Текст книги "Под покровом ночи"

Глава шестая

Мистер Корбет приехал на Пасху, когда земля и небо состязались в неприглядности, ибо Пасха в том году выдалась ранняя. Из-за своей занятости мистер Уилкинс, против обыкновения, мало виделся с ним, но их короткие встречи были от этого не менее дружескими. Элеоноре тот визит подарил ничем не омраченное счастье. Прежде к ее любви всегда примешивалась толика страха, но теперь манеры мистера Корбета стали мягче, суждения были уже не столь резки и категоричны, а все его обращение с Элеонорой дышало такой нежностью, что девушка купалась в ней и млела от избытка чувств. Раз или два они коснулись в разговоре своей будущей совместной жизни в Лондоне, и тут она осознала, хотя и без тени обиды, насколько честолюбив ее жених: любовь любовью, но о карьере он ни на миг не забывал. Ральф попытался было и ее заразить своей жаждой успеха, да только напрасно: прильнув к нему, она сообщила, что вовсе не мечтает быть женой лорд-канцлера – парики и мешки с шерстью ее не пленяют; но если таково его желание, таково будет и ее желание.

В последние два дня его визита внезапно распогодилось, как иногда случается, пусть на несколько часов, даже нашей холодной английской весной. Бурые кусты и деревья на глазах окутались нежно-зеленой дымкой – предвестницей листвы. Небо залилось безоблачной синевой. Мистер Уилкинс обещал вернуться домой пораньше, чтобы вместе с дочерью и ее женихом ехать на прогулку, но молодые люди понапрасну прождали его, пока не стало слишком поздно, и от этой затеи пришлось отказаться. Единственное, чем могла утешиться Элеонора, – вынести из дому стол и устроить чаепитие в саду, на солнечной стороне большого дерева, среди корней которого она ребенком любила играть. Мисс Монро разворчалась, мол, что за каприз, еще не время накрывать стол в саду, но мистер Корбет отмел все возражения и кинулся помогать Элеоноре в ее веселых приготовлениях. Она с детских лет привыкла к ранней вечерней трапезе, хотя, как повелось опять-таки с ее детских лет, спустя несколько часов всегда садилась за стол с отцом, чтобы составить ему компанию за ужином. Позднее чаепитие на свежем воздухе было чем-то совершенно новым в распорядке Элеоноры и мисс Монро. Стол накрыли на четверых, предусмотрев место для мистера Уилкинса, которого Элеонора перехватила на обрамленной кустами тропе между конным двором и входом в кабинет. С шутливой игривостью объявив отца своим пленником и коря за нарушенное обещание, она потащила его к столу. Он нехотя сдался, но был молчалив, почти угрюм; его присутствие действовало на других удручающе, хотя и без явной причины: он не выказывал никакого недовольства, правда, и не получал, кажется, никакого удовольствия и только натужно улыбался попыткам Элеоноры расшевелить его. Мало-помалу эти попытки почти сошли на нет: она поняла, что отец чем-то угнетен, и стала поглядывать на него с тревогой. Заметив ее беспокойство и зябко ежась, словно на него дохнуло холодом (по народному поверью, такой беспричинный озноб вызван тем, что «некто» пролетает в этот миг над клочком земли, где вам уготована могила), сказал ей:

– Элеонора! Нынче не та погода, чтобы пить чай на улице. Во всяком случае здесь, где я сижу, очень неуютно. Я весь продрог, зуб на зуб не попадает. Придется мне встать, моя милая, несмотря на чудесное угощение.

– Ах, папá, какая жалость! Прости меня. Мне показалось, что я выбрала самый теплый, самый солнечный уголок – ты только посмотри, как прогрелась земля!

Но хотя ему явно не хотелось портить настроение их тесной компании, он встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед по гравийной дорожке, перебрасываясь с ними несколькими фразами, когда в очередной раз проходил мимо, чтобы они не унывали.

– Ты согрелся, папá? – спросила Элеонора.

– Да, вполне! Там какое-то заколдованное место – промозглое, что ли. Сейчас совсем другое дело.

На следующее утро мистер Корбет уехал. Ушло и внезапное тепло – вокруг опять все стало серо и тоскливо. Но Элеонора была слишком счастлива, чтобы грустить вместе с природой. Даже в разлуке с любимым она знала, как сильна его любовь, и потому безотчетно верила, что из-за туч непременно выглянет солнце.

Я уже говорила, что в Хэмли почти никто, кроме обитателей Форд-Бэнка и мистера Несса, не был посвящен в помолвку Элеоноры. На одном из редких теперь приемов – в доме старой дамы, ее «дуэньи» на ассамблеях, куда она отправилась вместе с отцом, – к столу ее сопровождал молодой священник, наведавшийся в их края из другого графства, где он только что получил приход. Хороший, искренний, совсем юный на вид молодой человек к своему назначению относился как к большому и важному событию. Элеоноре, в ее приподнятом настроении, было легко с этим мистером Ливингстоном, и они нашли множество общих тем для непринужденного разговора: церковная музыка – и как непросто добиться, чтобы участники хора строго держались своих вокальных партий; сочинения Рёскина; приходские школы… К последнему предмету Элеонора проявила мало интереса, чем несколько фраппировала мистера Ливингстона. Когда же ее новый знакомый после трапезы присоединился к ней в гостиной, Элеонору впервые в жизни пронзила мысль, что отец выпил больше, чем следовало. По правде говоря, в последнее время он часто злоупотреблял вином, но всегда старался вовремя скрыться в своей комнате, поэтому дочь не подозревала о его слабости, и сейчас от внезапного прозрения у нее кровь прилила к щекам. Ей казалось, что все присутствующие вместе с ней испытывают неловкость оттого, как изменились манера поведения и характер речи ее отца. С минуту она оцепенело молчала, не в силах вымолвить ни слова, но потом с удвоенным жаром и заинтересованностью возобновила беседу с мистером Ливингстоном о приходских школах. Она готова было обсуждать что угодно, лишь бы отвлечь хотя бы часть общего внимания от прискорбного и столь очевидного для нее факта.

Ее необычайный энтузиазм возымел действие, на которое она совершенно не рассчитывала: Элеоноре удалось отвлечь внимание мистера Ливингстона от своего отца, поскольку все его внимание было приковано к ней самой. Еще за столом он отметил про себя, как она пригожа и мила, но теперь пришел к выводу, что она пленительна, неотразима! Всю ночь она снилась ему, и наутро, едва пробудившись, он занялся подсчетами: ах, если бы только его доход позволил жениться!.. Это была бы вершина блаженства. Пару дней он снова и снова складывал в уме скромные суммы, и вздыхал, и мечтал об Элеоноре. Он уже видел, как она с восторгом внимает его проповедям, как они рука об руку обходят приход, как ее нежный голосок раздается в его приходской школе, где она учит детей… О чем бы он ни подумал, перед его мысленным взором тотчас вставал ее светлый образ.

В конце концов он написал письмо с предложением руки и сердца (сочинение этого опуса потребовало от него намного больше умственных усилий, чем сочинение проповеди). За пламенным признанием в любви следовало, минуя все препоны, честное описание его настоящих перспектив и связанных с будущим надежд, а напоследок – обещание наутро заглянуть к ней и узнать, вправе ли он обратиться к мистеру Уилкинсу по поводу вышеизложенного. Письмо доставили вечером, когда Элеонора сидела в библиотеке с мисс Монро. Мистер Уилкинс в тот день ужинал не дома, она не знала точно где – это был незапланированный визит, о котором отец предупредил ее запиской из конторы: по всей видимости, чисто мужская компания, смекнула Элеонора, поскольку отец не заехал домой переодеться. Она повертела письмо в руках, как свойственно людям, когда они не узнают почерк на конверте и пытаются по бумаге и штемпелю предугадать, что их ждет, если распечатать письмо и взглянуть на подпись. На сей раз установить отправителя по внешним признакам не получилось, но, едва Элеонора увидела имя – Герберт Ливингстон, – смысл письма мгновенно открылся ей. Она покраснела как маков цвет и, не читая, отложила письмо в сторону, а спустя некоторое время под каким-то предлогом вышла из библиотеки и поднялась к себе. Там, за закрытой дверью своей спальни, Элеонора прочла пылкое признание молодого человека – и устыдилась. Каким же образом она, помолвленная с одним, должна была вести себя с другим, если один-единственный вечер, один разговор на посторонние темы привел к эдакому результату? Девица напрасно корила себя, но тут уж ничего не поделаешь. Элеонора страшно расстроилась и с тяжелым сердцем вернулась вниз к своему Данте и словарю. Все время, пока она, на радость мисс Монро, с небывалым усердием корпела над итальянским, у нее в голове складывался план: необходимо нынче же, как только отец вернется домой (он обещал не сильно задерживаться), поговорить с ним, чтобы он помог ей исправить ужасный промах – согласился наутро принять мистера Ливингстона и открыть ему истинное положение дел. Однако прежде ей хотелось перечитать письмо и в тишине поразмыслить над ним, поэтому она раньше обычного пожелала мисс Монро спокойной ночи и поднялась к себе, в спальню над гостиной, откуда открывался вид на цветник и тропу, проложенную от конного двора через кустарник, по которой всегда возвращался отец. Итак, она поднялась к себе и придирчиво изучила письмо, силясь припомнить все свои речи и свое поведение в тот несчастный вечер. Да, Элеонора полагала случившееся несчастьем, еще не ведая, что значит это слово! У нее разболелась голова, она задула свечу и села у окна – смотреть на залитый лунным светом сад и дожидаться отца. Некоторое время спустя дверь конного двора щелкнула и открылась; одно мгновение – и она увидела на тропе меж кустов мистера Уилкинса. Однако он был не один, а с мистером Данстером. На ходу они возбужденно говорили о чем-то, но слов она не разобрала – оба тотчас скрылись за дверью кабинета мистера Уилкинса.

«Наверное, ужинали вместе. Возможно, у мистера Хэнбери, – подумала Элеонора, имея в виду местного пивовара. – Угораздило же его именно теперь увязаться за отцом!»

Элеонора знала, что мистер Данстер и прежде, раза два или три, приходил вечером к мистеру Уилкинсу, но чем были вызваны его поздние визиты, не особенно задумывалась, хотя нужно было всего лишь сопоставить два факта (причину и следствие): это случалось, когда ее отец целый день отсутствовал в конторе, а какое-то неотложное дело требовало его участия, и только поэтому мистер Данстер после службы сам шел к нему. Мистер Уилкинс досадовал на его поздние визиты и рассматривал их как посягательство на свой досуг, о чем назавтра так прямо и заявлял. Не утруждая себя размышлениями, Элеонора переняла от отца манеру с неудовольствием отзываться о сем предмете и сердилась едва ли не больше, чем он, когда несносный партнер приставал к нему ввечеру со своими делами. Вот и теперь он как нарочно подгадал самое неудачное время, чтобы уединиться с ее отцом для какого-то разговора! Однако Элеонора не собиралась отказываться от своего плана. В столь поздний час нежелательный гость долго не задержится, и, как только путь будет свободен, она пойдет к отцу, расскажет ему про свои мелкие трудности и попросит утром принять мистера Ливингстона и по возможности деликатно отвадить его.

Элеонора сидела у окна и грезила наяву о своем будущем счастье. Мечты настолько поглотили ее, что она едва не забыла, отчего не ложится. Потом ей стало холодно, она сходила за шалью и, завернувшись в нее, снова села на место. Кажется, было уже очень поздно: лунный свет все глубже проникал в сад, и черные тени сделались еще чернее и гуще. Не мог же мистер Данстер уйти по темной тропе настолько бесшумно, что она ничего не услышала? Нет! Через раскрытое окно до нее донеслись голоса из отцовского кабинета – разговор явно шел на повышенных тонах. Понимая, что отца, должно быть, вывели из себя, Элеонора из солидарности тоже рассердилась. Потом раздался странный грохот, как будто кто-то, войдя в раж, начал растаскивать по сторонам тяжелые кресла, а после и того загадочнее – тяжелый, гулкий удар и снова какая-то возня с мебелью, на этот раз осторожная. Затем полная тишина. Элеонора прислонилась головой к оконному косяку и стала напряженно вслушиваться: таинственное шестое чувство говорило ей, что у нее неспроста ослабели колени и потемнело в глазах. Ничего – ни звука, ни шороха. Лишь биение собственного сердца и стук крови в висках. Как долго это продолжалось, она не знала, давно потеряв счет времени. Наконец она услыхала торопливые шаги отца в спальне, расположенной по соседству с ее собственной, но когда вбежала к нему – спросить, что случилось, если случилось, и можно ли сейчас поговорить с ним о письме мистера Ливингстона, – отца там уже не было: он снова спустился в кабинет. Элеонора услышала, как отворилась дверь в сад и кто-то заспешил прочь от дома по тропе меж кустов. Конечно, она подумала, что это уходит мистер Данстер, и вернулась к себе за письмом мистера Ливингстона. Схватив письмо, она прошла через отцовскую спальню к его персональной винтовой лестнице: если бы она воспользовалась обычным путем, то, чего доброго, разбудила бы мисс Монро и наутро гувернантка стала бы задавать ненужные вопросы. Даже на потайной лестнице Элеонора старалась ступать как можно тише, чтобы никого не потревожить.

В кабинете горели все свечи, после темноты их яркий свет на миг ослепил ее. Огоньки пламени колыхались в неистовой пляске на сквозняке – наружная дверь была распахнута настежь, и в нее задувал ветер. В первое мгновение Элеоноре показалось, что в комнате никого нет, но потом она увидела на ковре за столом чьи-то ноги носками кверху. Ее охватил неодолимый тошнотворный страх. И все же, словно повинуясь какому-то властному приказу, она обошла стол – посмотреть, кто там лежит беззвучно и неподвижно, не реагируя на ее внезапное появление. Это был мистер Данстер: голова подперта сиденьем кресла, глаза широко открыты и неестественно выпучены. В комнате висел запах бренди и нюхательной соли, настолько сильный, что его не развеял даже поток свежего ночного воздуха, задувавшего в раскрытую наружную дверь. Элеонора не сумела бы объяснить, чего было больше в ее действиях той кошмарной ночью – рассудка или инстинкта. Впоследствии, вспоминая об этом и с содроганием гоня от себя неотвязные образы, которые отравили многие годы ее жизни, она решила, что надышалась тогда парами бренди и совершенно опьянела, ибо никогда не брала в рот спиртного, точно истинная дочь рехавитов[11]11
  Рехавиты – упоминаемое в Библии кочевое племя, происходившее от Рехава и соблюдавшее ряд обетов, в том числе обет трезвости (Иер. 35: 1–8).


[Закрыть] (пусть не по убеждению, зато на практике). Тем не менее у нее откуда-то взялись и самообладание, и отвага, в обычных обстоятельствах ей не свойственные. И хотя с годами она привыкла думать, что вела себя неразумно, воспоминание о себе самой в той чрезвычайной ситуации всякий раз изумляло ее. Заставив себя отвести завороженный взгляд от мертвеца, Элеонора первым делом тихо притворила дверь на лестницу, которую, входя в кабинет, оставила открытой. Потом вернулась на прежнее место, снова бросила взгляд на Данстера, взяла бутылку с остатками бренди, опустилась на колени и попыталась влить немного ему в рот, но у нее ничего не вышло. Тогда она смочила спиртным свой носовой платок и приложила его к губам Данстера – все напрасно. И неудивительно: Данстер был мертв – умер от разрыва мозгового сосуда; как это случилось, я поведаю ниже. Повторю, что Элеонорины ухищрения не дали и не могли дать результата: ее отец еще раньше все перепробовал – увы, тщетно! – в надежде вернуть дыхание жизни, бесценный Божий дар. Бедной девушке невыносимо было смотреть на широко раскрытые, застывшие глаза, и она своею нежной, заботливой рукой закрыла их, не сознавая, что тем самым совершает над усопшим обряд прощания, какой обычно совершает близкий, любящий человек. Сидя на полу над мертвым телом, Элеонора услышала торопливые сторожкие шаги: кто-то приближался к ней через кустарник. Она не испугалась, хотя это мог быть кто угодно – и вор, и душегуб. Ужас пережитого возвысил ее над обыденными страхами, но отнял способность мыслить логически, иначе она сразу поняла бы, что тихая, быстрая поступь по звуку точно такая же, как те удалявшиеся от дома шаги, которые она услыхала из комнаты наверху всего четверть часа назад.

На пороге возник ее отец. Увидев дочь, неподвижно сидящую над мертвым, он резко отпрянул, чуть-чуть не сбив с ног другого человека, шедшего за ним по пятам.

– Боже правый, Элеонора! Зачем ты здесь? – спросил он почти ожесточенно.

Она не обратила внимания на его тон, словно утратила всякую чувствительность:

– Не знаю. Он умер?

– Тише, тише, дитя! Ничего не поделаешь.

Она подняла взор и увидела скорбное, полное жалости и суеверного ужаса лицо – лицо Диксона, стоявшего позади ее отца.

– Он умер? – спросила она Диксона.

Слуга вышел вперед, почтительно отодвинув хозяина в сторону, склонился над трупом, посмотрел, послушал, потом протянул руку к свече на столе и сделал мистеру Уилкинсу знак закрыть дверь. Тот молча повиновался. Он смотрел во все глаза, страшась и надеясь, почти на грани обморока, хотя знал, что надеяться не на что и опыт со свечой обречен на провал. Пламя не шелохнулось – оно горело неумолимо ровно, даже когда его поднесли почти вплотную к губам и ноздрям: приподнятая голова сейчас лежала на сгибе сильной руки Диксона; в другой руке он держал свечу. Элеоноре почудилось, что Диксон дрожит, и она сжала его запястье, чтобы придать ему твердость.

Все впустую. Вернув мертвую голову на сиденье кресла, Диксон распрямился, стал плечом к плечу с хозяином и устремил горестный взгляд на покойника, которого при его жизни никто из них не жаловал. Элеонора сидела неподвижно, притихшая, с сухими глазами – словно в трансе.

– Как это случилось, отец? – наконец вымолвила она.

Он дорого бы дал, чтобы сохранить все в тайне от нее, но, загнанный в угол ее прямым вопросом, ее требовательным взглядом, да еще в присутствии самой смерти, он вынужден был сказать правду. И он ответил, перемежая свою речь судорожными вздохами, словно слова застревали у него в горле:

– Он довел меня… своей наглостью… И я не стерпел, ударил его… Сам не знаю, как это вышло. Должно быть, он стукнулся головой, когда упал. О боже! Всего час назад на моих руках не было его крови! – Он уронил лицо в ладони.

Элеонора снова взяла свечу. Опустившись на колени у головы мистера Данстера, она повторила бесполезный опыт.

– Может быть, позвать доктора?.. – упавшим голосом спросила она Диксона.

– Нет! – Он решительно мотнул головой, исподволь глянув на хозяина, который от одного ее робкого предположения весь как-то жалко съежился. – От лекарей толку не будет. Что они могут – открыть вену? Так это я умею не хуже любого из них, был бы при мне мой ланцет[12]12
  Имеется в виду флеботом – складной ветеринарный ланцет для пускания крови скоту и лошадям.


[Закрыть].

Диксон порылся в карманах и действительно обнаружил искомый инструмент. Вытащив лезвие, он обтер его и пальцем проверил остроту. Элеонора попыталась оголить мертвую руку, но ей сделалось дурно. Тогда ее отец бросился помогать и суетливыми, трясущимися пальцами довершил начатое ею. Если бы отец и дочь меньше уповали на результат, они, вероятно, больше опасались бы последствий операции, которую доверили провести невежественному конюху. Но что бы там ни открыл Диксон – вену ли, артерию, – никакого значения не имело: из надреза не потекла живая кровь, на поверхность выступило только немного водянистой субстанции, и все. Мертвеца снова опустили на его странное смертное ложе. Слово взял Диксон.

– Мастер Нед! – начал он (ибо знал мистера Уилкинса еще в пору его беспечного отрочества, куда сейчас поневоле вернулся, ощутив себя вожатым и покровителем своего хозяина, уступившего первенство слуге, который в эту жуткую ночь не потерял чутья и присутствия духа). – Мастер Нед! Надо что-то делать.

Повисла пауза. Никто не знал, что делать.

– Кто-нибудь видел, как он шел сюда? – нарушил молчание Диксон.

Элеонора подняла голову и замерла в ожидании ответа отца. Ее охватила безумная надежда, что каким-то образом все можно скрыть. Каким? Этого она не знала. В ту минуту она думала только о том, чтобы отвести от отца черную беду и неизбежную расплату, если все выйдет наружу.

Мистер Уилкинс словно бы не слышал Диксона. Он и впрямь ничего не слышал – в его душе, как грозный набат, звучало эхо собственных слов: «Всего час назад на моих руках не было его крови! Всего час назад!»

Диксон налил из бутылки на столе полстакана неразбавленного бренди и поднес к губам хозяина.

– Вот, выпейте, мастер Нед! – Повернувшись к Элеоноре, Диксон поспешил успокоить ее: – Ничего, ему это не повредит. Глядишь, опомнится, болезный, а то от страха сам не свой. Нам сейчас голову терять нельзя. Ну же, сэр, пожалуйста, ответьте мне. Кто-нибудь видел, как мистер Данстер шел сюда?

– Я не знаю, – сказал мистер Уилкинс, вновь обретя дар речи. – Все будто в тумане. Он предложил сопроводить меня домой. Я отказывался. Почти нагрубил ему, чтобы он отстал. Мне не хотелось обсуждать дела. Я много выпил, не мог ясно мыслить, а он обнаружил какой-то непорядок в конторе. Если кто-то слышал наш разговор, должен знать, что я хотел от него отвязаться. Ах, зачем только он пошел со мной! Упрямец… настоял… и встретил здесь свою смерть!

– Полно, сэр, сделанного не воротишь. Могли бы оживить его, ничего бы не пожалели – любой из нас дал бы отрубить себе обе руки по локоть, лишь бы он жил, хоть радости от него никому не было, пристанет вечно как репей… Но я вот что думаю: как бы чего не вышло, сэр, ежели его найдут здесь. Поди знай. А раз у него нет ни друзей, ни родных, так, может, схоронить его, пока не рассвело? Что скажете, мисс? Часа четыре, самое большее, есть у нас в запасе. Хорошо бы закопать его на кладбище, только это никак не получится. В общем, чем скорее мы выроем для него могилу, тем лучше для нас, такое мое мнение. Я знаю место, где никто ничего не заметит. Если хозяин возьмет одну лопату, а я другую, мы живо управимся, и все будет шито да крыто.

С минуту отец и дочь молчали. Потом мистер Уилкинс сказал:

– Знал бы отец, до чего я докачусь! Но иначе меня будут судить как преступника. А что станется с тобой, Элеонора? Ты прав, Диксон. Мы должны сохранить это в тайне. Или мне надо самому перерезать себе горло, потому что такого позора я не переживу. Подумать только, минутная вспышка – и вся жизнь под откос!

– Пора приниматься за дело, сэр, – напомнил Диксон, – времени в обрез.

И оба отправились за инструментом. Дрожащая с головы до пят Элеонора поплелась за ними, чтобы не оставаться в кабинете с этим…

О своей спальне она тоже не могла помыслить, страшась одиночества и бездействия. Оставалось одно – помогать мужчинам. Сперва она, напрягая все свои силы, перетаскивала с места на место тяжелые корзины с дерном, а после бесшумно и быстро сновала туда-сюда, доставляя им все, что требовалось для работы.

Один раз, проходя мимо раскрытой двери в кабинет, она услышала какой-то шорох, и в душе у нее вспыхнул луч надежды. Неужели ожил? Она вошла и в тот же миг поняла свою ошибку. В ночи тихо шуршали листвой деревья. С надеждой на чудесное возвращение к жизни пришлось окончательно распроститься.

Яму выкопали глубокую, вместительную, работая с бешеной энергией, чтобы ни о чем не думать и ни о чем не сожалеть. Пару раз отец посылал ее за бренди, и Элеонора без звука исполняла его просьбу под впечатлением от той первой дозы, которая очевидно пошла ему на пользу; потом отец велел ей принести еды для Диксона – любой, какую сумеет найти в столовой, не поднимая на ноги весь дом.

Когда все было готово для погружения тела в свежую, неосвященную могилу, мистер Уилкинс отослал Элеонору домой – с нее довольно, остальное сделают без ее помощи. Элеонора внутренне согласилась с его приказом, к тому же ее нервы и физические силы были уже на пределе. Она наклонилась к отцу, сидевшему в изголовье могилы (Диксон пошел готовить все необходимое для переноски трупа), – желая поцеловать его напоследок, – однако тот мягко, но решительно отстранил ее:

– Нет, Нелли, тебе нельзя целовать меня: я убийца.

– Милый ты мой, дорогой мой папá, что ты такое говоришь! – воскликнула она, бросаясь ему на шею и покрывая его лицо жаркими поцелуями. – Я же люблю тебя, и мне все равно, да хоть ты сто раз убийца! Но ты не убийца, я знаю, это был несчастный случай.

– Ступай в дом, дитя мое, постарайся уснуть. Ступай, ступай, нам нужно поскорей закончить здесь… Луна садится, скоро рассвет. Счастье еще, что на этой стороне дома нет жилых комнат. Ступай, Нелли.

И она пошла к себе, с содроганием минуя страшную комнату, куда недавно явилась смерть, впопыхах свершившая свое черное дело. Бедная девушка собрала всю свою волю и, не глядя по сторонам, бесшумно проскользнула к лестнице.

В спальне она перво-наперво заперла изнутри дверь, потом осторожно приблизилась к окну, словно какая-то колдовская сила манила ее досмотреть все до конца. Однако густая тьма, которая в описываемое время года рассеивается только с первыми лучами солнца, оказалась непроницаемой для ее усталых глаз. Она видела только верхушки деревьев на фоне неба и, пожалуй, могла различить среди них одно, столь хорошо ей знакомое, – вблизи его ствола и вырыли могилу, на том самом месте, где давеча они с Ральфом устроили веселое чаепитие и где ее отца (внезапно припомнила она) ни с того ни с сего пробрал озноб, как если бы земля, на которой он сидел, посылала ему роковое знамение.

Мужчины внизу старались не шуметь, но любой долетавший до ее ушей звук казался исполненным зловещего смысла. Только-только они успели закончить, как мелкие пичуги проснулись и защебетали, приветствуя зарю. Наконец наружную дверь затворили, и в доме все замерло.

Элеонора в одежде рухнула на постель, благодаря смертельную усталость: все тело у нее ломило, зато физическая боль притупляла мысли – мучительные, невыносимые, способные свести ее с ума!

Вскоре утренняя прохлада вынудила ее забраться под одеяло, и она мгновенно провалилась в тяжелый, беспробудный сон.