Текст книги "Свидетель защиты. Шокирующие доказательства уязвимости наших воспоминаний"

После того как Сойеров осудили, их защита наняла Леса Бернса, чтобы он расследовал это дело. Бернс проверил слух о том, что в этом похищении признался другой человек, и в конце концов обнаружил улики, которые полиция скрыла от защиты, в том числе первоначальное описание одного из похитителей, составленное жертвой похищения, и фоторобот, составленный полицией. Ни один из братьев Сойер не соответствовал ни этому описанию, ни фотороботу. В конце концов, два года спустя, в содеянном сознался другой мужчина, и губернатор Северной Каролины объявил о полном помиловании Сойеров ввиду их невиновности.

– Со сколькими случаями ошибочной идентификации вы столкнулись за все время работы? – спросила я.

Бернс на мгновение нахмурился и почесал бороду.

– У меня были сотни случаев, связанных с ошибочными показаниями очевидцев, и наверное, в четырнадцати случаях человек был обвинен или осужден на основании ошибочного опознания. Никто из этих людей уже не сидит в тюрьме – за исключением, конечно, Хенниса. И безусловно, он тоже один из невиновных.

– Вы сможете задержаться, чтобы выслушать приговор? – спросила я.

– У меня еще одно дело в Шарлотте, – ответил он. – Но я буду следить за информацией каждый день и, как только что-то услышу, позвоню вам.

Через неделю, 20 апреля, я прилетела в Чикаго, чтобы прочитать лекцию на юридическом факультете Северо-Западного университета. После лекции я ужинала с заместителем декана юридического факультета и его женой. Когда я вернулась в свою комнату, почти сразу зазвонил телефон. Это был Лес Бернс.

– Невиновен по всем пунктам! – прокричал он в трубку.

Присяжные совещались всего два часа двадцать минут. После оглашения приговора некоторые члены жюри рассказали журналистам, что они пришли к этому решению так быстро, потому что обвинение просто не смогло обосновать свою версию. Они сослались на отсутствие доказательств, подтверждающих присутствие Хенниса на месте преступления, на неубедительность показаний очевидцев и на существование «обходчика», благодаря которому удалось показать, как легко по ошибке принять одного человека за другого. Хеннис стал первым смертником, добившимся оправдания в ходе нового судебного разбирательства, с тех пор как в 1977 году Северная Каролина восстановила у себя смертную казнь.

После того как Лес сообщил мне подробности оправдания Хенниса, он рассказал мне еще кое-что, очень серьезное.

– В июле 1987 года в офис шерифа пришло еще одно письмо от «мистера Икса», написанное тем же почерком, что и первое, – сказал Лес. – И никто не сообщил защите об этом втором письме. Мы узнали о нем только после того, как нашли Джо Ползина, «обходчика», показания которого заставили судью усомниться. Кто знает, что еще могло быть скрыто среди документов обвинения? Поэтому судья обязал сторону обвинения пересмотреть все свои документы и ознакомить защиту со всеми материалами, которые могут свидетельствовать в пользу Тима Хенниса. И только тогда они представили второе письмо «мистера Икса».

– Вы думаете, «мистер Икс» и есть настоящий убийца? – спросила я Леса.

– Не знаю, – ответил он. – Но я предполагаю, что тот, кто убил Истбернов, продолжил совершать убийства. Выяснилось, что через несколько месяцев после убийства трех членов семьи Истберн в одном крошечном городке в 65 км от Фейетвилла произошел поразительно похожий случай: женщина была изнасилована и жестоко убита – ее несколько раз ударили ножом в грудь, шею и спину, а горло перерезали так сильно, что она была почти обезглавлена. Когда ее нашли, руки у нее были связаны веревкой, а лицо закрыто подушкой, как у Кэтрин Истберн.

Но послушайте дальше, – рассказывал Лес тихим, ровным голосом. – За пять дней до того, как ее убили, эта женщина поместила объявление в местной газете. Она предлагала на продажу водяную кровать. Помните, Кэтрин Истберн поместила в газете объявление, что она отдает свою собаку в хорошую семью? Я думаю, именно так этот мужчина и выбирал своих жертв. Он читал газету с объявлениями, звонил по телефону, узнавал адрес, осматривал дом, а затем выбирал подходящую ночь. У полиции нет подозреваемых, и никто не ведет ни одно из этих убийств, но я думаю, что Истбернов и эту женщину убил один и тот же человек, и думаю, что он будет убивать и дальше.

Когда я повесила трубку, было уже поздно. Я села на двуспальную кровать и осмотрела свой номер. Тяжелые цветочные шторы были закрыты, но я стянула их покрепче, наложив края друг на друга. Обогреватель то жужжал, то отключался. Я подумала, не позвонить ли кому-нибудь или, может быть, спуститься в гостиную и немного выпить, но было уже поздно, а утром следующего дня я должна была опять читать лекцию и потом еще успеть на самолет, летящий обратно в Сиэтл.

Я приготовилась ко сну, залезла в постель и достала книжку. Но книжка так и осталась у меня на коленях закрытой, а я сидела, разглядывала обои и думала о деле Хенниса. Я пыталась сосредоточиться только на первой части нашего разговора с Лесом Бернсом – на благой вести об оправдании Тимоти Хенниса. Но мое сознание раз за разом настойчиво возвращалось к последней части его рассказа. Я продолжала думать про убийцу, который выбирал свои жертвы по объявлениям в газетах, звонил по номеру телефона, указанному в объявлении, чтобы узнать адрес, а потом ждал снаружи, пока все не улягутся и не погаснет свет. А потом раздавался стук в дверь…

6
«Устами младенца». Тони Эрререс

Каждые пятьдесят лет наше общество охватывает очередной пароксизм добродетели, эдакая оргия самоочищения, благодаря которой искореняется тот или иной порок. Эта моралистическая истерия тянется красной нитью от охоты на ведьм в Салеме к охоте на коммунистов эпохи Маккарти и далее к сегодняшней мании борьбы с насилием над детьми.

Дороти Рабинович.

Harper’s Magazine, май 1990 г.

5 июля 1984 года в 16:15 в пригороде Чикаго, штат Иллинойс, пятилетняя Кэти Дэвенпорт выскочила из желтого микроавтобуса и крикнула: «Спасибо!» Ее лучшая подружка Пейдж Беккер с заднего сиденья корчила ей рожи, а она смеялась и в ответ тоже состроила ей забавную рожицу. Махнув на прощание рукой, она подбежала к матери, крепко прижалась и поцеловала ее.

– Ну, зайка, чем ты сегодня занималась в лагере? – спросила дочку Линор Дэвенпорт, когда они за ручку шли на кухню.

Кэти только пожала плечами.

– Ты играла с Пейдж? Нарисовала мне что-нибудь или научилась новым играм?

Миссис Дэвенпорт давно привыкла задавать дочери подробные вопросы и получать односложные ответы. «Пятилетние дети очень активны, внимание у них быстро переключается», – думала Линор, с любовью наблюдая за дочерью.

– Мы смотрели кино, – в конце концов выдавила из себя Кэти.

– Ну, хорошо. А что за фильмы?

Кэти уставилась вниз, на линолеум:

– Смешные фильмы.

– Смешные?

– Да, мультики. Про кроликов, эльфов. Правда смешные. – Кэти хихикнула. – Мамочка…

– Да? – Миссис Дэвенпорт погладила длинные каштановые волосы дочки.

– Ты знаешь, что пенис по-другому называется «член»?

Линор Дэвенпорт опустилась на колени и положила руки на плечи Кэти. Она смотрела ей прямо в глаза и изо всех сил старалась говорить спокойным голосом.

– Солнышко, – сказала она, – а где ты это слышала?

Кэти чуть улыбнулась и краем глаза посмотрела на мать.

– Это совсем не смешно, Кэти. Скажи мне, где ты слышала эти слова!

Кэти заплакала. Мать взяла ее на руки, отнесла к дивану в гостиной и села на него, держа ребенка на коленях.

– Доченька, – спросила она чуть погодя, – что произошло сегодня? Что ты делала в дневном лагере?

– Мамочка, я хочу есть. Можно немножко печенья?

– Сначала расскажи мне, а потом будем есть печенье. Что там было в мультиках, Кэти?

– Я видела тетю с длинными белыми волосами, летящую по воздуху. И дядю, у которого на голове было смешное.

– Смешное? – нахмурилась миссис Дэвенпорт.

– Смешное. Смешное плохое…

– Плохое? Ты хочешь сказать – страшное? Что ты имеешь в виду, Кэти?

– Просто плохое. Похоже на пенис. – Кэти снова хихикнула. – Пенис у него на голове.

– Кто вам сказал, что это пенис? – резким тоном произнесла миссис Дэвенпорт.

– Дети говорили. И Тони.

Тони? Миссис Дэвенпорт сосредоточилась, пытаясь вспомнить, кто такой Тони. А, конечно, это же новый вожатый в лагере, студент-медик – откуда же он? Из Северо-Западного университета? Симпатичный парень. Мексиканец или пуэрториканец, приятный и вежливый, очень любит детей. Он всегда собирает детей младшего возраста, играет с ними, обнимает их.

– Тони прикасался к тебе, Кэти? Тони трогал тебя там, где нельзя?

Кэти нахмурилась.

– Нет, – ответила она.

– Точно нет?

– Точно. Я думаю.

В тот же вечер, как только Кэти заснула, Линор Дэвенпорт позвонила матери Пейдж, Маргарет Беккер. Не рассказывала ли Пейдж о чем-нибудь необычном, что произошло в дневном лагере? Нет, ответила миссис Беккер, Пейдж ничего особенного не рассказывала. Линор Дэвенпорт поделилась с ней тем, что рассказала Кэти о плохих фильмах и пенисе на голове. Потрясенная миссис Беккер согласилась назавтра еще раз расспросить Пейдж. В течение следующих двух недель матери каждый день разговаривали друг с дружкой и каждый день беседовали со своими детьми, ласково успокаивая их, убеждая, что им нечего стыдиться, что ничего плохого не случится, если они расскажут правду, и никто не причинит им вреда.

В конце июля между Кэти Дэвенпорт и ее матерью состоялся еще один примечательный разговор.

– Солнышко, помнишь, несколько недель назад ты сказала мне, что Тони показывал тебе плохие фильмы?

Кэти покраснела:

– Да.

– Ты оставалась одна с Тони?

– Нет.

– Ты уверена, Кэти? Точно-точно нет?

– Честное слово, мама, мы ничего не делали, мы только пошли в ванную!

– В ванную? – Миссис Дэвенпорт не смогла скрыть беспокойства. – А что ты делала в ванной с Тони?

– Я надевала купальник. А он помогал мне.

– Он трогал тебя?

– Нет.

– Кэти, ну если он помогал тебе надеть купальник, значит, он трогал тебя.

– Я не знаю. Он помогал мне.

– К каким местам он прикасался?

– Ну, к руке… К спине… К голове.

– Он трогал тебя там, внизу, за интимное место?

– Нет.

– Точно нет?

– Точно. Я так думаю.

Как-то, примерно через три недели, в середине августа, миссис Дэвенпорт купала дочку в ванне. Когда мать намыливала ей ягодицы, Кэти сильно покраснела.

– Только ты можешь трогать меня за эти места, – сказала она.

– Правильно, Кэти.

– Другим никому нельзя. Тони нельзя.

– Тони когда-нибудь трогал тебя за эти места?

– Нет. – Кэти помотала головой.

– Кэти, если ты не скажешь правду, я не смогу тебе помочь.

– Ну, может быть.

Кэти колебалась, а затем добавила:

– Да.

– Где, Кэти… где ты была, когда это случилось?

– В ванной.

– Что еще делал Тони? Он просил тебя потрогать его?

– Нет, – ответила Кэти.

Мать погладила ее по голове.

– Точно нет?

– Ну да.

– Да – это значит, что он действительно трогал тебя или не трогал?

– Ну да.

Миссис Дэвенпорт вынула дочь из ванны и стала вытирать ее полотенцем. Она изо всех сил старалась говорить спокойно:

– В каких местах он трогал тебя, Кэти?

– Пенис по-другому называется «член», – неожиданно сказала Кэти.

– Что делал Тони, Кэти?

– Он положил свой пенис мне на голову, – сказала Кэти. – А потом засунул его мне в рот.

Миссис Дэвенпорт позвонила в полицию.

* * *

23 августа 1984 года детектив Янси из полицейского управления Чикаго попросил миссис Дэвенпорт и миссис Беккер привезти дочек в полицейское управление. Детей более двух часов допрашивали детектив Янси и детский психолог Марта Сандерсон. Пейдж призналась, что Тони ей не нравится, потому что он «несправедливый». Она сказала, что видела фильм, который смотрела Кэти, тот, в котором мужчина был с пенисом на голове.

– Это был мужчина, которого вы знаете? – спросила психолог.

– Это был Тони, – ответила Пейдж.

15 сентября миссис Беккер и миссис Дэвенпорт повели Кэти и Пейдж в больницу, чтобы проверить их на предмет возможного сексуального насилия. Врач не нашел никаких физических признаков, которые позволили бы ему с уверенностью сказать, что насилие имело место. Однако, как он объяснил встревоженным матерям, с момента предполагаемого инцидента прошло два месяца, и если насилие представляло собой оральный секс, как предполагают мамы, то никаких физических следов и не должно быть.

Менее чем через неделю миссис Беккер в слезах позвонила детективу Янси:

– Пейдж вспомнила фильм с обнаженными телами. И она говорит, что Тони трогал ее за «плохие места».

Детектив Янси добавил в постепенно толстеющую папку еще одну страницу.

Прошел еще месяц. 25 октября миссис Беккер снова позвонила детективу Янси. Оказалось, что, проведя день с Кэти Дэвенпорт, Пейдж вспомнила кое-что еще. Она рассказала, что прошлым летом Тони Эрререс иногда приводил ее в ванную, раздевал и фотографировал ее голую. Потом он просил «поцеловать» его член.

Этого детективу Янси было достаточно, и он направил дело в прокуратуру. В апреле 1985 года большое жюри предъявило Тони Эррересу обвинение по трем статьям: «В неустановленный день в промежутке от 18 июня до 4 июля 1984 года Тони Эрререс вступил в сексуальные отношения, а именно фелляцию, с Кэти Дэвенпорт, пяти лет, преднамеренно принудив ее сделать ему фелляцию силой или под угрозой силы; фелляцию с Пейдж Беккер, пяти лет; и, зная, что неустановленный фильм непристойный или вредный, безответственно предоставил его для просмотра Кэти Дэвенпорт и Пейдж Беккер».

В начале мая Тони Эрререс нанял адвоката по уголовным делам Марка Курцмана из Миннесоты, который блестяще защитил двух клиентов в Джордане, штат Миннесота, по делам о сексуальном насилии.

3 июня 1985 года Марк Курцман позвонил мне.

* * *

– Позвольте мне рассказать вам одну историю, – сказал Курцман, представившись и кратко описав дело против Тони Эрререса. Акцент Курцмана выдавал в нем коренного жителя Нью-Йорка: он говорил «по-нью-йоркски», так, что одно предложение без всякого перехода сливалось со следующим. Но к черту грамматические тонкости. – Около семи месяцев назад, сразу после судебных процессов в Джордане, штат Миннесота, когда эмоции еще не утихли, ведь подобно тому, как в старые времена под каждым кустом видели коммуниста, так сейчас под каждым кустом находят совратителя малолетних, мне позвонили и рассказали еще об одном деле о сексуальном насилии в Висконсине. Вы должны понимать, что такие дела возникают повсюду, как те утки в парке развлечений, которых вы подстреливаете из пугача, а они потом возвращаются обратно.

В этом конкретном случае пятилетний мальчик, назовем его Рэнди, вроде бы обвинил своего отца, назовем его Сэм, в надругательстве над ним. Это первый уровень фактов. Сэм развелся с матерью Рэнди, которая живет с мужчиной по фамилии Мэлоуни. Это второй уровень фактов, и теперь мы попадаем в настоящую грязь. Эта мамочка и Мэлоуни пришли к Сэму и попросили его активнее помогать своему ребенку. Они собираются пожениться, но, поскольку Мэлоуни был безработным, они не могли позволить себе ни снять квартиру, ни покупать приличную еду. Сэм посочувствовал, но он сам находился в стесненных обстоятельствах, получал минимальную зарплату, у него не было счета в банке, и оказывать более значительную материальную помощь он был просто не в состоянии. Тогда мамочка и Мэлоуни запретили ему встречаться с сыном. И теперь мы спускаемся на третий и четвертый уровни – прямо в бездну. В течение двух лет Сэм подавал жалобы на жену, обвиняя ее в том, что она не заботится о ребенке и плохо с ним обращается. Мальчик всегда грязный, на его теле непонятно откуда взявшиеся синяки и порезы (отец был уверен, что ребенка избивает Мэлоуни).

– И вдруг, – произнес Курцман, сделав быстрый вздох, – Сэм узнает, что его обвиняют в насилии над ребенком. У полицейских даже есть видеозапись. Они записали несколько бесед с мальчиком, чтобы у них было наглядное доказательство того, что они все делали по закону. Я просмотрел эту видеокассету, и на третьем часу просмотра обратил внимание на короткий эпизод, всего секунд десять. Господи, я же мог просто не заметить его! В нем один из полицейских спрашивает мальчика об инциденте на кухне, где Сэм якобы лизал пенис своего маленького сына. «Что там было?» – спрашивает полицейский. «Я ел мороженое», – отвечает мальчик. «Нет, расскажи мне о своем отце», – говорит полицейский. «Папа дал мне мороженое». – «Папа лизал тебя?» – «Папа этого не делал, – говорит мальчик, – это делал Мэлоуни».

И здесь сквозь всю эту клоаку вдруг высветился момент истины. Я передал эту маленькую сценку из видео судье, который сразу же закрыл дело и поручил Сэму осуществлять полную опеку над сыном. Еще один ужасающий случай произошел в Орегоне, когда мать заметила какие-то странные ожоги на ноге ее двухлетнего ребенка. Она отвела его к врачу, тот сообщил социальным работникам, те, в свою очередь, обратились к полицейским детективам, которые привлекли детских психологов и воспользовались анатомически правильными куклами, и внезапно обвинение в жестоком обращении с ребенком раскрутилось так мощно и быстро, что просто голова идет кругом. Полицейские предполагали, что прижигала ребенка няня, но возможно, кто-то предположил, что это делала его мать. В итоге девочку отняли у матери и поместили в приемную семью. Но позже, во время одного из визитов врача, наблюдательная медсестра высказала предположение: а может быть, это не ожоги, а следы стафилококковой инфекции? Проверили, и выяснилось, что так оно и есть.

Я не утверждаю, что все подобные обвинения – чепуха. Я считаю, что, наверное, от восьмидесяти пяти до девяноста процентов обвиняемых в сексуальном насилии действительно виноваты. Но Тони Эрререс – как раз один из невиновных.

– Откуда вы знаете? – задала я стандартный вопрос, хотя в этом случае его можно было бы счесть не вполне уместным: ведь не было ни взрослых свидетелей, ни орудий преступления, ни каких-либо физических улик. Таким образом, бремя доказывания незаметно перешло к обвиняемому Тони Эррересу, то есть его адвокату предстояло доказать, что его подзащитный не совершал насилия в отношении двух маленьких девочек. А как можно доказать, что вы ничего не делали?

Курцман не колебался ни секунды.

– Во-первых, у нас есть данные, полученные на полиграфе, результаты анализатора стрессовых изменений голоса и психологического теста. С Тони работало с десяток психологов и психиатров. Они – независимо друг от друга – пришли к единодушному мнению: Тони не совершал этого преступления. Во-вторых, у нас есть информация о том, что одна из девочек, Кэти Дэвенпорт, утверждала, что Тони ничего плохого не делал. На закрытом слушании девочка рассказала судье, что мама сказала ей, что именно она должна говорить, вложила эту мысль ей в голову. В-третьих, мы выяснили, что ее мать вела дневник. Мы приложили массу усилий, чтобы заполучить этот дневник, ибо судья, прочитав его, заявил, что в нем отсутствуют доказательства невиновности, ну нет в нем ничего, что могло бы помочь защите. Но мы продолжали биться за то, чтобы прочитать этот дневник, и в конце концов мы его все-таки получили. И что же мы обнаружили? – очень подробную, почти стенографическую запись бесед матери с дочерью! И выяснилось, что, когда Кэти говорила, что с Тони у нее ничего не было, мать ее наказывала – отправляла девочку в ее комнату. А когда она говорила, что Тони обращался с ней ненадлежащим образом, то в награду она получала печенье, или мать гладила ее по голове. Итак, маленькую Кэти Дэвенпорт действительно принуждали, но принуждала ее собственная мать: когда Кэти говорила то, что хотела услышать мать, ее поощряли улыбкой, лаской или печеньем; но когда она отрицала насилие, с ней происходило что-нибудь нехорошее, ее так или иначе наказывали. Это же классический случай формирования условного рефлекса, разве не так? Точно по Павлову и его собакам.

– Не совсем, – сказала я, улыбаясь сама себе от мысли, что познания этого адвоката в сфере психологии ограничиваются вводным курсом.

Я объяснила, что теория Павлова, или классический процесс формирования условного рефлекса, предполагает многократное повторение двух раздражителей – нейтрального (например, звонок колокольчика) и активного раздражителя (пищи), который вызывает рефлекторную реакцию (слюноотделение). Со временем нейтральный раздражитель уже сам по себе начинает вызывать рефлекторную реакцию; так, Павлов в своем классическом исследовании мог вызывать слюноотделение у собак, просто позвонив в колокольчик.

– В описанном вами случае, – продолжила я, – человек получает награду или наказание, и в результате его/ее поведение меняется. Реакция возникает на основе известной ассоциации между конкретным действием и желаемым результатом. Эту концепцию разработал Б. Ф. Скиннер еще в тридцатых-сороковых годах ХХ века. Он предположил, что именно положительные и отрицательные последствия формируют наше поведение и что принцип подкрепления – получение вознаграждения за определенные формы поведения – является основным механизмом управления поведением. Когда Кэти Дэвенпорт говорила «да», тем самым признавая, что она подверглась насилию, а затем получала печенье или попадала в объятия матери, то это было положительным подкреплением, что увеличивало частоту такого поведения. Когда она отрицала, что происходило нечто нехорошее, ее отправляли в ее комнату, и это была форма наказания, которая фактически уменьшала вероятность такого ответа.

Но, пока я объясняла Курцману психологические термины, что-то по-прежнему не давало мне покоя. Это ведь не классическое свидетельское дело, в котором жертва имела лишь кратковременный контакт с обвиняемым. Эти дети хорошо знали Тони Эрререса, они проводили с ним целые дни, он читал им сказки, наклеивал лейкопластырь на поцарапанные пальцы, улаживал их ссоры, смеялся над их шутками, утешал их, когда им было страшно. Почему же они указывают пальцем на этого человека и обвиняют его в таком ужасном преступлении?

Если он действительно невиновен, я бы рассматривала только одну причину их обвинений: дети подверглись давлению, вероятно со стороны матерей, а позже – полицейских и врачей. Но с чего бы матери подталкивать своего ребенка к такому ужасному обвинению?

– Расскажите мне о матерях, – попросила я Курцмана.

Курцман вздохнул.

– У нас две матери, которые очень любят своих детей, ну очень-очень любят. И нам нужно спросить себя: существует ли более сильный стимул, чем потребность матери защитить своего ребенка? Позвольте мне рассказать, как, по-моему, было на самом деле. По-моему, дети в лагере завели разговор в ванной, ну вы знаете, Джонни говорит: «Эй, у меня есть пенис, а у тебя нет», а потом Джо говорит: «Эй, а ты знаешь, что член – это все равно что пенис?»

– Но между разговорами о пенисе и последующими обвинениями в сексуальном насилии – большая дистанция, – перебила я.

– Верно. И я считаю, что это пространство как раз и заполнили матери, которые услышали, что дети говорили о членах и пенисах. Мамы сразу же встревожились, ну, по понятным причинам, задали дочкам сотни вопросов, в течение нескольких месяцев то и дело звонили друг другу, разговаривали с полицией, водили дочек в больницу, все эти мытарства привели к тому, что им удалось внушить детям свои страхи и даже мысли.

Курцман сделал паузу и глубоко вздохнул.

– В этих делах нет ни одного – ни одного! – доказательства сексуального домогательства, – сказал он. – Нет никаких доказательств показа порнографических фильмов. Если им показывали порнофильмы – где эти фильмы? У нас есть только слова детей.

Только слова детей. Мое сознание ухватилось за эту фразу и зациклилось на ней, начало кружить вокруг нее, крутить ее так и сяк, обнюхивать и исследовать. По-видимому, эти дети превратились в некий объединяющий лозунг для специалистов, занимающихся вопросами защиты детей от насилия, и следователей. И людей, которые не верят утверждениям ребенка, они считают предателями. Я заставила себя сосредоточиться на монологе Курцмана.

И потом, все эти разговоры между матерями… Наверное, они разговаривали друг с дружкой раз сто, все больше и больше возбуждаясь, обмениваясь информацией, убеждая друг друга и доходя до истерики. После телефонного разговора матери садились с детьми и пытались получить от них дополнительную информацию: «Ты уверена, что он тебя не трогал? Не стесняйся, мне ты можешь рассказать все, расскажи мамочке». Раз за разом, мягко, но неуклонно они подводили своих дочек к тому, к чему хотели подвести.

– У нас есть эти фильмы, – продолжал Курцман. – И не торопитесь судить, пока не посмотрите эти якобы порнографические фильмы: «Маленький принц» (The Little Prince), «Плюшевый кролик» (The Velveteen Rabbit), «Миллионы кошек» (Millions of Cats), «Щедрое дерево» (The Giving Tree). В «Плюшевом кролике» я обнаружил даму с длинными светлыми волосами, летающую по воздуху. Это «детская фея», волшебница, которая подобрала маленького плюшевого кролика и летит с ним в лес, где превращает его в настоящего кролика. В одном из мультфильмов присутствует маленькая фигурка пожилого мужчины в высокой шляпе, стоящей торчком у него над головой и, да, весьма похожей на фаллос. Я думаю, что именно тогда и возникла тема пениса. Ну представьте себе: когда в фильме появляется этот человечек, кто-то из детей кричит: «Ого, у него шляпа – как пенис на голове!» Дети хихикают, и кто-то говорит: «А вы знаете, что пенис по-другому называется “член”?» И все, они уходят. Вскоре эти слова приписали Тони Эррересу и, как в старой игре в испорченный телефон, эту историю рассказывали-пересказывали, слухи и обвинения распространились повсюду, и внезапно выяснилось, что мы имеем дело с грязным сексуальным маньяком.

– Расскажите мне о Тони Эррересе, – попросила я.

– Это очень милый парень с широкой улыбкой, светлый человек, все эмоции на поверхности, помолвлен и скоро собирается жениться, студент-медик, круглый отличник. Во время нашей первой беседы он не выдержал и, рыдая, говорил, как он любит этих малышей и просто не может поверить, что случилось такое: как они могли обвинить его в том, чего он не делал? Он рыдал два часа не переставая. Сыграть такое страдание просто невозможно. Мы говорили о расовых предрассудках (он ведь единственный латиноамериканец в штате лагеря, а большинство детей в нем из белых англосаксонских протестантских семей, да еще из верхнего слоя. Кстати, он пересказал мне разговор, который состоялся у него с директрисой дневного лагеря в тот день, когда его принимали на работу. «Будьте готовы к тому, что вас будут обвинять в насилии над детьми, – сказала она ему в тот день, когда наняла его. – Это неизбежно, когда воспитатель-мужчина работает в детском саду».

Услышав это, я испытала шок. Я, конечно, знала о наличии предрассудков в отношении работающих женщин, хотя бы потому, что недавно сама была свидетелем битвы, которую вела моя коллега-женщина, требовавшая повышения ее зарплаты до уровня, сопоставимого с зарплатой наших коллег-мужчин. Но я не могла даже представить себе, что есть люди, убежденные в том, что если мужчина работает в детском саду, то он обязательно педофил. Для меня это стало потрясающим откровением.

– Я знаю, что ваши исследования связаны в основном с искажениями памяти у взрослых, – вдруг сказал Курцман, резко изменив тему. – Но ведь вы также изучали влияние наводящих вопросов на детей, верно?

Я вкратце рассказала о своих исследованиях в отношении детей. В одном из экспериментов, проведенных в конце 1970-х годов совместно с Филом Дейлом, экспертом в области психологии развития, мы показали детям из подготовительной школы и детского сада четыре фильма длительностью примерно по одной минуте. Потом мы беседовали с этими детьми и задавали им вопросы, причем некоторые из них были наводящими, и получили весьма неожиданные ответы. Один ребенок позже, когда его спросили про содержание фильма, в частности: «А ты видел лодку?» – вспомнил «несколько лодок на воде». Другого ребенка спросили: «Разве ты не видел медведя?» – и позже он ответил: «Я помню медведя». «Разве ты не видел пчел?» – спросили мы ребенка, и он потом вспомнил, что видел «там [в фильме] пчелу». А ребенок, которого спросили: «Видел ли ты, как от свечей начался пожар?» – ответил: «Свеча вызвала пожар». Между тем в этих фильмах не было ни лодок, ни медведей, ни пчел, ни свечей.

– Другими словами, – объясняла я Курцману, – мы могли изменять ответ ребенка, возможно, даже «создавая» воспоминание в уме ребенка, просто задав ему наводящий вопрос. Почему дети так внушаемы? Это трудный вопрос, скорее всего, относящийся к сфере психологии творчества. Пока мы знаем только то, что у нас есть ребенок, утверждающий, что видел медведя, тогда как никакого медведя не было. И мы можем предложить два возможных варианта объяснения. Может быть, первоначальное воспоминание у ребенка поблекло, и мы можем относительно легко заставить его вообразить, что он действительно видел медведя. Медведь буквально становится воспоминанием. Другое возможное объяснение состоит в том, что ребенок на самом деле не думает, что видел медведя, но просто идет на поводу у человека, задавшего вопрос, поскольку в такой ситуации ребенок считает, что он должен был увидеть медведя. Иными словами, он считает, что если скажет, что видел медведя, то даст правильный ответ.

На мгновение я заколебалась, думая, нужно ли рассказать Курцману о более раннем эксперименте, проведенном со взрослыми людьми, которым показали фильм об автомобильной аварии, а затем опросили их, задавая, в частности, суггестивные (наводящие) вопросы. Используя глагол «разбить вдребезги» вместо «ударить», мы смогли изменить не только оценку зрителями скорости автомобилей при аварии, но и повысить вероятность упоминания о разбитом стекле – хотя в фильме не было разбитого стекла, и мы во время бесед не говорили им о разбитом стекле! Этот конкретный эксперимент подтверждает гипотезу о том, что в определенных ситуациях первоначальное воспоминание у людей может изменяться.

Я взглянула на часы – через пятнадцать минут начинался мой семинар по свидетельским показаниям – и решила не посвящать Курцмана в подробности.

– Мистер Курцман, через несколько минут у меня начинаются занятия. Но хочу сказать, что мои эксперименты с детьми – это лишь небольшая часть моей работы в области исследования искажений памяти. Есть эксперты, которые специализируются только на детских воспоминаниях и знают соответствующую литературу намного лучше, чем я.

– Даже если так, – сказал Курцман, – у них нет опыта работы в зале суда и репутации признанного эксперта в области искажений памяти. Вы сможете приехать на судебное заседание в Чикаго в начале августа?