Текст книги "В тени королевы"

Мэри
Хэмптон-Корт, апрель 1558

Сверху доносится хлопанье крыльев. Я поднимаю глаза и ловлю взглядом четкую черную букву W высоко в синеве небес – предвестие весны.

Большую часть этих четырех дней мне приходится смотреть в спину молодому носильщику. Она у него прямая, сильная, мускулистая. Мысленно сравниваю ее с собственной спиной и спрашиваю себя, что чувствуют такие, как он, когда видят меня? Должно быть, жалость – или отвращение. Всегда либо то, либо другое. Этот со мной очень добр: ловко подсадил меня, помогая усесться в паланкин, разложил на сиденье подушки, чтобы мне было удобно, и при этом ни разу не посмотрел в глаза – должно быть, его смущает, что я не похожа на других. Но после всего этого, уже взявшись за ручки паланкина, обернулся и улыбнулся, широко и радостно. Быть может, его порадовало, что из Бомэнора в Хэмптон-Корт придется тащить такой легкий груз. Ведь и сейчас, хоть и миновал мой тринадцатый день рождения, ростом я не выше, чем три года назад.

В гардеробной у maman в Бомэноре на стене есть отметки: там она измеряет рост Пегги и мне. «На память», – говорит она. Пегги тоже уехала – в Хэтфилд, на службу к Елизавете. В ней теперь пять футов – она на добрый десяток дюймов выше меня, и перед отъездом ей потребовались новые платья: нельзя же щеголять в свите Елизаветы в обтрепанной юбке, в которой она бегала по лесу! Пегги уже прислала мне оттуда письмо: в основном жалуется на жизнь. «Вся эта придворная роскошь и веселье, – пишет она, – не отвечают моему тихому характеру, и другие служанки Елизаветы недобры ко мне». Что же до самой Елизаветы, то «по большей части она вовсе меня не замечает». О Елизавете Пегги пишет с почтением и робостью, сравнивает ее с «силой природы»: при этих словах мне представляется, как сестра королевы стоит на вершине огромной горы и повелевает ветрами.

Дорога тянется и тянется. Путешествие кажется бесконечным; ноет все тело. Если бы я вздумала смотреть по сторонам, то начала бы страдать и от тошноты. Но я смотрю только вперед, на спину носильщика или на ореховый круп лошади Левины, что едет трусцой перед нами, позади пары конюхов, взятых в дорогу на всякий случай, для охраны. А еще дальше впереди виднеются алые башенки и трубы Хэмптон-Корта. У меня начинает сосать под ложечкой, когда я думаю, что снова окажусь рядом с королевой. Сумею ли под ее пристальным взглядом убедительно притвориться благочестивой католичкой – особенно если вспомнить, что произошло со мной при дворе в прошлый раз? Тот случай не имел никаких последствий, но страх в душе остался. Теперь, в первый раз за три года, меня снова призывают ко двору. Все эти годы maman успешно держала меня подальше от королевы, и я радовалась, думая, что обо мне все забыли. Однако в отсутствии Кэтрин, которая сейчас ухаживает за больной Джуно Сеймур, королева неожиданно заявила, что хочет меня видеть. Левина приехала в Бомэнор, чтобы оставить здесь несколько портретов, а взамен забрать меня. Maman прощалась с нами с приклеенной улыбкой, которая никого не обманула.

– Почти приехали, Мэри, – говорит Левина, обернувшись в седле и указывая на дворец.

Ее конь фыркает и мотает головой, тряся удилами. На плече у Левины плотно застегнутая кожаная сумка, которую она то и дело трогает; интересно, что такое важное у нее там хранится?

Стражники машут нам, и мы въезжаем через ворота в Бейс-Корт, место, которое я помню полным жизни. Теперь здесь пусто – лишь топот копыт наших лошадей эхом отдается от стен. Левина спешивается и передает лошадь конюху. Появляется носильщик, хочет взять у нее сумку, но она отказывается – и при этом, пожалуй, слишком крепко прижимает сумку к себе.

Меня высаживают из паланкина, взяв под мышки и поставив на землю. Я благодарю носильщика и конюхов, даю каждому пенни и иду следом за Левиной в мрачное здание, вверх по ступеням в просторный холл. Здесь тоже никого: только двое поварят разжигают очаг, и еще несколько человек кухонной прислуги убирают остатки трапезы.

– Куда все подевались? – спрашиваю я. – Тут как в покойницкой.

– Многие заболели инфлюэнцей, а другие, как твоя сестра, за ними ухаживают, – отвечает Левина. – Большинство из них… – Левина понижает голос: мимо рысцой пробегает паж, и она продолжает, лишь когда он скрывается за дверью: – Большинство рады любому предлогу, чтобы отсюда скрыться.

Меня снова охватывает страх; должно быть, он отражается на лице, потому что Левина говорит бодро:

– Пока ты здесь, продолжим работу над твоим портретом – это тебя отвлечет и порадует.

Мы поднимаемся на галерею и идем к покоям королевы.

– Должна предупредить, – шепчет Левина, – не удивляйся тому, как изменилась королева. Она нездорова. – Я киваю в ответ. – Она верит, что снова беременна, хотя и ошибается. Если заговорит об этом – соглашайся. Лучше на все кивай и улыбайся.

Мы подходим к покоям королевы; навстречу нам выходит группа членов совета, и среди них дядя Арундел, который спрашивает, как поживают maman и ее муж. Фамилию Стокс он произносит с нескрываемым отвращением. Но maman за его одобрение и гроша не даст: я не раз от нее слышала, что Арундел «невыносимо заносчив и не особенно умен». Мужчины проходят мимо, и лакей, которого я прежде не видела, громко объявляет о нашем прибытии.

В самом деле, королева изменилась – и не к лучшему. Исхудала сильнее прежнего, глаза у нее набрякшие, кожа истончена, как бумага, и покрыта морщинами. Рядом с ней Сьюзен Кларенсьё и Фридесвида Стерли, еще одна или две дамы в нише у окна – и больше никого. Нет даже Джейн Дормер. Когда мы входим, Сьюзен поднимает усталый взгляд от шитья и рассеянно кивает.

– Наша малютка Мэри Грей! – восклицает королева, вдруг возвращаясь к жизни, и раскрывает мне объятия. – Мы так рады, что ты снова с нами! – Она хлопает себя по колену – и я принуждена, как прежде, сесть ей на колени, хоть я уже не ребенок, а девица тринадцати лет. В душе, из-под слоя страха, подымается остаток старой ненависти – словно над костром из сырых бревен курится дымок. – Ну расскажи, какие новости у твоей дорогой maman?

Проглотив свои чувства, я рассказываю ей о жизни в Бомэноре, о том, что maman счастлива с новым мужем, что несколько месяцев назад она забеременела и потеряла ребенка, однако сейчас уже оправилась. Королева мрачнеет и начинает поглаживать живот. На миг пугаюсь, что она вот-вот заплачет: может, не стоило напоминать о том, что она предпочла бы забыть? Но в это время объявляют о приходе кардинала Поула, и она забывает обо мне.

Кардинал входит, тяжело опираясь на трость; кажется, за эти три года он постарел на добрый десяток лет. Королева отгоняет своих дам, но я, забытая, остаюсь сидеть у нее на коленях, как уже бывало. Не странно ли, что моя жизнь движется по кругу, словно узор на гобелене? Кардинал, шумно отдуваясь, падает в кресло и сжимает руку королевы в своих.

– Мы полагаем, кардинал, Тайный Совет прислал вас сюда, чтобы поговорить со мной о наследнике. – Говорит она тихо – боится, ее подслушают; но меня, словно деревянную куклу, ни она, ни кардинал не замечают. – Должно быть, думают: кто же сумеет меня разговорить, если не вы?

– Мадам… – начинает кардинал, однако она его перебивает:

– Будет ли это наша сестра, еретичка, которая, кажется, уже держит в руках половину Англии? Или ее сестра, – она хлопает меня по макушке, – дочь предателя? Или вы предпочтете нашу шотландскую кузину, что замужем за французом?

Меня вдруг поражает мысль, что королева скоро умрет. Я слышала, что она больна, однако не понимала, что ее земной срок близится к концу. Она еще не стара, только очень слаба: измождена, глаза ввалились, похожа на привидение. Maman не раз говорила о том, в каком гибельном положении окажется моя сестра, если ее назовут наследницей, особенно теперь, когда весь народ с надеждой смотрит на Елизавету; но лишь в этот момент я осознаю истинный масштаб опасности. Что, если история повторится? Я хочу вмешаться, но не понимаю как. А что сказала бы Джейн? «Доверься Богу: Он знает, что делает».

– Мадам, – снова говорит кардинал, – я пришел к вам не ради вопроса о престолонаследии. Речь о Боннере. Он намерен сжечь завтра в Смитфилде еще дюжину еретиков.

Лицо королевы озаряется улыбкой; она радостно встряхивает руку кардинала.

– Он очищает Англию от ереси! Мы все же спасемся, кардинал, все же спасемся!

– Мадам, я страшусь народа. Что ни день, в городе волнения. Боюсь, что такое… – он на миг умолкает, подбирая слова, – …такое публичное событие неминуемо привлечет множество зрителей… – Снова останавливается, медленно проводит ладонью по глазам. – Как бы нам не разбудить бурю, которую мы уже не сможем укротить. Народ – ваш народ, мадам, – полон гнева.

– Нет! – восклицает королева, широко раскрыв глаза. Отблески пламени играют в них. Я вздрагиваю: сейчас она становится по-настоящему страшной. – Мы не станем миловать их, кардинал, если вы пришли ради этого. Скорее уж, мы начинаем задаваться вопросом, не еретик ли вы? Ходят слухи…

Она обрывает себя на полуслове; наступает напряженное молчание. Стыдно сказать, но я радуюсь, что ее подозрения сейчас направлены не на меня.

– Мадам, – говорит он наконец – и, кажется, в его голосе дрожат слезы, – заверяю вас, в моей вере сомнений быть не может. Для меня католическая вера – дело всей жизни.

– Так не вставайте на пути у спасения Англии, кардинал! Чем больше людей увидит сожжение еретиков, тем лучше! Англия очистится от греха, мы угодим Богу, и Он наконец даст нам наследника! Каждый день мы благодарим Господа за Боннера. Единственный из наших священнослужителей, у которого есть рвение о деле Божьем!

Кардинал хочет что-то добавить – но королева уже отвернулась от него и рассеянно приглаживает мне пряди волос, выбившиеся из-под чепца. Поул молчит; вид у него совсем убитый. Королева начинает что-то напевать себе под нос, кажется, псалом, но страшно фальшивит. Наконец кардинал преклоняет перед ней колено, целует руку и просит позволения уйти.

Пока они разговаривали, я заметила в другом конце комнаты суету: фрейлины собрались кружком и что-то тихо, но взволнованно обсуждают. Сейчас от этой кучки женщин отделяется Сьюзен Кларенсьё.

– Ваше величество! – с траурным лицом обращается она к королеве. – Боюсь, ваша Незабудка… она…

– Говори уже, Сьюзен! – приказывает королева.

– Она мертва, ваше величество. Отравлена.

– Что? – тихо ахает королева, опустив взгляд на свои сплетенные руки. – Отравлена? Как так?

– В кормушке среди семян мы нашли измельченный корень паслена.

– Эту птицу подарили нам почти тридцать лет назад! – говорит королева, обмякнув в кресле. – Должно быть, кто-то очень нас ненавидит.

Мне не жаль Незабудку: жизнь ее была не лучше медленной смерти. Тридцать лет провести в клетке, в позолоченной тюрьме, в которой тебя таскают из одного дворца в другой, качаться на жердочке и повторять слова, которых не понимаешь – по мне, это напоминает один из кругов Дантова Ада.

Королева разражается рыданиями; Сьюзен спихивает меня с ее колен и, присев рядом, обнимает ее и укачивает, словно ребенка. Не понимаю, как можно рыдать над бедной птичкой и тут же бестрепетно отправлять десятки людей на костер? Должно быть, вера сделала королеву безумной. Я подхожу к Левине, которая приказывает слугам убрать мертвого попугая и его клетку.

– Идем со мной, – говорит она мне, пока один из пажей уносит покрытый перьями трупик. – У меня здесь отдельные покои, там очень хороший свет: солнце еще не село – я успею сделать несколько набросков.

Левина

Лучи апрельского солнца падают на черное платье Мэри, открывая в нем неожиданную глубину. На поверхности чернильного атласа, словно в хвосте галки, сквозят синие и малиновые переливы. Некоторое время Левина и Мэри молчат, погруженные каждая в свои мысли. Левина уверена, что, пока она ездила в Бомэнор, в ее комнатах был обыск. Об этом говорят и еле заметные следы в пыли на полу, и ощущение, что вещи лежат не совсем на своих местах. Благодарение Богу, ей хватило предусмотрительности не оставлять здесь последнюю порцию документов. Она машинально касается рукой кожаной сумки и вздыхает с облегчением, нащупав в ней тугой сверток: новые рисунки, новые отчеты о зверствах, творимых во имя Католической церкви – каталог ужасов, которым нет конца. Голова гудит от мыслей о том, как найти способ передать их курьеру. Хранить документы во дворце нельзя – слишком опасно: здесь повсюду враждебные глаза и уши.

Мэри чуть поворачивается, и свет падает уже по-иному. Рисунок не удается Левине. Голова у нее сейчас занята другим. Она спрашивает себя, как-то сейчас в Брюгге Георг и Маркус, вспоминает жаркий спор с мужем накануне их отъезда. Это было месяц назад: он заплатил капитану за места для троих – и, придя домой, вывалил известие на нее.

– Ты моя жена! Ты должна мне подчиняться! – закричал он, когда Левина сказала, что нельзя было принимать такое решение, не посоветовавшись с ней.

Она просто отказалась ехать. Началась ссора: оба швыряли друг другу в лицо оскорбления, и наконец Георг вылетел за дверь, бросив на прощанье:

– Эта семья изменников тебе дороже твоей собственной!

С того дня его слова эхом звучат у нее в голове; она разрывается между гневом и готовностью понять. В тот вечер Левина не могла заснуть – и слышала, как он вернулся домой в самый глухой ночной час, а утром обнаружила, что он спит поперек кровати одетый, благоухая элем.

Перед отъездом она пыталась с ним помириться, однако Георг на нее даже не смотрел. Стоял в дверях спиной к ней, пока она обнимала на прощанье Маркуса – с болью в сердце, как всякая мать, впервые надолго расстающаяся с ребенком, но и с радостью от того, что в Брюгге он будет в безопасности. Потом взяла сына за руку и вместе с ним вышла в сад. Георг вскочил на свою кобылу, пришпорил ее и поскакал прочь, даже не попрощавшись. В тот же вечер, раздираемая сомнениями, Левина написала ему длинное письмо, полное самых искренних просьб о прощении. Георг пока не ответил; Левина утешает себя тем, что из-за войны сообщение через Пролив затруднено и письма доходят с опозданием. Но ссора с мужем ноет в душе, словно незаживающая рана.

Дом в Ладгейте без мужа и сына стал пустым и мрачным, словно пещера; она болталась там, не зная, куда приткнуться, как одна-единственная горошина на тарелке. Берн дышал в спину: проверял, ходит ли она на мессу, являлся к ней домой, когда она меньше всего этого ожидала, и в церкви, обернувшись, порой натыкалась на его сладкую зубастую улыбочку и пристальный взгляд.

– Где, говорите, ваш муж? – спросил ее Берн при последней встрече. – В Женеве?

– В Брюгге, мы оттуда родом.

Левина понимала, куда он закидывает удочку. В Женеву она отправляла свои бумаги.

– А что же вы не поехали с ним вместе? Одинокая женщина, которую некому защитить, – она, знаете ли, рискует… – Звук «с-с-с» в слове «рискует» он протянул, словно выпустил в воздух ядовитый газ.

– Я осталась, чтобы служить ее величеству, – заставив себя улыбнуться, ответила Левина.

Кажется, такой ответ его удовлетворил; он предложил помолиться вместе. На мгновение Левина вздохнула спокойно – но лишь на мгновение. Она уже забыла, каково жить без страха, и была рада, когда ее вновь призвали ко двору. Пусть рядом с королевой мрачно, словно в могиле, – по крайней мере, здесь она не будет лежать без сна, прислушиваясь к каждому крику на улице и каждому скрипу ставней, воображая, как в дом врываются люди Боннера и тащат ее в Ньюгейтскую тюрьму или и того хуже. Однако пока Левины не было, кто-то рылся в ее вещах: значит, и здесь она не в безопасности.

– Ви́на, – говорит Мэри, снова пошевелившись, – как ты думаешь, долго мне придется оставаться при дворе?

– Трудно сказать, дорогая. Хотя, когда вернется твоя сестра, тебе, скорее всего, позволят уехать к матери.

– А королева назовет Кэтрин наследницей?

– Надеюсь, нет, Мэри, – отвечает Левина, чтобы успокоить девочку.

Правда в том, что этого никто не знает; можно лишь надеяться, что Кэтрин спасет лежащая на ней тень отца-изменника.

Снова наступает молчание; только у Левины никак не получается полностью уйти в работу. Что-то не клеится. Идея композиции у нее есть, однако пропорции выглядят неверно, и никак не удается передать выражение. Что это за выражение? Оно у Мэри не только в глазах – и в плотно сжатых губах, и в подбородке, и в позе; но Левина не может ни назвать его, ни воспроизвести. Она со вздохом откладывает уголь и берет новый лист бумаги.

– Ты часто рисовала королеву? – спрашивает Мэри.

– Раз или два.

– Ты рисуешь ее такой, как есть, или… такой, какой она хочет быть?

– Я бы сказала, суть стараюсь передать верно. Если начну изображать в точности такой, как есть – слабой, изможденной… – Левина не договаривает; тяжело признавать, что изображать королеву правдиво она попросту боится.

Снова молчание. Мэри о чем-то глубоко задумалась: кажется, можно разглядеть, как в голове у нее вертятся крохотные шестеренки. Но вот внутренняя работа окончена – лицо девочки озаряет какая-то новая мысль:

– Знаешь, я хотела бы, чтобы меня ты нарисовала такой, как есть. Горбатой, уродливой. Ничего не скрывая. Ведь, если начать приукрашивать, это буду уже не я.

– Ты уверена? – спрашивает Левина. Кажется, она поняла, почему портрет не удается; бессознательно она старается смягчить и затушевать безобразие Мэри.

– Абсолютно! – отвечает девочка решительно, со сверкающими глазами. – Могу даже снять верхнее платье, чтобы ты лучше меня разглядела.

Она расстегивает крючки на платье, сбрасывает его с плеч, затем расшнуровывает жесткий корсаж, развязывает и отстегивает ленты, удерживающие на месте рукава, – и вот вся одежда лежит у ее ног, а она стоит перед Левиной в одной белой льняной сорочке. Но и этого мало: из-под сорочки Мэри извлекает что-то вроде корсета и швыряет в угол.

Забыв обо всем – даже о содержимом своей кожаной сумки – Левина хватает уголь, и он словно оживает в ее пальцах.

– Ты совершенна… просто совершенна… – бормочет она себе под нос, торопливо зарисовывая то, что ей открылось.

– Никто еще не называл меня совершенством.

В голосе – ни капли жалости к себе; или же Мэри отлично научилась ее скрывать. Левина рисует искривленное тело, отмечая легкими штрихами, как именно изогнут под сорочкой позвоночник, как крепятся к нему плечи. Ей вспоминается настенная роспись «Изгнание из Рая» в церкви, куда ходила вся семья Левины. Она постоянно обращала внимание на груди Евы: торчащие твердые шары, так непохожие на мягкую, обвисшую грудь ее матери. Теперь, вспоминая об этом, Левина понимает: тот давно забытый художник, видимо, священник или монах, скорее всего, просто никогда не видел женщин без одежды. Интересно было бы зарисовать Мэри совсем нагой! Она улыбается подобной мысли; но почему бы и нет? Мэри уже преступила границы приличия; и она знает, что эти рисунки никто никогда не увидит.

– Сюда, Мэри, – говорит Левина, подходя к огромному камину. – Встань вот так, во весь рост, чтобы я разглядела, какая ты на самом деле.

Мэри пересекает комнату, но по дороге останавливается, чтобы взглянуть на стопку рисунков.

– О, Ви́на!

Левина оглядывается, обеспокоенная тем, что Мэри увидела там что-то пугающее; однако та полностью увлечена рисунками. Перебирает их, разглядывает, по очереди поворачивая к свету, чтобы лучше видеть. Наконец подходит к камину.

– Вот так?

Мэри опирается одной рукой о каменную кладку, обернувшись через плечо, свободной рукой развязывает завязки у горла – и сорочка сползает к ногам, обнажая плечи и спину. На теле глубокие красные вмятины, словно ее били кнутом: эти следы оставляет корсет.

– Да! – отвечает Левина, охваченная непонятным волнением. – Вот так у нас получится!

Роется в своих вещах в поисках бутылочки чернил, находит, раскладывает кисти, разворачивает лист пергамента, от которого еще пахнет кожей. Прикалывает к мольберту, с трепетом воображает первые линии, которые нанесет на его девственную поверхность.

– Знаешь, мне никогда не давали зеркало. Чтобы я не знала правды о себе. – Помолчав, Мэри добавляет: – Я не обижаюсь. Они хотят как лучше, но…

– Ты про своих родителей и сестер?

Мэри кивает.

– Они всегда старались защитить меня от реальности. – Она задумывается ненадолго, а потом продолжает: – А я ведь взрослею – и чувствую то же, что и все девушки. Иногда смотрю на какого-нибудь юношу и думаю: что, если бы… В доме у maman есть переписчик по имени Перси. Иногда пытаюсь представить, каково было бы с ним… Только он меня не замечает.

Левина молчит, старается даже не дышать, опасаясь спугнуть откровенность Мэри.

– Я сейчас читаю «Пир» Платона. Ты читала?

– Не приходилось, – не без смущения отвечает Левина. Эта девочка читает Платона! А она, дожив почти до сорока лет, так и не открывала античных классиков.

– Это диалог о любви. Там есть такая мысль: когда-то, в своем истинном состоянии, люди были похожи на колеса: у каждого по две головы, четыре руки, четыре ноги, и вместе получалось колесо, катившееся по земле. Потом все расщепились надвое – и теперь каждый из нас бродит по свету и ищет свою вторую половину. Глупо, конечно, но немного похоже на историю грехопадения, как ты считаешь?

Левина с улыбкой кивает; а в следующий миг вздрагивает от того, с какой силой звучит следующий вопрос Мэри:

– Как ты думаешь, где-нибудь на свете есть моя половина? Половинка кривого колеса?

Левина тронута до глубины души, однако не знает, что ответить. Пустые слова утешения здесь не помогут. Она молчит – а Мэри продолжает:

– Все думают, что я, как святая, несу свой крест. Хотя это неправда. Иногда ненавижу Господа за то, какой Он меня сотворил.

– Мэри, у тебя есть право сердиться, даже на Бога, – наконец находит ответ Левина. – Но, поверь, ты стоишь тысячи обычных хорошеньких девушек.

– Я не знаю, что значит быть обычной хорошенькой девушкой! И не узнаю никогда. Только не говори, – добавляет она, предостерегающе выставив вперед ладонь, – не говори, что я прекрасна душой!

– Утешать тебя банальностями? Не бойся, не стану.

– Знаю. – Голос ее смягчается. – Ты единственная, с кем я могу быть самой собой.

– Ты будешь самой собой здесь, – отвечает Левина, указав на рисунок. – Не важно, что никто, кроме нас, его не увидит.

Наступает глубокое молчание; Левина погружается в работу, сама завороженная тем, что проступает на пергаменте под ее мазками. Теперь она понимает, какое же выражение в лице и движениях Мэри не давало ей покоя. Не просто стоическая маска: это гнев и страсть, но скрытые за семью замками, почти неразличимые. Она работает долго, уделяя внимание каждой мелочи: то поднимает кисть на высоту плеча и мысленно прикидывает расстояния, то покрывает пергамент крохотными, почти незаметными штрихами, то вглядывается в свою натуру, замечая то, что не увидела с первого взгляда, стараясь точнее воспроизвести и сопряжение частей тела, и пустое пространство между ними.

Через некоторое время Мэри говорит:

– Спасибо тебе, Ви́на, за… за то, что ты делаешь. – Помолчав, она вдруг улыбается. – Правда – это ведь самое главное. Как тебе кажется?

– Если нет правды – все бессмысленно.

Сейчас Левина живо вспоминает тело карлика, которое зарисовывала в покойницкой в Брюгге. Повинуясь наставлениям отца, снова и снова пыталась воспроизвести странные пропорции, пока отец, удовлетворенный, не сказал, что она усвоила урок: реальность не всегда такова, какой мы ее видим. «А ведь этот урок, – думает Левина, – я усваиваю до сих пор».

Она смотрит на Мэри новыми глазами: неровная линия плеч; большие серьезные глаза, на дне которых прячется гнев; руки хрупкие, как бабочки; оттенок темно-каштановых волос, так напоминающий ее погибшую сестру… Мэри, Фрэнсис, Джейн – все похожи друг на друга, в отличие от Кэтрин: та пошла в отца.

Но Левина не позволяет своим мыслям блуждать и снова возвращает их к тому, что видит перед собой: как предзакатный свет ложится на лицо Мэри, подчеркивая ее черты, какими размытыми кажутся в тени очертания тела. Завороженная тем, что видит, Левина работает словно в трансе – металлическое звяканье кисти, опускаемой в чернильницу, нетерпеливый стук сердца; теперь, найдя нужную композицию, она и не замечает, что день идет на убыль. Наконец отступает на шаг, чтобы взглянуть на результат. Берет самую тонкую беличью кисть, подправляет детали: линию волос, шов на сорочке, маленькие аккуратные овалы ногтей.

– Если когда-нибудь стану великой художницей, – говорит она, – этим я буду обязана тебе, Мэри.

– Кто бы мог подумать, – отвечает та с невеселым смешком, – что и такому недоростку найдется место в искусстве!

– Недоросток? – повторяет Левина. – Жестокое слово.

– Но это правда.

Их прерывает звон колокола, зовущего к мессе. Обе женщины реагируют, не задумываясь. Левина снимает фартук и берется за чепец, затягивает завязки под подбородком, затем накрывает мольберт покрывалом, стараясь не смазать чернила. Обернувшись к Мэри, она, к своему ужасу, видит, что та достала из ее кожаной сумки бумажный сверток.

– Что ты так старательно прячешь? – Мэри разворачивает рисунки, пробегает взглядом – и краска сходит с ее лица. – Зачем это тебе? Ты рискуешь жизнью!

В тот же момент скрипят несмазанные петли; входная дверь слегка приоткрывается.

– Есть кто? – спрашивает мужской голос.

– Что вам нужно? – откликается Мэри.

– Миледи, нам приказано обыскать ваши покои.

Женщина и девочка тревожно переглядываются. Левина сглатывает.

– Не входите! – громко и твердо говорит Мэри. – Я не одета. – А сама стремительно прячет бумаги у себя на груди, под сорочкой, поверх них надевает и затягивает корсет.

Левина молча, отчаянно мотает головой. Но Мэри, глядя ей в глаза, решительно кивает и говорит громко:

– Мистрис Теерлинк, будьте так любезны, подайте мне платье и корсаж.

Левина подчиняется – и помогает ей облачиться, спрятав бумаги под несколькими слоями одежды.

– Теперь можете войти! – повысив голос, говорит Мэри.

Входят двое мужчин. Одного Левина уже видела при дворе: он как-то слишком ретиво пытался снять у нее с плеча сумку и тем возбудил в ней подозрения. Второй незнаком.

– Мистрис Теерлинк, пусть эти люди выполняют свой долг, а нам с вами лучше идти, чтобы не опоздать на мессу.

С этими словами Мэри выскальзывает из комнаты. Левина идет следом: перед лицом такого мужества она чувствует себя ребенком рядом со взрослой – и мысленно бранит себя за то, что так безрассудно поставила под удар их обеих. Лишь в дальнем конце коридора Мэри позволяет себе показать страх: останавливается и шумно выдыхает.

«Не только цветом волос и чертами лица она походит на свою сестру Джейн», – думает Левина.