Текст книги "Мортон-Холл. Кузина Филлис"

Часть третья

Вскоре после описанного визита я получил недельный отпуск и уехал к родителям. Дела у отца шли великолепно, ко взаимному удовольствию обоих партнеров. Рост достатка не сказывался на скромном домашнем укладе, но теперь матушка могла позволить себе кое-какие удобства, которых прежде была лишена. Тогда же я познакомился с мистером и миссис Эллисон и впервые увидал их дочь, прехорошенькую Маргарет Эллисон – мою будущую жену. Вернувшись в Элтем, я узнал, что перемена, давно витавшая в воздухе, окончательно назрела: нашу контору переводят в Хорнби и, соответственно, нам с Холдсвортом также надлежит переехать туда, чтобы осуществлять ежедневный контроль над завершением железнодорожной ветки.

Таким образом, поддерживать общение с пасторской семьей стало намного проще. После работы можно было пешком прогуляться на ферму, провести часок-другой среди благоуханных лугов и успеть до темноты вернуться в Хорнби. Нередко нам хотелось задержаться подольше: свежий воздух, простор, отрадный сельский пейзаж составляли приятный контраст с тесной и душной городской квартирой, которую я делил с мистером Холдсвортом. Однако пастор неукоснительно соблюдал правило рано вставать и рано ложиться и потому сразу после вечерней молитвы (или «духовного упражнения») решительно выпроваживал гостей. Когда я мысленно возвращаюсь в то лето, в памяти всплывают счастливые дни и разные милые эпизоды. Они проходят передо мной один за другим, словно цветные картинки, и я без труда восстанавливаю их очередность, ведь жатва всегда идет после сенокоса, а яблоки собирают после жатвы.

Переезд в Хорнби отнял немало времени, и, пока мы окончательно не обосновались на новом месте, нам было не до визитов (в мое отсутствие мистер Холдсворт всего лишь раз выбрался на ферму). Но вот однажды жарким вечером мой друг и начальник предложил прогуляться к Холменам. Мне хотелось сперва закончить письмо домой, поскольку в суматохе дел я не сумел выкроить свободной минуты и нарушил обещание писать каждую неделю. Холдсворт сказал, что пойдет вперед, а я, если пожелаю, могу отправиться позже.

Так я и сделал, спустя примерно час. Стояла невыносимая духота. Выйдя на дорогу, я снял сюртук и перекинул его через руку. На ферме все двери и окна были раскрыты настежь, на деревьях не колыхался ни один листик. Все замерло – ни звука, ни шороха. Сперва я подумал, что в доме никого нет, но, приблизившись к двери со стороны общей комнаты, услыхал жиденький женский голосок: миссис Холмен сидела в одиночестве и полумраке со своим вязанием и вполголоса напевала церковный гимн. Она обрадовалась мне и тут же выложила все домашние новости за прошедшие две недели, а я в ответ должен был рассказать ей о поездке домой и о том, как поживают мои родители.

– Куда все подевались? – наконец спросил я.

Бетти с работниками на покосе – надо скорее убрать сено: пастор сказал, что ночью будет дождь. Да-да, сейчас все там – и пастор, и Филлис, и мистер Холдсворт. Она сама тоже думала пойти, только в таком деле от нее мало толку, да и дом нельзя оставить без присмотра, когда прямо под боком раскинули лагерь толпы этих… кочевников! Не будь я связан с железной дорогой, она выразилась бы еще резче по адресу наших наемных рабочих[27]27
  С появлением железных дорог в Англии образовалась особая, очень многочисленная категория наемных рабочих, которые кочевали с одного строительства на другое, часто вместе с семьями; добропорядочные викторианцы смотрели на них с опаской, считая полукриминальным сбродом, пьяницами и дебоширами.


[Закрыть].

Я спросил, можно ли мне оставить ее и пойти помочь с сеном. Миссис Холмен не возражала; напротив, охотно указала мне путь – через скотный двор мимо коровьего пруда, дальше по Ясеневому полю на пригорок с двумя приметными кустами остролиста. Когда я прибыл на место, все сено уже сгребли – на чистом лугу стоял огромный воз, вокруг которого копошились работники: один, стоя на самом верху, принимал и укладывал пахучие охапки, которые вилами забрасывали ему снизу; среди прочих была тут и Бетти. На краю покоса высилась горка одежды (даже в восьмом часу вечера жара была нестерпимая), там же валялись корзинки и фляги; все это добро охранял, свесив набок язык, распластавшийся на земле Бродяга. От воза доносились бойкие возгласы и задорный смех. Но ни пастора, ни Филлис, ни мистера Холдсворта я нигде не увидел. Бетти сразу поняла, кого я высматриваю, и пошла ко мне.

– Они вот там, за воротами, с какими-то штуковинами – их принес с собой мистер Холдсворт.

Я пересек луг и оказался на широкой общинной возвышенности, испещренной рытвинами и красными песчаными холмиками. За пустошью высились темно-лиловые в наступающих сумерках ели, но все пространство перед ними сияло желтыми соцветиями дрока, или, по нашей южной традиции, утесника; на фоне темного елового обрамления они отливали червонным золотом. На этой высокой пустоши, в некотором отдалении от ворот, я и обнаружил искомую троицу, сосчитав склоненные над теодолитом головы. Мистер Холдсворт обучал пастора приемам топографической съемки. Меня тоже приспособили к делу, вручив мерную цепь. Филлис была поглощена уроком не меньше своего отца и так боялась пропустить ответ на заданный им вопрос, что едва со мной поздоровалась.

Между тем тучи сгущались, и спустя каких-нибудь пять минут вспыхнула молния, затем послышался глухой рокот, и вдруг прямо над головой треснул оглушительный раскат грома. Гроза грянула раньше, чем ожидалось, и сразу хлынул дождь, а укрыться от него было негде. Филлис вышла из дому в одном тонком платье, с непокрытой головой. Но Холдсворт не растерялся: молниеносно (словно состязаясь с небесными стрелами, тут и там пронзавшими небо) скинул с себя сюртук, набросил ей на плечи и отрывисто скомандовал всем бежать к подветренной стороне ближайшего песчаного холма, в котором имелось небольшое углубление. Там мы и спрятались, тесно прижавшись друг к другу и стараясь получше заслонить собой Филлис, которая едва сумела выпростать руку, чтобы полой сюртука прикрыть Холдсворту плечи. Дотронувшись до его рубашки, она огорченно вскрикнула:

– Вы же насквозь промокли! Какой ужас, ведь только-только оправились от своей лихорадки! О, мистер Холдсворт, это все из-за меня!..

Слегка повернув голову, он улыбнулся ей:

– Если я простужусь, то и поделом мне – сам заманил вас сюда!

Но Филлис была безутешна:

– Все из-за меня!

– Льет как из ведра, – подал голос пастор. – Дай-то бог, чтобы сено не пропало! Кажется, дождь зарядил надолго. Не буду терять времени, схожу домой за накидками; в такую грозу на зонт надежды мало.

Мы с Холдсвортом одновременно вызвались сходить вместо него, но он настоял на своем, хотя, возможно, правильнее было бы отправить Холдсворта: тот все равно уже промок и от быстрой ходьбы мог бы по крайней мере согреться. Как только пастор ушел, Филлис выглянула наружу и окинула взглядом пустошь, над которой бушевала гроза. Бо́льшая часть геодезического оборудования осталась лежать под дождем. Прежде чем мы успели опомниться, моя отчаянная кузина выскочила из укрытия, собрала инструменты и с победоносным видом доставила их в нашу нору. Пока Холдсворт стоя наблюдал за ней, терзаемый сомнениями, следует ли кинуться ей на помощь, Филлис уже прибежала назад. Ее прекрасные длинные волосы разметались, и с них струйками стекала вода; глаза сияли от радостного возбуждения, на щеках играл здоровый молодой румянец.

– Ну и ну, мисс Холмен, разве можно так своевольничать! – пожурил ее Холдсворт, когда она вручила ему свои трофеи. – И не ждите от меня благодарности, – прибавил он, всем своим видом излучая благодарность. – Вас, видите ли, раздосадовало, что я немного промок, желая услужить вам, и вы вознамерились поквитаться со мной – заставить меня испытать такую же неловкость. Нехорошо это, не по-христиански!

Всякий, кто мало-мальски знаком с обычаями света, вмиг распознал бы в его тоне то, что французы называют badinage[28]28
  Балагурство, игривость, подтрунивание (фр.).


[Закрыть], но Филлис не знала светских правил, и его шутливый укор огорчил ее, вернее сказать – озадачил. Слова «не по-христиански» были для дочери пастора не пустой звук, и она не могла оставить их без внимания. Не понимая толком, в чем ее вина и желая лишь объяснить, что в ее поступке не было тайного умысла, Филлис всерьез принялась оправдываться. Столь простодушная реакция позабавила Холдсворта, и он ответил в прежнем легкомысленном тоне, чем привел бедняжку в полное замешательство. В конце концов он отбросил шутки и что-то тихо сказал ей. Я не расслышал, а Филлис, вспыхнув, умолкла.

Через некоторое время вернулся пастор – ходячая груда накидок, шалей и зонтов. Всю обратную дорогу Филлис жалась к отцу, словно искала у него защиты от Холдсворта, хотя тот опять держался с ней в своей обычной манере – мягко, предупредительно, покровительственно. Наша промокшая одежда, разумеется, вызвала в доме переполох. Но я так подробно рассказываю о событиях того вечера исключительно потому, что меня все время мучил вопрос, отчего там, на пустоши, Филлис так внезапно умолкла, какие слова он шепнул ей. Мне и сейчас трудно отделаться от мысли, что тот вечер стал поворотным в дальнейшем развитии их отношений.

Я уже говорил, что после переезда в Хорнби мы стали бывать на ферме чуть ли не ежедневно. Однако в нашей дружеской компании двое вечно чувствовали себя слегка не у дел: я имею в виду себя и миссис Холмен. Окончательно выздоровев, мистер Холдсворт слишком часто заговаривал о высоких материях, недоступных уму миссис Холмен, а его насмешливый тон еще больше сбивал ее с толку. Полагаю, он использовал такую манеру просто потому, что не знал, о чем и как говорить с добрейшей, но недалекой матерью семейства, чье сердце целиком поглощено заботами о муже, дочери, доме и, возможно (хотя в меньшей степени), о пастве мужа, которая в известном смысле тоже была неразрывно с ним связана. Я и раньше замечал на челе миссис Холмен мимолетные тени ревности, когда ее муж и дочь с одинаковым упоением погружались в предметы, о коих у нее самой не было ни малейшего представления, – заметил это еще при нашем первом знакомстве и тогда же восхитился, с каким изумительным тактом пастор умел перевести разговор на близкие жене повседневные, бытовые темы, где она чувствовала себя как рыба в воде. Ну а Филлис всегда беспрекословно следовала за отцом, не задаваясь вопросом, что побуждает его внезапно свернуть увлекательную дискуссию.

Однако вернемся к Холдсворту. В разговорах со мной пастор не раз отзывался о нем с оттенком недоверия, вызванного будто бы тем, что мой друг слишком легко бросается словами и мало думает об их истинном смысле. Полагаю, то был естественный протест старшего по возрасту мужчины, который подпал под обаяние более молодого и не хочет этого признать, поневоле выискивая у него недостатки. В свою очередь Холдсворт сознавал нравственное превосходство пастора и преклонялся перед его ясным умом и неутолимой жаждой знаний. Никогда в жизни мне не приходилось видеть, чтобы люди так наслаждались беседой друг с другом, как эти двое. С дочерью пастора Холдсворт неуклонно держался роли старшего брата – направлял ее занятия, терпеливо помогал ей разобраться в не до конца оформленных мыслях, разрешить противоречия, обнаружить закономерности – и почти никогда не возвращался к шутливой манере, которую Филлис отказывалась понимать.

Однажды, уже в урожайную пору, он по привычке делал зарисовки на листке бумаги – колосья пшеницы, телеги, запряженные волами и груженные виноградом, – попутно переговариваясь со мной и Филлис (миссис Холмен не к месту вставляла свои замечания), как вдруг, поглядев на девушку, отрывисто приказал:

– Замрите! Не двигайте головой. Вот нужный ракурс! Я много раз пытался нарисовать вашу головку по памяти, да все неудачно. Думаю, теперь получится. Тогда подарю рисунок вашей матушке. Мадам, вам хотелось бы иметь портрет дочери в образе Цереры?

– Конечно, мне очень хотелось бы иметь дочкин портрет, спасибо, мистер Холдсворт! Только если вы воткнете ей в волосы всю эту солому, – (он поднес к неподвижной девичей голове несколько колосков и придирчивым глазом художника пытался оценить результат), – то растреплете ей прическу. Филлис, будь умницей, сходи наверх и пригладь волосы щеткой, прежде чем позировать.

– Ни в коем случае! Прошу прощения, но вся идея в том, чтобы волосы струились свободно.

Холдсворт начал рисовать, почти не спуская с Филлис пристального взгляда. Я видел, что для нее это сущая пытка: от смущения она то краснела, то бледнела и задыхалась, как после быстрого бега.

– Теперь посмотрите на меня, – деловито произнес он, – мне нужны ваши глаза – всего на одну минуту.

Филлис подняла на него глаза, вздрогнула, потом резко встала и вышла из комнаты. Холдсворт ничего не сказал и занялся другими частями рисунка, оставив глаза на будущее. Его молчание показалось мне неестественным; к тому же он слегка побледнел, несмотря на загар. Миссис Холмен оторвалась от рукоделия и сдвинула очки на нос.

– В чем дело? Куда она ушла?

Холдсворт продолжал рисовать, словно воды в рот набрал. Я почувствовал себя обязанным что-то сказать – и сказал не самую умную вещь, но в ту минуту любая глупость была все-таки лучше молчания.

– Я схожу за ней!

Выйдя в коридор, я направился к лестнице и хотел снизу кликнуть ее, но не успел: кузина сбежала по ступеням, завязывая на ходу капор.

– Я к отцу, на пятиакровое! – бросила она мне и выскочила в открытую «ректорскую» дверь.

Ее мать и Холдсворт видели, как она стремительно прошла мимо окон и вышла за белую боковую калитку; соответственно, мне не надо было рассказывать им, куда она подевалась, но это не помешало миссис Холмен еще долго строить догадки, отчего ее дочь так внезапно сорвалась с места: может быть, ей стало душно и захотелось выйти на воздух?

Остаток дня Холдсворт был чрезвычайно молчалив. Про портрет он не вспоминал и вернулся к нему только во время нашего следующего визита по просьбе миссис Холмен, заранее объявив, что кузине больше не нужно позировать – его жалкий набросок того не стоит. На этот раз Филлис вела себя совершенно обыкновенно. Она так и не объяснила, почему давеча выбежала из комнаты.

Потом все шло своим чередом, если полагаться на мою тогдашнюю наблюдательность и нынешнюю память, пока не настал сезон яблок. Ночами уже подмораживало, утром и вечером на землю ложился туман, но днем стояла прекрасная солнечная погода. И вот однажды, работая на участке близ Хитбриджа и зная о том, что на ферме идет сбор яблок, мы с Холдсвортом решили в обеденный перерыв прогуляться туда. Весь коридор был заставлен бельевыми корзинами с ароматными спелыми яблоками, и приятный яблочный дух сопутствовал общему приподнятому настроению, возвещая, что наконец убран последний в году урожай. На деревьях еще висели желтые листья, готовые слететь от малейшего дуновения, в огороде доцветали большие кусты астр. Нам велели отведать плодов с разных деревьев и высказать свое суждение. Возвращались мы с карманами, набитыми яблоками, которые пришлись нам особенно по вкусу.

Когда мы через сад еще только подходили к дому, Холдсворт приметил какой-то цветок и замер в восхищении; по его словам, цветы эти давно вышли из моды и нигде не встречались ему с самого детства. Не знаю, как долго он помнил о своей находке, – я тут же и забыл. И вдруг на обратном пути перед нами, словно из-под земли, возникла Филлис (в последнюю минуту нашего торопливого визита она куда-то исчезла) с букетиком тех самых редкостных цветов. Наспех перевязав стебли травинкой, она протянула букетик Холдсворту – тот как раз прощался с ее отцом. И я увидел их лица. Увидел в его черных глазах несомненный свет любви, а не просто благодарности за милый знак внимания: в глазах его была и нежность, и мольба, и страсть! От этого взгляда Филлис смутилась, отпрянула, и ее взор упал на меня. Частично чтобы скрыть волнение, частично чтобы не обидеть невниманием старого друга, она поспешила нарвать мне поздних чайных роз. Прежде я не получал от нее подобных подарков.

К концу обеденного перерыва нам нужно было вернуться на линию и дать задание рабочим, так что пришлось ускорить шаг и отставить досужие разговоры; потом мы окунулись в дела, и нам тем более стало не до бесед. Вечером в нашей съемной квартире обнаружилось письмо для Холдсворта, которое ему переслали с прежнего адреса в Элтеме. Нам подали ужин, и я набросился на еду, так как с утра ничего не ел. А мой патрон сразу распечатал и прочел письмо, после чего надолго погрузился в молчание.

– Что ж, друг мой, я вынужден вас покинуть! – наконец произнес он.

– Покинуть! – ошарашенно повторил я за ним. – Как же так? Когда?

– Письмо запоздало. Оно от Грейтхеда, небезызвестного вам инженера. – (Имя Грейтхеда было на слуху в то время; теперь он умер, и его мало кто помнит.) – Он хочет встретиться со мной – по делу… Не стану скрывать от вас, Пол: в письме изложено очень заманчивое для меня предложение переехать в Канаду и возглавить строительство железной дороги.

От огорчения я не находил слов.

– Но… как посмотрят на это в нашей компании?

– О, вы же знаете, Грейтхед осуществляет надзор за строительством нашей линии, и он же займет пост главного инженера при постройке канадской дороги, так что наши акционеры, полагаясь на его авторитет, вполне могут вложиться и в канадское предприятие. Кстати, Грейтхед пишет, что уже нашел мне на замену какого-то молодого человека.

– Будь он неладен, этот мой новый начальник!

– Спасибо, дружище! – рассмеялся Холдсворт. – Но вы не должны горевать, ведь для меня это отличный шанс. Если бы мне не нашлось замены, я остался бы на своей второстепенной должности без особой надежды продвинуться выше. Жаль только, что письмо пришло на день позже. Тут каждый час на счету, неспроста Грейтхед упомянул о схожем проекте конкурентов. Знаете, Пол, пожалуй, мне лучше тронуться в путь сегодня же! На локомотиве до Элтема, а оттуда ночным поездом в порт. Медлить нельзя, иначе Грейтхед подумает, что ошибся во мне.

– Но вы еще вернетесь? – спросил я, не в силах смириться с внезапной разлукой.

– Всенепременно! Во всяком случае, очень надеюсь. Наверное, мне велят сесть на ближайший пароход – он отходит в субботу.

Стоя возле стола, Холдсворт наскоро подкрепился, явно не замечая, что ест и что пьет.

– Решено: сегодня же в путь! Натиск и скорость – незаменимые качества в нашей профессии. Запомните это, мой юный друг! Надеюсь, я еще вернусь, но, если нет, вспоминайте иногда мудрые советы, слетавшие с моих губ. Так… где мой чемодан? Чем скорее я попаду в Элтем, тем лучше: нужно забрать оттуда кое-какие вещи, и лишние полчаса мне не помешают. Ну-с, долгов у меня нет, а за аренду жилья расплатитесь из моего квартального жалованья – его должны выдать четвертого ноября.

– Значит, вы не собираетесь возвращаться, – обреченно заключил я.

– Вернусь, непременно вернусь – раньше или позже, – успокоил он меня. – Возможно, уже через пару дней, если меня сочтут непригодным для канадской должности или если в моем отъезде нет особой срочности, вопреки моим предположениям. Что бы ни случилось, я не забуду вас, Пол. Думаю, строительство дороги в Канаде продлится не больше двух лет, а там… Как знать, может быть, нам еще доведется поработать вместе.

Вот именно – как знать! Я не питал иллюзий. Счастливая пора, увы, невозвратима. Тем не менее я честно старался помочь Холдсворту собрать все необходимое – одежду, бумаги, книги, инструменты. Надо было видеть, как мы заталкивали в чемодан его пожитки, как, пыхтя, пытались закрыть крышку – и я усердствовал едва ли не больше его самого! Управились мы намного быстрее, чем рассчитывали. Оставалось лишь праздно ждать сигнала из депо (куда я заранее сбегал сказать, чтобы вывели паровоз, который я сам поведу в Элтем). Пока тянулись минуты ожидания, Холдсворт взял с каминной полки букетик – подарок Филлис, – поднес его к лицу, вдохнул нежный аромат и прикоснулся губами к лепесткам.

– Как жаль, что я не знал раньше!.. Что не простился… с ними, – промолвил он без тени улыбки, словно только сейчас ощутил наконец всю горечь предстоящей разлуки.

– Я им скажу, – пообещал я. – Они, конечно, огорчатся.

Мы помолчали.

– Ни одно знакомое мне семейство не вызывало у меня такой симпатии.

– Я знал, что Холмены вам понравятся.

– Невероятно, как в один миг все может перемениться… Еще сегодня утром я лелеял надежду, Пол… – Он оборвал себя и неожиданно спросил: – Вы хорошо уложили рисунок?

– Набросок головки? – уточнил я, хотя отлично знал, что он говорит о неоконченном этюде головы Филлис – малоудачном, с его точки зрения, и потому брошенном на полдороге, без проработки тоном или цветом.

– Да. Какое милое, невинное личико!.. И при этом… Ах ты господи! – Он тяжко вздохнул, встал со стула и, заложив руки в карманы, принялся ходить по комнате взад-вперед, чтобы унять волнение. Потом внезапно остановился против меня. – Объясните им, как все случилось. И непременно передайте пастору мои извинения за то, что я не сумел проститься с ним и поблагодарить его и миссис Холмен: они были так добры ко мне! Ну а Филлис… Даст бог, через два года я вернусь и сам открою ей свое сердце.

– Так вы ее любите?

– Люблю?.. Да, разумеется. Всякий, кто увидел бы ее моими глазами, не смог бы устоять. Удивительная, редкостная натура – и редкая красавица! Необыкновенная девушка. Храни ее Бог! Пусть ее душа и дальше пребывает в безмятежном, целомудренном покое… Два года! Долгий срок. Но ведь она живет так замкнуто, Пол, почти как Спящая красавица. – Холдсворт улыбался, хотя минуту назад мне казалось, что у него на глаза наворачиваются слезы. – Настанет день, когда я приеду из Канады, словно сказочный принц, и разбужу ее для любви. Мне почему-то кажется, это будет нетрудно, а, Пол?

Его самонадеянность неприятно меня царапнула, и я промолчал. Он сменил тон и почти виновато прибавил:

– Поймите, мне предлагают большое жалованье, и, кроме того, новая должность обеспечит мне репутацию и в будущем позволит рассчитывать на приличный доход.

– Для Филлис это не довод.

– Не для нее, так для ее родителей!

Я снова промолчал.

– Пожелайте мне удачи, Пол! – чуть ли не взмолился он. – Вам разве не хотелось бы породниться со мной?

Со стороны депо раздался паровозный гудок.

– Еще как хотелось бы, – ответил я, внезапно смягчившись от мысли, что с каждой минутой близится миг расставания. – Я хоть завтра готов быть шафером на вашей свадьбе!

– Спасибо, дружище. Ну что, пора спускать чемодан? Тяжелый, черт!.. Хорошо, что пастор меня не слышит. – И мы торопливо вышли на темную улицу.

В Элтеме Холдсворт едва поспел на ночной поезд, а я одиноко побрел к дому сестер Доусон и заночевал в своей бывшей каморке. Следующие несколько дней у меня не было ни секунды свободного времени – пришлось работать за двоих. Потом я получил от него короткое, но ласковое письмо: как и следовало ожидать, ему предписано отплыть из Англии уже в субботу, а к понедельнику в Элтем прибудет человек ему на смену. В постскриптуме значилось: «Букетик едет со мной в Канаду, но и без него я увез бы с собой память о ферме „Надежда“».

Настала суббота. Весь день я был занят, и на ферму выбрался только затемно, когда ударили заморозки. Над головой ярко светили звезды, под ногами поскрипывал иней. Должно быть, мои шаги услыхали в доме раньше, чем я приблизился к двери. Вся семья была в сборе, в уютной общей комнате, где каждый занимался своим привычным делом. Филлис приветливо взглянула на меня – и за меня, но, никого больше не увидев, разочарованно опустила глаза к рукоделию. Через минуту миссис Холмен спросила:

– А где же мистер Холдсворт? Надеюсь, не разболелся… В последний раз он как-то нехорошо покашливал.

Я натужно рассмеялся, ощущая себя гонцом, принесшим дурную весть.

– Уж верно, он здоров… коли уехал. Отбыл в Канаду.

Без обиняков выложив эту новость, я намеренно избегал смотреть в сторону Филлис.

– В Канаду! – изумился пастор.

– Уехал!.. – ахнула пасторша.

Филлис не проронила ни слова.

– Да! – подтвердил я. – Когда мы с ним давеча вернулись в Хорнби… когда ушли отсюда в прошлый раз… там его дожидалось письмо. Оно несколько застряло в пути. Ему приказано было немедля ехать в Лондон, где большое начальство пожелало обсудить с ним план строительства новой железной дороги в Канаде – строительства, которое он должен возглавить. Сегодня он отплыл из Англии. Мистер Холдсворт горько сожалел, что не смог проститься с вами, но на сборы оставалось всего два часа, и в тот же вечер он выехал в Лондон. Он поручил мне сердечно поблагодарить вас за радушие и принести извинения за то, что он не успел заглянуть к вам до отъезда.

Филлис встала и бесшумно вышла за дверь.

– Жаль, очень жаль, – промолвил пастор.

– А мне-то как жаль! – поддакнула миссис Холмен. – Я привязалась к молодому человеку еще в прошлом июне, когда выхаживала его после болезни.

Пастор принялся расспрашивать меня о предстоящей работе Холдсворта и даже достал большой допотопный атлас, чтобы отыскать на нем населенные пункты, между которыми должна пройти новая линия. Затем подали ужин, как всегда ровно в восемь – с боем часов, и Филлис вновь присоединилась к нам. Она была бледна, на лице застыло неприступное выражение, и в сухих глазах, устремленных на меня, читался суровый запрет: боюсь, я нечаянно ранил девичью гордость, встретив кузину участливо-любопытным взглядом. О моем отсутствующем друге она ни единого слова не сказала и ни одного вопроса не задала, хотя и старалась поддерживать застольную беседу.

Следующий день не принес перемены. Филлис была белее полотна, словно после тяжкого душевного потрясения, но изо всех сил пыталась вести себя как обычно. Я так и не сумел поговорить с ней, постоянно натыкаясь на глухую стену. Раз или два я во всеуслышанье повторил от имени Холдсворта сердечные слова признательности и заверения в дружеских чувствах, но она и бровью не повела, будто ее это не касалось. В таком состоянии ума и духа пребывала моя кузина, когда я простился с ней вечером в воскресенье.

Мой новый начальник оказался далеко не таким снисходительным, как прежний, каждая минута рабочего времени была теперь на строжайшем учете. Поэтому я не скоро сумел проведать своих друзей на ферме.

Случилось это в холодный и мглистый ноябрьский вечер. Даже в доме ощущалось влияние промозглой осени, несмотря на жаркий огонь в камине, от которого по комнате всегда разливалось уютное тепло. Мать и дочь молча сидели у огня за круглым столиком, каждая со своим рукоделием. Пастор при свете одинокой свечи углубился в книги, разложенные на низком буфете. Возможно, боязнью потревожить его и объяснялась звенящая тишина в комнате, которую нарушило мое появление.

Встретили меня как обычно – тепло, но без лишнего шума и показной чрезмерности. Мне помогли избавиться от промокшей верхней одежды, передали на кухню распоряжение пораньше подать ужин и усадили в кресло у камина, откуда я мог видеть всех и вся. Взгляд мой упал на Филлис, и я поразился: ни кровинки в лице, взор потух, а в голосе появился какой-то болезненный надлом, если можно так выразиться. Она вроде бы делала то же, что всегда – привычно хлопотала по хозяйству, – то же, но не так же. Не знаю, как это описать. Двигалась кузина по-прежнему быстро и ловко, но словно бы машинально, без прежней легкой живости. Миссис Холмен сразу принялась расспрашивать меня о том о сем, и даже пастор, оторвавшись от книг, стал по другую сторону камина послушать, что происходит в «большом мире». Перво-наперво я счел своим долгом объяснить, почему так надолго пропал – с моего последнего визита прошло без малого полтора месяца. Объяснить это было несложно: во-первых, обилие неотложных дел, а во-вторых, необходимость беспрекословно выполнять все требования нового начальника, который еще не научился доверять подчиненным, не говоря о том, чтобы позволять им какие-то вольности. Пастор одобрительно кивнул:

– И правильно, Пол! Ибо сказано: «Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти»[29]29
  Из Послания святого апостола Павла к колоссянам (Кол. 3: 22).


[Закрыть]. Признаться, я немного тревожился, как бы попустительство Эдварда Холдсворта не вышло для вас боком.

– Ах, – вздохнула миссис Холмен, – бедный мистер Холдсворт, где-то он сейчас? Наверное, посреди соленых волн!

– Уже нет, – ответил я, – сошел на берег и послал мне письмо из Галифакса.

На меня тотчас обрушился град вопросов. Когда?.. Как?.. Что говорит про свой вояж? Что делает? Доволен ли?.. И так далее.

– Мы часто вспоминаем его, Пол, – сказала миссис Холмен, – когда поднимается ветер… К слову, в прошлый понедельник, ветром сломало старую айву – ту, что росла справа от большой груши. Так я в тот же вечер попросила пастора помолиться о всех плавающих по водам, а он сказал, что мистер Холдсворт, должно быть, уже на берегу. Ну так что ж, говорю, пусть не ему, другим странствующим по морям и уповающим на Божью помощь молитва поможет! Мы-то с Филлис думали, что он целый месяц проведет в море.

Наконец и Филлис вступила в разговор, хотя не сразу обрела свой нормальный голос – поначалу в нем прорывались несвойственные ей звенящие ноты.

– Мы думали о парусном судне, потому и считали, что путешествие займет не меньше месяца. Полагаю, мистер Холдсворт сел на пароход?

– Старик Гримшоу добирался до Америки больше полутора месяцев! – вставила миссис Холмен.

– Вероятно, мистер Холдсворт еще не освоился на новом месте? – предположил пастор.

– Нет, он же только что прибыл. Письмо короткое, всего несколько строк. Хотите, я вам прочту?.. «Дорогой Пол! После изнурительного путешествия мы благополучно сошли на берег. Спешу уведомить вас об этом, чтобы вы понапрасну не беспокоились обо мне. Письмо посылаю с обратным рейсом – надо бежать, не то пароход отчалит. Скоро напишу подробнее. Кажется, будто с отъезда из Хорнби прошел уже целый год, а с последнего визита на ферму и того больше. Букетик со мной, цел и невредим. Кланяйтесь от меня Холменам. Ваш Э. Х.»

– Да, из такого послания немного узнаешь, – изрек пастор. – Но главное – он на суше, а не в открытом море. Нынче что ни ночь – то буря.

Филлис промолчала и не оторвала глаз от шитья – но и ни одного стежка не сделала, сдается мне, пока я читал записку Холдсворта. Поняла ли она, о каком букетике он писал? Я не мог бы с уверенностью сказать. Когда она наконец подняла лицо, на ее щеках, минуту назад мертвенно-бледных, пылали два пунцовых пятна. Через час или два мне нужно было возвращаться в Хорнби. Я не знал, когда сумею снова выбраться на ферму, поскольку мы – подразумевая нашу компанию – подрядились строить новую линию, ту самую ветку, для которой Холдсворт производил съемку местности, пока не слег с лихорадкой.

– Но хотя бы на Рождество вас отпустят? – возмутилась миссис Холмен. – Безбожно заставлять людей работать в светлый праздник!