Текст книги "Население: одна"

Надо было смотреть внимательнее.

Этим занимаются любители машин.

И займутся. Утратив интерес к этой теме, они возвращаются к предыдущему вопросу: разумны ли чудовища. Понимали ли они, что разоряют гнезда? Разве могли не понимать? Повсюду был символ Народа – плетенные из травы косицы и шнурки, предупреждающие, что рядом гнездовье, и несущие имена хранителей гнезд. Если они не слепы, то должны были видеть. Если они разумны, то должны были понять.

Споры продолжаются всю дорогу по разнотравью, пока кто-то, почуяв добычу, не отдает дробью короткий сигнал.

6

Одиночество придавило Офелию, как гора камней. Каждый день она заставляла себя работать в огородах, через силу проверяла животных. Все чаще она ловила себя на том, что стоит на месте, позабыв о своем занятии, и, приоткрыв рот, силится расслышать звуки, которых расслышать никак не могла.

Она не понимала, в чем дело. В первые дни, когда улетели все, включая ее родного сына с невесткой и людей, которых она знала большую часть жизни, все было иначе. Тогда она чувствовала себя свободной. Тогда пустые улицы и обезлюдевшие дома открывали перед ней возможности, которых у нее никогда не было. Тогда ей не нужны были никакие голоса; со временем даже воспоминания о них растаяли и в душе воцарился покой.

Теперь ее словно загнали в ловушку, в клетку еще теснее той, в которой она жила прежде. На пустых улицах могли скрываться враги; обезлюдевшие дома подкармливали ее страхи. Она не могла забыть странные голоса – голоса незнакомцев, взывающие о помощи, захлебывающиеся страхом и болью. И смертью.

После смерти Умберто и детей она плакала недолго. При мысли о собственной смерти не плакала вовсе: смерть есть смерть, от нее не уйдешь. Но теперь она рыдала, чувствуя, как дрожит лицо, как ветерок холодит мокрые щеки, как льет из носа, как стекает по подбородку ниточка слюны. Безобразные старушечьи слезы, пролитые по людям, которых она никогда не видела и видеть не хотела. Они проделали такой долгий путь, только чтобы умереть, и она не хотела, чтобы они прилетали.

Она решительно ничего не понимала. Когда слезы иссякли, она вытерла лицо попавшейся под руку тряпкой – это был лоскут ткани из центра, который она машинально сунула в карман, – и выглянула на улицу. Пусто. Вчера, и позавчера, и позапозавчера – пусто, и пусто будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. Она жила в самом центре пустоты, в моменте между бесконечностью до и бесконечностью после. Прежде ее это не беспокоило, а теперь все вдруг изменилось.

Медленно, как уходит боль после серьезной травмы, одиночество отступило. Страх остался. Нечто убило этих людей и убьет ее, если отыщет. Приняв решение остаться, она уже была готова к смерти в одиночестве. Но она всегда думала, что умрет от старости или несчастного случая. Не от чужой руки.

Она чувствовала себя хрупкой, беззащитной, беспомощной. На складе было какое-то оружие, но Офелия понимала, что оружие ее не спасет. Невозможно оставаться начеку постоянно; она всего лишь человек, ей нужно есть, спать, ходить в туалет. Один в поле не воин, даже с машинами. Если эти существа найдут ее, им не составит труда ее прикончить. Что они это сделают, Офелия не сомневалась: они уже расправились с несколькими десятками человек моложе и сильнее нее.

Впрочем, страх тоже отступал, хотя и медленнее одиночества. Постепенно ей удалось забыть – не специально, просто множество мелких дел вытеснило из головы все остальное. Ее до сих пор не нашли. До сих пор не убили. И она продолжала получать удовольствие от своих занятий, и ее желания тоже никуда не делись.

Она собрала рассыпанные под швейными столами бусины и снова нанизала их на леску. Изготовила и покрасила еще, добавила высушенные панцири склизевика, семенные коробочки, кисточки, связанные из длинных волосков с коровьего хвоста… Она сама толком не знала, что у нее получится, но ей нравилось сочетание крупных и мелких элементов, цветов, фактур и линий. Примерив готовое изделие, она прикинула, где чего не хватает: вот здесь просится еще одна нитка бусин, а тут – что-то потяжелее, чтобы конструкция не съезжала с плеч. Она посмотрелась в зеркало. Странно, но после того случая с челноком она почти этого не делала. Ей не хотелось видеть выражение своего лица: она боялась, что сама себя напугает. Но увиденное в зеркале даже человеком назвать было сложно.

Офелия изумленно уставилась на свое отражение. Она не чувствовала, что изменилась – по крайней мере, сильно, – и лицо в зеркале строило знакомую гримасу, с которой она всегда смотрелась в зеркало. Брови истончились и побелели; седые волосы превратились в растрепанное серебристое облако. Но внутреннее «я» – то самое, что увлеченно нанизывало на леску бусины, перья и шарики шерсти, коровий волос и коробочки с семенами, то самое «я», которое чувствовало, в каких местах скрепить между собой нити и как лучше подвесить к новым бусам кисточки, – это «я» и представить не могло, как она будет выглядеть в чем-то помимо рабочих рубашек, юбок и чепцов.

«Вульгарщина», – сказал старый голос. «Вот это да», – одобрительно сказал новый. Да, она стара, и кожа у нее дряблая и морщинистая, испещренная пятнами за без малого восемьдесят лет жизни… но ее тело, подобно пестрой паутине, оплетало кружево цветов и фактур, созданное ее руками. Она переступила с ноги на ногу, смещая вес с больного бедра, и украшение заколыхалось, будто от ветерка. Крупные бусины на спине перекатились, успокаивающе легли в ямку у позвоночника. Растительные волокна на плечах почесывали места, до которых ей всегда было трудно дотянуться.

Офелия долго смотрелась в зеркало, прежде чем осторожно снять украшение. В повседневных хлопотах оно будет только мешать… но ей нравились новые ощущения. Она уже знала, что будет надевать его часто. Она повязала кусок ткани, который носила теперь вместо одежды, и, широко улыбнувшись, погляделась в зеркало снова. Розаре бы не понравилось – ни ее голые старушечьи ноги, ни отсутствие белья. С мыслью о Розаре она запальчиво окунула палец в горшок с красной краской, которую использовала для бусин, и провела полосу поперек груди. Черной краской нарисовала круги на щеках, на лбу, на бедрах. Синей провела тонкую черту по спинке носа. Она начала хихикать; кто бы мог подумать, сколько удовольствия можно получить, используя собственное тело вместо холста? Она окунула ладони в зеленую краску и поставила отпечатки на живот, переднюю сторону бедер и ягодицы. На тыльную сторону ладоней и ступни плеснула желтым. И, оставляя на полу желтые следы, вышла на улицу, ничего не опасаясь и ни о чем не думая впервые за долгое время.

С неба сыпал мелкий теплый дождик, не столько падая на землю, сколько образуя влажную дымку. Офелия прошлась вдоль домов, касаясь дверей и оставляя желто-зеленые отпечатки. Вдруг ей захотелось пометить их все; она бросилась назад в центр, схватила горшок с желтой краской и зашагала от порога к порогу, не пропуская ни одной двери. Обойдя половину поселка, она вдруг поняла, что это не просто игра; страх хлынул волной, требуя, чтобы она довела дело до конца. Если она прервется, если отвлечется на что-нибудь, если краска закончится прежде, чем последнюю дверь украсит ее метка, произойдет нечто ужасное. Задыхаясь, кривясь от боли в ногах, она металась от двери к двери, от дома к дому, не пропуская даже сараев, помечая склады и рециклер, а потом вернулась в центр и прошлась по дверям внутри…

Постепенно паника улеглась. Снаружи прокатился раскат грома, дождь усилился. Уже не в первый раз перед грозой Офелию охватывали непонятные предчувствия, безумные ощущения, тяга к странным поступкам. Конечно, все дело в грозе. Когда гроза закончится, ей станет легче.

Капли дождя громко зашлепали по стеклам. Офелия посмотрела на свое разукрашенное тело и засмеялась. Ну и ну. В таком виде ложиться спать нельзя. Пусть дождь смоет краску. Она вышла на улицу и встала под теплые струи, оттирая желтыми ладонями круги и полоски, пока под ногами не образовалась разноцветная лужа. Удивительно, что краски не смешались в грязный бурый цвет… На секунду она застыла, завороженно глядя, как они обтекают друг друга, образуя на земле кольца и пятна. Но тут громыхнуло ближе, и она бросилась к помеченной ладонью двери своего дома. Хотя дождь был теплым, ей вдруг стало холодно.

Оказавшись внутри, она вытерлась насухо и начала напевать без слов. В голове замелькали воспоминания о детских выходках. Пирожки из грязи, беспорядок на кухне, тот раз, когда она цветным мелком разрисовала сестре ногу, чтобы стопа казалась вспухшей и воспаленной… Обе сочли это уморительно смешным, но мать сперва перепугалась, а потом рассвирепела. Даже теперь у Офелии вспыхнули щеки при мысли о том, как ей влетело за эту шутку. Глупая-глупая Офелия… Она была глупым ребенком, а теперь стала глупой старухой – но сколько же удовольствия она получила! Разрисовывать себя было весело, и она непременно сделает это снова. Почему нет? Если ей суждено погибнуть от лап неведомых животных, можно и отвести напоследок душу.

После грозы коровы разволновались. Прищурившись, Офелия вглядывалась поверх луга в берег реки, пытаясь пересчитать животных. Четырнадцать… нет, тринадцать, рыжую с черной мордой она посчитала дважды… нет, все-таки четырнадцать, вон же еще бурая с белым пятном. Плюс бык. Телят в высокой траве было не видно. Вышло солнце, и она надела широкополую шляпу с узкой розовой лентой и синюю накидку, расшитую зелеными и желтыми цветами из бисера. Эта накидка давно ей разонравилась, и хорошо: не жаль будет, если запачкается, пока она ловит коров.

Одна корова вдруг шарахнулась и побежала в сторону от реки; еще две последовали за беглянкой. Офелия успела разглядеть в траве между коров голову теленка, прежде чем все маленькое стадо, тяжело дыша, припустило прочь. Бык развернулся, готовый дать отпор неведомому врагу. Офелия ничего не видела. На полпути к поселку коровы остановились и беспокойно затоптались на месте. Офелия обогнула загон для телят, забирая к реке, где было не так пыльно. Теперь коровы, растопырив уши, наблюдали за ней; бык отошел от реки и вернулся к стаду. Она снова пересчитала головы: рыжая с черной мордой, рыжая, бурая, пестрая с белым пятном, просто пестрая, рыже-белая, бурая с белым пятном… четырнадцать коров, один бык, по меньшей мере один теленок. Вдалеке мычали остальные – вероятно, молодые бычки, которые всегда держались вместе.

Нужно понять, сколько в стаде телят. Офелия сделала еще несколько шагов, двигаясь не прямо на коров, а чуть левее. Темно-рыжий теленок рядом с рыжей коровой с черной мордой. А вон еще один, пестрый с белыми ногами, рядом с одной из пестрых. Коровы мотали головами; Офелия сохраняла дистанцию, пытаясь разглядеть за покатыми боками, ногами и широкими ушами телят. Кажется, вон там еще один… Так и есть: светло-рыжий, почти незаметный за спинами взрослых. Офелия двинулась назад в поселок, не выпуская коров из виду, чтобы убедиться, что на нее никто не бросится. Рыжая с черной мордой отличалась скверным характером.

На противоположной окраине поселка мирно паслись овцы, ягнята грелись на солнышке, рассыпавшись по траве, как комочки шерсти. Офелия прошлась по лугу, почесывая маленькие твердые лбы; все до единой овцы были на месте. В лесу что-то заверещало – какое-то животное издавало эти звуки каждый день, и она уже научилась их не замечать. Даже овцы остались спокойны – разве что ушами повели. Один ягненок проснулся и вскинул голову, огляделся, встряхнул ушами и перекатился, быстро сложил и выпрямил ножки и встал с тоненьким блеянием. Одна из овец подняла голову и заблеяла в ответ; ягненок вприпрыжку подбежал к матери и начал сосать. Не прошло и пары минут, как остальные ягнята тоже поднялись на ноги и принялись сосать.

Вернувшись в поселок, Офелия отметила, что дождь смыл с дверей не все ее хулиганские метки. Некоторые были все такие же яркие и четкие, другие наполовину расплылись от воды. Одна была смазана особенно сильно. Офелия уставилась на нее. Как это вышло? Как будто что-то с силой шаркнуло по отпечатку, как будто чья-то рука пыталась его стереть…

Подул ветер, колоколом раздувая накидку у нее за спиной, и Офелия рассмеялась над своими страхами. Она скакала под дождем, как какая-нибудь дикарка. Было мокро. Конечно, она сама и смазала отпечаток в спешке. Поскользнулась, выставила руку… Она медленно поднесла ладонь к смазанному пятну. Высота подходит. Если она поскользнулась на мокром крыльце и уперлась ладонью в дверь, чтобы не упасть, это вполне могло случиться. Она не помнила, как это случилось, но она и впрямь много поскальзывалась, пока носилась от дома к дому, одержимая стремлением пометить все двери.

И все-таки по спине побежал холодок. Захотелось почувствовать на плечах солнце. Она сняла и повесила на локоть синюю накидку, развязала ленты на подбородке и взяла шляпу в руку. Лучи солнца успокоили ее. Все хорошо. С животными все хорошо, и она тоже в безопасности, и после обеда она как следует вздремнет. Вообще говоря… Офелия огляделась. Уже давно она спала только в той кровати, которую считала «своей». Но в такой день, с таким ветром в ее спальне будет сыро и неуютно. А вот двумя домами дальше по улице была спальня с двумя окнами, выходящими на восток. Офелия открывала дома, только когда была внутри, а значит, по утрам там прохладно и свежо.

Желтый отпечаток на двери почти не пострадал от дождя. Офелия вошла в дом, оставив дверь открытой. Из-за ставен внутрь проникал тусклый свет; слегка пахло затхлостью. Надо будет почаще проветривать дома. Офелия открыла ставни в спальне, ощупала матрас. Ничуть не отсырел; значит, сырость прячется где-то еще. Может быть, в одежде, оставшейся в чулане? Она попыталась вспомнить, кому принадлежал этот дом, но не смогла. В этой части поселка некоторые дома полностью затопило во время наводнений; выжившие жильцы не захотели здесь оставаться и перебрались повыше, а после ремонта сюда въехала молодежь.

А впрочем, какая разница, кто здесь жил. Офелия легла на кровать, потянулась. Ей нравились знакомые бугорки и вмятины родного матраса, но иногда приятно поспать на новом. Ногам было высоковато, а плечам, наоборот, слишком низко, но она так устала, что мигом провалилась в сон. Когда она проснулась, свет за окном стал перламутровым; должно быть, солнце уже опустилось. Она точно знала, что ей снился сон – яркий, полный красок, музыки и движения, – но по пробуждении не смогла ничего вспомнить. Она снова потянулась и медленно встала. Снова этот затхлый запах; она сморщила нос. Может быть, включить свет в комнатах, чтобы дом хоть немного просох?

Она закрыла ставни, щелкнула выключателем и вышла, прикрыв за собой дверь. В сумерках цвета и силуэты словно парили в воздухе, сами на себя непохожие. Офелия поморгала, повела плечами и пошла домой. Она хорошо выспалась – можно будет заняться недоделанными бусами. Или даже написать отчет… При мысли о том, как давно она не добавляла в журнал ничего интересного, ее кольнула совесть.

Дата на экране снова ее удивила. Неужели столько времени прошло с тех пор, как те поселенцы прилетели… и умерли? Офелия долго сидела перед компьютером, размышляя, что бы такого написать. Что ей было одиноко? Что ей было страшно? Думать о случившемся все еще не хотелось.

«Я не знала этих людей, – в конце концов напечатала она, – но мне их жаль, и мне стыдно, что я не хотела, чтобы они сюда прилетели. Теперь их родные думают, что они погибли в одиночестве, и знать не знают, что на этой планете есть человек, который их оплакивает».

Потом она пролистала календарь, делая короткие пометки в местах, которые привлекли ее внимание, пока у нее не разболелась спина и не задубело бедро. Она выключила компьютер и с трудом встала из-за стола. Как же больно двигаться после того, как столько времени просидела неподвижно! Сложно было представить, что она могла состариться еще больше, могла чувствовать себя старше, чем раньше, и все-таки, когда улетал Барто, она определенно чувствовала себя здоровее.

В швейном зале Офелия неприязненно посмотрела на незаконченные бусы. Если она снова сядет, то уже не поднимется. Но спать еще не хотелось. Опершись на стол, она принялась рассеянно перекатывать бусины. В юности у нее было ожерелье из сверкающих синих бусин с вкраплениями меди и серебра. Она оставила его сестре, когда вышла замуж. Умберто никогда не любил это ожерелье: подозревал, что это подарок Кейтано. Тут он был прав, хотя Офелия этого так и не признала. Вот бы научиться создавать такой красивый цвет. На фабрикаторе цвет можно было выбрать, но синий, который у него получался, был тусклым и скучным – совсем не таким, как у ожерелья.

Она погладила сушеные кукурузные обертки,

и те зашуршали под ее пальцами. Если сплести из них толстый жесткий шнурок, можно будет пустить его по подолу новой накидки. Раскрасить в какой-нибудь… Она замерла; по коже вдруг побежали мурашки. Что?.. Это был не звук, хотя она вслушивалась изо всех сил, пытаясь расслышать что-нибудь поверх шума крови в ушах. Она медленно повернулась, огляделась по сторонам. Ничего. Ничего, но… тревога почему-то не отступала.

Запах. Тот же запах, что в доме, где она спала. В тот раз она решила, что это запах сырости, но теперь, поразмыслив, сообразила, что грибок пахнет иначе, не так насыщенно. Сердце застучало как бешеное; приложив к боку кулак, Офелия почувствовала, как оно колотится о грудную клетку. Она сухо сглотнула.

– Я здесь, – сказала она в темноту, в тишину, в пустоту снаружи. Голос прозвучал чудно, трескуче, как плохо настроенное радио. – Если ты там, выходи.

Она понятия не имела, с кем или чем разговаривает. С призраками убитых? В призраков она не верила, хотя однажды видела Умберто – спустя полгода после его смерти. На нем были белый костюм и синяя шляпа; он улыбался другой женщине, а когда Офелия окликнула его, растворился в воздухе. Но разве призраки пахнут? Призрак Умберто ничем не пах – в тот единственный раз он просто проскользил мимо нее, как безупречная бесплотная проекция.

На секунду Офелия задержала дыхание, потом глубоко вдохнула – не то чтобы принюхиваясь… Да, что бы это ни было, оно пахло, и пахло незнакомо. По-новому. Вероятнее всего, это было какое-то животное; кто-то из лесных обитателей осмелел настолько, что зашел в поселок, хотя прежде такого не случалось.

Собрав всю свою храбрость в кулак, Офелия вышла из швейного зала и приблизилась к входной двери. Из-за ее спины за порог лился свет, и ее тень тянулась далеко вперед, а по обе стороны от нее лежали пятна света. Только их Офелия и видела. За дверью были выключатели, отвечающие за уличное освещение. В колонии ими почти не пользовались, но теперь она включила свет снаружи. Загорелось только две лампочки: остальные, должно быть, повредило во время штормов. Но и в этих косых лучах света ей удалось разглядеть, как по улице что-то движется.

Чудовище. Животное. Пришелец.

Смертельно опасный пришелец, которому уже случалось убивать людей.

Офелия не могла заставить себя ни выйти на улицу, ни вернуться в центр. Даже свет, и тот не могла выключить. Она посмотрела в сторону. Там тоже что-то двигалось, что-то темное на фоне еще более темной ночи. Существо приблизилось – многоногое, массивное нечто с глазами, в которых отражался свет лампочек…

Коровы. Офелия устало привалилась к дверному косяку; по улице прошествовали несколько коров. Между ними, высоко задирая ноги, скакал теленок. Одна из коров, взмахнув хвостом, мазнула кисточкой по отпечатку на двери. Выходит, это были коровы. А запах – тоже от них? Сложно сказать, но на улице действительно стоял густой, многосоставный коровий дух.

– Коровы, – произнесла Офелия вслух.

Животные замерли, растопырили уши и попятились, словно пытались увернуться от ее голоса. Офелии стало смешно; хотелось прирезать этих коров, из-за которых она так напугалась.

– Му-у-у! – завопила она, сама не ожидая; крик шел откуда-то из живота, до того громкий, что у нее заболело горло.

Коровы отпрянули, развернулись и с громким топотом припустили прочь.

– Дуры! – прокричала Офелия им вслед.

Продолжая полыхать от праведного гнева, она выключила свет в центре и ощупью двинулась домой. Теперь, когда она нарушила тишину, ей хотелось говорить и дальше, вновь чувствовать в горле слова, вновь услышать собственный голос не только в голове, но и ушами.

– Ну не идиотка ли? Коров испугалась. Могла бы догадаться, что они заходят ночью в поселок: ворот-то нет…

И все-таки… Она никогда не находила на улицах навоз. Да и к чему коровам заходить в поселок? Если бы они паслись в огородах, она бы давно это заметила.

Слова иссякли сами собой, словно их количество было конечно и она исчерпала лимит. Коровы зашли в поселок. Они зашли в поселок, хотя обычно этого не делают, но в этот раз зашли, потому что… потому что… потому что захотели… потому что их что-то напугало у реки.

Испытывать такой ужас дважды за один вечер оказалось физически больно. Так сильно у нее стучало сердце, так судорожно сжимались легкие, что заболели ребра. Она стояла посреди кухни, неспособная сдвинуться с места, пока ногу не скрутило так, что на фоне этой боли ужас померк. Офелия перенесла вес на сведенную судорогой стопу, всхлипывая с каждым вдохом, пока не отпустило. Она устала, и у нее болело все тело. Если пришельцы хотят ее убить, пусть убивают во сне.

Уже в постели ногу свело снова, и Офелия неуклюже встала, чтобы снова на нее опереться. Она слишком стара для такого. Знакомое раздражение согрело ее. Она слишком стара, и у нее болит нога, и ей тяжело работать, и во всем этом нет ее вины. Когда судорога прошла, она снова легла, натянув покрывало повыше. Потом вспомнила, что не заперла уличную дверь. Она никогда этого не делала, но теперь… если там действительно пришельцы… Вздохнув и выругавшись под нос – и откуда только она знает такие слова, – Офелия снова выбралась из постели и пошла запирать проклятую дверь.

Не удержавшись, она выглянула. В темном ночном воздухе далеко разносился ритмичный хруст: где-то за поселком паслись коровы. Легкий ветерок, гуляющий в переулках между домами, погладил ее по коже. Она не видела ничего, абсолютно ничего, кроме искорок, которые вспыхивали внутри глазных яблок. Она стояла до тех пор, пока не начала дрожать; потом тщательно заперла дверь на засов и вернулась в постель. По пути в спальню она обо что-то ушибла палец – включать свет снова она не собиралась – и легла с чувством, что никакими кошмарами ее уже не напугать.

Вопреки ожиданиям, спала она хорошо. Сам сон не запомнился – только то, что он был приятный. Когда она встала, солнечный свет уже нарисовал на кухонном полу сетку, повторяющую решетку задней двери. Офелия нахмурилась. Задняя дверь? Она шарахалась ночью в темноте, чтобы запереть уличную дверь, и забыла про дверь в огород? Быть такого не может: дверь точно была заперта.

Она не помнила. Такое уже случалось: она думала, что закрыла дверь, а потом та оказывалась открытой; или, наоборот, вроде бы открывала, а потом выяснялось, что нет. Это началось давно, еще до того, как улетел Барто. Забывчивость ужасно раздражала ее; из-за нее она чувствовала себя глупо. Офелия встала и пошла искать предмет, о который запнулась ночью. Надо убрать его с пола, пока она и об этом не забыла.

На пути между уличной дверью (та была на засове – по крайней мере, хоть тут она не опростоволосилась) и дверью спальни не обнаружилось ничего, обо что можно было ушибить палец. Стулья аккуратно задвинуты под кухонный стол. Ничего… если только она не заплутала в потемках и не ушиблась о косяк двери своей прежней спальни. Но, будь это так, она бы нащупала рядом стену.

Она переводила взгляд с открытой кухонной двери на дверь спальни, с окна на окно, снова на стол со стульями. Все вещи были на своих местах. При свете солнца, когда ветерок доносил с огорода свежий утренний воздух, насыщенный ароматами зелени, сложно было поверить, что ночью происходило что-то неладное. Офелия принюхалась. Никаких странных запахов, хотя коровий дух еще не улетучился. Она открыла наружную дверь и увидела, что по улице тянутся дорожки из коровьих лепешек.

Она вынесла из сарая тачку и легкую лопату и все утро носила навоз в компостную канаву. Коровы вернулись на пастбище и как ни в чем не бывало мирно пощипывали траву. Собирать навоз с улиц оказалось куда проще, чем в траве; если бы коровы приходили в поселок каждую ночь, она могла бы каждый сезон удобрять все огороды свежим навозом и раз и навсегда решила бы проблему с топливом для рециклера. Конечно, ей не хотелось каждый день убирать навоз; ей не нравился запах. Она заполнила доверху компостную канаву, а остатки навоза отправила в рециклер; потом приняла душ, чтобы смыть с себя запах. В журнале она отметила, что ночью коровы зашли в поселок. Не сказать, чтобы важные новости, а все-таки событие. Она проверила погоду и увидела, что посреди океана собирается крупный шторм, первый в этом году. Это была опасность посерьезнее воображаемых пришельцев. Она набросала список дел, с которыми нужно разобраться, пока шторм не дошел до поселка – если, конечно, он не пройдет мимо. Починить ставни и двери, убедиться, что все вещи прочно закреплены и не улетят с первым порывом ветра. Возможно, на этот раз она переждет шторм в центре. Перетащит в швейный зал какой-нибудь матрас. Тот, что в старой спальне, отлично подойдет, и нести недалеко.

Матрас оказался почти неподъемным, а дорога была мокрая, в следах от коровьих лепешек. Офелия недовольно оглядела навозные пятна. Не хватало еще волочить матрас по коровьему дерьму, а потом на нем спать, пусть даже спустя несколько дней. Садовая тачка тоже провоняла навозом. На складе рядом с рециклером были тачки побольше и потяжелее, на них раньше возили лес; Офелия выкатила одну из них. Через переднюю дверь тачка не пройдет. Офелия выволокла матрас на порог, кое-как взвалила на тачку и покатила к центру. Там дверной проем был пошире… но в швейный зал тачка не прошла. Офелия столкнула матрас на пол и оставила его лежать. Она слишком устала, чтобы затаскивать его в зал.

К тому времени, как она вернула тачку на склад, начало смеркаться, и ее переполняла обида на весь свет: на дурацкий шторм, дурацких коров, дурацкий матрас и дурацкую тачку. А пуще всего – на идиотов, которые спроектировали эти дверные проемы, слишком узкие для садовых тачек. Себя она обругала тоже: провозившись весь день с матрасом, она не проверила огород, и склизевики наверняка попортили половину помидорных кустов.

Она выскочила в огород, но не обнаружила никакого ущерба, кроме раздавленного склизевика между грядок. Свежего, влажно поблескивающего. Она собрала все спелые помидоры, которые удалось разглядеть в сгущающихся сумерках, и отнесла их в дом. Склизевик не шел у нее из головы. Наверное, его раздавила корова. Или овца. Или кровожадный пришелец, который собирался отрезать ей голову… Но об этом она подумает позже.

Она приняла душ. Бегущая вода смыла раздражение и успокоила натруженные мышцы. Выйдя из душа и вытершись, Офелия поняла, что не прочь надеть какие-нибудь бусы. Белые, красные, коричневые. Тут она вспомнила, что сегодня не ставила тесто; придется готовить ужин с нуля. Она зачерпнула горсть муки, добавила жира, щепотку соли, немного воды. Замесила тугой упругий шар, от которого отщипнула кусочки поменьше. Одной рукой сунула в печь решетку. Затем раскатала из кусочков теста лепешки своей второй любимой скалкой (любимую забрала Розара, чего Офелия ей до сих пор не простила, хотя невестка, скорее всего, еще спала в криокапсуле на пути туда, где ей не понравится, – наказания хуже не придумаешь).

Она покрошила в сковороду сосиску, нарезала лук и начала их обжаривать. Свиные сосиски скоро закончатся; она наконец-то подъела запасы свинины в морозильных камерах центра. Рано или поздно придется зарезать овцу или корову. Нужно сделать это, пока у нее еще достаточно сил, напомнила себе Офелия. Она говорила это еще зимой, но продолжила питаться замороженным мясом под предлогом, что оно может испортиться. На самом деле ей просто нравились свиные сосиски. Если бы в поселке остались свиньи… Но последних свиней забили, когда стало ясно, что те, в отличие от овец и коров, разбегаются с терраформированного участка вокруг поселка.

Когда сосиска и лук были почти готовы, Офелия кинула лепешки на разогретую решетку, перевернула прутиком на другую сторону, а потом скинула на тарелку. Сосиску и лук можно подержать еще пару минут; она нарезала свежие помидоры, пока мясо шипело на сковороде, добавила по веточке мяты и базилика.

Вкусная еда никогда ей не надоедала. Она помнила, как некоторые старики жаловались, что с возрастом пища становится безвкусной, или просто отказывались от еды, но ей повезло. Кусочек теплого помидора, горячая сосиска с луком в печеной лепешке, немного мяты… То что надо. А завтра она закончит готовиться к шторму, если тот придет. Надо будет проверить насосы; прошло уже несколько дней. И убедиться, что все готово. Может, даже затащить треклятый матрас в швейный зал.