Текст книги "Эхо драконьих крыл"

Он стряхнул мою руку, однако не повернулся.

– Я не похожа на твоих отца и брата, Джосс. Я не ищу богатства, которое сулят лансиповые деревья. Я намерена пообщаться с драконами, если только у меня получится, и узнать, отчего они не живут вместе с нами, и попробовать убедить их переменить свое мнение о людях.

– Ты взялась за дурацкую затею, Ланен, – сказал Джосс, обращаясь словно бы к морю.

– Стало быть, такая затея как раз по мне, – ответила я со смехом. – Хотя бы пожелай мне доброго пути.

– Ты сама выбираешь себе путь, добрый или дурной, и мои пожелания не имеют значения

Я вздохнула.

– Тогда прощай, Джосс Лодочник, – сказала я с грустью. – Да хранит тебя Владычица.

– И пусть же проведет она тебя по твоему пути, и в конце его пусть примет тебя спокойная гавань, Ланен Маранова дочерь, – ответил Джосс. Лицо его по-прежнему было обращено к морю, а на меня смотрела лишь мокрая от дождя спина. – Я не стану посылать проклятие этому кораблю, ибо он понесет тебя и твои мечты. Прощай же, Ланен, и пусть ветер и волны щадят тебя.

Я сошла на причал, удивляясь, насколько тяжелой кажется мне моя поклажа, и с изумлением обнаружив, что земля подо мною будто раскачивается из стороны в сторону, подобно воде. Я посмеялась сама над собой и, перекинув свою длинную мокрую косу через плечо, отправилась в самое сердце гавани. Позже я узнала, что среди мореходов когда они надолго расстаются друг с другом, не принято провожать товарища взглядом. Спустя годы он рассказал мне, что был готов умолять меня остаться, поскольку я была единственной, к кому он за долгие годы ощутил доверие, но он знал, что я влекома своей мечтой и не останусь ради случайно обретенного товарища. Я же, в полном неведении и с легким сердцем, едва ли не приплясывала, следуя вдоль пристани и ища глазами корабль листосборцев.

Глава 6ИЗ КОРЛИ – В МОРЕ

Корлийская гавань раскинулась подле устья великой реки Кай, собирающей в себе воды со всех уголков Колмара, смешивая их в восхитительном шумном беге и стремительным потоком выплескивая их в залив. Теплое и быстрое южное морское течение, омывающее побережье, уносит прочь наносы ила, оставляя гавань чистой, – издавна она служит местом встречи купцов и корабельщиков. Старинная поговорка «Хочешь что-то узнать – отправляйся в Корли» идет от купцов и торговцев, которых на пристани полным-полно круглый год, их сопровождают образы и запахи дальних стран. (Вторая часть поговорки гласит: «Хочешь узнать все – отправляйся в Сорун». Тут уже имеется в виду Безмолвная служба, расположенная в Соруне, к услугам которой, однако, можно прибегнуть и в любой части Колмара, если Соруна на то недостаточно. Говорят, что за серебро у них можно получить любые необходимые вам сведения, но об этом в другом месте.)

Корли славится неслыханным разнообразием товаров, свезенных сюда со всех королевств, с чем не сравнится даже ярмарка в Илларе; однако не только из-за этого о Корли знают во всех уголках Колмара. Ведь именно из Корли огромные купеческие корабли отплывают на северо-запад, чтобы пересечь море и добраться до Драконьего острова. Там растет дикий лансип: говорят, что на острове целые леса этих деревьев, однако больше они нигде не растут. Крошечные семена или саженцы, что в прошлом мореходы пытались привозить с острова, не приживались: деревца засыхали и гибли, семена не всходили.

Не обладай лансип столь чудотворной силой, никто и не помышлял бы об этом смертельно опасном плавании. Даже слабый настой лансипа – прекрасное средство против множества недугов, от головной боли до сердечных мук; если же из него приготовить крепкий напиток, сила его способна вернуть потерянные годы. Рассказывают об одном баснословно богатом купце, который на седьмом десятке лет скупил за раз весь сбор лансипа до последнего листочка и выпил весь сок, что был извлечен из него. К этому купцу постепенно снова вернулась зрелость, а потом и молодость; так продолжалось, пока он не выпил последние остатки лансипа. Его обнаружили мертвым: он умер от потрясения, хотя тело его выглядело как у юноши, которому едва перевалило за двадцать.

Когда же листосборцы находили на деревьях плоды (что бывало редко), их доставляли в Колмар с величайшей бережностью, как наибольшую драгоценность, ибо плоды эти, если их очистить от горькой кожицы и съесть, способны были исцелить любые раны, и разве что смерть была неподвластна их чудодейственной силе. Говорят, что корабли листосборцев всегда снаряжались несколькими купеческими гильдиями, что, разумеется, приносило самым знатным представителям купечества несметное богатство.

Тем не менее, несмотря на щедрые посулы купцов (листосборцам платили серебром, равным по весу привезенным листьям) корабли всегда отправлялись в плавание с неполной командой. В те дни мало кто страшился истинных драконов, ибо большинство считало рассказы о них вымыслом; однако бури были самыми настоящими, грозя неминуемой гибелью, и в течение вот уже ста тридцати лет ни один из кораблей, пытавшихся проплыть туда, не возвращался обратно.

Будь у меня здравый смысл, я бы ужаснулась.

Но мне не терпелось отправиться в это плавание.

Знаю, что это покажется странным, но я почти не помню своего первого знакомства с Корли. В моей памяти осталась лишь смесь различных ощущений. Помню, что было мокро, и вскоре после того, как я покинула баркас, я заблудилась. Кажется, я начинала уже подумывать, не спросить ли у кого дорогу, однако тут же решила, что большого вреда не будет, если я немного поплутаю.

Несколько обрывчатых образов выплывают передо мной, словно из тумана. Я помню, что покинула причал и направилась к корабельной гавани, с каждым шагом промокая все больше. Набрела на трактир с теплым очагом, где поела супу, а хозяйка дала мне кусок холстины, чтобы я смогла обтереться. Там я переждала дождь. Следующее, что помню, – это верфь, где я впервые увидела огромные корабли, поразившие меня своими размерами. Мне, привыкшей к маленькому баркасу Джосса, они показались настоящими громадинами, белевшими свернутыми у реев парусами.

Как на зло, я прекрасно помню, что произошло, когда я добралась до корабельной гавани. Я подошла к первому доку и поинтересовалась, где мне найти корабль листосборцев. Но мой вопрос повлек за собой множество недоуменных взглядов, сопровождавшихся несколькими непристойными замечаниями, и мне ничего не оставалось, кроме как проследовать дальше вдоль пирса. Вскоре оказалось, что я могла бы и не спрашивать. Прошло лишь с четверть часа, как я миновала первый корабль, по-прежнему тараща на все глаза, как вдруг до меня донесся крик какого-то зазывалы. После торговли конями в Илларе я достаточно хорошо разбиралась в подобных вещах и сразу же смогла оценить, что глотка у него луженая. И лишь потом мне удалось разобрать, о чем он кричал.

– Все сюда, все сюда! Плывите на листосбор! В несколько дней доплывете до Драконьего острова! За листья платим серебром! Серебро за листья, сколько бы ни собрали! Все сюда, все сюда!

На мгновение я заколебалась: подойти ли к нему? Вначале я намерена была взойти на борт и назвать имя Борса, однако в конце концов решила, что при возможности лучше избежать каких бы то ни было обязательств перед ним. Я заметила, что, несмотря на все старания зазывалы, встречные моряки обходили корабль стороной. По-видимому, лансип казался им гораздо менее досягаемым, чем гибель в пучине среди бурь. Едва я подошла достаточно близко, чтобы заговорить с ним, как он перестал так драть глотку и голос его зазвучал слегка спокойнее.

– Желаешь наняться на листосбор?

– Именно так. Каковы условия оплаты?

– Как и для всех, если ты не бывала раньше в море.

– Нет, не бывала.

Он осклабился так, что иной малодушный от подобного зрелища грохнулся бы в обморок. Во рту у него было больше щербин, чем зубов.

– Оно и так ясно, – сказал он, – больно уж вид не тот, – и затем поднаторевшим голосом нараспев объявил: – Оплата серебром, по весу товара, за все собранные лансиповые листья. Вам предоставляются: проезд, мешки для листьев и половина съестных припасов – следует сказать, что за питание придется поработать. Вы сами обеспечиваете себя постельным бельем, одеждой (и не забудьте водонепроницаемый плащ, не то пожалеете!) и остальной частью съестных припасов. В случае неподчинения предписаниям мы не несем ответственности за вашу безопасность, – и тут голос его впервые чуточку приглушился, когда он добавил: – И тебе следует знать, что за последние сто тридцать лет ни один корабль листосборцев не возвращался из этого плаванья. По слухам, в нынешнем году бури должны почти полностью стихнуть, но даже в самом лучшем случае вероятность вернуться обратно живыми будет ничуть не меньше вероятности погибнуть. Подумай хорошенько над этим, прежде чем принимать решение.

Я настолько потеряла голову, что, не дав ему даже передохнуть, выпалила:

– Я уже решила. Я еду.

Он записал меня без дальнейших возражений. Затем дал мне список вещей, которые должны были понадобиться в путешествии, и указал на писаря, сидевшего неподалеку. С безмерным самодовольством слегка обученного грамоте человека я ответила ему, что и сама умею читать. Он кивнул и сказал:

– Стало быть, ты прочтешь, что с этого мгновения тебя наняли в подсобную команду. В течение дня раздобудь все необходимое и с заходом солнца возвращайся. Поспишь на корабле и займешься своими обязанностями, когда отобьют восемь склянок на смене вахт.

С таким же успехом он мог бы пролаять по-собачьи; я ничего не поняла.

– Каких еще вахт? Как вы сказали, восемь склянок? А это когда?

– В полночь, никчемное ты создание. Ну, живей! Собери все необходимое в матросский сундук и возвращайся на борт до того как зайдет солнце. Бегом! – гикнул он, и голос его взлетел почти до былой высоты. Развернувшись ко мне спиной, он вновь принялся распаляться, созывая прохожих примкнуть к листосборцам.

Я покинула корабль, слегка ошарашенная (частью от того, что только что сделала, частью от его громоподобного голоса), и направилась в город.

Хвала Владычице, большую часть необходимых мне вещей я отыскала в нескольких лавках возле гавани. Боюсь, что в Корли я потратила небольшое состояние. Я знаю, что кое-где меня здорово надули, но мне, в общем-то, было совершенно все равно. Я раздобыла маленький крепкий матросский сундучок, пару рубах из толстого сукна, несколько пар прочных гетр (в Корли я даже в то время никого не удивила своей одеждой) и, кроме того, вняв совету корабельного зазывалы, я купила непривычное для меня и довольно дурно пахнущее облачение, которое среди моряков зовется «штормовкой». От нее несло дегтем и я завернула ее в свое старое одеяло, хотя позже во время плавания я не снимала ее в течение семи дней и не согласилась бы с ней расстаться, даже если бы мне предложили оплатить ее вес чистым серебром. Я раздобыла новую пару добротных сапог, запасного постельного белья и провизии, позволив себе при этом маленькую роскошь – сушеных фиников и инжиру, что привозят из южных областей Южного королевства, – ибо даже мне было известно, что питание в море довольно скудное. Я упаковала свою старую одежду, уложив юбки вместе со своим замечательным новым плащом на дно сундука, а все остальное сложила сверху, чтобы при необходимости можно было легко достать. Остаток свободного времени я провела, прогуливаясь по Корлийской гавани, привыкая к запаху рыбы и соленому воздуху и глядя на море, которое теперь все больше меня к себе тянуло.

На корабль я вернулась, как и было велено, к заходу солнца. Приближались сумерки, когда я втащила свои пожитки на борт, подталкиваемая сзади такими же, как я, листосборцами; корабельные матросы указывали нам путь, было видно, что нас они тут едва терпят. Они окружили меня, и мне была показана моя каюта: крошечное пространство, где едва хватало места для гамака, оказавшегося слишком уж коротким, а вещи разместить и вовсе было негде. Меня оставили там, сказав, что пока я могу спать. Солнце еще только зашло. Мне удалось поспать, наверное, часа два, прежде чем всех разбудил громкий крик, слов в котором я разобрать не смогла, но по тому, как зашевелились мои сотоварищи, поняла, что он означает: «Подъем и за работу!»

Это и были те самые «восемь склянок на смене вахт». Полночь. Все мы работали в душном трюме, не менее тяжело, чем доводилось мне прежде трудиться у нас на ферме, терли полы – тут это называлось «драить палубы», подготавливая корабль непонятно к чему. Когда наступил рассвет (около шести склянок утренней вахты, или семи часов утра на суше, как я выяснила), всех нас спешно погнали на верхнюю палубу и заставили грузить на корабль сперва скот, потом сено, которого, как я ни прикидывала, было слишком мало, чтобы прокормить столько голов. Зачем на корабле нужен был скот, я и предположить не могла. На какое-то время я даже заподозрила, что меня одурачили и я попала на торговое судно; однако вскоре нам пришлось грузить в трюм корабля такое множество холщовых мешков, какого я прежде не видывала. Все они были новенькими и удивительно добротными, и я в конце концов поняла, что они должны ожидать того часа, когда их смогут наполнить листвой лансиповых деревьев.

Пока я работала, сердце мое не переставало глупо колотиться. Одно лишь прикосновение к холщовой ткани приводило меня в трепет. Наконец-то моя мечта осуществилась, и даже ужасы предстоящего плавания не пугали меня.

В течение следующих двух дней, когда в коротких промежутках между вахтами мне удавалось ненадолго прикорнуть в своем тесном уголке, я, помню, думала только об одном: если бы все это был сон, то я бы не прочь была проснуться. Подобного я себе и представить не могла. Однако, помимо того что мы то и дело драили полы и иногда спали, нам еще пришлось знакомиться с кораблем, изучая все его устройство. Никогда прежде не встречала я таких странных выражений и понятий, какие услышала здесь, и никогда не думала, что мне придется их запоминать. Хозяин корабля муштровал нас беспрерывно, пока наконец у нас не стало получаться. Удивительно, как быстро привыкаешь к подобным вещам.

Следующее, что я хорошо помню, – это предрассветная тьма, пять склянок утренней вахты, в день нашего отплытия на исходе года. Небо только еще начинало светлеть, предвещая начало нового утра. Запах моря, всегда ощущавшийся в городе, у пристаней чувствовался сильнее. В криках чаек слышалось какое-то извечное стремление к странствиям; прочие птицы дрались с ними из-за грязных кусков рыбы, которую прибывающие рыбаки сгружали на помост причала. С моря веял легкий ветерок, уносивший прочь все запахи суши. Был он чистым и острым от соли.

Со времени моего восхождения на борт в нашем полку прибыло, и все же некоторые гамаки по-прежнему пустовали, поэтому работы у нас было хоть отбавляй. Хозяин щедро осыпал нас бранью, когда мы, салаги, возились с какой-нибудь веревкой (которую я про себя уже привыкла именовать «линем», но все еще не могла без улыбки назвать «шкотом»), и, несмотря на все предыдущие старания, порой чуть не сбивали друг друга с ног, пытаясь выполнять команды своего капитана. Он был строгим надзирателем, однако даже мне было понятно, что скоро жизни наши будут зависеть от того, насколько мы будем понимать, чего он от нас хочет, и выполнять это так быстро, как только возможно. За работой мне лишь мельком удалось заметить, как на борт втащили сходни и был отдан последний швартов. Все делалось очень быстро. С бешеной скоростью мы выполняли все распоряжения; но вот уже и якорь был поднят, и я вдруг почувствовала, что корабль вздрогнул и сдвинулся с места. Мы отплывали!

Никогда мне не забыть того чувства, что я испытывала, когда натягивала вместе со всеми канат, помогая устанавливать парус, и, то и дело бросая взгляд на пристань, следила за медленно удалявшимся берегом. Даже сейчас, стоит мне об этом подумать, я вновь ощущаю себя стоящей на палубе этого судна. Я чувствую, как лучи восходящего солнца нежно ласкают мне лицо, а корабль неспешно покидает гавань. В солоноватом и студеном воздухе явственно чувствуется приближение холодов.

Я помню свои мысли:

«Этот корабль так же не похож на баркас Джосса, как чистокровный жеребец на выхолощенного пони, – совершеннейшее различие! Реки живут своей особой жизнью, каждая из них несет свои воды как-нибудь по-своему; но любая из рек может течь лишь в одном направлении. Впервые я чувствую, как море колышет палубу у меня под ногами. Чувство это намного сильнее, чем я ожидала, а морской ветер дик, необуздан и несет в себе нечто большее, чем просто привкус соли». Вспоминая свой ужас пару дней назад, когда впервые увидела столько воды, я вновь и вновь содрогаюсь, хотя и смеюсь при этом сама над собой. Наверное, даже бардам не под силу описать такое чувство: этот морской мир так близок нашему миру и в то же время настолько далек от него! Так странно и удивительно ощущать, что вода под тобою не безжизненна, но живет и дышит, а воздух холоден и чист – и прочие подобные вещи…

Я возблагодарила Владычицу за свои крепкие фермерские руки; мы закончили ставить паруса, и корабль словно раскинул могучие крылья, подставив их морскому ветру. Чувство было потрясающее.

И оно было далеко не последним. Подобным чувствам суждено было еще долго сопровождать меня.

В кубрике, где нам приходилось ютиться, было страшно тесно. Я, бесспорно, была самой высокой из всех листосборцев, и после первой же ночи поняла, почему так получилось. Ни один здравомыслящий человек высокого роста близко не подошел бы к такому судну. Утром я едва смогла встать, а встав, не почувствовала особой разницы, поскольку теснота моей каморки не позволяла мне выпрямиться полностью. Когда же наконец я смогла распрямиться, то, улучив момент, подошла к хозяину и спросила, не найдется ли на палубе несколько футов свободного места, где я могла бы спать ночью. Тогда-то я и узнала, что, хотя листосборцы занимали на корабле отнюдь не все спальные места, ко времени нашего отплытия их все равно забили различным барахлом, которое больше пристроить оказалось некуда, – оно было тщательно уложено, а сверху, вместо сеток, натянули гамаки – и теперь на каждую пядь пространства приходилось по меньшей мере два каких-нибудь предмета, так что мне еще повезло, что у меня было свое место. На корабле находилось столько народу, что я не видела и половины всех людей, особенно если они не входили в число тех, кто, как и я, отрабатывали свой проезд.

То немногое свободное время, какое мне удавалось выкроить, я проводила в обществе престарелой женщины родом с Восточного взгорья. Релла была невысокой и едва доставала мне до плеча, однако в силе мне почти не уступала. Сложена она была крепко и с большинством дел справлялась очень хорошо; но она не могла скрыть своего горба на спине, из-за которого многие ее чурались. Я же его едва замечала, ибо для меня она была окном в мир, который я сама для себя еще не открыла. Выговор ее казался мне странным: она употребляла в своей речи такие слова, которых я в жизни не слышала, раньше я никогда не встречала жителей Восточного горного королевства. По моей просьбе она рассказала мне о своей родине, и каждое ее слово было для меня что золото, а она была благодарна за то внимание, с которым я ее слушала. Она взялась заботиться обо мне – по-своему, грубовато и без лишней изысканности. Я радовалась тому, что теперь мне всегда было с кем поговорить, пусть даже я находила Реллу немножко чудаковатой.

Первая неделя плавания восстанавливается в моей памяти довольно расплывчато, но это и к лучшему. Обрывки воспоминаний заключают в себе отвратительно приготовленную еду, тошнотворные запахи и каторжный труд, с каким я раньше никогда не сталкивалась. Работы всегда было чересчур много: мы беспрестанно мыли корабль, ухаживали за скотом и, кроме того, весьма поднаторели в корабельной выучке, так что могли теперь едва ли не с закрытыми глазами выполнять любые команды. Содержать корабль в порядке было не так просто, как могло бы показаться вначале, но я была довольна тем, что приобретаю при этом немалый опыт. Дни с каждым разом становились все холоднее, и какова бы ни была причина, по которой судно ни на миг не сбавляло хода, я была ей благодарна.

Чем дальше плыли мы на северо-запад, тем хуже становилась погода.

К концу первой недели даже самые безнадежные из нас более или менее приноровились к морской качке, а те, кто более всех был подвержен морской болезни, оклемались. Прочие прониклись морем настолько, словно были рождены для этого. Я больше причисляла себя ко вторым, нежели к первым, и слава Владычице, что у меня не обнаружилось морской болезни; однако я долгое время не могла научиться держать равновесие при ходьбе по качающейся палубе корабля, казавшегося мне живым существом. Поначалу я каждый раз всячески пыталась сопротивляться качке, но это мало помогало. Когда же я стала представлять, будто подо мной норовистая лошадь, у меня, кажется, стало получаться немного лучше, но стоило погоде ухудшиться, как мне часто не оставалось ничего другого, как попросту замирать на месте, стоя в полный рост.

Однажды утром я заметила нашего капитана, который прошел мимо меня, намереваясь произвести какие-то вычисления при помощи своих таинственных приборов, и тут вдруг я услышала его мысли, обращенные к бурям, – так, словно он громко прокричал их вслух.

Тогда-то мне впервые сделалось по-настоящему страшно.

В ту же ночь случилось и кое-что похуже. Если прежде корабль стонал под порывами ветра, то теперь мне чудилось, будто он громко кричит, словно раненый человек, содрогаясь от топселей до киля, когда встречный ветер обрушивался на мачты, раньше казавшиеся мне толстоствольными деревьями, а сейчас выглядевшими не толще обычных прутьев, – только они и отделяли нас от скорбного конца в этом урагане брызг. Узкие полоски парусов на мачтах, словно крылья, несли нас сквозь бушующую стихию на запад. Позже я узнала, что обычно при сильной буре у моряков принято убирать все паруса и просто пережидать шторм; однако здесь бури никогда не стихали, и единственным нашим спасением было продолжать плыть вперед. Волны с грохотом разбивались о борт нашего хрупкого плавучего пристанища, в своей безумной пляске взметая нас вверх и вновь обрушивая вниз, и с могучей силой раскачивали корабль в разные стороны, пока даже самым выносливым из нас не сделалось плохо. В течение нескольких дней нам никто не готовил пищу – холодная еда внутри и холодная вода снаружи действовали на нас столь же удручающе, как и плотный, непроницаемый покров серого неба.

На девятое утро уж я-то точно была убеждена, что суши мне больше не видать. Я жестоко проклинала себя за то, что всегда была такой дурой и покинула твердую землю, и в конце концов поклялась, что если мне удастся выкарабкаться из этой передряги живой, ноги моей больше не будет ни на одном корабле, отправляющемся в море.

Надо сказать, я много в чем тогда поклялась. В те дни я действительно не видела иного выхода.

Как бы там ни было, в то утро я решила вверить свою судьбу в руки Владычицы и молила только о том, чтобы смерть моя была безболезненной. С каждым новым креном нам казалось, что мы вот-вот испустим дух. Ветер завывал в снастях, а натянутые до предела канаты звенели, как струны арфы, и это напоминало бесконечную погребальную песнь. Я была благодарна тому, что обычные обязанности помогали мне хоть немного отвлечься от волнений за собственную жизнь. И все же когда я работала в трюме подолгу, мне начинало чудиться, будто я заперта в пещере. Если уж нам суждено было перевернуться, то лучше в это время находиться снаружи, чем внутри, – так я рассуждала. Может, я была и не слишком права, но я всегда терпеть не могла пещер. Кроме того, внизу шум бури слышался гораздо отчетливее, и это приводило меня в ужас. У моих сотоварищей работы было не меньше, чем у меня, у некоторых даже больше. Матросы тоже были по горло заняты, и у них просто не было времени бояться; однако и они выглядели ненамного лучше нас.

Внезапно с носовой части корабля до нас донесся крик. Ничего нового в этом не было: за последние сутки подобное происходило почти ежечасно. Я так и не поняла толком, что там кричали, но значение криков всегда было одним и тем же: схватиться за что-нибудь неподвижное и надеяться удержаться. Я дотянулась до леера и глянула вперед.

И вверх.

Громадный водяной вал навис над нами, готовый обрушиться сверху на корабль и пустить его на дно.

Меня бросило в такой ужас, что я не могла даже закричать. Я закрыла глаза и прошептала: «Владычица, обереги нас!»; затем обхватила леер обеими руками и повисла на нем, приготовившись к страшной смерти.

И волна налетела. Раздался ужасный треск, словно толстая ветвь отломилась от громадного дерева. Водяной мощью меня сбило с ног и перебросило через борт: я по-прежнему цеплялась за леер, трепыхаясь в бушевавшей воде, словно знамя на ветру, и стараясь задерживать дыхание. Я продолжала висеть, крепко сжимая пальцы и вознося хвалу своим сильным рукам. Когда вода спала, с трудом подтянувшись, я взобралась обратно на палубу, дрожа всем телом и с кашлем выплевывая остатки морской воды. Позже мы услышали от капитана, что если бы узенькую полоску нашего паруса вдруг не натянул бешеный порыв ветра как раз перед тем, как на нас обрушился вал, не видать бы нам больше солнца. Нам удалось вылететь из-под ужасной массы воды, но палуба была вся сплошь залита. Треск, который я слышала, издала фок-мачта – единственная мачта, несшая на себе парус, который и спас нас, – она была сломана пополам.

Но худшее из того, что уготовило нам море со своими бурями, уже миновало. Почти сразу же после этого ветер стих. Волны становились все меньше и меньше, и уже через четверть часа мы раскачивались на гребнях, не превышавших в высоту пяти-шести локтей. Если бы я не видела всего этого собственными глазами, ни за что бы не поверила.

Случайно подняв глаза, я встретилась взглядом с Реллой. Она улыбнулась; улыбка ее делалась все шире, пока она не залилась смехом, переполнявшим, казалось, все ее существо. Я присоединилась к ней, а через мгновение то же сделали и остальные: мы радостно смеялись, прогоняя прочь только что пережитый ужас, еще не веря, что выстояли, смеялись, пока не заплакали от удивления, что до сих пор живы.

Вскоре выяснилось, что мы потеряли чуть ли половину команды – все погибшие оказались листосборцами, кроме одного несчастного матроса, и, хотя мы скорбели по ним, нас одновременно переполнял восторг оттого, что столь многие выжили. Я гадала, как же нам теперь с такой поредевшей командой удастся вернуться живыми назад; но когда я сказала об этом бывалым морякам, бесспорным знатокам своего дела, они заверили меня, что плавание обратно на восток будет гораздо легче. В глубине души я понадеялась, что они окажутся правы.

Остаток ночи и весь следующий день мы были вовсю заняты починкой того, что еще можно было починить; кое-что исправить оказалось невозможно, и с этим пришлось примириться. К обломку фок-мачты было временно прикреплено некое подобие рея для того, чтобы можно было подвесить какой-никакой парус; и сейчас мы еще быстрее неслись на северо-запад. Покалеченная мачта мне теперь больше всего напоминала столб с бельевой веревкой, на которой сохла широкая простыня.

Остаток путешествия, несмотря на нелегкую работу, был подобен вздоху облегчения. Когда я находила время поразмыслить обо всем этом, меня переполняла огромная гордость оттого, что волны высотой в шесть локтей казались теперь мне совершенно укрощенными. Однажды утром, где-то через четыре дня после того, как мы миновали бури, капитан обмолвился, что, по его подсчетам, мы должны достичь земли к вечеру. Это вызвало всеобщий восторг, а я тут же подумала: сумеет ли вообще что-нибудь заставить меня вновь ступить на палубу корабля, когда придет пора отправляться назад? Но восторг был громким и искренним: я прекрасно знала, что каждый из нас, пока продолжались бури, считал уже свою душу пропащей, но теперь-то мы не просто живы, а готовы вот-вот причалить к земле, неведомой для живущих, и это горячило нам кровь.

К вечеру, уже перед заходом солнца, об этом было объявлено всем членам команды. Мы только тогда впервые заметили, сколь многих товарищей потеряли: теперь на нижней палубе для нас было гораздо больше места, чем раньше. Капитан поздравил нас с тем, что мы до сих пор живы, – что вызвало очередную бурю восторга и взрыв рукоплесканий – и затем сказал, что земля уже близка и пора нам выслушать своего нового господина, который расскажет нам о наших обязанностях на острове драконов. Он отступил от ограждений мостика, и его место занял купец.

Это был Боре. По крайней мере я считала его Ворсом, пока он не заговорил.

– Приветствую всех вас, храбрые листосборцы! Мы справились с величайшими трудностями, благодаря славному хозяину судна и его отважной команде, – произнес он, слегка поклонившись капитану, который стоял позади него. – А теперь, во имя Гундарской купеческой гильдии, я приглашаю вас туда, где вас ждет счастливая судьба, – тут вдруг взгляд его остановился на мне, и с ужасной улыбкой он горделиво произнес: – Меня зовут Марик Гундарский, и если вы будете работать не разгибая спины в течение всей недели, пока мы будем пребывать на острове, вы вернетесь в Колмар с богатством, превышающим всякое воображение.

Марик! Смертельный враг моей матери! И Джеми годами твердил мне, как сильно я похожа на нее, проклятье! Проклятье, проклятье! Он, небось, едва только увидев меня в трактире «Белая Лошадь», сразу смекнул, что я дочь Маран. Теперь бежать было некуда. Я не могла даже затеряться в толпе листосборцев, ибо была на голову выше любого из них. Я попробовала повторить проклятие, которое слышала от одного из моряков во время бури. Это помогло, но ненамного.

Не знаю, рассчитывал ли Марик на это или нет, но он успел лишь объявить свое имя и едва начал объяснять нам наши обязанности, как сверху раздался возглас впередсмотрящего:

– Земля! Земля слева по борту! Мы доплыли.

Через некоторое время весь остров был в пределах видимости, однако достигли мы его только к сумеркам. Было решено встать на якорь недалеко от берега и переждать ночь. Причину такого решения никто не объяснял, но мне, да и другим, пришло в голову, что, возможно, таким образом Марик оттягивал свою встречу с драконами. Я помнила, что он не верил в их существование и собирался опровергнуть рассказы прочих купцов. И все же, даже если дело было в том, что Марик предпочитал распоряжаться жизнями других людей, нежели вести переговоры с драконами лично, все равно лучше было подождать начала следующего дня. Кроме того, существование подобных созданий легче было отрицать при ярком свете утра, чем в темноте расстилавшейся перед нами неведомой земли.