд-парку, чтобы найти в укромном углу скамейку, выплакаться и, если повезет, немного оправиться от потрясения.

Ей вспомнилось, как она, когда у них все только начиналось, никак не могла поверить, что он в самом деле любит ее, сколько времени ей понадобилось, чтобы научиться доверять ему, каким терпеливым и ласковым он был и как она, купаясь в удовольствиях и ощущении тепла семейной жизни, наконец поборола собственное дрянное мнение о себе, а ее неуверенность отступила на второй план, вытесненная периодической нехваткой денег, тревогами из-за ее писанины и необходимостью вечно что-нибудь стряпать.

А теперь вот это. Эта засада; этот чудовищный, затасканный штамп. Женатый мужчина средних лет влюбляется в юную девушку, чья грудь не обвисла после кормления двух детей, на чьей безупречной (несомненно) коже нет ни морщинок, ни теней под глазами – последствий долгих месяцев бессонных ночей, да вдобавок наверняка опьяненную вниманием зрелого привлекательного мужчины, скорее всего, считающую положение, в котором она очутилась, невероятно романтичным и подбивающую его сбежать вместе с ней… Сколько уже это продолжается? Возможно, он месяцами пишет подобные письма, но его решимость легко оказывается сломленной ее трогательными, исступленными ответами… А это значит, ей, Клэри, он лжет уже много месяцев…

Наконец выплакавшись так, что слез не осталось вовсе, она вдруг разозлилась – страшно разозлилась. Если он любит ее, то не имеет права писать подобные письма. В них она выступала просто-напросто как долг – ответственность, наряду с детьми. Мысль о детях окончательно разъярила ее. Как он мог так поступить с ними?

К тому моменту она успела убедить себя: он предоставит ей до конца жизни самой справляться с двумя несчастными детьми, в нужде, когда денег хватает, лишь чтобы прокормить их, и вдобавок ей придется скрывать от них, что ее сердце разбито, и ни в коем случае не настраивать их против отца-изменника. А когда дети подрастут и покинут ее, ей останется только доживать жизнь в одиночестве. Но будущее, каким бы безрадостным и ужасным оно ни казалось, не шло ни в какое сравнение с настоящим. Как долго она была так чертовски уверена, что он любит ее, а он все это время любил другую и лгал ей? Сколько длилось это унижение? Неужели весь его класс в Камберуэлле знал – или, по крайней мере, догадывался – о том, что происходит? Как она могла оказаться настолько нечуткой, чтобы не уловить в нем перемену? И как ей теперь относиться к нему… к Арчи?

Его имя, произнесенное мысленно, вызвало новый взрыв рыданий – Арчи, Арчи; повторяя это имя, она поняла, что все еще любит его. Ну разумеется! Вот почему так больно. Я по-прежнему люблю его и понятия не имею, как перестать. Он эгоист, лгун, он подлец, он ни на минуту не задумался о несчастных Гарриет и Берти – или обо мне, если уж на то пошло: как же я могу любить его? У нее кончились бумажные платочки, в ход пошел длинный ситцевый шарф. Поднявшись со скамьи, она двинулась на север по Парк-лейн. Она потребовала бы у него объяснений сразу, как только он вернется домой, но при детях нельзя. Дойдя до Мраморной арки, она завернула в первый попавшийся магазин и купила пачку сигарет. Сейчас полдень, а он должен вернуться не раньше шести.

* * *

День, которого Арчи опасался уже давно, полностью оправдал его худшие ожидания. Он начался с неожиданно холодного утра, а единственный теплый пиджак остался со вчерашнего вечера в мастерской. Когда он вошел в класс, где преподавал, там была она. При виде ее у него дрогнуло сердце, и он поспешил усмирить его неестественным раздражением. Либо она ослушалась его, либо не получила письмо.

А он-то в муках готовился к тому, что на уроке не увидит ее – в ее заляпанном краской синем комбинезоне, с ее чудесными рыжевато-золотистыми волосами, безжалостно стянутыми в конский хвост, – и это было почти выше его сил. Целых два часа, и все это время придется сосредоточенно учить остальных мелких паршивцев. Почувствовав, что она смотрит на него, он ответил ей единственным неумолимо-строгим взглядом. Затем поставил натурщицу в позу и объяснил ученикам, чего от них хочет.

Обходя класс после первого перерыва, ее он оставил напоследок. А когда наклонился, словно для того, чтобы рассмотреть вблизи рисунок, сказал:

– Почему ты здесь? Не получила мое письмо?

– Какое письмо? Нет. Какое? – Вид у нее был перепуганный.

– Сейчас не могу объяснить. Но сегодня вечером никакого кофе. Мне надо домой. – И пока говорил это, вдруг со всей отчетливостью вспомнил, что положил письмо в карман своего кожаного пиджака, собираясь вчера отправить его по пути домой. И, конечно, забыл пиджак в мастерской. Так и не отправил. Вот болван! – Не волнуйся, – уже мягче продолжал он. – Мне просто надо было написать тебе. И я, боюсь, забыл отправить письмо.

Теперь он сгорал от стыда за себя. Определенно трусливый способ попрощаться с ней, но надо же было что-то делать. Принять это решение, да еще написать об этом стоило ему стольких душевных терзаний. Невозможно дать кому-либо отставку по-доброму или щадящим способом, твердил он себе, с трудом одолевая дневные дела.

Он написал потому, что просто не доверял себе, не сумел бы сохранить верность своему решению, будь она рядом – несомненно, в слезах, с возражениями, уверениями в любви, – если бы она кинулась к нему на шею, умоляя подумать еще раз, уверяя, что ей нет дела до брака и она готова довольствоваться малым, лишь бы иногда быть с ним. Он понимал, что последние обещания – неправда, и вместе с тем знал, что она об этом не подозревает.

Он был ее первой любовью и знал – или еще помнил, – насколько сильной и неповторимой она кажется для тех, кто попался в ее ловушку.

Она переживет – и, наверное, гораздо быстрее, чем он.

Но по крайней мере, этим своим решением и его изложением на бумаге он избавил свою дорогую Клэри от мучений. Потому что, разумеется, любил и ее.

Все это чушь – что невозможно любить несколько человек одновременно; может, для женщины это и так, но для мужчины явно нет. «Я не искал, в кого бы влюбиться; меня просто пронзило – нежданно-негаданно». Отчасти ему хотелось так и сказать Клэри – в доказательство, что он настолько любит ее, что готов ради нее пожертвовать всем. Но это была бы ошибка: слишком шаткое душевное равновесие Клэри не выдерживало даже умеренных потрясений – в конце концов, письмо для того и предназначалось, чтобы завершить роман (который так и не дошел до стадии физической близости). Все, что ему оставалось теперь, – стараться не думать о Мелани, пока она не поблекнет, не растворится в прошлом. В итоге он думал о ней непрестанно всю долгую поездку на автобусе до дома. И решил завернуть в паб на Эбби-роуд, прежде чем идти к семье. Выпив, он немного согреется; ему казалось, что он гибнет, а паб представлялся чем-то вроде нейтральной полосы между Мелани и Клэри.

* * *

– Но ты ведь даже не собирался говорить мне, так?

– Не собирался, потому что уже ничего нет, все позади, кончено.

– Стало быть, все эти недели лжи ничего не значат.

– Значат, разумеется, – для меня. Но мне страшно не хотелось расстраивать тебя.

– Расстраивать меня! – Ее попытка жестко и коротко рассмеяться стала всхлипом. Она была одета не в обычную домашнюю одежду, а в серый вельветовый сарафан поверх бледно-серой рубашки. И причесана. Должно быть, весь день ждала, когда потребует у него объяснений, догадался он, и явно много плакала. Он испытал прилив жалости к ней. Она отослала Берти и Гарриет в гости с ночевкой, поэтому провела несколько часов наедине с проклятым письмом. А он лучше, чем кто-либо, знал, что она и без того достаточно настрадалась в жизни.

– Клэри, милая, я понимаю, что тебе в это не верится, но я правда люблю тебя. И мне очень-очень жаль, что я подверг тебя таким мучениям. Это все моя проклятая беспечность…

Но она перебила:

– «Расстраивать»! «Проклятая беспечность» – нет, они тут ни при чем. Ты влюбился в другую и лгал об этом. Ты наверняка понимаешь, что все это значит…

– Но ты же могла заметить из письма, что я расстаюсь с ней! А ты, по-моему, этого не поняла.

Последовала пауза, потом она с некоторым трудом произнесла:

– Ответственность, долг и все такое не значат, что в душе ты переменился. Ты влюблен в ее «несравненную красоту – лицо, которым залюбовался бы сам Гольбейн». Ты правда любишь ее.

– И тебя люблю, дражайшая моя девочка.

– Опять ты за свое! Не может у тебя быть сразу двух «дражайших». – Она вытащила сигарету из почти пустой пачки и закурила дрожащими пальцами.

– Я кое-что выяснил, – начал он неловко: каждое слово оказывалось палкой о двух концах. – На самом деле любить двоих сразу можно. До сих пор я этого не знал.