Текст книги "Седьмая ложь"

– Но она же твоя мать, – сказала я.

– И что?

Он уже вытащил из кармана телефон и отвлекся на кого-то еще где-то в другом месте.

– Не можешь же ты не пригласить ее из-за того, что она больна, – проговорила я. – Она вообще в курсе того, что происходит?

– Не исключено, – отозвался он без малейшей тени смущения в голосе. – Полагаю, в какой-то момент моя сестра могла что-нибудь ляпнуть.

– И мать на тебя не обиделась?

– Понятия не имею, – пожал плечами он. – Я не интересовался. Мы с ней не особенно близки.

– Это жестоко, – сказала я.

Он положил телефон на столик и провел пальцами по влажным волосам.

– Не думаю, что ты имеешь право в чем-то меня упрекать, – заявил он, вытирая мокрую ладонь о диванную подушку. – Учитывая, что ты сама не пригласила своих родителей. И это моя свадьба, так что решать мне. А я не люблю больных людей.

– Чего ты не любишь? – спросила Марни, которая вошла в комнату со стопкой бело-голубых керамических тарелок и столовым серебром в руках и услышала лишь обрывок последней фразы.

Она поставила свою ношу на стол.

– Я не пригласил свою мать, – сказал он.

– Потому что она больна, – добавила я.

– Что? – переспросила Марни и принялась раскладывать сначала ножи, а потом вилки. – Потому что она больна? Но разве это не та причина, по которой ее нужно пригласить?

– Вот именно, – процедила я.

– Нет, – отрезал Чарльз. В его тоне не было злости, как тогда, в прихожей, но он был твердым и решительным. – Это мой выбор, – продолжил он. – А я не хочу видеть ее на своей свадьбе. Я не люблю больных людей.

– А что, если я заболею? – поинтересовалась Марни, расставляя по местам тарелки.

– Это совершенно другое дело, – сказал он.

Она посмотрела на меня и вскинула бровь, и, хотя вслух ни одна из нас не произнесла ни слова, нам обеим было совершенно ясно, что на самом деле никакой разницы нет. И тем не менее, хотя это заявление привело меня в ужас, думаю, Марни была скорее раздосадована. Теперь ей нужно было в срочном порядке менять план рассадки гостей.

– Если ты действительно так считаешь, я сделаю вид, что этого разговора никогда не было, – произнесла она невозмутимо. – Думаю, так будет лучше всего.

С этими словами она вновь скрылась в кухне, и Чарльз включил телевизор, а я вернулась к своим меню, а потом мы уселись ужинать, как будто в самом деле ничего не произошло.

Однако этот странный диалог засел у меня в голове. Поскольку для меня он стал подтверждением того, что Чарльз недостаточно хорош для Марни и что он никогда, никогда не будет и не может быть достаточно хорош. У меня был конкретный момент, к которому я могла вернуться, – момент, когда он собственноручно дал мне все основания считать, что недостоин женщины, на которой собирался жениться.

Я была крайне собой довольна.

Это плохо?

Ведь нашлось подтверждение тому, что моя ненависть к Чарльзу не была беспричинной и незаслуженной, напротив, она являлась обоснованной и справедливой. Более того, это доказывало мою невысказанную мысль: я в самом деле лучше его. Я заботилась о тех, кто во мне нуждался, – таково было мое понимание любви, долга, семьи.

Я видела, что он не был готов на все ради близких – безоглядно, чего бы это ни стоило, во что бы то ни стало.

Глава девятая

И вот этот день, первая суббота августа, наконец настал, и, вопреки неблагоприятному прогнозу, погода оказалась неожиданно теплой, а небо неожиданно ясным. Гостей было сотни, из каждого периода жизни новобрачных: из школы, университета, с работы, причем некоторые никогда раньше друг с другом не встречались – супруги дальних родственников, друзья родителей, младенцы, то вопящие, то смеющиеся без видимых причин. Гости съехались в Виндзор со всего света: сестра Чарльза с мужем только этим утром прилетели из Нью-Йорка, его тетя с дядей, прервав свой годичный отпуск, прибыли из Южной Африки, а брат Марни Эрик, оторвавшись ради свадебных торжеств от своей важной работы, – аж из Новой Зеландии.

Ты скажешь, что я кривлю душой, но я обещала тебе полную правду, и вот она: это действительно был один из лучших дней в моей жизни. Мы с Марни вместе провели утро в доме ее родителей, прямо в пижамах позавтракали тостами с джемом, потом она принимала ванну, а я сидела на кафельном полу рядом с ней, вытянув ноги, и мы говорили о том, как встретились тогда в той длинной очереди в коридоре, и о прочих вещах, которые цеплялись одна за другую и в конечном счете сложились в цепочку, что и привела к этому самому моменту.

Я смотрела, как она выходит замуж за мужчину, которого я ненавидела, – а она любила, и это было вовсе не так ужасно, как мне представлялось. Я смотрела только на нее, жадно впитывая взглядом ее облик: рыжие волосы, уложенные в узел на затылке, бриллиантовое колье на шее, пышные белые юбки, длинную кружевную фату, – и радовалась вместе с ней. На свадебном банкете я переела, перепила и натанцевалась до кровавых мозолей и тем не менее чувствовала себя великолепно.

Как ни странно, мне даже понравилась речь Чарльза, честное слово. Я ожидала, что это будет тошнотворно, – думала, он станет говорить о непревзойденной силе своей любви, о крепости своих чувств, о том, как брак наполнит их отношения новым смыслом, – но все оказалось совсем не так. Он сказал, что никогда не встречал никого столь решительного, столь творчески одаренного, столь бесстрашного. Что немедленно, с первого же мгновения, едва только увидев ее, понял: она единственная в своем роде, особенная, не похожая ни на кого другого. То, что он говорил о ней, было чистой правдой, и я поймала себя на том, что против воли киваю.

Я ни разу не присела, до тех пор пока, уже далеко за полночь, большинство гостей не разъехалось. Музыканты складывали свои инструменты, две подружки невесты запихивали перебравших гостей в такси, которые должны были развезти их по домам. Официанты убирали оставшиеся бутылки вина и пива обратно в коробки, а распорядитель зала составлял в штабеля стулья. Двери оранжереи были распахнуты, и в еще не успевшем остыть воздухе пахло вечерней свежестью и пыльцой. Гирлянды, украшавшие сад, мерцали в темноте, и я поняла, что слегка пьяна, потому что огоньки выглядели смазанными, словно свет растекался за границы стеклянных лампочек и пачкал своей желтизной темноту.

Чарльз опустился на скамью рядом со мной и поблагодарил меня за мой вклад – он так и сказал «вклад», – и я на мгновение почти поверила в его искренность. Жилет на нем был расстегнут и болтался на плечах, грозя сползти; темно-синий галстук-бабочку он и вовсе где-то бросил. Мы стали смотреть, как Марни кружится на танцполе. Подол ее шелкового платья за день из белоснежного стал практически черным. Щеки ее порозовели, рыжие кудри выбились из прически и, влажные от пота, обрамляли лицо.

– Она – это что-то невероятное, правда? – сказал Чарльз.

Я кивнула.

Сейчас я до конца не уверена, что все происшедшее дальше было на самом деле, – со временем мои воспоминания утратили четкость и стали расплывчатыми. Не исключено, что это была злая шутка подсознания, которую сыграла со мной моя ненависть, – иллюзия, результат слишком большого количества шампанского и слишком большого количества злости. И все же я так не думаю.

Чарльз откинулся назад, прислонившись спиной к стеклянной стене оранжереи, и с удовлетворенным вздохом заложил руки за голову.

– Что-то невероятное, – повторил он снова.

С этими словами он опустил руки, и одна из них, очутившись у меня за головой, коснулась моей шеи сзади. Он притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Губы у него были мокрые и блестящие, и, когда он отстранился, обслюнявленное место обожгло холодом.

– Мы – везучая парочка, – пробормотал он.

Язык у него заплетался. Я тоже многовато выпила, отрицать не стану, но он был совсем уж откровенно пьян, я никогда его таким не видела. Его левая рука скользнула по моему плечу к ключице, миновала подмышку. Я задержала дыхание и замерла. Я не хотела делать вдох, чтобы моя грудная клетка не расширилась, приблизившись к его ладони. Его кисть переместилась и застыла в дюйме от моей груди, пригвождая меня к скамье. Я не могла пошевельнуться, потому что при малейшем движении моя грудь неминуемо оказалась бы прижатой к его ладони, – и это прикосновение сделало бы вынужденный физический контакт еще более оскорбительным для меня.

Чарльз засмеялся хрипло и грубо.

– Ох, Джейн, – произнес он и кончиками пальцев провел по моему соску под желтым шелком платья.

Я опустила подбородок, невольно, как завороженная, глядя на свою грудь. Он вдавил в меня свою ладонь, а потом, уже убирая ее, на мгновение сжал мой сосок между большим и указательными пальцем.

Хотела бы я сказать тебе, что дала ему отпор. Хотела бы я, чтобы у меня хватило храбрости бросить ему вызов. Наверное, он был бы поражен – думаю, я сумела бы распознать искреннее изумление, – и тогда стало бы ясно: ничего не произошло, мне просто показалось.

Но я никак не отреагировала, так что теперь этого уже не узнаешь.

– Мне просто не верится, что все уже почти закончилось, – выдохнула Марни, присаживаясь рядом с нами и опуская голову ему на плечо. – Какой день! – добавила она. – Все прошло как нельзя лучше, правда же?

Чарльз неторопливо убрал руку. Она скользнула по моей шее, по плечам, осторожно удаляясь, пока наконец я не перестала ощущать его прикосновение. Между нами, словно демаркационная линия между враждующими государствами, появился промежуток, прослойка свежего воздуха, прохладного и желанного, как никогда.

– Все в порядке? – забеспокоилась Марни. – Что тут происходит?

Чарльз посмотрел на меня, и, если ты поверишь в то, что я протрезвела настолько, чтобы верно истолковать его взгляд, знай: он требовал от меня молчания.

– Ничего, – отозвалась я, незаметно отодвигаясь на другой конец скамьи, подальше от них, с этой их любовью. – Ровным счетом ничего.

Так я солгала Марни во второй раз.

Ты сама видишь, правда же, что у меня не было выбора? Что я могла сказать? В ответ на честное признание она почувствовала бы себя обязанной сделать выбор. Да что там говорить, я же была ради нее готова на все – безоглядно, чего бы это ни стоило, во что бы то ни стало. Тогда я считала, что это всего лишь манипулирование правдой, только бы Марни была счастлива, только бы ничто не омрачило ее счастья. Только бы защитить наши корни.

То, что я скажу сейчас, чистая правда. Тот день ни на йоту не изменил моих чувств к Чарльзу. Я ненавидела его многие годы, и тот день ровным счетом ничего не значил.

Наверное, жестоко говорить, что их любовь была самой оскорбительной, вопиющей, гнусной любовью из всех мне известных? Жестоко, я знаю. Но она рождала во мне омерзение. Я ненавидела его лицо, ненавидела эту вечную ухмылку, игравшую на его губах, эту нарочитость, с которой расширялась его грудь, когда он делал вдох, эту его манеру барабанить по столу пальцами, как бы говоря «вы мне надоели». Я ненавидела ощущение, вызванное его прикосновением сквозь тонкую ткань платья, но ненависть, что я испытывала ко всем прочим аспектам его существования, была ничуть не меньше.

Я с радостью вычеркнула бы его из своей жизни навсегда. Знаю, с такими словами мне сейчас надо быть осторожнее, потому что это звучит как намерение. Я же имею в виду, что рада была бы, если бы в наших историях никогда не было общих глав, если бы чернила его жизни не оказались на страницах моей и наши пути текли параллельным курсом, никогда не пересекаясь.

Но сожалею ли я о его смерти? Нет. Не сожалею.

Ни капли.

Ложь третья

Глава десятая

Я сказала ей, что ничего не произошло, ничего не случилось.

И сегодня больше, чем когда-либо, это кажется существенным, важной частью истории, твоей истории. Я не подразумеваю мотив – пожалуйста, не пытайся превратно истолковать мои слова, – но, когда происходит что-то неожиданное и пугающее, шаги, которые привели к этому моменту, предстают перед тобой в ином свете.

Кроме меня, только один человек знал о том, что произошло в тот вечер, один человек – и вот теперь ты. Ему – вернее, ей – я рассказала обо всем на следующий же день, задолго до того, как побоялась признаться, что между мной и Чарльзом когда-то было нечто большее, нежели «ничего».

Наутро после свадьбы я лежала в постели и делала вид, что голова у меня не раскалывается от боли, что я сейчас не отдала бы что угодно за стакан воды, что мне вовсе не нужно срочно бежать в туалет, что я в полном порядке… И тут в дверь позвонили.

Шторы были задернуты, но солнце пробивалось по краям тонкими полосками света, и в нем танцевали золотистые пылинки. Пол давно пора было пропылесосить, а может, даже и вымыть, но я знала, что не стану делать ни того ни другого. В спальне царил разгром, повсюду были разбросаны книги и журналы, но меня так мучило похмелье, что мне было все равно. На полу перед распахнутым шкафом валялась куча одежды – колготки вперемешку с джинсами и джемперами. У окна примостился колченогий деревянный стол, на нем громоздились стопки чистых вещей и постельного белья, а венчали все это великолепие лифчик и утягивающие трусы, которые я надевала накануне на свадьбу. Мое нарядное шелковое платье висело с обратной стороны двери в спальню. Под мышками темнели пятна пота, юбка местами была в каких-то белесых разводах, – видимо, я пролила на себя шампанское. В комнате стоял спертый, застоявшийся воздух, пахнущий сном и потом. Казалось бы, находиться здесь омерзительно, нестерпимо! И тем не менее все это было знакомо и привычно – и комната, и беспорядок, и запах.

Я замерла, как будто шорох постельного белья мог просочиться сквозь дверь моей спальни в коридорчик, а оттуда на лестничную площадку.

В дверь снова позвонили.

Потом послышались тяжелые удары – три, один за другим, – и хлипкая дверь заходила ходуном на своих петлях.

– Джейн?

Я немедленно узнала голос. Явилась Эмма, моя младшая сестра и моя полная противоположность. Между нами было даже больше различий, чем у меня с Марни. Если я – тьма, а Марни – свет, то Эмма совмещала в себе то и другое сразу. У нее были не только очень темные волосы и очень бледная кожа, она вся была соткана из противоречий: исключительно уязвимая и при этом неукротимая, перепуганная и вместе с тем отважная, надломленная и в то же самое время несгибаемая.

В дверь позвонили в третий раз. Эмма не отпускала кнопку звонка несколько секунд, так что трезвон разнесся по всей квартире.

– Я же знаю, что ты там! – крикнула она.

Я неподвижно лежала под одеялом, отказываясь пошевельнуться.

– Я принесла завтрак! – сменила тактику Эмма.

Она возвысила голос к концу фразы и слово «завтрак» практически пропела. Сестра знала, что зашла с козырей, и не просто с козырей, а с козырного туза, и знала, что я тоже это знаю.

По будням моя обычная утренняя еда – это миска с хлопьями. Как правило, я выбирала овсяные хлопья, которые на вид и вкус напоминали переработанный картон, размоченный в густом жирном молоке, по консистенции больше похожем на сливки. Как ни забавно, на вкус оно было менее сладкое, нежели его обезжиренная альтернатива. Впервые я попробовала его несколькими годами ранее, сразу же после гибели моего мужа, когда полностью отказалась от сладкого, пытаясь стать как можно тоньше, уменьшиться в размерах до самого доступного человеческому существу минимума. Это было ошибкой. Потому что никакие, пусть даже самые пустяковые, решения, принятые вследствие огромной потери, не могут быть разумными. Поэтому другие компромиссы – бурый рис, брауни из свеклы, отказ от фруктовых соков – были очень скоро позабыты.

Но по выходным мне всегда хотелось чего-нибудь сладенького.

– Чувствуешь запах круассанов? – продолжала искушать меня Эмма. – Свеженькие, только что из булочной. Объедение!

Она умолкла, прислушиваясь к тому, что делается за моей дверью. Я представила, как она стоит на вытертом серо-бежевом ковролине, под ярко-желтой лампой и переминается с ноги на ногу, теряя терпение и злясь на то, что ее игнорируют.

– Давай уже, Джейн! – закричала она. – Я не могу стоять у тебя под дверью весь день!

Я медленно уселась и, свесив ноги с кровати, сунула их в тапочки. Я любила сестру – правда, любила! – но с пониманием чужих границ у нее всегда было туго. Она не видела ничего ненормального в том, чтобы без предупреждения заявиться с утра пораньше и ломиться в квартиру, барабаня в дверь и крича, чтобы я ее впустила. Потому что мы с ней всю жизнь были в одной лодке и вместе справлялись со всеми тяготами, невзгодами и повседневными мелочами.

Впрочем, это не совсем точно. Вернее было бы сказать, что я постоянно тянула на буксире ее лодку. Я была для Эммы жилеткой, в которую она плакалась. Я была ухом, которое выслушивало ее признания, плечом, на которое она опиралась, рукой, за которую она держалась. Она изливала на меня все свои горести, пока ей не становилось легче. А дальше я несла и нянчила ее страхи вместо нее.

Так было всегда. Я страдала от недостатка родительской любви, а она, наоборот, от избытка, и, возможно, я удивлю тебя, если скажу, что и то и другое одинаково невыносимо. Ей, задыхавшейся в роли любимицы, было отчаянно необходимо личное пространство. И я стала ее союзницей, ее надежной гаванью.

Она нуждалась во мне. Тогда я не догадывалась, что и сама в ней нуждаюсь.

– Давай там, шевели уже ногами, а? – закричала она снова. – Я что, по-твоему, сама должна все это есть?

До меня донесся ее смех. Чувство юмора у нее было весьма своеобразным. Оно не переставало шокировать меня даже теперь, когда я знала все ее мысли, ее шутки, ее травмы.

Я накинула халат, завязала пояс. Халат был темно-фиолетовый, заношенный, ворсинки на рукавах там, где на них было что-то пролито, слиплись. Раньше он принадлежал Джонатану и мне был слишком велик. Плечевые швы болтались где-то между плечом и локтем, а подол доходил мне почти до пят. Джонатан надевал его по выходным, когда вставал пораньше, чтобы приготовить нам настоящий завтрак.

Я распахнула входную дверь. На Эмме был толстый темно-синий джемпер и мешковатые джинсы, открывавшие лодыжки. Ее белые носки не отличались от тех, что мы носили в начальной школе: плотные, с широкими резинками и вывязанными шишечками по краю. Короткое каре, обрамляющее узкое личико, доходило до линии острого подбородка.

– О, не прошло и часа, – протянула Эмма вместо приветствия. – Господи, ну и видок у тебя.

Я обернулась и устремила взгляд на свое отражение в маленьком круглом зеркале, висящем на гвозде в коридоре. Смыть с лица макияж накануне вечером я не удосужилась, и теперь вокруг глаз у меня чернела размазанная тушь, а складки у рта словно кровоточили потеками помады.

Я пожала плечами:

– Зато вчера хорошо погуляли.

– Хорошо погуляли? – переспросила она. – Твоя лучшая подруга вышла замуж, и все, что ты можешь сказать, это «хорошо погуляли»? Больше ничего?

Она протянула мне коричневый бумажный пакет из булочной. Я заглянула внутрь: там оказались круассан и слойка с шоколадной начинкой.

– Это тебе, – сказала Эмма.

С этими словами она направилась прямиком к дивану и, забравшись на него с ногами, калачиком свернулась в подушках. Она явно чувствовала себя как дома. Я налила себе стакан апельсинового сока из холодильника.

– Погуляли здорово, – сказала я. – Просто очень здорово. Так лучше?

– Фу, так еще хуже, – простонала она. – Вечно ты так, все из тебя надо тянуть клещами. Расскажи мне что-нибудь интересненькое. Кто-нибудь с кем-нибудь поругался? Или, может, даже подрался? Кто переспал со свидетельницей?

– Никто не переспал со свидетельницей, – ответила я. – И никто ни с кем не подрался, насколько мне известно.

– Значит, Чарльз был паинькой, да? – спросила Эмма. – И даже не вел себя как полная скотина?

– Да нет, все прошло вполне терпимо, – отозвалась я. – Хотя под конец вечера все-таки был один момент.

Со всех сторон, кроме одной, к моей квартире примыкают соседние, и из-за этого у меня всегда слишком жарко. Поэтому каждый раз, когда ко мне приходят гости – что, по правде говоря, случается не слишком часто, – я наблюдаю за тем, как они постепенно раздеваются. Сначала они снимают куртки и свитеры, потом туфли и кардиганы, а под конец стягивают носки и остаются в одних майках.

Эмма не стала исключением. Но то, что я увидела в тот день, меня напугало.

Она через голову стянула джемпер. Плечи ее выглядели такими костлявыми, что на них будто бы вообще не было мяса. Ключицы выпирали, туго обтянутые бледной кожей, так что она казалась слишком тонкой, почти прозрачной. Руки напоминали птичьи крылышки, одна кожа да кости, ни капли жира.

Я ахнула от неожиданности, и Эмма вскинула на меня глаза, широко раскрытые и предостерегающие.

– Не надо, – произнесла она, верно истолковав озабоченную морщинку, прорезавшую мой лоб между бровями. – Мне неинтересно.

– Эм… – начала было я, но она пробуравила меня взглядом, и я поняла, что все разговоры бессмысленны.

Эмме было двенадцать, когда мы упустили первые тревожные звоночки в ее поведении. Я даже не помню, как все это начиналось. Я была занята повторением школьной программы, поглощена тем, что в дальнейшей жизни не имело значения, – квадратными уравнениями, формулами клеточного дыхания, бассейнами рек, – поэтому не сразу заметила пугающие изменения в самом важном.

Кажется, был июль. Мы с Эммой обе закончили учиться и радовались каникулам, Марни, если я правильно помню, отдыхала на юге Франции, а наши родители, как обычно, добивали свой брак кирками, замаскированными под оскорбления и закатывания глаз. Было жарко, слишком жарко для Англии, за тридцать градусов. Мы отправились в открытый бассейн, и я втиснула наши полотенца между сотнями других. Мы расположились рядом с многодетными семьями, отпрыски которых плескались в воде, ныряли и носились по траве, пышнотелыми женщинами и пожилыми парами, листающими газеты в своих шезлонгах. На мне был купальный костюм, и я потела на солнце. Пот струйками стекал между грудями, собирался бисеринками над верхней губой. Эмма же, в шортах по колено и шерстяном джемпере, дрожала от холода. Я хотела, чтобы она пошла вместе со мной в бассейн, но она упиралась под тем предлогом, что не хочет оставлять без присмотра вещи, хотя ничего особо ценного у нас не было, только полотенца, одежда и по книжке у каждой. Я, разумеется, стала настаивать, ведь я старшая сестра и это мое право, и в конце концов она сдалась. Помню, как она начала снимать через голову джемпер и показались ее плечи и ключицы. Тогда они выглядели еще хуже: косточки выпирали из-под тонкой прозрачной кожи, как будто отчаянно стремились покинуть тело. Она спустила шорты, и ее ноги под ними оказались двумя бесплотными палочками. Эмма с вызовом посмотрела на меня, точно побуждая как-то отреагировать на ее пугающую худобу, но я ничего не сказала.

В последующие несколько месяцев я усиленно пичкала ее едой, иногда Эмма что-то ела, иногда отказывалась. Потом ей на короткое время стало лучше. Затем наступило ухудшение. Пару лет все это так и продолжалось, ни шатко ни валко. Когда сестре исполнилось четырнадцать, я уехала в университет. После этого краткие периоды улучшения перемежались долгими месяцами, почти не оставлявшими надежды, – и так тянулось до тех пор, пока мои родители наконец не очнулись. Эмму положили в больницу, и впоследствии она отправлялась туда не раз.

Я понимаю, что все это выставляет мою сестру в очень специфическом свете. Но если бы ты знала Эмму – а мне очень жаль, что ты с ней не знакома, думаю, она бы тебе понравилась, – то увидела бы, что она совсем не такая. Эмма никогда не была жертвой. Да, она была больна, и больна очень долгое время, но на ее личность это мало повлияло.

Болезнь притаилась где-то внутри – непонятный недуг, не поддающийся контролю, поразивший разум, кости и самую сердцевину существа. Это стало частью жизни Эммы, но думай о ее болезни как о пути, который она не выбирала, которого себе не желала, но по которому нашла способ идти. В конце концов она заявила, что больше не желает лечиться, и я изо всех сил старалась уважать это решение.

– Не смотри на меня так, – сказала она, сворачиваясь калачиком на моем диване, защищаясь от моего взгляда, прикрываясь своим джемпером. – Как будто привидение увидела.

Я вскинула бровь, не смогла удержаться.

Многие годы – практически все то время, что я училась в университете, – мне снились кошмары про труп Эммы. Я видела какой-нибудь сон и вдруг в мелькающем калейдоскопе – каникулы, лекционные залы, посиделки с Марни – обнаруживала мертвое тело Эммы, окоченевшее и посиневшее, с широко раскрытыми невидящими глазами. И каждый раз я просыпалась, хватая ртом воздух, дрожа, вся в поту.

– Черт, – процедила она наконец, опять натягивая джемпер. – Все в порядке. Я в порядке.

У меня не оставалось другого выбора, кроме как не углубляться в эту тему. Ругаться все равно без толку, а потерять можно многое.

– Чарльз, – напомнила Эмма, похлопав ладонью по дивану рядом с собой. – Ты хотела что-то рассказать про него.

Я уселась и стала перечислять события предыдущего вечера. Поведала о пьяных излияниях новобрачного, о бессчетных бутылках шампанского, о вновь и вновь наполняемых бокалах. Говорила о его руке, перекинутой через мое плечо, о жесткой ткани его накрахмаленной белой сорочки, царапавшей мою шею сзади. Я закрыла глаза; я знала, что краснею, описывая его ладонь, накрывшую мою грудь, его пальцы, ущипнувшие мой сосок. Я рассказала про то, как Чарльз отстранился от меня, когда в темноте подошла Марни в своем ослепительно-белом платье и села рядом. И тогда возникло ощущение, будто нечто спряталось обратно, едва успев показаться.

Эмма слушала, глядя на меня во все глаза и разинув рот.

– И что она сказала? – прошептала она.

– Ничего, – ответила я. – Ничего не сказала. Она ничего и не видела.

– Совсем ничего? – Эмма опустила глаза на подушку, которую прижимала к груди. – Ты точно уверена? Абсолютно? Все произошло именно так, как ты рассказываешь? Может быть, он просто спьяну немного распустил руки, не особенно соображая, что делает?

Я пожала плечами:

– Все может быть.

– Хотя Чарльз всегда отдает себе отчет в том, что делает и с какой целью, да? Так что это на него вовсе не похоже.

Я улыбнулась. Эмма никогда не встречалась с Чарльзом лично. Если она и имела какое-то представление о нем, оно было составлено исключительно по моим рассказам.

Собственно, эта мысль и не давала мне покоя последние несколько месяцев. Эмма не знала Чарльза. У нее не было оснований не верить моим словам, усомниться в том, что он в самом деле гнусный извращенец, у которого хватило низости лапать свидетельницу на собственной свадьбе на глазах у красавицы-жены. И тем не менее Эмма сразу поставила под вопрос не характер Чарльза, а мою версию событий. Разве это говорит о моей правдивости? О моей способности верно истолковать ситуацию?

По сути говоря, не наводит ли это на мысль о том, что Чарльз в тот вечер не сделал ровным счетом ничего предосудительного, а я возвела на него напраслину? Я лично так не считаю, но тебе стоит об этом задуматься. Ведь моя правда – совсем не то же самое, что объективная истина.

– Ты расскажешь Марни, как ее молодой муж тебя лапал? – поинтересовалась Эмма. – Лично я считаю, что это плохая идея.

Я покачала головой.

– И все равно это как-то дико, – продолжила она. – Прямо очень странно. – Эмма покрутила перед собой подушку, держа ее за уголки и поворачивая на манер штурвала. – Ты испугалась? – спросила она.

– Чарльза?

– Ну да, – кивнула она. – В смысле, тебе было страшно?

– Нет, – безотчетно отозвалась я. – Нет. Не особо.

Но едва я произнесла эти слова вслух, как поняла, что говорю неправду. Я испугалась. Не до ужаса, нет. Но это выбило меня из колеи, смутило и внезапно заставило почувствовать себя кроликом в присутствии удава. И это было нечто большее, нежели страх, который нередко испытываешь, если не можешь прогнозировать ситуацию. Например, когда поздно вечером идешь домой от метро и слышишь за спиной чьи-то шаги, или когда кто-то стоит вплотную к тебе перед дорожной зеброй, или когда видишь незнакомую компанию в безлюдном подземном переходе под железнодорожными путями. Нет, тут было иное. Я столкнулась с преднамеренным действием. Чарльз преследовал некую цель, осуществлял свой замысел – и если он заключался в том, чтобы напугать меня, то ему это удалось.

– Как мама? – поинтересовалась я.

Эмма опустила глаза и принялась теребить нитку, торчавшую из ее джемпера.

– Я не поехала, – призналась она наконец. – Я просто… не смогла.

Я медленно выдохнула, изо всех сил стараясь, чтобы мой выдох не превратился в тяжелый вздох. Я несколько раз объяснила матери – даже записала в ее календаре, – что в эту субботу не смогу ее навестить, так как иду на свадьбу, но вместо меня приедет Эмма.

– Только не ругайся, – сказала Эмма. – Пожалуйста, не ругайся. Я позвонила туда. И попросила передать ей, что я не приеду. Я просто не смогла этого сделать. Понимаешь? Я не смогла.

В детстве моя сестра была невероятно близка с матерью. Мне это казалось совершенно отвратительным – ну как можно так липнуть к кому-то! Конечно, Эмма порой чувствовала, что мать душит ее своей любовью, и на время сбегала от нее, чтобы поиграть со мной в закоулках нашего дома, однако она нуждалась в матери эмоционально и физически, ради поддержки и компании. Как и наша мать, она отличалась повышенной тревожностью и в присутствии чужих людей испытывала беспокойство и неуверенность. В незнакомых местах малышка Эмма пряталась за материнские ноги, робко выглядывая между ними. Дома она повсюду ходила за матерью хвостиком и рвалась помогать ей – на кухне, с уборкой, во всем, за что бы та ни взялась. По вечерам она требовала, чтобы ее обнимали, читали ей, купали перед сном. Эмма нуждалась в матери, а мать нуждалась в том, чтобы в ней нуждались.

Но когда Эмме по-настоящему понадобилась мать – когда ей действительно стали нужны поддержка, любовь и сила, – она ничего этого не получила. Ее якорь сорвался, поскольку мать страшно растерялась, смущенная самой природой этой потребности. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что она просто испугалась. Она никогда не была наивной и наверняка понимала всю сложность возникшей проблемы. Вдруг ее вообще невозможно решить? Поэтому мать предпочла игнорировать ситуацию, делая вид, что с дочерью ничего особенного не происходит, и без вопросов отправляя нетронутую еду в мусорное ведро, а неиспользованные столовые приборы в мойку.

Потребность Эммы становилась все более острой, а защитная реакция матери – все более изощренной, пока наконец злость и замкнутость Эммы, а также страх матери за ее будущее не достигли таких масштабов, что пути назад уже не было. Эмма так никогда и не простила ее до конца. Она уехала из дома, как только почувствовала себя немного лучше.