Текст книги "В тени королевы"

Мэри
Бомэнор, июль 1555

Мы с Пегги Уиллоуби сидим на берегу озера и плетем венок; один конец цветочной гирлянды у нее в руках, другой у меня. По этому озеру с царственной неторопливостью плавает лебедка, которую мы прозвали Афродитой, и с ней выводок из полудюжины птенцов. Каждый день после уроков мы с Пегги бежим к озеру проверить, все ли лебедята на месте, не утащила ли за ночь кого-нибудь лиса.

Сегодня первый солнечный день за много недель. Погода хуже некуда: фермеры боятся, что пропадет урожай, крестьяне тревожатся, что зимой нечем будет кормить семью. Многие винят за напасти королеву: она принуждает народ вернуться к старой вере, вот, мол, Бог и гневается на нас. Каждую неделю приходят вести о новых арестах. Слуги только об этом и говорят. Maman считает, одними священниками дело не кончится: скоро найдут повод хватать и мирян. Даже здесь, в Бомэноре, в сельской глуши, окруженные только друзьями, мы должны ходить к мессе, слушать латинские молитвы и непременно поднимать глаза на гостию.

– Вон она! – кричит Пегги, когда на водной глади появляется Афродита.

Трое малышей у нее на спине – над крылом едва виднеются пушистые серые головенки; еще двое плывут следом.

– Одного не хватает! – с тревогой восклицает Пегги, отвечая моим мыслям. Но, не успеваем мы испугаться, как из камышей появляется и последний птенец.

Мы встаем и идем за ними по берегу; Афродита вертит головой и косится на нас, проверяя, не представляем ли мы угрозы. Подальше, там, где над водой склоняется плакучая ива, она выходит из воды – и, разом утратив изящество и царственные манеры, неуклюже шлепает по грязи к гнезду, а птенцы гуськом бегут за ней.

Мы ложимся под дерево, и его зеленый шатер вздымается над нами, словно купол собора. Сквозь листву сочится солнечный свет, серебристыми каплями падает на влажную глину, бросает на лицо Пегги зеленоватый отсвет. Она начинает напевать песенку, которую мы все утро разучивали с учителем музыки:

 
Увы, что делать мне с любовью,
Куда бежать мне от любви?
 

Я делаю вид, что перебираю струны воображаемой лютни, а сама думаю о том, как же хорошо здесь, в Бомэноре, как я рада, что не осталась при дворе ждать появления на свет ребенка королевы. Несколько дней назад пришла весть, что родился мальчик, и в церквях четыре часа кряду звонили в колокола; но потом оказалось, что это ошибка. Никто не родился. Колокола умолкли, все мы по-прежнему ждем.

 
Любовь дарует лишь страданья,
Но без нее…
 

– Интересно, – говорит Пегги, – почему все стихи о любви такие унылые?

– Наверное, это поэтический взгляд на мир, – отвечаю я. – Вот maman и Стокс любят друг друга, но они совсем не унылые!

Это правда. Стокс ее обожает: никогда не замечала, чтобы наш отец смотрел на maman такими влюбленными глазами. И саму maman, кажется, я прежде не видывала настолько спокойной и довольной. Хотя однажды обратила внимание, что она смотрит на меня со слезами на глазах. Когда спросила об этом, она ответила: «Знаешь, под таким углом ты очень похожа на свою сестру Джейн».

– Мэри, как я рада, что мы с тобой здесь, а не при дворе! – Пегги переворачивается на живот и улыбается мне своей раздвоенной губой.

– Я тоже, – отвечаю подруге.

Мы в двух днях быстрой езды от Хэмптон-Корта; две смены гонцов беспрестанно снуют между дворцом и Бомэнором, так что нам известны все последние придворные новости. Бомэнор – солидный дом с серьезным штатом прислуги, однако здесь и близко нет такого многолюдства и суеты, как в Хэмптон-Корте – и этим я очень довольна.

– Хотела бы я всегда вести такую же тихую жизнь!

– М-м-м… – отвечает Пегги, погруженная в собственные мысли.

Я представляю Кэтрин в Хэмптон-Корте. Теперь у нее собственные покои. Воображаю, что там творится! Повсюду разбросаны платья и прочее, вокруг носятся собаки и усугубляют беспорядок, за ними гоняются слуги, а Кэтрин в лучшем наряде изображает хозяйку дома – принимает у себя других девиц. Жить в личных покоях – немалая честь; да и приятно стать самой себе хозяйкой, не делить комнату с соседками, скрыться от пристального взора вездесущей мистрис Пойнтц. Должно быть, Кэтрин тоже довольна жизнью.

Я на ее месте непременно задалась бы вопросом, чем заслужила такую честь и чем придется расплачиваться. Но в Кэтрин нет подозрительности. Она присылает нам небрежно нацарапанные письма, до краев полные придворных сплетен. Пишет, что король заглядывается на младших фрейлин, что однажды он зажал в углу Магдален Дакр, и та перепугалась до полусмерти. (Признаться, меня радует, что у Магдален Дакр неприятности.) Пишет, что улучила момент и сумела одним глазком взглянуть на Гарри Герберта, когда он на арене для турниров упражнялся в верховой езде. Однако больше всего Кэтрин пишет о королеве. Минуло десять с половиной месяцев, и даже Фридесвида Стерли, ближайшая фрейлина, пришла к мысли, что королева приняла желаемое за действительное, и никакого ребенка попросту не было. По словам Кэтрин, основную часть дня королева сидит в спальне с опущенными шторами, на кровати, свернувшись клубком и подтянув колени к подбородку, и раскачивается взад-вперед. Всем известно, беременная женщина в такой позе сидеть не может. Одни над ней смеются, другие не знают, что и думать. Вспоминаю, как отчаянно королева желала ребенка. Об этом она говорила со мной за день до моего отъезда.

– Мэри, – сказала она, поглаживая живот, – Господь смиловался надо мною за мою преданность Ему, за то, что я восстановила в Англии истинное христианство. Во мне растет маленький богоданный принц, и это так радостно, что и не описать!

Но я не чувствую к ней сострадания; оно умерло в тот же день, что и Джейн.

Впрочем, maman молится о том, чтобы младенец благополучно появился на свет. Испанец или нет, говорит она, но он отодвинет нас на ступень дальше от трона. Однако, очевидно, королева ошиблась: столько времени беременность не длится – даже я знаю. Maman беспокоится о Кэтрин, и я тоже: из писем видно, что у нее не обходится без приключений. Кэтрин поссорилась с кузиной Маргарет – впрочем, такое и раньше случалось. Хуже всего строчки из последнего письма: «Король увлечен Елизаветой, а королева злится и едва здоровается с сестрой. Что же до самой Елизаветы, то, учитывая, что мы с ней кузины, она могла бы обойтись со мной дружелюбнее». Больше Кэтрин ничего не написала – но и этого достаточно, чтобы вселить в maman беспокойство.

– Елизавету я знаю с детства, – сказала мне maman, – и знаю, что с ней лучше не ссориться. Надеюсь, Кэтрин хватит ума не затевать с ней вражду; от этого она ничего не выиграет.

Мне показалось, что maman не слишком-то любит Елизавету; но больше она об этом не говорила.

В листве наверху шелестит дождь, и несколько капель падают мне на руку, однако зеленый купол надежно защищает от непогоды. Я думаю о бедных фермерах, которых так угнетает дождливая погода. В кои-то веки выдался ясный денек – и здравствуйте, опять дождь! Зимой людям придется голодать; но ничто не остановит роскошные придворные пиры с жареной дичью, с десятком перемен блюд, с бесконечными грудами пышных белых булок, с марципановыми фигурками и морем вина.

– Не понимаю, почему мир так несправедливо устроен, – говорю я вслух.

– О чем это ты? – спрашивает Пегги.

– Я думала об урожае. Что же будет после всех дождей?

– Говорят, бедные ближе к Небесам, – замечает Пегги, вертя в руках сухой лист.

– Кажется, королева думает иначе, – отвечаю я. Мне вспоминается библейская притча: богач и игольное ушко. – Чаще всего люди верят в то, что облегчает им жизнь и ничего от них не требует. – Об этом мне не раз говорила maman.

– Для королевы вообще все иначе. – Пегги приподнимается на локтях и смотрит вверх. – А мы должны принимать Божью волю. Господь создал нас именно такими и поместил каждого на свое место в мире, потому что у Него были на это причины. Он знает, что делает. Не нам с Ним спорить.

– Ну и зачем, по-твоему, Бог создал тебя с заячьей губой? – спрашиваю я.

– Вот это как раз был совсем не Бог! – восклицает Пегги, изумленная тем, что я не знаю таких простых вещей. – Заячья губа – след дьявольского копыта. Дьявол хотел вытащить меня из материнской утробы!

– Твоя мать тебе рассказала?

– Зачем? Это все знают. – Она трогает губу кончиками пальцев. – Дьявол счел меня своей и пометил, но тут вмешался Бог и меня спас!

– Должно быть, меня дьявол тащил из утробы за плечи, – вздыхаю я.

– Ну конечно! – совершенно серьезно отвечает Пегги.

Иногда я завидую ее простодушию. В мире Пегги все просто и ясно, а вот я словно пробираюсь сквозь чащу размышлений и сомнений.

– Что же, выходит, на самом деле мы с тобой злые создания, как Ричард Третий? – Я сейчас читаю книгу Томаса Мора об этом злом горбатом короле.

– Нет, что ты! – восклицает Пегги, пожалуй, громче, чем нужно. – Наоборот, мы хорошие, раз Бог решил, что нас стоит спасать!

– Утешительная мысль, – говорю я. – Это в Библии так написано?

Вообще-то в Библии – в книге Левит – написано, что человек, имеющий на себе пятно или порок, не вправе приближаться к алтарю. Но Пегги я этого не говорю: пусть для нее все останется просто и понятно.

– Это все знают! – твердо отвечает она.

Я не смеюсь над ней: мне нравится ее простота и цельность, нравится, что подругу не осаждают вопросы, на которые нет ответов. Я сомневаюсь не в Боге, но в человеческих представлениях о Нем. Только как объяснить это Пегги – или кому-то еще? О таких вещах я могла говорить только с Джейн; но сестры больше нет.

– Дождь перестал, – говорит Пегги, взглянув вверх.

Я тоже поднимаю глаза. Солнце вышло из-за туч, и сквозь листву сочится ослепительный свет – столбы золотого света. Интересно, для Пегги это тоже знак благословения Божьего? Она поднимается на ноги, помогает встать мне и ведет за руку к воде, туда, где Афродита устроила гнездо себе и детям. Мы осторожно заглядываем за куст. Афродита встречает нас свирепым взглядом, открывает клюв и грозно шипит, словно приказывает убираться подобру-поздорову – и мы со смехом бежим по мокрой траве к дому.

– А ты знаешь, – говорит Пегги, – что у лебедки хватит сил сломать человеку руку, если человек угрожает ее птенцам?

– Любая мать так же… – но тут я обрываю себя, вспомнив, что у Пегги нет матери, и меняю тему: – Как ты думаешь, у королевы все-таки родится ребенок?

– Точно знаю одно: если не родится – тебе придется вернуться ко двору.

Мэри
Гринвич, сентябрь 1555

– Кардинал Поул! – подзывает королева, и он подходит туда, где сидим мы: я у нее на коленях, взамен ребенка, который так и не появился на свет. Пегги была права: меня вновь призвали ко двору. Кардинал приближается медленно, сильно хромая, и полы алой мантии колыхаются вокруг его ног.

– Садитесь, садитесь, – говорит королева и хлопает по пустому сиденью возле себя. Это место предназначено для короля, и кардинал колеблется. – Мы здесь одни, – добавляет она с ободрительным кивком.

Глаза у королевы красные, лицо опухло. С тех пор, как король уехал на войну в Нидерланды, она плачет с утра до вечера, да и по ночам – это многие слышали – воет и рыдает навзрыд у себя в спальне. В ее присутствии все мы стараемся не привлекать к себе внимания, опасаясь вызвать взрыв гнева.

Кардинал молчит, но обводит взглядом комнату, в которой, кроме нас, собралось еще с полдюжины дам; однако все они заняты своими делами и не смотрят в его сторону.

– И нашего мужа здесь нет. Он нас покинул, отправился на войну в чужие страны! – С этими словами она ударяет кулаком по подлокотнику кресла и шумно выдыхает, на манер разъяренного быка. – Садитесь же!

Кардинал, явно смущенный, наконец пристраивает свой обширный зад в соседнее кресло. Королева трет и похлопывает меня по спине, словно младенца; я отчаянно напрягаю мозги, придумывая предлог сбежать отсюда – подальше от ее цепких рук, подальше от гнева, готового разразиться в любую минуту.

Я при дворе уже неделю. Младенец так и не появился на свет. Вся эта история окутана тайной, о ней не говорят – во всяком случае, не говорят там, где может услышать королева.

– Ничего и не было, – сказала мне Кэтрин. – Зря мы просиживали целые дни в темной спальне.

Об этом ходят разные толки: кто-то говорит, что королеву околдовали, кто-то – что за ребенка она приняла скопление газов. Большинство считает, что она скрыла выкидыш. Мне не положено знать о подобных вещах – считается, что я еще слишком мала; но я знаю. Как бы там ни было, теперь королева сражена горем. А это значит, мне снова приходится изображать куклу. Maman упросила королеву через месяц вернуть меня домой; однако, пока месяц не прошел, меня таскают и тискают, вертят и мнут, и сжимают в объятиях, словно я и есть тот исчезнувший младенец. С каждым назойливым прикосновением во мне растут отвращение и ненависть.

Разумеется, теперь, когда оказалось, что наследника нет и не будет, при дворе началось волнение, бесконечные толки и пересуды. Многие посматривают на Елизавету и поговаривают о браке между ней и Эдвардом Куртенэ, каким-то Плантагенетом, давно скрывшимся за границей. Кузина Маргарет убеждена, что следующая в линии наследования – она; но никто, кроме нее самой, так не думает. Некоторые посматривают на Кэтрин. А я думаю только о Джейн, о том, чем это для нее закончилось. Maman наставляет Кэтрин вести себя скромно и осмотрительно, не привлекать к себе внимания; не знаю, возможно ли такое.

– Чем могу служить, ваше величество? – Кардинал наклоняется к нам, сцепив руки на животе.

– Ради бога, мы же одни, давайте хоть сейчас обойдемся без формальностей! Если не хотите вспоминать имя, которым меня окрестили, – зовите меня «мадам».

Хочется крикнуть: «Вы не одни – здесь я, Мэри Грей!» – но я, разумеется, молчу.

– Мадам, – повторяет он, смиренно склонив голову.

Она хватает его за руку и понижает голос до шепота:

– Господь гневается на нас!

– Мадам, такого не может быть. С вашим благочестием…

Она не дает ему закончить.

– Нет! Он забрал младенца, Его дар нам. Он считает, что нам чего-то недостает. – Ее шепот напоминает мне яростное шипение Афродиты. – Мы должны еще глубже выказать нашу веру. Для этого нужна ваша помощь.

– Может быть, паломничество? – предлагает кардинал.

– Нет, не то! – все так же, шепотом, твердо отвечает королева. Я чувствую на затылке ее горячее дыхание. – Паломничество совершают в благодарность. Мы верим, Бог просит нас доказать свою веру, как Авраама.

О какой истории Авраама она говорит? Я хорошо помню только одну: про Авраама и Исаака. В Хэмптон-Корте есть гобелен: маленький Исаак, открыв рот в беззвучном крике, с ужасом смотрит на отца – а тот заносит над ним нож.

– Когда мы восстановим монастыри… – начинает кардинал.

– Да, разумеется, – перебивает она. – Только это не главное. Прежде всего мы должны истребить всех еретиков в королевстве! Так мы порадуем Бога, и Он пошлет нам наследника.

Кардинал молчит, однако на лице у него написан вопрос: «Но как?»

– Будем арестовывать всех, – продолжает она с такой энергией, что мне на щеку летят брызги ее слюны. – Каждого, кто выкажет хоть малейший признак склонности к ереси. И, если не отрекутся, будем сжигать всех – всех до одного! – Теперь она так сжимает подлокотник, что костяшки ее походят на белые камешки.

– Мадам, – с нескрываемым ужасом говорит кардинал, – вы порадуете Бога, если проявите милосердие!

– Милосердие? – Снова яростное шипение Афродиты. – Не время для милосердия, кардинал! Первыми сожжем Кранмера, Латимера и Ридли – и пусть это послужит предупреждением для всех! А потом избавимся и от остальных.

– Если таково желание вашего величества…

– Не просто желание. Это приказ. Мы хотим, чтобы вы поговорили с епископом Гардинером… и с Боннером. Вот человек, который меня понимает!

– Он один из верных, мадам.

В последнее время много говорят об архиепископе Кранмере; люди гадают, какую судьбу уготовила ему королева. Другие имена тоже мне известны. Латимер был капелланом у второй жены моего деда, я помню его с раннего детства; Ридли тоже часто наезжал в Брэдгейт. Люди, близкие нашей семье. Я медленно касаюсь пальцем лба, сердца, одного плеча и другого.

– А, малютка Мэри! – говорит королева. – Ты тоже одна из верных: теперь, когда мы избавились от твоего предателя-отца и…

Она не договаривает – должно быть, хотела и мою сестру Джейн причислить к людям, без которых мир стал лучше. Смотрит на меня с улыбкой, похожей на гримасу, – и я не осмеливаюсь отвечать из страха, что скажу правду. Выпалю ей в лицо, что не имею и не хочу иметь ничего общего с ее жестокой, извращенной верой! Каким-то чудом мне удается улыбнуться в ответ и склонить голову, надеюсь, с видом покорности.

– Ты ведь из верных, Мэри?

Она сверлит меня глазами, словно пытается проникнуть под кожу, в самую мою реформатскую душу. Я снова молчу – боюсь, что дрожь в голосе меня выдаст; только киваю и крепче сжимаю четки.

– Вокруг нас, кардинал, множество людей, которые не таковы, какими кажутся. Быть может, и Мэри одна из них? – Она больно тыкает меня в плечо. Я морщусь. – Она и ее предательская семейка! Посмотрите, как девчонка напугана! Как думаете, чего она боится?

Я хватаю воздух ртом; сердце так колотится, что королева наверняка его слышит. Что сделала бы Джейн? Сказала бы правду и умерла за свою веру.

– Кардинал, может быть, нам приказать Боннеру ее допросить? Боннер умеет и из камня выжать признание!

– Мадам… – говорит кардинал и кладет ладонь ей на рукав. Она смотрит на его руку, в лицо, снова на руку. – При всем уважении, она же совсем ребенок! Мэри, сколько тебе лет?

– Десять, – с трудом выдавливаю я.

– Вполне достаточно! – бормочет королева.

Звон колокола в дворцовой часовне громом отдается в ушах. Кардинал ерзает в кресле, а королева сталкивает меня с колен и говорит:

– Ладно, Мэри, беги. А перед мессой пусть кардинал выслушает твою исповедь.

Стараясь не спешить, я направляюсь к дверям.

– И, Мэри…

Я поворачиваюсь к королеве, сцепив руки, чтобы она не заметила, как они дрожат. Сердце бьется где-то в горле. Взгляд у нее твердый и прозрачный, как стекло.

– Имей в виду: я с тебя глаз не спущу!

Я приседаю в реверансе, думая только о том, что скоро, совсем скоро смогу выйти из опостылевшей комнаты. Цепляюсь за эту мысль, как за спасение.

– В самом деле, кардиналу стоит выслушать твою исповедь. Вы ведь умеете отделять зерна от плевел, не так ли, кардинал?

От мысли исповедоваться этому человеку, который, несомненно, распознает все скрытые в моей душе ереси, мурашки бегут по коже. Как за свое спасение, я хватаюсь за образ Джейн. Что она сказала бы? «Будь стойкой, Мышка». И этот образ дает мне силы заговорить:

– Ваше величество, я не заслуживаю подобной чести.

– Вот как? Почему бы это?

– Должно ли кардиналу тратить свою премудрость на такое ничтожество, как я?

– Пф! – Королева машет на меня рукой, словно отгоняя муху. Значит, пора уходить.

Передумала ли она? Не знаю.

Путаясь в коридорах-лабиринтах Гринвичского дворца, с трудом находя дорогу, я со всех ног бегу в покои Кэтрин. Перед глазами стоит столб, к которому меня привяжут и сожгут живьем. Самой Кэтрин нет, а в комнатах у нее веселая суматоха: паж пытается вывести ее собак на вечернюю прогулку; они, считая это игрой, прыгают вокруг него, громко лают и не дают надеть на себя ошейники. Когда он наконец уходит, я скидываю верхнее платье, бросаюсь на кровать и лежу тихо, успокаивая сбившееся дыхание, следя за игрой света, сочащегося сквозь ветви деревьев за окном, заставляя себя думать о чем угодно, только не о том, что произошло.

Под подушкой чувствую что-то твердое. Сунув туда руку, обнаруживаю книгу. Греческий Новый Завет Джейн. Я прижимаю его к сердцу и вспоминаю слова погибшей сестры. Но вдруг мне приходит в голову: ведь книга может нас уличить! То, что написала Джейн на форзаце, – для католиков ересь. Голова снова идет кругом: сколько еще вещей, самых невинных на вид, могут оказаться уликами против нас? Открываю большой сундук и засовываю Новый Завет в самый низ, под груду платья и одеял. Непременно заберу его с собой в Бомэнор, когда поеду домой – будем надеяться, скоро!

Появляется Кэтрин – и, увидев меня, сразу спрашивает:

– Что случилось, Мышка? Ты бледная как привидение! Не заболела?

Я пытаюсь объяснить, что произошло, но начинаю дрожать и путаться в словах. Кэтрин сцепляет свой мизинец с моим и приговаривает ласково, как ребенку:

– Не надо, маленькая, не надо! Все пустяки, все хорошо!

– Нет, Кэтрин, это важно! – отвечаю я, выдернув руку. – Люди, которых хотят сжечь, близки к нашей семье. Значит, и мы в опасности.

– Не тревожься, – отвечает она, подавляя зевок. – Они умрут как мученики за свою веру. Могли бы обратиться, но не обратились – значит, сами это выбрали.

– Как Джейн?! – выпаливаю я, и лицо Кэтрин искажается гримасой боли. – Мы лишь прикидываемся католиками. Чтобы понять это, к нам даже особенно приглядываться не нужно. И ты не хуже меня знаешь, что делают с людьми, из которых хотят выпытать правду.

– Ох, Мышка! – Она встряхивает головой, словно хочет вытряхнуть из ушей мои слова. – Мы же ходим на мессу? Ходим. Значит, и говорить не о чем. Впрочем, забери книгу Джейн с собой в Бомэнор, если хочешь. Если так тебе будет спокойнее.

От мысли, что книга Джейн теперь будет у меня в руках, словно моя, становится чуточку легче – но совсем чуть-чуть.

– А есть в твоих вещах еще что-то крамольное? – спрашиваю я.

– Не знаю. Не думала об этом.

– Но…

Я останавливаюсь на полуслове. Что толку описывать ей разъяренное шипение и остекленелый взгляд королевы? Беззаботность Кэтрин меня злит; хотелось бы, чтобы она разделила мою тревогу, вместе со мной перебрала вещи и спрятала подальше все подозрительное. Но Кэтрин такая, как есть: ее не переделаешь.

Одно из самых ранних моих воспоминаний о Кэтрин – очень яркое, и сейчас стоит перед глазами – сцена в Брэдгейте, когда конюх пришел сообщить о смерти ее любимого пони. Помню, как он стоит перед ней, понурившись, сам с красными глазами, пытается сказать что-то еще, а она крепко зажмурилась, заткнула уши и кричит сквозь слезы: «Я не слушаю, не слушаю!».

Вот и теперь она говорит:

– Лучше всего просто об этом не думать.