Текст книги "И снова Оливия"

– Бетси, – воззвал он, – боже ты мой, Бетси.

Он присел на краешек кровати, потер шею ладонью. А что, если Гроджер просто дразнит его, пакостит развлечения ради? Но нет, Гроджер не таков. Судя по тому, что знал о нем Джек, Гроджер всегда был человеком серьезным и все эти годы преподавал английский язык и литературу, господи прости, в школе для маленьких сучек. Стоп, не потому ли Бетси сказала, что «ей было бы проще», умри Джек на операционном столе, когда ему вырезали желчный пузырь? То есть еще тогда? Когда «тогда»? Лет через десять после того, как они поженились.

– Ты трахал мою жену? – вопросил Джек. – Ты, маленький мудила.

Встав на ноги, он побрел дальше по второму этажу. Еще одна спальня, за ней комната, в которой его жена устроила себе кабинет; Джек ходил по комнатам, озирался, словно чего-то искал. Затем спустился на первый этаж, обошел две гостевые комнаты, одна с двуспальной кроватью, другая с односпальной. На кухне налил себе еще виски из бутылки, привезенной сегодня из Портленда. А казалось, он купил ее давным-давно.

Его роман с Илейн Крофт начался лишь спустя двадцать пять лет после его женитьбы на Бетси. Джек с Илейн буквально набросились друг на друга, и это было что-то. Вспомнить страшно. На Бетси когда-либо накатывало нечто подобное? Вряд ли, Бетси никогда и ни на кого не бросалась. Но откуда ему знать, какой она была?

– Эй, Кэсси, – сказал Джек, – твоя мама была потаскушкой.

Еще не договорив, он осознал, что это неправда. Мать Кэсси была… ну, в некотором роде потаскухой, черт возьми, если она трахалась с Гроджером в отелях Бостона и Нью-Йорка, когда Кэсси была совсем ребенком, но матерью Бетси была потрясающей – этого не отнять. Джек помотал головой. И вдруг понял, что напился. А заодно решил, что никогда и ни за что не расскажет дочери о Гроджере, пусть мамочка останется для Кэсси такой, какой была: святой, вынужденной терпеть ее отца – гомофоба, придурка и эгоиста.

– Ладно, ладно, – сказал Джек.

Он опять сел за компьютер. Вытащил из «удаленных» сообщение, снова прочел и написал – внимательно следя за орфографией, чтобы его письмо не приняли за пьяный бред: «Привет, Том. Да, я знаю о ваших встречах. Поэтому и подумал, что тебе нужно сообщить о ее смерти». Затем отправил и выключил комп.

Но спать не лег, погрузившись в большое кресло в гостиной. Он размышлял о муравьях, что ползли, огибая его ступни, когда мутный Рыбий Глаз прижал его к обочине и заставил стоять у машины, – о тех самых муравьях. Они всего лишь делают то, для чего предназначены, – живут, пока не умрут, часто бесславно, например под колесами автомобиля Джека. Муравьи не шли у него из головы. Из его головы, Джека Кеннисона, изучившего досконально (как ему хотелось думать) поведенческие стратегии человека начиная со времен Средневековья, а затем углубившегося в историю Австро-Венгрии, в ту ее часть, когда был убит эрцгерцог Франц Фердинанд и вся Босния полыхнула огнем, – теперь же он размышляет о муравьях.

Потом он вспомнил, что завтра воскресенье – бесконечно долгий день.

А потом задумался – мысли Джека чередовались, как цветные узоры в калейдоскопе, – о своей жизни, какой она была и какой стала, и громко произнес:

– Ты не так чтобы очень, Джек Кеннисон.

Сам себе удивился, но чувствовал, что сказал правду. Недавно кто-то употребил при нем это выражение, но кто? Оливия Киттеридж, конечно. Так она отозвалась об одной женщине, которую они встретили в центре города. «Она не так чтобы очень», – сказала Оливия как отрезала, и с тех пор Джек не то чтобы игнорировал ту женщину, просто не замечал.

Наконец Джек достал листок бумаги и написал от руки: «Дорогая Оливия Киттеридж, я скучаю по вам, и, если вы сочтете удобным позвонить мне, или написать по электронной почте, или увидеться со мной, я буду очень, очень рад». Подписался, сунул листок в конверт. Но не заклеил его. Утром он решит, отправлять письмо или нет.

Роды

Двумя днями ранее у Оливии Киттеридж случились роды.

Младенец родился на заднем сиденье ее машины, а стояла машина на лужайке, перед домом Марлин Бонни. Марлин созвала гостей в преддверии рождения ребенка у ее дочери, Оливия же не захотела парковаться позади других машин, вытянувшихся цепочкой на грязной подъездной дороге. Она боялась, что кто-нибудь припаркуется позади нее и она не сможет выехать; Оливия не любила, когда что-то мешало ее передвижениям. Вот она и поставила машину прямо перед входной дверью, и правильно сделала, как вскоре выяснилось, потому что та дурочка по имени Эшли – яркая блондинка и подружка дочери Марлин – принялась рожать, о чем Оливия узнала первой из присутствующих. Все сидели в гостиной на раскладных стульях, и вдруг Оливия увидела, как Эшли – с огромным животом, в красном свитерке-стретч, подчеркивавшем беременность, – выходит из комнаты, и Оливия мигом догадалась, в чем дело.

Она встала и двинула за девушкой на кухню; ухватившись руками за края раковины, Эшли тихо стонала: «О господи, о господи…»

– Ты рожаешь, – сообщила ей Оливия.

И эта маленькая идиотка ответила:

– Кажется, да. Но у меня срок на следующей неделе.

Глупое дитя.

А этот глупейший праздник в честь будущего новорожденного. Даже сейчас, сидя у себя в гостиной и глядя на залив, Оливия не могла смириться с тем, до чего же дурацким получился праздник.

– Черт-те что, – сказала она вслух. Затем поднялась, перешла на кухню и уселась там. – Да уж.

Она сидела и качала ногой, вверх-вниз.

Посмотрела на большие наручные часы – некогда они принадлежали ее мужу Генри, и впервые она надела их четыре года назад, когда с Генри случился удар. Часы показывали четыре.

– Чудесно. – Оливия надела куртку (июньский денек выдался прохладным), взяла свою большую черную сумку, села в машину – заднее сиденье до сих пор кое-где было липким по милости той дурочки, хотя Оливия драила обивку до посинения, – и поехала в «Либби», где купила сэндвич с лобстером, а затем добралась до мыса, откуда открывался замечательный вид на отмель с маяком; там не спеша и не выходя из машины, она принялась за сэндвич.

Неподалеку стоял пикап, и Оливия помахала водителю, но он не ответил ей тем же.

– Тьфу на тебя! – сказала она, и кусочек лобстера упал на куртку. – Чтоб вас всех!

На груди темнело пятнышко, след от майонеза, и куртка будет испорчена навеки, если немедленно не застирать пятно. Куртка была новой, Оливия сшила ее только вчера, пристрочив на старенькой швейной машинке стеганую синюю подкладку к белой струящейся ткани, но предварительно щедро отмерив длину так, чтобы куртка прикрывала пятую точку.

Оливия разволновалась.

Мужчина в пикапе говорил по телефону и вдруг расхохотался; Оливия видела, как он запрокинул голову, ей даже видны были зубы в его широко распахнутом хохочущем рту. Затем он включил двигатель и выехал на дорогу, по-прежнему разговаривая по телефону, и Оливия осталась одна на мысу. Перед ней простирался залив, вода сверкала на солнце, деревья на островке вдали стояли по стойке смирно, а на берегу поблескивали мокрые камни – прилив сменился отливом. В тишине слышны были только звуки, что издавали ее челюсти, и чувство бездонного одиночества накрыло ее.

Это из-за Джека Кеннисона. Она слишком много думает о нем, об этом противном богатом старом пустозвоне, с которым она встречалась некоторое время весной. Он ей нравился. С месяц назад она даже лежала с ним в его кровати, совсем рядом, и, пристроив голову ему на грудь, слушала, как бьется его сердце. И ей вдруг стало так легко, а потом ее пробил страх. Оливия не любила бояться.

Когда она встала, собираясь уходить, он сказал: «Останься, Оливия». Но она не осталась. «Позвони мне, – попросил он. – Я буду рад твоему звонку». Она не позвонила. Сам бы мог позвонить, если бы захотел. Так нет же. Вскоре она столкнулась с ним в продуктовом магазине и рассказала о своем сыне, у которого вот-вот родится еще один ребенок, и она раздумывает, не съездить ли ей по такому случаю в Нью-Йорк на один день, и Джек был очень мил с ней, однако в гости не пригласил, а потом она опять увидела его в том же продуктовом (он ее не заметил) – Джек разговаривал с этой вдовицей-тупицей Бертой Бэбкок, республиканкой, как и он, и, возможно, тупая вдовушка понравилась ему больше, чем Оливия. Кто знает? Он прислал ей сообщение с кучей вопросительных знаков в теме и без единого слова. Разве это похоже на письмо? Оливия так не думала.

– Плевать, – сказала она и прикончила сэндвич с лобстером. Свернула в трубочку бумагу из-под сэндвича и швырнула на заднее сиденье – все равно его снова придется чистить от пятен, оставленных той молодой идиоткой.

* * *

– Сегодня у меня случились роды, – сообщила она сыну по телефону.

Тишина.

– Ты меня слышишь? – спросила Оливия. – Роды у меня случились.

– Где? – настороженно поинтересовался Кристофер.

– В моей машине напротив дома Марлин Бонни. Родилась девочка… – И она поведала ему все, как было.

– Уфф… Ты молодец, мам. – И добавил не без ехидства: – Приезжай к нам, примешь роды у Энн. Она обычно рожает в бассейне.

– В бассейне? – не поняла Оливия. Кристофер что-то шепнул кому-то, находившемуся рядом. – Энн опять беременна? Почему ты не сказал мне?

– Она пока не беременна. Но мы стараемся. И она непременно забеременеет.

– Что значит «в бассейне»? Плавательном?

– Ну да. Типа. Таком детском. Вроде того, что у нас во дворе. Только этот попросторней и определенно много чище.

– Но почему в бассейне?

– Почему? Потому что так естественнее. Ребенок выскальзывает в воду. Под присмотром акушерки, разумеется. Это безопасно. И даже более чем безопасно, так и должны появляться на свет дети.

– Ясно, – сказала Оливия, хотя ей ничего не было ясно. – И когда у вас опять кто-то родится?

– Как только мы поймем, что Энн беременна, сосчитаем недели. Мы пока никому не говорим о наших стараниях из-за того, что случилось в прошлый раз. Но тебе я рассказал. Вот.

– Хорошо, – ответила Оливия. – Тогда до свидания.

Кристофер раздраженно хмыкнул – она отчетливо расслышала, – прежде чем попрощаться:

– До свидания, мама.

* * *

Дома, к удовольствию Оливии, майонезное пятнышко на куртке сдалось без боя горячей воде с мылом. Повесив куртку сохнуть в ванной, Оливия вернулась в гостиную к своему креслу с видом на залив. Солнечный свет падал не сверху, но под углом, залив искрился, и ничего не было видно, кроме этих искр, разве что кое-где поплавки от неводов, расставленных ловцами лобстеров; в это время дня солнце такое яркое, что кажется, его лучи разрезают воду. У Оливии из головы не выходил тот дурацкий праздник в честь грядущего младенца. Там были одни женщины. Почему на такие празднества зовут только женщин? Что, с мужчинами рождение детей никак не связано? Оливия пришла к выводу, что женщины ей не нравятся.

Ей нравятся мужчины.

Всегда нравились. Она мечтала о пяти сыновьях. И до сих пор жалела, что у нее не родилось столько сыновей, потому что Кристофер… и Оливия почувствовала, как тоска тяжким грузом ложится ей на плечи; то же самое она испытывала четыре года назад, когда у Генри случился инсульт, а потом два года назад, когда он умер; вот и сейчас ей так же сдавило грудь. Кристофер и Энн назвали своего первенца Генри в честь отца Криса. Генри Киттеридж. Прекрасное имя. Самое оно для прекрасного человека. Правда, своего внука Оливия еще ни разу не видела.

Она сменила позу, подперла рукой подбородок, и ей опять вспомнился праздник у Марлин Бонни. Там был стол, уставленный едой; со своего места Оливия не без труда разглядела маленькие сэндвичи, фаршированные яйца и крошечные кусочки торта. Когда мимо проходила беременная дочка Марлин, Оливия дернула ее за платье:

– Не принесешь мне что-нибудь из этих яств?

Та тупо уставилась на нее, но вскоре опомнилась:

– Ой, да, конечно, миссис Киттеридж.

Однако девушке приходилось разрываться между гостями, и Оливия ждала целую вечность, пока ей на колени положили бумажную тарелку с двумя фаршированными яйцами и куском шоколадного торта. Ни вилки, ни салфетки, ничего.

– Спасибо, – поблагодарила Оливия.

Кусочек торта она отправила в рот целиком, а тарелку с яйцами запихнула поглубже под стул. От фаршированных яиц у нее была отрыжка.

Дочка Марлин опустилась в плетеное кресло, украшенное лентами, они спускались по спинке и подлокотникам до самого пола – трон для королевы праздника. Когда все наконец расселись – рядом с Оливией место пустовало, пока его не заняла беременная Эшли, вынужденно, поскольку других свободных мест не осталось, – когда все расселись, Оливия увидела стол, заваленный подарками, и лишь в этот момент сообразила, что явилась с пустыми руками. Ужас! Тихий ужас.

Марлин Бонни, направлявшаяся к середине комнаты, задержалась около нее и негромко спросила:

– Оливия, как дела у Кристофера?

– У него умер ребенок, – ответила Оливия. – Сердце остановилось за несколько дней до родов. Энн пришлось рожать мертвеца.

– Оливия! – Красивые глаза Марлин наполнились слезами.

– Что толку слезы лить, – сказала Оливия. (Сама она пролила немало слез. Рыдала, как младенец, после телефонного разговора с Кристофером.)

– Оливия, мне так жаль. – Марлин оглядела комнату и наклонилась к уху Оливии: – Лучше не рассказывать здесь об этом, как думаешь?

– Думаю, не стоит, – согласилась Оливия.

Марлин с облегчением пожала ей руку.

– Боюсь, девочки без меня не управятся, – сказала она и, выйдя на середину гостиной, хлопнула в ладоши: – Что ж, начнем?

Взяв подарок со стола, Марлин передала его дочери, и та, прочтя открытку, воскликнула:

– Ой, это от Эшли. – И все обернулись на беременную блондинку, сидевшую рядом с Оливией. Густо покраснев, Эшли застенчиво помахала. Дочка Марлин сняла обертку, ленточки она прилепила скотчем к бумажной тарелке. И наконец предъявила небольшую коробку, а из коробки вынула крошечный свитерок: – О, вы только гляньте!

Комната наполнилась одобрительными возгласами. И, к великому смятению Оливии, свитерок пустили по кругу. Когда он добрался до Оливии, она сказала «очень симпатичный» и передала его Эшли. Со словами «я его уже видела» и под смех собравшихся Эшли вручила свитерок соседке с другого бока, и та чего только не наговорила об этой вещице, прежде чем отдать следующей гостье. Время шло. Одна из девушек спросила: «Ты сама связала?» – и Эшли утвердительно кивнула. Другая гостья сказала, что ее свекровь тоже вяжет, но такого красивого свитерка у нее никогда не получится. Эшли словно одеревенела, глаза у нее были вытаращенные. «Вот так комплимент», – пробормотала она.

Настал черед второго подарка, Марлин поднесла его дочери. Девушка прочла открытку вслух: «От Мэри». Из дальнего угла комнаты молодая женщина помахала всем присутствующим. Дочь Марлин неторопливо выкладывала ленточки, снятые с подарка, на бумажную тарелку, и до Оливии дошло, что так будет с каждым подарком, пока тарелка не исчезнет под ленточками. Оливия не знала, что и делать. Оставалось лишь сидеть и ждать, и наконец дочь Марлин вынула из коробки набор пластиковых детских бутылочек с рисунком из зеленых листочков. Этот подарок восприняли не столь однозначно.

– Ты разве не будешь кормить грудью? – раздался вопрос.

– Ну, я попытаюсь… – ответила дочь Марлин и добавила бодрым тоном: – Но, по-моему, бутылочки всегда пригодятся.

– Я просто подумала, ведь никогда не знаешь, – пояснила Мэри. – И даже если кормишь грудью, лучше иметь про запас несколько бутылочек.

– Точно, – подхватила другая гостья, и бутылочки тоже пустили по рукам.

Оливия надеялась, что с ними разберутся быстрее, но оказалось, у каждой гостьи, стоило ей коснуться бутылочек, находилось что сказать о кормлении грудью. Оливия, разумеется, не кормила Кристофера грудью – в те времена никто не кормил, кроме женщин, мнивших, что они не чета другим.

Когда третий подарок перекочевал к дочери Марлин, неподдельный ужас сковал Оливию. Она и вообразить не могла, сколько времени понадобится этой девчушке, чтобы перебрать гору подарков, высившуюся на столе, развернуть каждый, аккуратно прилепить ленточку к чертовой бумажной тарелке, и все будут ждать – дожидаться! – когда очередное подношение пройдет через их руки. Ничего глупее Оливия в жизни не видывала.

В руках у нее очутились желтые сапожки, она уставилась на них и вскоре передала Эшли.

– Шикарные, – прокомментировала беременная соседка.

Внезапно Оливия припомнила, что с Генри она была несчастна еще до того, как его хватил инсульт. Почему эта мысль пришла ей в голову именно сейчас, она понятия не имела. Оливия и раньше сознавала свою несчастность, но обычно размышляла об этом, только когда была одна.

На самом деле ей не давал покоя вопрос: почему с возрастом в ее отношении к мужу появилась черствость? Мало того, очерствение развивалось помимо ее воли, словно каменная стена, что нарастала понемногу за долгие годы их семейной жизни, – стена, разделявшая их, но все же иногда в теплый солнечный денек радовавшая веселеньким зеленым мхом, и они оба смеялись, и им было хорошо друг с другом, – и как же эта стенка превратилась в крепостной вал, высокий, непробиваемый, напрочь лишенный растительности в трещинах и будто навеки оледеневший после сильной метели? Иными словами, что-то произошло между ними, что-то непоправимое. В определенных случаях она отмечала про себя появление нового булыжника здесь, кучи щебня там – подростковый период Кристофера; ее чувства (как давно это было!) к Джиму О’Кейси, с которым они вместе преподавали в школе; нелепые отношения Генри с девочкой Тибодо; тот кошмар, когда бандиты взяли Оливию и Генри в заложники и, не зная, останутся ли они в живых, оба наговорили друг другу много лишнего, а потом был развод Кристофера и его отъезд в Нью-Йорк, – и однако Оливия все равно не понимала, почему старость они встретили, разделенные этой высоченной жуткой стеной. И винила себя. Ибо если Оливия черствела сердцем, то Генри, наоборот, становился все мягче и все более нуждался в ней, и когда, бесшумно приблизившись сзади, он нежно обнимал жену, Оливию хватало лишь на то, чтобы не показать, как ее трясет. Ей хотелось кричать: «Отстань!» Но почему? Разве это преступление – просить об ответном знаке любви?

– Молокоотсос, – подсказала Эшли, поскольку Оливия долго вертела в руках пластиковое не пойми что, не в силах сообразить, зачем оно нужно.

– Ладно. – Оливия вручила этот кошмар Эшли и покосилась на кучу подарков на столе – ни малейших изменений, та же громадина.

По кругу пустили светло-зеленое детское одеяльце. На ощупь оно Оливии понравилось, и, положив одеяльце на колени, она разглаживала его ладонями.

– Миссис Киттеридж, не увлекайтесь, – раздался чей-то голос, и Оливия торопливо отдала одеяльце Эшли.

– У-у-у, какое хорошенькое, – сказала Эшли, и в этот момент Оливия увидела капли пота на ее висках.

А затем девушка прошептала: «О боже». Оливия была уверена, что ей не послышалось. Когда одеяльце добралось до противоположного конца комнаты, Эшли встала:

– Прошу прощения, перерыв на туалет.

– Ты ведь знаешь, где он? – забеспокоилась Марлин.

Эшли ответила, что знает.

Упаковка детских полотенец одолела полкруга, а стул Эшли все еще пустовал. Передав полотенца через стул другой гостье, Оливия тоже поднялась:

– Сейчас вернусь.

Эшли она обнаружила на кухне. Нагнувшись над раковиной, девушка повторяла непрерывно:

– О боже, о боже.

– Ты в порядке? – громко спросила Оливия. Эшли помотала головой. – Ты рожаешь, – сказала Оливия.

Эшли повернулась к ней лицом, мокрым от пота и слез:

– Похоже на то. Утром мне показалось, что у меня схватки, но потом все прекратилось, а теперь… О боже. – И, ухватившись руками за края раковины, она нагнулась еще ниже.

– Давай отвезем тебя в больницу, – сказала Оливия.

Эшли медленно распрямилась.

– Не хочу портить подруге праздник, для нее это так важно. Знаете, – зашептала она, – еще неизвестно, женится ли Рик на ней.

– Да какая нам сейчас разница! – взорвалась Оливия. – Ты вот-вот родишь. Черт с ним, с праздником. Они даже не заметят, что тебя нет.

– Нет, заметят. И все внимание переместится на меня. А так не должно быть… – Эшли сморщилась и опять вцепилась в края раковины. – О боже, боже.

– Схожу за своей сумкой, а потом везу тебя в больницу, немедленно. – Оливия нарочно заговорила как учительница в школе.

В гостиной она сняла со спинки стула свою большую черную сумку. Гостьи над чем-то смеялись, и от их громкого смеха у Оливии закладывало уши.

– Оливия? – донесся до нее голос Марлин.

Она помахала рукой над головой и вернулась на кухню. Эшли тяжело дышала.

– Помогите мне, – всхлипнула она.

– Ну-ну, не раскисай. – Оливия подталкивала девушку к двери. – Моя машина стоит прямо перед домом. Сядем и поедем.

На кухне появилась Марлин:

– Что происходит?

– Она рожает, – объяснила Оливия. – Я везу ее в больницу.

Расстроенная, заплаканная Эшли обернулась к Марлин:

– Я не хотела портить вам праздник.

– Так, – сказала Оливия, – у нас мало времени. Идем к машине.

– Оливия, давай я вызову «скорую». А вдруг ребенок родится в дороге? Погоди, я сейчас позвоню.

Марлин сняла трубку с телефона на стене, и казалось, минула целая вечность, а в трубке по-прежнему раздавались длинные гудки.

– Ладно, я ее забираю, – сказала Оливия. – А ты, когда дозвонишься, опиши им мою машину, и пусть следуют за мной, если им будет угодно.

– Но какая у тебя машина? – запаниковала Марлин.

– Посмотри на нее – и узнаешь, – отрезала Оливия. Эшли уже вышла из дома и теперь забиралась на заднее сиденье автомобиля Оливии. – Вели водителю «скорой», если тот, конечно, появится, прижать меня к обочине.

Распахнув заднюю дверцу, Оливия взглянула на Эшли и поняла: началось. Девчонка сейчас родит.

– Снимай трусы, – приказала Оливия.

Эшли честно попыталась, но ее корчило от боли; тогда Оливия дрожащими руками порылась в своей сумке и вынула портновские ножницы, которые всегда носила с собой.

– Ляг на спину.

Согнувшись пополам, она сунула голову в машину, но, побоявшись проткнуть девушке живот огромными ножницами, ринулась к противоположной дверце, и с этой стороны ей удалось довольно ловко разрезать трусы. Вернувшись к первой дверце, она стянула их с Эшли.

– Лежи, не двигайся, – грозно предостерегла Оливия. Ну да, школьные учительницы бывшими не бывают.

Девушка раздвинула колени, и Оливия остолбенела. Ее потрясла… pudendum, вспомнила она латинский термин. Никогда прежде она не видела молодой… pudendum. Ничего себе, сколько волос! И она была раскрыта – широко! Кровь пополам с какой-то склизкой дрянью вытекала из нее, с ума сойти! Эшли хрипло, прерывисто дышала.

– Ладно, ладно, сохраняем спокойствие. – Оливия понятия не имела, что ей теперь делать. – Спокойно! – заорала она. И раздвинула колени Эшли пошире.

Спустя несколько минут – хотя кто их считал, эти минуты, – Эшли издала оглушительный гортанный звук, не то стон, не то вой. И из нее что-то вывалилось.

Оливия подумала, что девушка вовсе не ребенка родила, но какой-то комок, похожий на глину. А затем она разглядела лицо, глазки, ручки…

– Боже правый, – выпучила глаза Оливия. – Ты стала мамой.

Она даже не почувствовала, как мужская рука легла ей на плечо.

– Хорошо, а теперь дайте-ка посмотреть, что у нас тут.

Он был из «скорой», Оливия не слышала, как они подъехали. Но когда обернулась и увидела лицо этого человека, такое сосредоточенное, невозмутимое, она была готова расцеловать его.

Марлин стояла на лужайке перед домом, слезы ручьем текли по щекам.

– Оливия, – всхлипнула Марлин, – ну ты даешь!

* * *

Оливия поднялась и отправилась бродить по дому. Но разве это дом? Скорее уж нора, в которой обитает мышь, – таким она ощущала свое жилье с некоторых пор. Посидела недолго на маленькой кухне, опять встала, миновала комнату, откуда видно все, как они с Генри именовали свою спальню, с кушеткой под окном, кое-как застеленной сиреневым одеялом, – здесь спала Оливия со дня смерти мужа, – и вернулась в гостиную, где на обоях по обе стороны от камина виднелись потеки – следы, оставленные прошлогодними снегопадами. Она опустилась в глубокое кресло у окна и принялась качать ногой. Вечера становились бесконечными, а ведь некогда Оливия любила долгие вечера. Над заливом сверкало солнце, опускаясь все ниже. Дорожка солнечного света тянулась по дощатому полу до ковра.

Досада и растерянность только усиливались, и Оливия начинала злиться. Она подбрасывала ногу все выше и выше, а когда стемнело, произнесла вслух:

– С этим надо разобраться раз и навсегда.

И набрала номер Джека Кеннисона. Месяцем ранее она лежала рядом с этим мужчиной, либо ей это приснилось. Значит, так, если к телефону подойдет Берта Бэбкок – или любая другая женщина, – Оливия просто положит трубку.

Джек ответил на втором гудке.

– Алло? – будто нехотя отозвался он. – Мне звонит Оливия Киттеридж?

– Откуда ты знаешь? – ужаснулась Оливия, вдруг вообразив, что он может видеть ее, сидящую в своей гостиной.

– А у меня есть такая штучка, «определитель номера» называется, поэтому я всегда знаю, кто мне звонит. И штучка утверждает… погоди-ка, дай еще разок взгляну… точно, звонок от Генри Киттериджа. И поскольку мы знаем, что это не может быть Генри, я предположил, что звонишь ты. Привет, Оливия. Как поживаешь? Я очень рад, что ты позвонила. Я уж думал, мы больше никогда не поговорим друг с другом. Мне тебя не хватало, Оливия.

– Два дня назад у меня случились роды. – Сдвинувшись на край кресла, Оливия смотрела на почерневший залив.

Секундная пауза, и Джек переспросил:

– Что у тебя случилось? Роды?

Она поведала ему все как было, слегка откинувшись в кресле и перекладывая трубку из одной ладони в другую. Джек хохотал как сумасшедший.

– Восхитительная история, Оливия! Господи, ты приняла роды. Это же замечательно!

– Ну, когда я позвонила сыну, он не нашел это таким уж замечательным. Голос у него был… даже не знаю какой. Он явно предпочел бы поговорить о своих делах.

Ей казалось, она слышит, как Джек обдумывает ее слова.

– Ох, Оливия, – сказал он наконец, – твой мальчик, увы, – великое разочарование.

– Так и есть.

– Приезжай ко мне, – сказал Джек. – Садись в машину и приезжай в гости.

– Сейчас? На улице уже темно.

– Если ты не ездишь в темноте, я сам за тобой приеду.

– Я пока езжу в темноте. До скорого свидания, – закончила она разговор.

В ванной она сняла новую куртку с веревки, пятно высохло.

* * *

Джек встретил ее в рубашке с коротким рукавом. Кожа у него на руках заметно обвисла, тонкая рубашка обтягивала огромный живот, но и у Оливии живот не маленький, и она это знала. По крайней мере, зад был прикрыт. Зеленые глаза Джека поблескивали, когда он с поклоном впустил ее в дом.

– Здравствуй, Оливия.

И она пожалела, что приехала.

– Можно я повешу твою куртку? – спросил он.

– Ни за что, – ответила она и пояснила: – Это часть моего наряда.

Джек оглядел ее куртку:

– Очень мило.

– Я вчера ее сшила, – сообщила Оливия.

– Сшила? Сама?

– Ну да.

– Что ж, я потрясен. Давай присядем. – И Джек повел ее в гостиную, за окнами была тьма кромешная. Кивком головы он указал Оливии на кресло и сел напротив. – Ты нервничаешь, – сказал он. Не успела Оливия ответить, мол, с какой такой чертовой стати ей нервничать, как он добавил: – Я тоже. – И, помолчав, продолжил: – Но мы люди взрослые, и мы с этим справимся.

– Надеюсь. – Оливия подумала, что Джек мог бы и подольше расхваливать ее куртку.

Оглядевшись, она была разочарована тем, что увидела: резная деревянная утка, лампа с рюшами, присобаченными к подставке, – вся эта ерунда здесь и раньше была? Вероятно, а она и не заметила, и как ей только это удалось?

– Дочь возмущена моим поведением, – сказал Джек. – Я говорил тебе, что она лесбиянка.

– Да, говорил. А я сказала тебе…

– Помню, Оливия. Ты сказала, что это свинство с моей стороны цепляться к ней из-за ее ориентации. Потом я долго размышлял и пришел к выводу, что ты права. И позвонил ей несколько дней назад и попытался – в моей простецкой манере – донести до нее, что я знаю, какой я урод. Она не поверила. По-моему, она думает, что папаша просто страдает от одиночества после смерти ее матери, вот и решил помириться с дочкой. – Вздохнув, Джек провел рукой по своей редеющей шевелюре; выглядел он усталым.

– Она права? – спросила Оливия.

– Хороший вопрос. Я думал об этом. Ответа не нашел. Может, и права. Но правда и в том, что твои слова заставили меня задуматься. – Джек медленно покачал головой, глядя вниз, на свои носки; проследив за его взглядом, Оливия обнаружила, что на одном из носков дырка, а из нее торчит палец. Ему стоило бы постричь ногти на ногах. – Черт, как некрасиво, – сказал Джек и накрыл палец другой ступней, а потом убрал ее. – Так к чему я клоню – дети. Твой сын. Моя дочь. Мы им не нравимся, Оливия.

Оливия обмозговала эту сентенцию.

– Да, – согласилась она. – Не похоже, чтобы я нравилась Кристоферу. Почему, интересно знать?

Подперев голову рукой, Джек пристально смотрел на нее.

– Ты была никудышной матерью? Что толку гадать, Оливия? Может, он просто таким уродился.

Оливия опустила голову, сцепила руки в замок.

– Погоди-ка, – встрепенулся Джек. – У него только что родился еще один ребенок, верно?

– Он умер. Матери пришлось выталкивать из себя мертвого ребенка.

– Оливия, это ужасно. Господи, это настоящий кошмар. – Джек выпрямился.

– Угу. – Оливия смахнула пушинку с колена своих черных брюк.

– Возможно, поэтому он не хотел слушать о том, как ты принимала роды. – Джек смущенно пожал плечами. – Я лишь хочу сказать…

– Нет, ты прав. Абсолютно. – Эта мысль не приходила ей в голову, и она чувствовала, что лицо у нее пылает. – Как бы то ни было, она пытается снова забеременеть и следующего родит в бассейне. В малюсеньком детском бассейне. Так он мне сказал.

Откинув голову, Джек рассмеялся. Оливию удивил его смех – он был таким непосредственным.

– Джек, – резко сказала Оливия.

– Я тебя слушаю, – невозмутимо, но с хитринкой в глазах ответил Джек.

– Не могу не рассказать тебе, в какое занудство превратили тот праздник в честь будущего новорожденного. Дочка Марлин, бедняжка, сидела в кресле и приклеивала ленточки к бумажной тарелке, а потом каждый треклятый подарок пускали по рукам гостей. Каждый без исключения! И все говорили: «Ой, какая прелесть, разве это не чудесно», и ей-богу, Джек, я думала, что живой оттуда не выйду.

Он разглядывал ее с минуту, а затем прищурился лукаво.

– Оливия, я понятия не имел, где ты пропадала. Несколько раз пробовал дозвониться до тебя и в конце концов решил, что ты уехала в Нью-Йорк повидаться с внуком. У тебя разве нет автоответчика? Могу поспорить, что есть, раньше я тебе оставлял сообщения.