Текст книги "В тени королевы"

Часть вторая
Незабудка

Левина
Ладгейт, январь 1558

– В-ви́на! – говорит Георг, глядя на Левину тоскливыми собачьими глазами. – Прислушайся к голосу разума!

Как муж, он вправе приказывать жене; но это не приказ, а мольба.

Она комкает в руках лист бумаги, скатывает его в тугой шар. Это памфлет, предупреждающий, что епископ Боннер вышел на охоту за запрещенными книгами. Если бы он жег только книги! Но гибнут на кострах и люди: почти две с половиной сотни за последнюю пару лет, с тех пор как Англия вернулась в лоно Римской церкви. Вся страна задыхается от запаха жареной человечины. Началось со священников: она помнит, как впервые услышала, что к сожжению приговорены Латимер и Ридли – и даже сейчас, почти три года спустя, при воспоминании об этом слезы комом встают в горле.

С Латимером она познакомилась, когда первый раз приехала в Брэдгейт писать Греев. Кажется, пять лет назад; время нынче утекает, словно вода сквозь пальцы. Латимер очаровал ее тонким умом и какой-то обезоруживающей мягкостью. Они много говорили о Кальвине: то было в царствование юного короля Эдуарда, когда Кальвина, Лютера и даже Цвингли можно было обсуждать в полный голос, когда они считались мыслителями и учителями церкви, а не еретиками. Как все изменилось! Но и сейчас в ней жив тот душевный подъем, что вызывали их разговоры: оправдание одной лишь верой, символическая природа таинств – все это будило мысль и рождало чувство безбрежного простора, словно она, как Христофор Колумб на пороге своего открытия, отправлялась в плавание на поиски духовного Нового Света.

Знакомство с Латимером вызвало в ней и неожиданные личные чувства к этому человеку. Нельзя сказать, что он привлек ее как мужчина – скорее, заворожил собственными идеями. Но думая о нем, даже сейчас, она ощущает некое волнение плоти, хоть все их общение и было вполне целомудренным. Левина бросает скомканную бумагу в огонь, смотрит, как она горит, пытается представить, каково это – гореть на костре? Нет, невозможно о подобном даже думать. Немыслимо. Может быть, если прижать палец к горящим углям, она сможет хоть в малой мере ощутить…

– В-в-ви́на! Скажи хоть что-нибудь!

Георг касается ее руки. На кисти у него, в развилке меж набухшими венами, она замечает темное пигментное пятно, которого раньше здесь не было. Еще несколько лет, и муж превратится в старика. Время бежит неумолимо; им с Георгом не стать снова молодыми – а Хью Латимеру никогда не состариться; при этой мысли глаза ее тяжелеют от непролитых слез.

– Отправим Маркуса в Брюгге к твоим родителям, – говорит она.

Но все еще думает о Хью Латимере, о его последних словах, прозвучавших, когда палачи запалили костер. «Настанет день, – так сказал он, спокойно и звучно, – когда тьма костров сменится светом истинным; и этот свет вам не погасить». Какая убежденность – и сколько мужества! Хотела бы Левина иметь хоть вполовину столь же сильную веру! Увы, ее душа полна сомнений и страха за себя. Хоть она и делает то немногое, что может, чтобы тьма не поглотила свет; уже не раз она отсылала в Женеву рассказы свидетелей о тех ужасах и злодеяниях, что творятся в Англии в царствование королевы Марии. К некоторым историям прилагала свои рисунки – наброски пером или углем. Особенно памятен ей рассказ о женщине с острова Мэн, что родила на костре. Левина никогда не была на острове Мэн, даже не слышала о нем прежде, но сожжений видела уже достаточно, и ей не составило труда вообразить всю картину: толпа, окружившая костер, пламя, лижущее ноги несчастной женщины, ее распяленный в крике рот, и – страшно даже думать – священник, швыряющий младенца обратно в костер, чтобы он сгорел вместе с матерью. Этот рисунок ей пришлось не раз бросать и начинать сызнова: чернила расплывались от слез.

– Кстати, а где Маркус? – спрашивает вдруг Георг как ни в чем не бывало, словно позабыв, что ведет жаркий спор. Впрочем, в последние дни они постоянно спорят.

– Пошел на свидание с дочкой Кэрратов. С цветами!

При мысли, что Маркус ухаживает за девушкой, она невольно улыбается. Трудно поверить, что ее сын – уже совсем мужчина! Девятнадцать лет – достаточно… почти для всего. Например, для того чтобы быть призванным в королевскую армию и идти воевать с французами. Ей представляется поле боя, усеянное мертвыми и умирающими; искаженные болью лица, изуродованные, корчащиеся в муках тела – словно сцена с полотна Босха. В самом деле, лучше бы Маркусу уехать в Брюгге. Хотя безопасно ли там? Ведь Брюгге принадлежит императору. Но, как бы там ни было, сейчас на Континенте лучше, чем в Англии.

– С Элис Кэррат? Что ж, могло быть и хуже! – ворчит Георг, а затем, словно вдруг вспомнив, о чем они говорили, добавляет: – А мы, Ви́на? Мы ведь тоже можем уехать с ним вместе.

Этот разговор повторяется между ними снова и снова.

– Нет, – коротко отвечает Левина и встряхивает головой, стараясь изгнать из мыслей ужасные образы.

Не только на поле боя гибнут невинные. Нынче никто, нигде не в безопасности. Даже в последние годы правления Генриха Восьмого, когда весь двор ходил на цыпочках, когда не понимали, во что нынче требуется верить, – и тогда было не так, как сейчас. Теперь достаточно малейшей тени подозрения, чтобы тебя отправили на костер. Нельзя доверять даже близким друзьям. И не дай бог повздорить с соседом: достаточно ему заявить, что ты не ходишь на мессу или читаешь Библию на английском языке – и родные тебя больше не увидят. Самые пустячные ссоры и раздоры нынче кончаются на костре: чтобы погубить человека, нужно лишь ткнуть в него пальцем и закричать: «Еретик!» Больше двух лет длится этот ужас… Георг прав: чем дальше от злосчастных английских берегов, тем лучше.

– Я твой муж, – говорит он. – Ты обязана мне повиноваться. – Однако в голосе не слышится уверенности.

– Я дала слово.

– Да-да, слышал я о твоем обещании! Но п-п-подумай, Ви́на. Мать их жива. Неужто она не сможет сама позаботиться о дочерях?

Речь идет о Фрэнсис и ее девочках, за которыми Левина обещала присматривать и их оберегать.

Она молча качает головой, не в силах объяснить, как привязалась к Греям, как любит этих девочек и Фрэнсис, как казнь Джейн, которой она стала свидетельницей, создала нерасторжимую связь между нею и этой семьей. Нет, она не бросит дорогих сердцу людей; и есть ощущение, что она действительно защищает их от беды – особенно Кэтрин, милую ветреницу и сумасбродку Кэтрин. Ей уже восемнадцать – плод созрел. Быстро посчитав в уме, Левина соображает, что Мэри тринадцать. В Бомэнор, где живут сейчас Фрэнсис и Мэри, ей в последнее время съездить не удавалось.

Левина вспоминает, как королева допрашивала Кэтрин о портрете Джейн. Сьюзен Кларенсьё, старая проныра, вечно сующая нос, куда не просят, нашла миниатюру в вещах Кэтрин.

– Но это просто память о сестре! – говорила Кэтрин; а Левина, стоявшая рядом, бросала на нее выразительные взгляды и молчаливо умоляла придержать язык.

– Твоя сестра – изменница! – шипела Сьюзен Кларенсьё.

– Мы не хотим, чтобы нам напоминали о ней, – громко объявила королева. – Сьюзен, брось его в огонь.

Благодарение Господу, Кэтрин хватило духу промолчать и стоять спокойно, глядя в пол, пока пламя пожирало портрет ее сестры – портрет, написанный Левиной. На сей раз подозрения королевы не пошли дальше – погубив портрет, она успокоилась; но в последнее время она становится все более непредсказуемой. А с Кэтрин никогда не угадаешь, что она выпалит в следующую секунду.

– Ви́на, ты меня слушаешь? – вырывает ее из размышлений голос мужа. – Фрэнсис Грей – или Стокс, или как там ее теперь зовут – в милости у королевы. В конце концов, она королеве близкая родня.

– Это еще никого не спасло, – мрачно отвечает Левина. – Если бы ты был там и видел Джейн Грей на плахе… И если бы понимал, по какому лезвию ножа сейчас ходит при дворе ее сестра…

Георг выглядит пристыженным.

– В любом случае, – добавляет она, – я теперь фрейлина королевы и не могу без ее дозволения…

– Твоя придворная должность – чаша с ядом! – бормочет он; а в следующий миг громкий стук в дверь заставляет обоих умолкнуть и обернуться. Вздергивает голову лежащий у камина Герой.

Георг идет открывать; приоткрывает дверь совсем немного, так что Левина едва различает тень человека на пороге, его протянутую руку – и сердце у нее падает; по кольцу с крупным гранатом она узнает в незваном госте пономаря из церкви Святого Мартина. Это человек Боннера.

На большом столе в центре холла лежит незаконченный, запятнанный слезами набросок сожжения в Мэне. Мысленно Левина проклинает себя за неосторожность, с которой оставила рисунок на видном месте. Только бы Георг сообразил как можно дольше держать Боннерову ищейку на пороге! Мужчины о чем-то говорят, но Левина разбирает лишь отдельные слова – все заглушает стук собственного сердца. Она хватает рисунок и бросает в камин, смотрит, как он занимается, чернеет и сворачивается по краям – так же погиб и портрет Джейн. Несколько секунд – и от ее работы остаются лишь легкие черные бабочки пепла.

Дверь распахивается; человек Боннера стоит на пороге – темный силуэт на фоне сумерек. Герой вздергивает голову, шерсть на загривке встает дыбом.

Левина вежливо здоровается.

– Я так рада вас видеть! – говорит громче обычного, словно играет роль на маскараде. Имени его она не помнит – и боится оскорбить тем, что не называет по имени.

Мужчина берет ее протянутую руку, крепко – слишком крепко – сжимает обеими руками и, поднеся к губам, запечатлевает на костяшках влажный поцелуй. Они встречаются взглядами, и гость обезоруживающе улыбается, открывая два ряда мелких ровных зубов. Левина часто видит его в церкви: там, в черной сутане, взмахивая руками в широких рукавах, он напоминает ей галку. Но такой улыбки она у него прежде не видела. Рядом топчется Георг. За дверью кто-то еще – пономарь пришел не один; у Левины сжимается горло, она ясно представляет, как ее хватают, запихивают в повозку и везут в тюрьму Флит. Если начнут обыскивать дом – в спальне, за портьерами, найдут свернутые бумаги: отчеты о зверствах, которые должны отправиться в Женеву вместе с рисунками. Тогда сожгут всю семью. У Левины учащается дыхание, и она боится, что по вздымающейся груди, по капелькам пота на лбу пономарь угадает ее страх.

– Левина, милая, Берн хочет о чем-то с нами поговорить, – слышится рядом голос Георга.

Она впечатлена его спокойствием и благодарна за то, что муж напомнил ей фамилию незваного гостя. Конечно, Берн – как она могла забыть? От заикания Георга не осталось и следа. Его мужество придает мужества и ей: словно твердая рука сжимает сердце – она вспоминает, как любит его и за что любит.

– Будь добра, распорядись, чтобы нам подали холодного эля.

В коридоре она на секунду прижимается к каменной стене, старается охладить голову и восстановить дыхание, благодарная за эту минуту передышки. Прячет под чепец выбившиеся пряди волос, зовет слугу, отдает ему распоряжение и возвращается в холл, где Георг и Берн уже сидят в креслах по обе стороны от камина. Герой не сводит с гостя глаз, словно коршун следит за добычей. Человек Берна, не потрудившийся представиться, – судя по одежде, слуга или охранник – переминается с ноги на ногу ближе к дверям. Левина присаживается на невысокий табурет рядом с мужем, расправляет юбки, поправляет рукава – словом, занимается чем угодно, лишь бы не смотреть Берну в глаза.

– Надеюсь, ваших близких не коснулась инфлюэнца, – говорит она.

Самое естественное начало для беседы. В эти дни все только и толкуют, что об инфлюэнце – новой болезни, которая косит людей по всей стране.

– Это кара Божья за ересь, – отвечает Берн. – Благодарю вас; да, мою семью Господь пока щадит.

– Нас тоже, – перекрестившись, вставляет Георг.

Берн пристально за ним наблюдает.

– Вы, конечно, знакомы с семьей Кэрратов, – говорит он мягко, доброжелательно, словно на светском приеме от нечего делать обсуждает общих знакомых. Но под мягким тоном что-то кроется – то ли обвинение, то ли угроза.

– Это наши соседи, – отвечает Георг. – Да, немного знакомы. А что, у них кто-то заболел?

Входит слуга и передает Берну чашу с элем. Тот принюхивается, затем отпивает, причмокнув губами.

– Отличный у вас эль, Теерлинк! Сами варите или покупаете где-то?

– Мы получаем эль из…

Но договорить Георг не успевает – Берн прерывает его:

– Значит, говорите, соседи?

– Верно, – отвечает Левина так, словно это самый обычный разговор. Старается не смотреть на маленькие ровные зубки Берна, не думать – какая странная внезапная мысль – что он, того гляди, укусит. – Наш Маркус влюблен в одну из их дочерей.

Мысль ее отчаянно работает, словно вертятся мельничные колеса. Если у Кэрратов кто-то заболел – значит, теперь опасность грозит и Маркусу? Новая угроза, новый страх.

Но Берн, как видно, не намерен продолжать разговор об инфлюэнце.

– Да-да, – говорит он. – Епископ знает об их связи.

– Едва ли это можно назвать связью, – замечает Левина, стараясь говорить спокойным, ровным тоном. Не выказывать страха перед тем, какое направление принимает разговор. – Мы подобных отношений не поощряем, – добавляет она, бросив взгляд на Георга, и тот еле заметно кивает.

– А надо бы поощрять! – отвечает Берн. Они молчат, ожидая объяснений. – Видите ли, епископ хочет, чтобы за Кэрратами приглядывали. Есть опасение, что они… – Гость умолкает и начинает крутить кольцо на пальце. – Как бы вам сказать? Одним словом, поведение Кэрратов возбудило у епископа определенные… подозрения. – Последнее слово он растягивает, произносит едва ли не по слогам. – Если ваш сын ухаживает за одной из их дочерей, это дает отличную возможность понаблюдать за всей семьей.

– К сожалению, – вставляет Георг, – Маркус в самое ближайшее время должен уехать в Брюгге. Его дед – мой отец – серьезно болен. – Он снова крестится и складывает руки на коленях. Левина, не поднимая глаз, теребит четки на поясе. – Скорее всего, ехать к отцу придется нам всем.

– В Брюгге… – медленно повторяет Берн, словно мысленно ищет этот город на карте, а затем одобрительно кивает, и Левина благодарит Бога, что Брюгге сейчас под властью католического императора. – Очень жаль слышать, что ваш батюшка не в добром здравии, – добавляет он без всякой искренности, – и все же, уверен, вы найдете способ держать епископа au courant[29]29
  В курсе дела (фр.).


[Закрыть]. – Снова эта тошнотворная лживая улыбочка. Берн допивает эль и встает, шелестя сутаной. – Епископ Боннер едва ли обрадуется, если вы покинете его приход. Истинно верные христиане сейчас редкость.

Левина не сомневается, что расслышала в этих льстивых словах сарказм, и спрашивает себя: возможно, Боннер хочет проверить не только веру Кэрратов, но и их веру? Угроза инфлюэнцы отступает перед иной угрозой, куда более зловещей. Она знает, Кэрраты – реформаты; что, если Берн нанес такой же визит и им? Очень может быть. И им предложил следить за Теерлинками – почему бы нет?

Тем временем Берн идет к дверям, и, рявкнув своему спутнику: «Поторапливайся!», вместе с ним выходит на улицу.

Левина поворачивается к Георгу. Тот смотрит на нее так, словно ждет какого-то решения; однако она молча опускает голову и, не глядя на него, начинает собирать посуду.

Георг хватает ее за запястье.

– Оставь слуге! В конце концов, за это мы ему платим.

«За это я ему плачу», – хочет она ответить, но удерживается.

– Все еще хочешь остаться? – спрашивает Георг, теперь без всякой мягкости.

– Сейчас мы просто не можем уехать. Наш отъезд возбудит подозрения.

– Если бы ты не… – Он умолкает и закрывает лицо руками. Жест отчаяния отдается болью у нее в сердце. – Если бы не настояла на том, чтобы отсылать в Женеву все эти бумаги и рисунки, мы бы не попали под подозрение! – почти шепотом договаривает он.

Ей хочется закричать на него, напомнить, что и он сторонник новой веры, упрекнуть в трусости, но Левина сдерживает себя. Нет смысла кричать на мужа. Он любит ее, предан своей вере – просто напуган. Как странно: он, мужчина и стражник по профессии, боится сильнее жены.

– Я люблю тебя, Георг! – шепчет она.

Он не отвечает; и в первый раз Левина спрашивает себя, что станет с ними, если его любовь к ней иссякнет? От этой мысли в сердце словно распахивается черная дыра.

– И что теперь делать с Маркусом?

– Не знаю, Георг.

– Видимо, надо, чтобы он продолжал ухаживать за девушкой.

– Мы ведь можем что-то сообщать Берну. Что-нибудь совершенно невинное, просто чтобы потянуть время. А потом, может быть…

Но она не знает, что потом. Не знает, как обезопасить сына.

Распахивается дверь; словно услышав свое имя, в дом влетает Маркус. Челюсти сжаты то ли от гнева, то ли от горя; пробормотав приветствие, он проносится мимо родителей и хочет бежать к себе наверх, однако отец останавливает его, положив руку на плечо.

– Маркус, что такое?

В ответ тот просто трясет головой. Левина видит: он боится разрыдаться, если скажет хоть слово. Сына она знает, как себя – знает все изгибы его души; ей вспоминается, как малышом, упав и разбив коленку, он так же прикусывал дрожащую губу и тряс головой, изо всех сил стараясь не разреветься. Левина знает: в такие моменты лучше не бросаться к нему с утешениями. Но Георг уже взял сына за плечи.

– Что стряслось?

– Если вам так важно, – выплевывает Маркус, – она уехала.

– Та девушка? – спрашивает Георг.

– Нет, не «та девушка» – Элис, отец, ее зовут Элис; и она уехала – все Кэрраты бежали! Бог знает куда – она мне не написала! – Он уже кричит; слезы взяли над ним верх и катятся по щекам.

Георг обменивается взглядом с Левиной, словно спрашивая: что же дальше? Маркус вырывается из отцовских рук и бежит вверх по лестнице, обронив по дороге скомканный клочок бумаги. Левина поднимает его, разворачивает, подносит ближе к свету. Это письмо от Элис Кэррат, и сказано в нем то, что и пересказал Маркус: вся ее семья покидает родные места. У Левины сжимается сердце за сына: каково ему переживать крушение своей первой любви?

– Что там? – спрашивает Георг.

– Нам вышла отсрочка, – отвечает она, протянув ему письмо. – Отнеси его Берну. Только не сразу – дадим им возможность уехать подальше, прежде чем Боннер отправит за ними своих ищеек. – Георг кивает и поднимает глаза к стропилам, словно молчаливо признавая в происшедшем руку Божью. – Так Кэрраты будут в безопасности, – добавляет Левина, – а Теерлинки докажут свою верность и послушание. – Но она понимает: пройдет немного времени, и Георг снова заговорит об отъезде.

С улицы доносится какой-то шум, людские крики; выглянув в окно, Левина видит, что на углу стремительно собирается толпа.

– Боже правый, неужто опять кого-то жгут? – говорит она.

– Я недавно проходил по рынку, – замечает Георг, тоже подойдя к окну. – Костра там не было, и люди ни о чем таком не говорили.

Муж обнимает ее; Левина кладет голову ему на плечо и закрывает глаза, пытаясь хоть на миг отгородиться от мира.

– Схожу узнаю, что там творится, – говорит Георг, но не трогается с места; оба стремятся продлить этот миг близости, дающий хотя бы иллюзорное чувство безопасности и покоя.

– Я пойду с тобой, – говорит Левина.

– А Маркус?

– Оставим его. Пусть поплачет спокойно.

Супруги идут к дверям. Левина протягивает руку, но Георг не берет ее под руку. Вместе выходят в морозный январский вечер. На улице, как на полотнах Брейгеля, полно людей, и все спешат к Смитфилду узнать, что вызвало общее волнение. В одном месте лежит на боку брошенная и опрокинутая телега; мимо нее толпе приходится просачиваться, словно сквозь бутылочное горлышко. Начинается толкотня; мужчины сажают маленьких детей к себе на плечи, чтобы их не затоптали, ребята постарше вывинчиваются из толпы, с кошачьей ловкостью взбираются на заборы и невысокие крыши. Георг и Левина идут вместе с толпой, и Герой не отходит от них ни на шаг. Наконец человеческий поток выплескивает их на рыночную площадь, где глашатай, взобравшись на ящики с товарами, что-то кричит толпе.

– Что он говорит? – спрашивает Левина какую-то кумушку рядом.

– Французы взяли Кале!

– Нет! – восклицает художница, прижав руку ко рту.

Люди в толпе передают друг другу страшную весть; а у нее встают перед глазами юноши, почти мальчики, которых она привыкла видеть за воинскими упражнениями на арене для турниров. Теперь это уже не игра: их безбородые лица искажены болью, тела страшно изувечены. А что будет с их матерями? Страшно представить, каково потерять сына на чужой, бесплодной войне. Это война Филиппа, Англии она не нужна – но из-за него Кале, последний клочок английской земли на Континенте, с таким трудом завоеванный, теперь достался французам. Толпа бурлит. Кто-то сует Левине в руку листок бумаги – памфлет. Злая карикатура на королеву, изможденную и безобразную, и под ней слова: «…любительница иноземцев, злейшая губительница своих подданных, злая мачеха для них и для нашей матери Англии».

Волнение в толпе нарастает. Несколько парней с грохотом опрокидывают телегу с товарами. Кто-то взбирается на нее, гневно кричит, потрясая кулаками, – и толпа откликается рокотом, словно бурное море. Толкают и напирают со всех сторон. Муж Левины крепко сжимает плечо супруги.

– Идем, – говорит он. – Лучше убраться отсюда.