Текст книги "Бренная любовь"

– А я уверена, что муза привносит в работу художника нечто большее. Нечто потустороннее.

Дэниел фыркнул.

– Смешно. Вспомните Пикассо: он спал с тысячами женщин – они все были потусторонние?

– Пикассо был единственный в своем роде. Уникум. Такому не нужно черпать силы в ком-то еще.

– Интересная теория: муза как альтернативный источник энергии. – Дэниел вновь опустил глаза на тарелку. – А вообще Ник прав: прерафаэлиты, даже самые видные, были в лучшем случае второсортными художниками.

– Меня сейчас не волнует, какой вклад они внесли в искусство. Меня интересует, откуда они черпали силу. Вот чего я никак не могу понять.

Дэниел положил руку на ее запястье.

– Ларкин, я тебе помогу. Понимать тут абсолютно нечего. Это просто работа – как мое писательство, как любой труд вообще. Нет тут никаких загадок.

– Для меня есть.

Он помотал головой.

– Извини, Ларкин, меня этим не возьмешь. Все измышления про Белую богиню[20]20
  «Белая богиня» (1948 г.) – мифологический трактат Роберта Грейвса, в котором он утверждает, что за всеми мифологиями стоит одна Белая богиня, божество рождения, любви и смерти и из ритуального почитания этому божеству рождается «истинная» поэзия.


[Закрыть]…– Он осекся.

– Что?

– Ничего. Я вдруг вспомнил, как вчера вечером наугад достал с полки книжку и прочел его стихотворение. Роберта Грейвса.

– Какое?

– Не припомню. Что-то про раздувание углей.

– Гаданием на книгах балуешься?

– Слушай, я же критик, это моя работа. Но раз ты заговорила о музах, вот что я скажу: «Белая богиня» – не научный трактат, а обыкновенный вымысел, наполовину самого Грейвса, наполовину тех психов, что сочиняли подобное до него. Как ученый он совершенно дискредитирован.

– Допустим. Но разве вымысел – это обязательно неправда?

Уноси ноги, подумал Дэниел, однако с места не сдвинулся. Ларкин убрала тарелку в сторону; ее лицо приняло задумчивое выражение.

– Ты знаком с творчеством Рэдборна Комстока?

– А то! Когда я учился в университете, у всех девушек, с которыми я спал, над кроватью висели постеры с его иллюстрациями. А, еще Максфилд Пэрриш – эти его девицы на качелях.

– Комсток тоже писал Тристана. Первые свои заказы он получил здесь, в Лондоне.

Официант унес тарелки и пустую бутылку из-под вина. Дэниел думал заказать вторую, но не успел: Ларкин подозвала другого официанта.

– Хью, – сказала она, – нальешь нам l’absinthe?

– Конечно.

Ларкин улыбнулась Дэниелу.

– Американцы! Сама невинность. Надо же, никогда не пробовали абсента!

– Я думал, он запрещен. Или ядовит.

– У вас, американцев, за что ни хватишься – все или запрещенное, или ядовитое.

– А с чего тогда всем этим ребятам – Верлену и прочим – крыши посносило?

– Во Франции был неурожай винограда, и все, кто привык пить вино, перешли на абсент. Только алкоголя в нем вместо пятнадцати процентов все семьдесят пять, а пили его из тех же бокалов. Кстати, Дэниел, здесь вы можете попробовать коктейль, какой подавали в кафе «Дохлая крыса». «Момизетта», что в переводе означает «мамочка»: абсент и оршад со льдом.

– Оршад?

– Миндаль и флердоранж. В вашей редакции такое не пьют?

– Лучше бы пили. – Он подался к ней. – Итак: ты замужем? Или…

Ларкин опустила глаза на пустой бокал и промолчала.

– Была, – наконец ответила она. – Думаю, можно назвать это замужеством. Давняя история.

– Что случилось?

Она в замешательстве взглянула на него.

– Не помню. Я вообще мало что помню. Это важно?

Дэниел помотал головой.

– Ничуть, – тихо произнес он.

Подошел официант с подносом: два высоких бокала со льдом, серебряная сахарница, щипчики и серебряная ложка с отверстиями на дне. В последнюю очередь он выставил на стол кувшинчик с ядовито-зеленой жидкостью – казалось, это что-то радиоактивное.

– La fée verte,[21]21
  «Зеленая фея» (фр.) – название коктейля на основе абсента и льда с различными добавками.


[Закрыть] – эффектно произнес он. – Вам смешать?

Ларкин улыбнулась.

– Спасибо, я сама.

Один бокал она поставила перед Дэниелом, поместила на него ложку и выложила сверху пирамидку из сахарных кубиков. Дэниел завороженно наблюдал.

– Потрясающе! Может, ты и ложки гнуть умеешь?

– Теперь смотри…

Ларкин взяла кувшинчик и стала поливать сахар тонкой зеленой струйкой. Пирамида начала растворяться подобно песочному замку, размываемому волной. Абсент потек в стакан через отверстия в ложке. Когда он коснулся льда, вверх тотчас взметнулось зелено-белесое облачко пара.

– Ух! – Дэниел вытаращил глаза; Ларкин тем временем повторила манипуляции уже со своим бокалом. – Вот тебе и разница между английскими и американскими частными школами. Пока я глушил пиво, ты училась этому.

Ларкин подняла бокал.

– За Старый Свет!

Дэниел взял свой абсент, вдохнул резкий анисовый аромат и уловил незнакомый, горький – полыни.

– За Старый Свет, – кивнул он и поднес бокал к губам. – Ну, была не была!

– Была не была! – подхватила Ларкин, и оба выпили.

Глава 4. Холодный октябрь

Рэдборн Комсток, 1883

Однако Музы подобны тем женщинам, что тайком сбегают по ночам из дому и отдаются неизвестным матросам, а после продолжают как ни в чем ни бывало вести беседы о китайском фарфоре – фарфор, по утверждению одного японского искусствоведа, лучше всего умеют изготовлять в таких местах, где жизнь особенно тяжела, – или о Девятой симфонии – непорочность их обновляется, подобно луне, – за тем исключением, что Музы в подобных недостойных похождениях подчас создают самые крепкие союзы.

Уильям Батлер Йейтс

Ему было двадцать три. Долговязый и уже ссутулившийся от постоянного сидения за альбомом для эскизов, он поглядывал на все с оторопью и некоторой измученностью американца, впервые очутившегося в Европе. От отца, умершего минувшей весной, ему досталось небольшое наследство – дом в Элмире, штат Нью-Йорк, который удалось быстро продать молодому банкиру, задумавшему снабдить ветхую развалину канализацией и новейшими электрическими люстрами. Прибавив вырученные от продажи дома деньги к заработанным в Гаррисоновской лечебнице для душевнобольных, он сумел снять на лето двухкомнатные апартаменты в манхэттенском доходном доме на Малбери-стрит и брать уроки живописи у напыщенного, но талантливого Вильгельма ван дер Вена в его студии близ Центрального парка, а еще – проведя все детство в библиотеке Элмиры над нечеткими репродукциями гравюр в захватанных номерах «Панча», – оплатить билет на корабль до Бристоля, а оттуда на поезд, что привез его в город, навеки поселившийся в его снах и грезах подобно паукообразному жителю его рисунков.

Лондон.

Город этот представлялся ему куда опаснее Нью-Йорка. Уже через два дня после приезда он встретил в газете «Ивнинг ньюс» такой заголовок:

ЕЩЕ 2000 АНАРХИСТОВ ЯКОБЫ СКРЫВАЮТСЯ В ЛОНДОНЕ

Несть числа опасностям, подстерегающим невинных жителей Великой Столицы

Комнатка, которую Рэдборн снял в пансионе «Серая сова» на Минт-стрит, как нельзя лучше подходила для проживания какого-нибудь анархиста – согласного, впрочем, терпеть грязь, шум и вонь тонких черных сигарок, что покуривала домовладелица миссис Бил. Эта вдова с рыжевато-каштановыми волосами и пристрастием к пуншу с джином была сторонницей движения Новой жизни и как-то раз даже сунула ему буклет со статьей Дж. Б. Шоу «Безнадежность анархизма». Обнаружив, однако, что вдова за завтраком бросает на него весьма недвусмысленные взгляды, Рэдборн поспешил отказался от посещения очередного слета Фабианского общества.

– Ах, какая жалость! – Миссис Бил предложила ему еще чаю, от которого Рэдборн тоже отказался (вчера он видел, как она сушит спитой чай – дабы утром вновь положить его в чайник). – Будем обсуждать различные аспекты спиритизма. А вы куда нынче собираетесь?..

– Думал посетить ботанические сады Кью. – Он провел рукой по волосам, которые слишком отросли и имели неопрятный вид; поймав восхищенный взгляд миссис Бил, он тут же уронил руку на стол. – Хочу зарисовать некоторые редкие растения.

– Право, до чего ж это славно – быть художником! «Счастлив, как златой подсолнух!» Но вы-то, конечно, подсолнух рисуете, – добавила она, – и никак не можете им быть. Боюсь, любовь ваша отнюдь не растительного рода.[22]22
  Отсылка к строкам из стихотворения Эндрю Марвелла «К стыдливой возлюбленной»: «Любовь свою, как семечко, посеяв, я терпеливо был бы ждать готов / Ростка, ствола, цветенья и плодов» (пер. Г. Кружкова). В оригинале Марвелл называет целомудренную любовь «растительной» или «овощной» («vegetable love»).


[Закрыть]

Рэдборн недоуменно воззрился на нее. Миссис Бил поднесла палец к щеке, принимая пугающе кокетливую позу, затем встала и порывисто схватила со стола тарелку с остатками завтрака. Уходя в кухню, она запела чистым девичьим голоском:

– «Коль привержен он растительной любви, хоть по мне он тогда глупец, экой редкой непорочности юнцом должен быть этот самый непорочный юнец!»

– «Пейшенс», – со вздохом произнес Рэдборн и угрюмо улыбнулся.

С того дня, как он сюда приехал, миссис Бил успела раз двадцать порекомендовать ему эту оперетту Гилберта и Салливана, недавно поставленную в «Савое».

– Электрический свет, – уверяла она Рэдборна, – все меняет! Вы не представляете, какое это чудо – смотреть на артистов, залитых светом тысячи огней! Подлинное волшебство, мистер Комсток! Волшебство!

В «Савое» у нее работала приятельница, молодая хористка, которая почти наверняка смогла бы договориться, чтобы Рэдборна вечерком бесплатно пустили в ложу к миссис Бил. А потом можно устроить поздний ужин в «Рауле» – поесть устриц и выпить пунша с виски. Тут Рэдборн поинтересовался, пойдет ли с ними молодая приятельница миссис Бил, и стало ясно, что он задал неверный вопрос. Больше в театр его не приглашали, хотя из хозяйкиной глотки то и дело начинали литься избранные опереточные арии.

Сперва Рэдборн смутился, а затем втайне порадовался, что хозяйка приняла его за одного из высмеиваемых в «Пейшенс» эстетов. Растрепанные длинные волосы объяснялись бедностью, а не модой; безыскусный американский гардероб, альбом для эскизов – все это убедило миссис Бил, что перед ней подлинный художник, а не «бездарность с Чансери-лейн», о нет!

Надо сказать, Рэдборн был хорош собой – на улицах ему нередко подмигивали женщины. От матери-ирландки он унаследовал несколько демонический облик: густые черные волосы спадали на высокий лоб, под черными бровями мерцали темно-карие глаза, точеный подбородок выдавался вперед, а на высоких скулах всегда рдел румянец (от необходимости всюду ходить пешком в проклятую стужу). В Лондоне голос Рэдборна огрубел, видно, от загрязняющих воздух копоти и пыли, что летела из-под колес экипажей. Дышалось здесь тяжело: казалось, он горстями глотает песок. Иной раз на зубах в прямом смысле слова что-то скрипело.

Впрочем, куда больше беспокойства ему доставляло иное обстоятельство: уже дважды он замечал, что за ним следят. По дороге к мосту Блэкфрайарс он оба раза ненароком ловил краем глаза высокую темную фигуру, стремительно двигавшуюся за его спиной. Поначалу он не придал этому значения, но тревога его все нарастала, и в конце концов он резко обернулся, стиснув кулаки и открыв рот, чтобы закричать.

Однако темная фигура исчезла, растворилась среди груд строительных обломков от снесенного доходного дома. Рэдборн успел различить лишь тонкий, почти изможденный силуэт и белое лицо с продолговатыми, чуть раскосыми глазами.

– Лудильщики! – объявила миссис Бил, когда Рэдборн упомянул в разговоре эту неприятную встречу. – Цыгане, бродяги. Они нынче всюду. Надо было дать ему монету. Или швырнуть в него камнем.

Рэдборн невольно задумался, как это предложение миссис Бил сообразуется с идеалами движения Новой жизни.

– Я не успел, – ответил Рэдборн. – Это меня и удивило: такой тощий, вот-вот помрет от голода, а бегает шустро!

– В следующий раз поколотите его хорошенько, – кивнув, повторила миссис Бил. – Глядишь, перестанет бегать.

Рэдборн промолчал. Он вспомнил наставление своей матушки-ирландки касательно лудильщиков – кочевого люда, ворующего детей и насылающего проклятья на тех, кто к ним недобр. Они якобы обладали теми же небывалыми способностями, что и волшебный народец, который его мать называла Добрыми Соседями. На всякий случай Рэдборн стал носить с собой мелочь, однако таинственную фигуру больше не встречал.

Подспудная тревога не покидала его ни на минуту. Он винил в том дурную пищу, скверный воздух и общую чуждость окружающей обстановки. Тревога эта, впрочем, иной раз перемежалась приступами радости и веселья небывалой силы, каких он прежде никогда не испытывал. Однажды Рэдборн вдруг рассмеялся при виде ворон, кружащих в небе, – захохотал так, что пришлось схватиться за фонарный столб. Лишь когда в его сторону двинулся полисмен, Рэдборн взял себя в руки, отер слезы и зашагал дальше. В другой раз его ошеломила песня, которую горланил на крыше неизвестный пропойца:

 
Голубка, голубка, голубка моя,
Где голову ты приклонила?
Гляжу и не вижу, лишь камень со мной
Лежит, ледяной, как могила.
 

Рэдборн поднял голову и увидел за частично выломанной балюстрадой вальсирующий силуэт в лохмотьях. Внезапно пропойца умолк, раскинул руки в стороны и, уставясь на Рэдборна, заорал во всю глотку:

 
В чащобе да вереске,
В темной глуши
Уложил ты меня, муженёк,
Лишь скалы да небо теперь мне постель,
Да мрачный унылый денёк.
 

Глядя на него, Рэдборн ощутил странную пульсацию у себя в голове, прямо позади глаз. Ветер теребил выцветший рабочий халат пропойцы, трепал рукава, отчего казалось, что рук у него несколько; он напоминал насекомое, пришпиленное булавкой к небу. Когда он вновь раскрыл рот, чтобы запеть, оттуда хлынули какие-то испарения и полезли черные твари. Рэдборн обратился в бегство, исполнившись ужаса, каковой он не мог ни объяснить, ни превозмочь.

Он был не настолько юн и наивен, чтобы тешить себя надеждами, будто великий и ужасный город благосклонно примет его, долговязого юного американца без денег и связей, в свои распростертые объятья. И все же он полагал, что сможет сам понять, принять и полюбить его так, как не любил прежде ничто иное, кроме тех образов, что он выплескивал на бумагу.

Однако Лондон разорил и опустошил его душу. Нынче утром, оставшись в одиночестве за столом и слушая, как миссис Бил щебечет строки из «Пейшенс», перемежая их окриками в адрес стряпухи Кэтлин, Рэдборн ощутил неминуемое приближение нового дня, как ощущают близость лихорадки. В том была не только его вина: пансион «Серая сова» провонял горелым бельем, джином и плесневелой циновкой из кокосового волокна, что валялась у входной двери и никогда толком не просыхала. Дешевая мебель пыталась сойти за роскошную: противно скрипящие стулья палисандрового дерева, ковер в гостиной с желтой, цвета мочи эмблемой Палаты лордов на синем фоне; обязательное пианино, заваленное листовками и нотами. Темные шторы всегда были задернуты, дабы не выцветали аксминстерские ковры; кроме того, Рэдборну приходилось делить с другими постояльцами холодную, отсыревшую баню и уборную на заднем дворе.

Однако за жилье – вместе с уборкой – здесь брали всего лишь двадцать шиллингов в неделю. А если заплатить за месяц вперед (что Рэдборн и сделал), то даже восемнадцать шиллингов. Кроме того, миссис Бил состояла в тайном сговоре с поваром из «Белой лошади», соседнего пансиона на Минт-стрит, славившегося библиотекой на пятьсот томов. За один пенни в неделю повар «Белой лошади» исподтишка открывал Рэдборну дверь в судомойню, откуда тот пробирался в библиотеку, где вдоволь наслаждался книжными новинками и свежими выпусками журналов «Титбитс», «Пипл» и различных газет.

Увы, все это ничуть не помогло ему обжиться. Он не ждал увидеть здесь уличное освещение, которое лишь год назад появилось на Манхэттене, однако ему становилось все труднее превозмогать тошноту, подкатывающую к горлу от смрада конского навоза и человеческих испражнений, тысячелетиями гниющих в подворотнях, сернистой вони газовых фонарей и еще более чудовищных миазмов, исходящих от церковных погостов в бедных кварталах, где несколько лет назад покойников еще закапывали в неглубокие могилы, а в сырые дни воздух окрашивался зеленоватыми испарениями. Открытые канавы для отвода нечистот убрали лет двадцать тому назад, но в иных кварталах на берегу Темзы – в том числе и на Минт-стрит – еще можно было повстречать собирателей «ночного золота», объезжавших дворы со своей смердящей тележкой, а от ветхой кирпичной кладки в дождливые дни исходили аммиачные испарения.

Дождь, казалось, не переставал никогда.

Лил он и теперь. Из кухни поначалу доносилась ругань – миссис Бил отчитывала Кэтлин, – а потом воцарилась зловещая тишина, за которой последовал звук еще более зловещий: хозяйка дома возвращалась в столовую, напевая «Прелестнейшую прелесть». Рэдборн поспешно отодвинул тарелку и выскочил в переднюю.

– Проклятье!

Снаружи все, как всегда, было затянуто пеленой в оттенках глины и олова. Лил дождь, узкая булыжная мостовая уже была по щиколотку залита грязью и гнойного цвета водой. Рэдборн глядел на все это с отчаянием, словно лихорадочно строил план побега – под стать своим самым смелым подопечным из Гаррисоновской лечебницы. Деревянный этюдник он оставил возле стойки для зонтов. Если уж ему суждено промокнуть, то пусть хоть краски останутся сухими: перед тем, как покинуть Нью-Йорк, он предусмотрительно покрыл древесину водоотталкивающим маслом.

А вот его собственный плащ пропал, когда он ехал сюда на поезде из Бристоля. Тогда тоже шел дождь, и в купе Рэдборна то и дело засовывал голову цыганского вида мальчишка – делал вид, что ищет сестру. Лишь после прибытия на Паддингтонский вокзал Рэдборн обнаружил пропажу плаща.

– Мистер Комсток, вы ведь не собираетесь опять идти на улицу в таком виде! – Он обернулся и увидел хмурое лицо миссис Бил. – Ваше последнее приключение…

Она кокетливо погрозила ему пальцем. Неделю назад он отправился в галерею Тейт и возвращался оттуда под проливным дождем.

– Вот почему мой ковер никак не может просохнуть, – продолжала она, наступая на возмутительно загнувшийся кверху край кокосового коврика. – Послушайте, мистер Балкомб на три дня уехал в Челтнем… и забыл здесь свой плащ!

Она поджала губы и подошла к вешалке.

– Уверена, он будет совершенно не против, чтобы его вещь сослужила службу очень милому молодому американцу. Напротив, он даже обрадуется! – заявила она, сняв с крючка черный непромокаемый плащ и учтиво подавая его Рэдборну.

– О нет, – начал было отнекиваться Рэдборн. – Право, я не…

– Среди воров чести не сыскать! – проворковала миссис Бил, подмигивая.

Пока Рэдборн пытался понять, шутит она или нет, хозяйка уже набросила плащ ему на плечи и погладила его по спине.

– Вот так. Смотрится замечательно! «На загадочный ваш вид всяк посмотрит и решит: ах, что за редкой утонченности юнцом должен быть этот самый утонченный юнец!»

Рэдборн натянуто улыбнулся.

– Что ж, мне надо спешить, не то опоздаю на поезд.

Он надел плащ – рукава оказались коротки на добрых три дюйма. Взглянув на свое отражение в мутном зеркале напротив, он показался себе не столько утонченным юнцом, сколько батраком. И все же он кивнул и собрался выйти за дверь.

– Спасибо! – Он провел рукой по волосам, делая вид, что снимает шляпу. – Постараюсь напустить на себя загадочный вид.

– О, да не за что! – вскинула голову миссис Бил. – Такой внимательный юноша! Главное, возвращайтесь! Ах, погодите…

Судя по всему, мистер Балкомб позабыл и свой зонт с черепаховой ручкой. Миссис Бил вручила ее Рэдборну, тот в благодарность робко улыбнулся и выскочил за дверь.

Дождь поутих. Стайка мальчишек в синих бумажных рубашонках и коротких штанах воспользовалась этой передышкой, чтобы рвануть ко входу в соседнее здание бедняцкой школы. Визжа и ругаясь, они оббежали Рэдборна, и один из них дернул его за зонт.

– Ишь, вырядился! – прокричал он, окатывая брюки Рэдборна грязной водой из лужи. – Не поможет!

Рэдборн уже хотел накинуться на сорванца, но осекся, увидев материализовавшегося в дверях школы учителя, угрюмого и тонкого, как штык. В руках у него была трость, и когда дети стали взбегать по ступеням крыльца, он принялся лупить их по ногам этой тростью, словно сбивая головки цветов.

– Господи боже, – вырвалось у Рэдборна.

Стиснув покрепче этюдник и зонт, он поспешил к мосту Блэкфрайарс. По одну сторону громоздились развалины снесенной тюрьмы Маршалси: покореженный металл, битый кирпич и какие-то узлы, похожие на спутанные человеческие волосы. Работы продолжались, несмотря на дождь: строители с тачками так и сновали туда-сюда, но Рэдборн не понял, возводили они что-то новое или разбирали старое.

Он сгорбился, поглубже зарываясь в пальто мистера Балкомба. Двуколка, а уж тем более поезд до Ричмонда и входной билет в сады Кью были для него непозволительной роскошью, но мысль о том, чтобы провести еще один пасмурный день в брюхе Саутварка, глядеть, как твердеет жир в бараньем рагу миссис Бил на столе, и слушать вопли учителя бедняцкой школы, орущего во все горло строки из Второзакония, была невыносима.

Рэдборн зашагал вперед, то и дело скача с высокого бордюра под куцый потрепанный навес и обратно. Он поглядел на дорогу, надеясь приметить омнибус, но увидел лишь уже привычные телеги, везущие трупы старых кляч местному скупщику, да спешащих на рынок сероликих женщин. Меж камней мостовой пробивались голенастые дикие астры тусклого голубоватого оттенка старого фарфора; кроме них Рэдборн не видел в округе ничего зеленого или живого.

– Никакой мне растительной любви, – пробормотал он и засмеялся. – Никаких загадок.

Возле Блэкфрайарс-роуд хлопал на промозглом ветру, летевшем с Темзы, плакат с таким объявлением:

ФРЕНОЛОГИЯ

БУДЕМ ЛИ МЫ СЧАСТЛИВЫ В БРАКЕ?

РОДЯТСЯ ЛИ У НАС ДЕТИ?

ДОКТОР ИУДА ТРЕНТ

ЛЕКЦИИ И СЕМИНАРЫ ПО ПРАКТИЧЕСКОЙ ФРЕНОЛОГИИ

Под наполовину сорванным со стены плакатом стоял человек с забинтованными руками и пристально наблюдал за пересекающим улицу Рэдборном.

– Родятся ли у нас дети? – заорал человек; бинты на его руках немного развязались, и в просветах виднелась синеватая кожа. – Родятся ли у нас дети?!

Рэдборн, пригнув голову, устремился дальше; полы сюртука липли к бедрам. Впереди, на фоне жемчужного неба, сулящего слабое солнце, возвышалась арка моста Блэкфрайарс. Внезапно Рэдборна бросило в жар. Воротник шерстяной куртки прилип к шее, по шее потек пот. Свет казался странным, водянисто-дымчатым: будто смотришь сквозь грязное стекло террариума. Рэдборн сунул зонт подмышку, этюдник прижал к груди, поднял глаза к небу и сделал шаг на тротуар.

Кингс-роуд кишела подводами, ломовыми лошадьми, двуколками и пролетками. Рэдборн еще разок поискал глазами омнибус с табличкой «Паддингтонский вокзал». Миссис Бил научила его подзывать транспорт (свистнешь один раз – подъедет омнибус, два – двуколка), но судя по всему, сначала ему придется пересечь мост. Рэдборн стоял на тротуаре и ждал какого-нибудь просвета в потоке транспорта. Вдруг ему на лицо упал нежный солнечный луч. Шарманщик рядом заиграл песню «Шампанский Шарли» и сиплым тенором запел:

 
Веселиться я готов всю ночь,
Да – веселиться я готов!
 

В бульоне запахов грязи, навоза и угольного дыма Рэдборн учуял нечто едва различимое, но мучительно знакомое: не канализационную вонь Темзы, а резкий и острый аромат морской воды, который вдобавок обладал еще и звуком – высоким, пронзительным, режущим слух. Рэдборн сделал вдох, и в груди тотчас полыхнуло. Все тело – от задней стенки глотки до копчика – продрала сильнейшая дрожь; глаза распахнулись шире, чем когда-либо, словно что-то пыталось вылезти из черепа. Рэдборн пошатнулся и упал бы с тротуара на проезжую часть, если бы на него не заорали с подъезжающей телеги.

– Эй, не зевай!..

Вскрикнув, Рэдборн успел податься назад, но выронил зонт и этюдник. Первый копьем полетел прямо под деревянные колеса телеги и разлетелся клочьями черной материи и осколками спиц. Рэдборн упал на четвереньки в отчаянной попытке схватить этюдник, пока его не постигла та же участь.

Он поймал его буквально в дюйме над грязной мостовой и тут же сам плюхнулся задом на тротуар. Секунду-другую он просто сидел, а мимо цокали лошади и неслись подводы; стук копыт и лязг колес превращались на мосту в сущий гром. Когда Рэдборн кое-как поднялся, солнце опять спряталось за тучу.

На мосту стояла женщина – прямо напротив, в каких-то тридцати футах от него, за бурливой толчеей пешеходов и транспорта. Вдруг солнце вырвалось из-за туч и залило ее бледным сиянием. Платье на ней было потрепанное – ему смутно запомнились оттенки серого и зеленого, всполох бирюзы у горла, – и она стояла, подбоченясь и закатав рукава, как торговка рыбой. Кожа у нее была белая, словно припудренная мелом, на шее и впалых щеках лежали зеленоватые тени. Глаза тоже были зеленые, темного, почти землистого оттенка, но с янтарными прожилками, придававшими им странный блеск. Рэдборн не задумывался, как ему удалось подметить эти мелочи с такого расстояния, однако он видел женщину ясно, во всех подробностях: ее глаза, и волосы, и кожа отпечатались в его сознании, словно на рыхлой бумаге, мгновенно вобравшей краску с собольей кисти.

Она его не видела. Казалось, она вообще никого не видела, хотя ее взгляд беспрерывно шарил вокруг, точно силясь найти источник света в темной комнате. Когда ветер подхватил прядь ее волос, сверкнувших на солнце подобно паутине в каплях росы, она уронила руки. Остальные ее волосы плотно облепили голову, над шалью висела едва заметная дымка – не то дым, не то пар, – а в руке что-то сверкало, словно она держала горящую спичку.

 
Пришлось на той неделе полетать на шаре мне,
Чтобы разобраться, как дела там на Луне…
 

За спиной звенел голос шарманщика. Тот отпихнул локтем Рэдборна и встал на бордюре, загородив ему обзор. Рэдборн испуганно заморгал, потом чертыхнулся, оттолкнул шарманщика в сторону и прыгнул на проезжую часть. Женщину он увидел, но лишь на миг – почти сразу ее загородила мамаша с коляской. Краем глаза Рэдборн заметил приближение омнибуса. Схватив этюдник, он кинулся через дорогу, не слыша ни женских криков, ни громогласной брани водителя омнибуса, ни надрывных звуков шарманки, ни детского смеха.

– Мисс!

Его окатило водой и ледяной грязью; возможно, в него бросили камнем. Однако он благополучно перебежал улицу и встал на мосту Блэкфрайарс, представлявшем собой уменьшенную версию этого города с его уличными торговцами и пешеходами, омнибусами, фургонами, кэбами, лошадьми и бродячими псами, шныряющими между фонарных столбов и ног.

– Мисс! – закричал он вновь.

Она исчезла. А может, и нет, просто ее скрыла толпа – или она сама в ней скрылась. Рэдборн отчаянно искал ее, не обращая внимания на ругань кучеров.

– Сэр, сэр, ваш омнибус!

Он обернулся и увидел молодого рабочего в синей холщовой куртке и клетчатых штанах, запачканных черной краской. Он указывал на омнибус, въезжающий на мост.

– Я вас видел, вы чуть не убились! Не пропустите его на сей раз!

Рэдборн помедлил. Женщины нигде не было, да и была ли она вообще, не пригрезилась ли ему? Он еще раз окинул мост взглядом и услышал крик:

– Не мешкайте!

В нескольких футах от него омнибус, гремя колесами, сбавил скорость. Возчик высунул голову в открытое окошко и стал сердито жестикулировать Рэдборну.

– Да садитесь же! – крикнул рабочий за его спиной.

Он сунул пальцы в рот и пронзительно засвистел – один раз. Рэдборн обернулся на него, напоследок еще раз поискал в толпе незнакомку и опрометью кинулся к омнибусу.

– До Паддингтонского вокзала доеду? – выдохнул он, поднявшись в салон; кучер кивнул, и они поехали.

Рэдборн нашел свободное место и сел один, положив на колени этюдник, глядя в окно на магазинные вывески, стены, грохочущие двуколки и омнибусы. Он то и дело бросал взгляд назад, на тротуар, в тщетной надежде еще раз увидеть незнакомку, хотя сам сознавал всю нелепость этих надежд. Рэдборн даже не мог объяснить, что именно в ней привлекло его внимание. Весь ее облик – наклон головы, обращенной к небу, игра серебристого солнца на темных мокрых волосах, белая кожа, омытая солнечным светом, светло-серая шаль на белых руках, повисших плетьми по бокам, загадочное пламя в одной руке (шипящая спичка?) – все это вместе растревожило и взбудоражило его, как бывает, когда случайно услышишь на улице обрывок неизвестной песни или увидишь днем бегущую по полю лису. Омнибус влился в поток, Рэдборн приоткрыл этюдник, достал оттуда альбом, угольный карандаш и начал по памяти рисовать незнакомку.

Был полдень, когда он прибыл к садам Кью. Обнаружив вокруг неиспорченное городом открытое пространство, Рэдборн испытал тихое потрясение: словно сел в омнибус в октябре, а вышел из него ранней весной. Смутная дурнота, охватившая его на мосту Блэкфрайарс, вдруг исчезла: ее изгнали, как нечистую силу, его собственные наброски и приближение солнца. Он заплатил за вход, сунул мелочь вместе с билетом в карман и зачарованно побрел к оранжерее.

Высоко над его головой сиял стеклянный свод, увешанный сернисто-желтыми газовыми люстрами. Под ногами лежали опавшие листья: алые, фиолетовые, изумрудные и золотые. Рэдборну почудилось, что кто-то просверлил у него во лбу отверстие и вливает в него все краски неба. Он очутился в теплом зеленом краю, и пахло здесь так, как ни в одном другом месте на свете; это была другая страна, другой мир. Рэдборн засмеялся, упиваясь воздухом влажным и теплым, как чайный кекс, затем двинулся по петляющим дорожкам сквозь лес пальметт и папоротников, мимо нянь с колясками и скамеек, на которых сидели влюбленные, мечтательно и молча глядящие вверх, прямо в зелено-золотистое око купола.

Ему нескоро пришло в голову взяться за рисование. Где-то через час он очутился в безлюдном тупичке, где на небольшом музейном столе красовались банки, парники с папоротниками и террариумы с аккуратными подписями:

ЛЯГУШНИК

КОСТЕНЕЦ СКОЛОПЕНДРОВЫЙ

РОСЯНКА МЕРРОУ

КРАСОВЛАСКА

По другую сторону стола Рэдборн приметил кованую скамейку. Он сел и жадно проглотил сэндвич с колбасой и купленное у вокзала имбирное пиво.

Вот теперь, наконец, можно поработать.

Он открыл этюдник. Внутри лежали его альбом для эскизов, планшет и пухлая стопка грубой бумаги. Он положил планшет на колени, закрепил на нем лист и карманным ножом очинил карандаш. Он выбрал две угольные палочки, сыпкие и слабо пахнущие кострищем, покатал одну меж пальцев и тут же рассеянно потер щеку, испачкав ее углем.

– Что ж.

Рэдборн решил сперва зарисовать росянку. Он гордился своими познаниями в области ботаники и садоводства – не зря годами рисовал леса вокруг Элмиры. Именно поэтому он влюбился в прерафаэлитов, увидев в журналах репродукции их картин: за их любовь и дотошное внимание к мельчайшим, почти невидимым вооруженному глазу особенностям пестика и тычинок, лепестка и листа.

Окончательно он был сражен неделю назад, когда наконец увидел в галерее Тейт «Офелию» Милле. О, это изумрудное колдовство, эта потрясающая достоверность ирисов и пролесок! Милле удалось то, что никогда не удавалось Рэдборну: ухватить и передать самую суть цветка, – да, именно «ухватить», ведь художник, казалось, поймал живое растение и навеки заточил в плен своей картины.

Рэдборн воззрился на росянку в стеклянном шаре. Затем, покусывая изнутри щеку, принялся ее зарисовывать.