Текст книги "В тени королевы"

Кэтрин
Уайтхолл, март 1558

Незабудка чирикает и шуршит чем-то на дне своей клетки. Руки у меня посинели от холода; я сцепляю их и подношу ко рту, стараясь отогреть дыханием. Погода на редкость холодная для марта, и за окном снова белая пелена метели. Даже птицы сейчас не отваживаются вылетать из гнезд – боятся замерзнуть на лету. Так говорит Джуно[30]30
  Джуно (Juno) – английское произношение имени древнеримской богини Юноны, созвучное с именем Джейн.


[Закрыть]. Леди Джейн Сеймур (или Джуно – так все ее зовут, поскольку при дворе каждая вторая – Джейн) прибыла ко двору год назад – и хвала Небесам за нее; ведь с кузиной Маргарет стало совсем невозможно разговаривать, а Джейн Дормер королева почти не отпускает от себя. К тому же Джейн скоро выйдет за Фериа, станет испанской графиней, а потом и вовсе уедет из Англии. Из них получится прекрасная пара: ведь Джейн – истинная католичка. Совсем не как Джуно или я: нам-то, сказать по правде, наплевать, есть чистилище или нет его, превращается гостия на мессе в плоть Христову или остается простым хлебом. А о том, что будет после смерти, мы стараемся вовсе не думать. Еще успеем, когда состаримся, – а пока у нас хватает других забот!

Меня с Джуно часто путают. Однако всякий, кто приглядится повнимательнее, заметит, что сходство между нами лишь поверхностное, в росте и цвете волос. У меня глаза светло-голубые, а у нее темнее; у меня лицо сердечком, а у Джуны овальное; у нее губы имеют форму лука, а у меня больше похожи на бутон. Хотя в последний год мы столько времени провели вместе, что переняли друг у дружки любимые словечки, манеры, ужимки – и в самом деле стали очень похожи. Теперь у нас есть все преимущества близнецов: привлекаем внимание мужчин, можем оказываться в двух местах сразу или разыгрывать людей, выдавая себя друг за друга, – но, в отличие от настоящих близнецов, нам не приходится всем делиться, и каждая из нас остается сама собой.

Королева, у которой портится зрение, плохо нас различает. Иногда мы меняемся платьями и устраиваем путаницу: старая зануда Сьюзен Кларенсьё негодует – а мы и рады! Джуно – единственный мой лучик света в этом кошмарном месте, где все ходят на цыпочках вокруг королевы и перешептываются о том, кто же унаследует корону. Никто не осмеливается заговорить вслух – опасаются ее расстроить, хотя, по-моему, куда уж сильнее расстраиваться? А еще она считает, что снова беременна, однако теперь в это не верит никто, кроме нее самой.

Некоторые говорят, наследницей стану я, но чаще называют Елизавету. Иногда воображаю себе, каково быть королевой. На первый взгляд кажется, что неплохо: наряды, драгоценности, роскошные покои, мужчины, что с тебя глаз не сводят… Но даже я не такая дурочка, чтобы не понимать: это вовсе не развлечение. Стоит взглянуть на нынешнюю королеву: корона ее раздавила, почти уничтожила. И потом, есть еще одно – то, о чем я стараюсь не думать: эта мысль слишком огромна и слишком мрачна, чтобы ужиться со всеми прочими. Мысль о сестрице Джейн. К тому же королева подозревает меня в неверии. Знаю точно: на мессе она всякий раз сверлит меня глазами так, словно поймать и уличить еретичку среди фрейлин ей важнее, чем помолиться самой. Если бы она могла заглянуть мне в голову, меня бы тут же сожгли. В любом случае на роль королевы Елизавета подходит гораздо лучше. Она скоро возвращается ко двору, и maman советует мне восстановить с ней дружбу – но, боюсь, это будет нелегкая задача.

Джейн Дормер тихо что-то напевает себе под нос. Мы с Джуно нашиваем на пару рукавов для парадного платья маленькие позолоченные диски: скучная работа! Королева спит в кресле, скособочившись на одну сторону. Никто больше не верит, что она беременна, но вслух об этом решается говорить только Фридесвида Стерли. Говорят, они с королевой с детства друг друга знают, так что только Фридесвиде хватает смелости высказывать ей в лицо, что думает. Все прочие, даже Сьюзен Кларенсьё, только поддакивают. Однако королева в самом деле нездорова: живот у нее вздулся, словно барабан, и, похоже, болит, судя по тому, как она дергается и шипит на нас всякий раз, когда мы ее одеваем. Все мы слышим, как ее рвет по утрам, а потом нам приходится убирать желтые лужицы желчи.

Песенка Джейн Дормер подходит к концу; королева беспокойно ворочается в кресле, шумно вздыхает и вдруг резко выпрямляется, распахнув глаза. Джуно с усмешкой подталкивает меня локтем; я сжимаю губы, подавляя смешок. Левина – она сидит чуть поодаль от нас, а у ног растянулся ее пес – зарисовывает эту сцену. Подняв брови, она бросает взгляд в нашу сторону. Maman нет рядом, но я очень рада, что есть хотя бы Левина: ее присутствие успокаивает, ободряет и помогает сдерживаться.

– Бог ты мой! – восклицает королева с мечтательной улыбкой, словно еще в полусне. – Так поют ангелы!

Быть может, она вообразила, что умерла и предстала перед Создателем. Но в следующий миг ее улыбка меркнет, сама она как-то разом стареет и сникает, словно все горести мира легли ей на плечи.

– Кале!.. – говорит она, приложив руку ко лбу. – Когда я умру и бальзамировщик извлечет мое сердце, то увидит, что два горя свели меня в могилу – Филипп и Кале!

Фридесвида Стерли, что шьет по другую сторону от кресла королевы, переглядывается со Сьюзен Кларенсьё. Обе едва сдерживают тревогу. Верно, в последнее время королева слишком много говорит о смерти.

– Кале! Кале! Кале! – хрипло кричит Незабудка, раскачиваясь у себя на жердочке.

Джейн Дормер предлагает королеве чашку поссета[31]31
  Традиционный английский напиток из молока, створоженного вином или элем, часто с пряностями. Горячий поссет пили при простуде и других заболеваниях.


[Закрыть], бормоча слова утешения:

– Не тревожьтесь, ваше величество, не мучьте себя! Вы и оглянуться не успеете, как ваш муж вернется домой! Ваш малыш исцелит от всех горестей…

Королева кладет ладонь на живот; на губах мелькает и гаснет улыбка. Этот воображаемый младенец – ее единственная отрада. Она делает несколько глотков из чашки, шепчет что-то Джейн Дормер, и та снова начинает петь – а королева опять погружается в сон.

В какое мрачное место превратился дворец в эти последние месяцы! После возвращения короля с войны в прошлом году королева погрузилась в пучину отчаяния. Дело в том, что его сопровождала любовница, герцогиня Лотарингская. Разумеется, никто женщину так не называл, но кем она ему приходится, было сразу ясно – стоило взглянуть, как он на нее облизывался, словно собака на кость! Не помогало делу и то, что герцогиня была писаной красавицей. Если бы поставить их бок о бок и показать человеку, не знающему, кто из двоих королева – несомненно, за королеву он принял бы герцогиню, статную, с гордой осанкой и роскошными украшениями; а королеву, исхудалую, сгорбленную, с унылой вытянутой физиономией, счел бы простой служанкой.

Так или иначе, несколько месяцев назад герцогиня покинула двор, а за ней и король вновь уехал на войну – и увез с собой, кажется, всех молодых людей до единого. Остались только старые развалины вроде кардинала, что кое-как ковыляет по дворцу, припадая на больную ногу. Не с кем потанцевать – хотя, впрочем, и танцев у нас в последнее время не бывает. С тех пор, как пал Кале, немало мужчин вернулись домой, но многие навсегда остались на том берегу, на полях сражений. Я стараюсь об этом не думать, однако часто вспоминаю молодых джентльменов, с которыми танцевала… а теперь их больше нет. В прошлом году, после битвы при Сен-Кантене, целый месяц нас осаждали новости одна другой страшнее: такой-то погиб, такой-то ранен и больше не сможет ходить, такой-то взят в плен, такой-то пропал без вести.

Никогда не забуду, что со мной творилось, когда в саду с клумбами кузина Маргарет подбежала ко мне с криком: «Гарри убит!»

Казалось, кто-то схватил мое сердце, сжал в руке и вырвал из груди, словно кусок мяса. С моих губ сорвался звериный вопль – такого звука я от себя никогда не слышала; мне пришлось опереться на кузину Маргарет, чтобы не рухнуть наземь.

– Не знаю, с чего ты поднимаешь такой шум, – заметила она. – Ты же его едва знала. Он был моим другом.

– Но он мой муж! – прорыдала я, не в силах сдерживаться. Мир вокруг ходил колесом, земля уплывала из-под ног.

– Да не Гарри Герберт, дурочка, а Гарри Дадли!

– Не Гарри Герберт?! – Коловращение замедлилось, к миру вокруг начали возвращаться знакомые, привычные черты.

– Именно, дорогая кузина. – По нескрываемому злорадству на ее физиономии я догадалась, что она нарочно ввела меня в заблуждение.

– Этого я не знала, – ответила я, овладев собой. – Хотя его брат Гилфорд был женат на моей сестре Джейн.

Быстро подсчитав в уме, я сообразила, что Гарри Дадли всего на год меня старше. Безумно грустно: я едва вышла из детства – а он уже лежит в сырой земле, как и сестрица Джейн, погибшая в семнадцать.

– Чем меньше говорить об изменниках, тем лучше, – пробормотала Маргарет. – И потом, Гарри Герберт тебе не муж! – Говоря это, она крутила обручальное кольцо на собственном пальце, довольная собой, словно чушка в грязной луже. – А Гарри Дадли однажды проводил лето у нас в Скиптоне, – добавила она и, достав платок, промокнула глаза.

Я промолчала, но про себя подумала: Клиффорды совершенно точно не бывали в Скиптоне с тех пор, как Маргарет была младенцем!

Голос у Джейн Дормер чистый, словно хрустальная вода в колодце. Время течет мучительно медленно: кажется, остались еще ярды рукавов, и мы никогда не кончим нашивать позолоченные кружочки – так что, улучив момент, когда никто не смотрит, я незаметно ссыпаю оставшиеся украшения к себе в кошель. Джуно с легкой усмешкой подталкивает меня локтем, когда я прячу кошель себе за пазуху, чувствуя, как шелестит бумага на груди. Это письмо от Гарри Герберта: его привезли мне сегодня утром из Нидерландов:

Моя дорогая, любимая Китти!

Через месяц я покину эти Богом проклятые берега и вернусь в Англию, ко двору, где смогу наконец усладить взгляд той, которую люблю больше жизни. На поле битвы я видел ужасы, коих и описать невозможно; и теперь более всего на свете – больше гнева отца, даже больше гнева самого Бога – страшусь потерять хоть одно драгоценное мгновение жизни вдали от моей возлюбленной Китти. Я твердо решил, что по возвращении моем мы с тобой снова станем жить как муж и жена. Для меня, Китти, мы с тобой как пара вишен: наша судьба – вместе висеть на одной ветке. Прошу тебя, любовь моя, напиши мне в ответ, чтобы я мог хранить твое письмо у самого сердца, пока мы не воссоединимся…

Когда я в первый раз читала это письмо, мне казалось, сердце вот-вот разорвется. Но дальше вдруг поняла, что уже не могу припомнить лицо Гарри Герберта. Образ его в моем сознании померк и затуманился, смешался с другими: губы Томаса Говарда, руки Роберта Дадли, глаза… нет, глаза всегда Гарри – зеленые, кошачьи, с веселыми искорками. А вот голос не его. Пытаясь вспомнить голос, слышу хрипотцу Лестершира, пажа, который мне когда-то нравился. Сидя при королеве, заняться особо нечем, только шить и думать – и вот в последние часы мне не дает покоя одна тревожная мысль. Хоть я и храню среди своего белья серый обрывок ленты, хоть снова и снова перечитываю письма Гарри Герберта – похоже, страсть моя к нему угасла. Мысли о нем не волнуют, как прежде. Безусловно, я к нему привязана, но это, быть может, скорее, привычка к любви, чем сама любовь. В конце концов, я ведь добрых три года в глаза его не видала – если не считать случая на арене для турниров прошлым летом, перед тем как он уехал на войну; да и там я его видела мельком и не успела даже словом с ним перемолвиться.

Фридесвида Стерли смотрит на меня, подняв брови, и спрашивает одними губами: «Почему не шьешь?»

Я поднимаю подложку от позолоченных кружочков и встряхиваю, показывая, что позолота закончилась. Фридесвида пожимает плечами. Вдруг королева резко выпрямляется в кресле, словно разбуженная ночным кошмаром.

– Уберите это! – кричит она, глядя прямо на меня.

У меня сердце в пятки уходит. Что я еще натворила? Судорожно припоминаю, не говорила ли в последнее время чего-нибудь опасного. Тот недавний анекдот про папу римского, от которого даже Фридесвида Стерли смеялась до слез – быть может, кто-то рассказал о нем королеве?

– Не хочу, чтобы он так на меня смотрел! – продолжает королева, указывая на большой портрет ее мужа в доспехах и в полном вооружении, висящий на стене напротив нее, у меня за спиной.

Я выдыхаю с облегчением.

– Уберите это! Уберите! – кричит из клетки попугай.

– Ваше величество, – мягко говорит Фридесвида, – не мучьте себя…

Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на нарисованного короля. Он смотрит прямо на меня. А в следующий миг, прежде чем успеваю понять, что происходит, королева вскакивает с кресла, выхватывает у меня ножницы для рукоделия, подбегает к портрету и принимается его кромсать, отхватывая куски холста. Все мы смотрим на это в ужасе – только Фридесвида не теряется: схватив королеву за запястье, отбирает ножницы и отдает мне. Королева обмякает у нее в руках и горько рыдает, с воем, всхлипами и соплями; Сьюзен Кларенсьё и Джейн Дормер хлопочут над ней. Пока они суетятся, Левина подзывает пажа и вполголоса приказывает убрать картину. Королеву ведут в спальню, а я бросаю взгляд на Джуно – и вижу, что она бледна, как полотно, и опирается о стену.

– Джуно! – зову я. – Что такое?

Взгляд у подруги остекленел, на лице выступили капельки пота. Касаюсь ее лба – он горит.

– Мне нужно прилечь, – бормочет она.

Я ослабляю на ней шнуровку и, положив руку Джуно себе на плечи, веду – почти несу – ее к скамье у окна. Левина кладет ей под голову подушку, подзывает от дверей лакея, велит ему ехать к матери Джуно в Хэнворт и сообщить, что ее дочь больна. Мой взгляд падает на неоконченный рисунок Левины. Оказывается, рисовала она не королеву, а Джуно и меня. Поймала нас в момент, когда мы переглядываемся и стараемся подавить смех: две подружки, голова к голове, беззаботные, сияющие радостью жизни. Однако, приглядевшись, я замечаю, что блеск в глазах у Джуно намекает на лихорадку. А у меня правая рука расслаблена, зато левая, наполовину скрытая в складках юбки, сжата в кулак, словно цветочный бутон, который погибнет, если разжать его силой. Не знаю, почему, но от этого рисунка становится не по себе – словно на сердце ложится тень темнее ночи.

Кэтрин
Хэнворт-Мэнор, март 1558

– Инфлюэнца, без всякого сомнения! – объявляет врач.

При этом даже не смотрит на Джуно. Да и к чему? Все мы и так знаем, что с ней. С тем же успехом он мог бы поставить диагноз, не выходя из дома. Впрочем, кое-какая польза от него есть: он готовит микстуру и объясняет, как давать ее больной.

Я слушаю, почти не улавливая смысла слов – сильно поражена мыслью, что могу утратить свой единственный лучик света. Если Джуно не выживет, я словно потеряю часть себя. Порой мне кажется: ее я обожаю сильнее, чем можно любить мужчину. Спим мы с ней в одной постели, всегда обнявшись так тесно, что трудно понять, где кончаюсь я и начинается она. Чувствую у себя на щеке дыхание подруги, ощущаю жар ее тела – и всю меня, до глубины существа, пронзает какое-то неизъяснимое желание. Но здесь, в Хэнворте, спать в обнимку нам не придется: Джуно мечется в лихорадке и борется за жизнь.

Я киваю, и удовлетворенный врач вручает мне пузырек с зеленой жидкостью. От инфлюэнцы умерли уже больше тысячи людей: говорят, эта новая болезнь страшнее потливой лихорадки, и от нее нет лекарства. Лицо у Джуно посерело, глаза под полуприкрытыми веками померкли, словно она уже умерла. Я бы заплакала, но тут замечаю в дверях спальни мать подруги: она стоит, зажав рот обеими руками, с ужасом в глазах, неподвижно, словно обратилась в камень. Хорошо бы хоть кому-то из нас сохранить присутствие духа: обычно первой ломаюсь я – только на этот раз, похоже, герцогиня не оставляет мне выбора.

Доктор уходит, прошептав на прощанье:

– Сегодня ночью ждите кризиса. Если доживет до утра, дальше все будет хорошо.

Я стараюсь не думать о плохом. Чтобы чем-то себя занять, начинаю поправлять Джуно постель. Прошу горничную разжечь камин, усыпать пол свежими травами и сходить на кухню, велеть, чтобы сварили крепкий бульон. Джуно уснула; она беспокойно ворочается во сне, дышит тяжело и неровно. Я беру чистую тряпицу и утираю ей пот со лба. Занимаюсь чем угодно, лишь бы не гадать, что принесет эта ночь.

Повернувшись к герцогине, которая так и стоит в дверях, говорю уверенно, как сиделка:

– Миледи, вам нужно поспать. Сегодня ночью я подежурю у Джуно.

Кротко, словно ягненок, она позволяет горничной взять себя за руку и повести прочь. Удивительно: судя по всему, что я слышала об этой даме, она та еще ведьма! Но сейчас, должно быть, слишком убита горем, чтобы показывать характер.

Уже уходя, она вдруг оборачивается ко мне с опрокинутым лицом и спрашивает:

– Почему? Почему такое случается с хорошими людьми?

Я только пожимаю плечами. Не знаю, что ответить. «Пути Господни неисповедимы; вспомните Иова» – сказала бы сестрица Джейн. «Со всеми случается и хорошее, и плохое, это ничего не значит – такова жизнь» – сказала бы сестренка Мэри. А что думаю я сама? Не знаю, почему с хорошими людьми случаются несчастья. Никогда не задумывалась.

Снова поворачиваюсь к Джуно. Подруга бледна, как смерть, и дрожит крупной дрожью. Спит – и, должно быть, снится ей что-то приятное; она невнятно что-то бормочет, и на бледных губах проступает улыбка. Что ж, пусть будет счастлива хотя бы во сне. Интересно, а я ей снюсь? Кладу ей руку на лоб. Кожа холодная и влажная: не могу отделаться от мысли, что так должен ощущаться покойник. Но я отбрасываю эту мысль, укрываю ее одеялом до подбородка, подтыкаю его со всех сторон. Какая же она сейчас хрупкая! Словно осенний листок. От мысли, что Джуно может не выжить, внутри у меня все скручивает ужасом. Наваливается и давит глубокая, безнадежная скорбь, словно тьма, в которой мне предстоит одиноко брести целую вечность. Обыскиваю закоулки души в поисках своего обычного оптимизма – но его и след простыл.

Осторожно, чтобы не разбудить Джуно, я ложусь рядом, прислушиваюсь к ее дыханию, стараюсь сама дышать в том же ритме, чтобы хоть так стать к ней ближе. Нашу постель обступают воспоминания.

В день, когда Джуно прибыла ко двору, Сьюзен Кларенсьё, близорукая, как и королева, приняла ее за меня и отругала за мой проступок. Я смотрела издалека, как Сьюзен грозит ей пальцем и кричит: «Кэтрин Грей, один из твоих псов нагадил в покоях у королевы! Смотри за своими адскими тварями, или я прикажу выставить их за ворота!»

Джуно, вместо того чтобы указать Сьюзен на ее ошибку, многословно извинялась, клялась, что это не повторится, что никогда больше она не подпустит ни одну из собак к королевским покоям – и так, пока Сьюзен не угомонилась.

Немного после Джуно разыскала меня.

– Вы ведь Кэтрин Грей, верно? – спросила она, с обезоруживающей смелостью встретив мой взгляд.

– Верно. А вы? – отвечала я, ожидая неприятностей.

– Я леди Джейн Сеймур, и вы теперь у меня в долгу, – широко улыбнулась она. – Мне кажется, Кэтрин Грей, мы с вами сможем подружиться. У нас много общего. – Немного помолчав, она подошла ко мне вплотную и добавила шепотом: – Мы обе близкие родственницы королевы, и у нас обеих отцы казнены за измену. – Я смотрела ей в лицо и не могла насмотреться, завороженная и тонкостью ее черт, и сиянием глаз. – А еще ваша мать, как и моя, герцогиня во втором браке с простолюдином.

– Да, моя мать вышла за конюшего, – ответила я с улыбкой, сама себе удивившись. Вообще-то терпеть не могу, когда мне об этом напоминают.

– Мой отчим раньше служил у нас дворецким! – сообщила Джуно и покатилась со смеху, словно не видела в такой превратности судьбы ничего, кроме повода повеселиться.

Я смотрела на нее с каким-то внутренним томлением, и волнующим, и пугающим: что-то похожее испытываешь, когда юноша, который тебе нравится, приглашает тебя на танец.

– В самом деле, – продолжала она, – наши жизни так схожи, что будет почти невозможно для нас не стать либо злейшими врагами, либо лучшими подругами. А, кроме того, – добавила Джейн, приблизив губы к самому моему уху, – то, что мы с вами очень похожи, открывает много возможностей для проказ!

Я была совершенно очарована. Наконец-то у меня появилась родная душа – кто-то, не меньше меня обожающий шалости и проказы!

Я протянула ей руку; но вместо того, чтобы пожать ее, как полагается, она взяла меня за запястье и приложила свою ладонь к моей.

– Смотри, совсем одинаковые!

– Одинаковые! – повторила я, словно вдруг лишилась всех собственных слов.

– Друзья зовут меня Джуно.

– А враги?

– Не знаю, да и не все ли равно? – был ее ответ.

Вот так началась наша дружба.

Теперь ее рука бессильно лежит на скомканной льняной простыне; и внутри у меня все холодеет при мысли, что мой идеальный двойник, мое «второе я» может не пережить эту ночь.