Текст книги "Любовь юного повесы"

Виллибальд и теперь не говорил ни слова, а только молча смотрел на маленькую ручку, которую так приветливо ему протягивали. Но так как он чувствовал, что должен что-нибудь сказать или сделать, то вдруг схватил эту розовенькую ручку и потряс ее, сильно сжав в своем исполинском кулаке.

– Ай! – вскрикнула девушка, с ужасом отступая. – Как вы больно жмете руку! Вы, кажется, переломали мне все пальцы.

Виллибальд от смущения покраснел как рак и пробормотал какое-то извинение. К счастью, в это время вмешался доктор, пригласив его войти в комнату.

Виллибальд молча принял приглашение. Мало-помалу завязался разговор, в котором главную роль играла, разумеется, Мариетта. Она подробно и очень комично описала встречу с Виллибальдом. Так как ей давно было известно о предстоящей помолвке Тони, то она обращалась с ее женихом как со старым знакомым, спрашивала о Тони, о лесничем, и ее розовый ротик работал как мельница.

Тем молчаливее был Виллибальд. Этот звонкий голос, звучавший как щебетание птички, приводил его в замешательство. Он только вчера познакомился с доктором, когда тот был в Фюрстенштейне; во время этого визита говорили о какой-то Мариетте, с которой дружна его невеста, но больше он ничего не знал, потому что Тони была не особенно общительна.

– И эта шалунья без всяких церемоний оставила вас стоять в сенях, а сама уселась за рояль, чтобы возвестить меня о своем приезде! – сказал Фолькмар, качая головой. – Это было очень невежливо, Мариетта!

– О, господин Эшенгаген не сердится! Зато он услышит твою любимую песню, я сейчас ее спою. Ты ведь и двух тактов не выслушал… Спеть?

Не дожидаясь ответа, она подбежала к роялю, и снова раздался чарующий, серебристый голос. Мариетта пела старинную народную песню; ласкающая мелодия лилась так мягко, так сладко, что казалось, будто тихая комната старого дома вдруг осветилась солнцем и в воздухе запахло весной. Просияло и лицо старика, на котором заботы и горе оставили множество морщин, и он с улыбкой слушал песню, вероятно напоминавшую ему то время, когда он был еще молод и счастлив.

Но не он один слушал внимательно; хозяин Бургсдорфа, два часа тому назад заснувший под гром «Марша янычар», теперь так благоговейно слушал эти мягко льющиеся звуки, точно они были для него откровением. Он сидел, сильно подавшись вперед, и не сводил глаз с девушки, всей душой отдававшейся пению и при этом необыкновенно милым движением наклонявшей головку то в одну, то в другую сторону. Когда же песня была окончена, он глубоко вздохнул и провел рукой по лбу.

– Моя маленькая певчая птичка! – с нежностью сказал доктор, нагибаясь к внучке и целуя ее в лоб.

– Правда, дедушка, голос у меня не стал хуже за последние месяцы? – шаловливо спросила она. – Но господину Эшенгагену он, должно быть, не нравится, он не говорит ни слова.

Девушка посмотрела на Виллибальда, надув губки, как ребенок, которому не угодили. Он встал и подошел к роялю. Его лицо покраснело, а голубые глаза блестели.

– О, вы пели очень, очень хорошо!

Молодая певица почувствовала глубокий, откровенный восторг, выражавшийся в этих лаконичных словах, и очень хорошо заметила, какое впечатление произвело ее пение. Поэтому она с улыбкой ответила:

– Да, эта песня очень хороша. Она всякий раз производила фурор, когда я пела ее на бис в конце представления.

– Представления? – переспросил Виллибальд, не понимая.

– Ну да, на гастролях, с которых я только что вернулась. О, гастроли прошли блестяще, дедушка, и директор с удовольствием продолжил бы их, но они и без того заняли большую часть моего отпуска, а я хотела провести хоть несколько недель с тобой.

Виллибальд слушал с возрастающим изумлением. Гастроли… отпуск… директор… что должно было все это означать? Доктор заметил его недоумение и спокойно сказал:

– Господин фон Эшенгаген еще не знает, кто ты, дитя мое. Моя внучка – певица.

– Как прозаически ты выражаешься, дедушка! – воскликнула Мариетта, вскакивая; ее хорошенькая фигурка вытянулась во весь рост, и она продолжала с комической торжественностью:

– Перед вами артистка достославного герцогского придворного театра, уже пять месяцев носящая это звание, особа с влиянием и положением; следовательно, шляпу долой!

Артистка придворного театра! Виллибальд буквально содрогнулся при этих роковых словах. Как благовоспитанный сын своей матери, он вполне разделял ее отвращение к «комедиантам». Он невольно сделал три шага назад и с ужасом уставился на особу, сказавшую ему такие страшные слова.

Она громко расхохоталась.

– Ну, такого почтения я не требую! Я позволяю вам оставаться у рояля. Разве Тони не говорила вам, что я поступила на сцену?

– Тони?.. Нет… – растерянно пробормотал Виллибальд. – Но она ждет меня, мне пора в Фюрстенштейн. Я и так слишком долго задержался здесь…

– Очень любезно! Это не особенно лестно для нас, но так как вы жених, то вам, разумеется, нужно спешить к невесте.

– Да, и к моей маме, – сказал Вилли, смутно чувствуя, что здесь ему грозит какая-то опасность, вследствие чего мать казалась ему ангелом-спасителем. – Прошу извинить, но я… я в самом деле… слишком долго задержался здесь…

Он запнулся, вспомнив, что уже говорил эту фразу, стал искать другие слова и, не найдя их, благополучно повторил свою любезность в третий раз.

Мариетта надрывалась от хохота. Доктор вежливо заявил, что не будет дольше удерживать гостя, и попросил засвидетельствовать его почтение лесничему и Тони фон Шонау. Но Виллибальд его почти не слышал; он нашел свою шляпу, отвесил поклон, бормоча слова прощания, и выбежал как ошпаренный. Он знал одно: ему следует уйти как можно скорее. Этот веселый, шаловливый смех Мариетты сводил его с ума.

Когда Фолькмар, проводивший его до двери, вернулся в гостиную, его внучка, задыхаясь от смеха, вытирала слезы, выступившие у нее на глазах.

– Мне кажется, у жениха Тони здесь, – она приложила маленький пальчик ко лбу, – не все дома. То он бежал с чемоданом сзади меня и молчал как рыба, потом, когда я пела, как будто немножко оттаял, а теперь ему вдруг захотелось немедленно убежать, и он помчался в Фюрстенштейн к своей маме, так что я не успела даже передать через него привет его невесте.

Доктор болезненно улыбнулся; он догадался, почему в его госте произошла такая внезапная перемена, и уклончиво ответил:

– Вероятно, молодой человек мало бывал в дамском обществе. Кроме того, он, кажется, до сих пор слушает только свою мать. Но невесте он нравится, а это, в конце концов, главное.

– Да, он красив, даже очень красив, но я думаю, дедушка, что он очень глуп.

Тем временем Виллибальд вихрем добежал до ближайшего угла улицы. Тут он остановился и попытался привести в порядок свои мысли. Прошло немало времени, прежде чем это ему удалось. Он еще раз оглянулся на дом доктора и медленно пошел дальше.

Что сказала бы на это его мать, которая всех «комедиантов» без исключения презирала! И она была права, ведь Вилли на себе испытал, что от этих людей исходит какая-то волшебная сила, что их надо остерегаться!

А что, если этой Мариетте Фолькмар вздумается навестить свою подругу и приехать в Фюрстенштейн? Собственно говоря, Вилли следовало бы прийти в ужас от этой мысли, и он был твердо убежден, что действительно боится. Но в его глазах снова появился странный блеск. Он вдруг представил в гостиной за роялем, за которым недавно сидела его невеста, маленькую, воздушную фигурку девушки, которая, как певчая птичка, наклоняла свою темную кудрявую головку то в одну, то в другую сторону, а гром «Марша янычар» превратился в мягкие звуки старинной песни, сквозь которые прорывался серебристый смех, звучавший тоже как музыка.

Все это было ужасно, потому что она поступила на сцену. Регина фон Эшенгаген не раз говорила об этом, а Виллибальд был слишком хорошим сыном, чтобы не считать мать оракулом. И все-таки он прошептал, глубоко вздохнув:

– О, как жаль! Как сильно жаль!

Глава 9

Приблизительно на половине пути между Фюрстенштейном и Родеком, в самой высокой части лесистых гор, находилась гора Гохберг, часто посещаемое место, славившееся превосходным видом, открывавшимся с нее. Древняя каменная башня на ее вершине (последний остаток развалин некогда стоявшего здесь замка) была немного подремонтирована для посетителей, а у ее подножия приютилась маленькая гостиница; в летние месяцы она принимала многочисленных приезжих из окрестностей; чужестранцы же редко забирались в эти малоизвестные лесистые горы и долины…

Осенью это место вообще мало посещалось, но сегодня прекрасная погода выманила на прогулку несколько человек; полчаса тому назад сюда приехали верхом два господина в сопровождении грума, а только что к гостинице подъехал экипаж с новыми гостями.

Двое приехавших раньше мужчин стояли на верхней площадке башни, и младший с увлечением показывал товарищу привлекшие его внимание уголки.

– Наш Гохберг славится прекрасными видами, – сказал он. – Мне непременно хотелось показать тебе их, Гартмут. Не правда ли, это безграничное зеленое море леса представляет несравненное зрелище?

Гартмут не ответил, вооружившись биноклем, он, казалось, искал какое-то место.

– Где же Фюрстенштейн? – спросил он. – А, вот он! Кажется, это очень величественное древнее здание.

– Да, замок стоит посмотреть, – заметил принц Адельсберг. – Впрочем, ты хорошо сделал, что остался дома третьего дня; во время этого визита я безбожно скучал.

– Да? Но ведь ты, кажется, большой приятель лесничего.

– Я люблю с ним поболтать, но его не было дома, он вернулся только незадолго до моего отъезда. Его сына сейчас нет в Фюрстенштейне, он кончает курсы в лесном институте, и мне пришлось беседовать только с Антонией фон Шонау, но это «удовольствие» оказалось далеко не из приятных! Она хорошо разбирается в хозяйстве, и других добродетелей у нее сколько угодно, но ума что-то не видно. Я прилагал все усилия, чтобы поддерживать разговор, и в награду имел честь познакомиться с ее женихом, настоящим, чистокровным деревенским дворянчиком, и его энергичной мамашей, командующей и сынком, и своей будущей невесткой. Мы вели необыкновенно остроумный разговор и наконец стали обсуждать культуру репы, и я был посвящен во все ее тайны. Я почувствовал себя по-человечески только тогда, когда вернулся лесничий со своим шурином Вальмоденом.

Роянов все еще смотрел в бинокль на Фюрстенштейн и, по-видимому, слушал совершенно равнодушно. Он повторил вопросительным тоном:

– Вальмоденом?

– Это новый прусский посланник при нашем дворе. Настоящий дипломат, важный, холодный, застегнутый на все пуговицы, но, впрочем, приятный господин. Ее превосходительство, его супруга, не изволили показаться, но я стоически перенес это, ведь если супруг убелен сединами, то эта дама, должно быть, тоже преклонного возраста.

Гартмут опустил бинокль; странно горькое выражение появилось на его губах. Он не сказал другу о своей встрече с Адельгейдой фон Вальмоден; ему не хотелось произносить это имя, он хотел как можно реже вспоминать о нем.

– Скоро мы распростимся с нашим романтическим лесным уединением, – продолжал Эгон. – Лесничий говорит, что на охотничий сезон двор приезжает в Фюрстенштейн; тогда я должен быть готов к визиту герцога в Родек. Не могу сказать, чтобы эта перспектива приводила меня в восторг. Мой светлейший дядюшка имеет обыкновение так же часто и так же настойчиво читать мне нравоучения, как Штадингер, с той только разницей, что его проповеди мне приходится выслушивать. Но я воспользуюсь этим визитом, чтобы представить тебя, Гартмут, надеюсь, ты ничего не имеешь против?

– Если ты находишь это необходимым и этикет при вашем дворе допускает…

– О, у нас не так строго придерживаются этикета, и, кроме того, ведь Рояновы принадлежат к числу старинных боярских родов твоего отечества?

– Разумеется.

– Значит, ты имеешь несомненное право быть представленным. Лично мне этого очень хочется, потому что мне взбрело в голову поставить твою «Аривану» на сцене нашего придворного театра, а стоит только герцогу познакомиться с тобой и твоим произведением, и дело будет в шляпе.

В этих словах слышался страстный восторг, который внушал молодому принцу его друг, но тот лишь слегка пожал плечами.

– Может быть, если ты похлопочешь, но было бы лучше обойтись без протекций. Я не поэт по профессии, не знаю даже, поэт ли я вообще, и если мое произведение не заслуживает того, чтобы его заметили…

– То у тебя хватит упрямства скрыть его от публики. Это на тебя похоже! Неужели у тебя нет честолюбия?

– Скорее его у меня слишком много, и отсюда проистекает то, что ты называешь моим упрямством. Я никогда не умел подчиняться и приспосабливаться к условиям жизни, это всегда было выше моих сил, вся моя натура возмущается против этого. Я совершенно не гожусь для того, чтобы жить при каком-нибудь из ваших немецких дворов.

– Кто же говорит о подчинении? – смеясь, спросил Эгон. – При дворе тебя будут так же баловать и носить на руках, как везде. Ты будешь появляться как блестящий метеор, а от метеоров не требуют, чтобы они двигались по обычной орбите. Кроме того, как гость и иностранец, ты будешь занимать исключительное положение, если же к этому еще присоединится ореол поэта…

– То ты постараешься удержать меня в своем отечестве, – договорил Роянов.

– Ну да, я на это надеюсь! Я не рассчитываю только на свои собственные силы, чтобы удержать надолго такого необузданного непоседу, как ты, но зарождающаяся слава поэта – такая цепь, от которой не так-то легко освободиться, а я поклялся себе сегодня утром ни за что не отпускать тебя.

Роянов с недоумением посмотрел на него:

– Почему же именно сегодня утром?

– Это пока моя тайна. А, кажется, сюда еще кто-то жалует.

В самом деле, на узкой витой каменной лестнице послышались шаги, и в следующую минуту в отверстии, выходящем на площадку, появилось бородатое лицо старика сторожа.

– Осторожнее, сударыня, – произнес он, озабоченно оглядываясь. – Последние ступеньки очень крутые и совсем стерлись. Ну, вот мы и поднялись!

Он протянул руку, чтобы помочь идущей за ним даме, но она не нуждалась в помощи и очень легко поднялась на площадку.

– Какая прелестная девушка! – прошептал товарищу принц Адельсберг, но Гартмут, не отвечая ему, церемонно поклонился даме.

Увидев его, она не могла скрыть легкого удивления и воскликнула:

– Господин Роянов, вы здесь?

– Да, любуюсь видом с Гохберга, о котором, вероятно, вы тоже наслышаны, ваше превосходительство.

Молодой принц очень удивился, во-первых, потому, что его друг знаком с дамой, а во-вторых, что прелестную девушку следует величать ее превосходительством. Он поспешно подошел, чтобы познакомиться с ней, и Гартмут вынужден был представить его госпоже Вальмоден, но о встрече в лесу упомянул лишь вскользь, потому что молодая дама и сегодня была неприступно гордой. Роянов соблюдал крайнюю сдержанность. Казалось, они оба приняли решение смотреть на свое случайное знакомство как на мимолетное и самое поверхностное.

Эгон с обычной живостью включился в разговор. Он представился как сосед, упомянул о своем визите в Фюрстенштейн третьего дня и выразил сожаление, что не застал госпожи фон Вальмоден. Завязался разговор, в котором молодой принц предстал во всем блеске своей любезности, в то же время не переступая границ строгой корректности. Своей веселой, непринужденной вежливостью ему удалось даже до известной степени согреть ледяную атмосферу, окружавшую красавицу, а под конец он удостоился чести показывать ей прекрасные виды ландшафта.

Гартмут, против обыкновения, не принимал живого участия в разговоре. Доставая по просьбе принца бинокль, он вдруг хватился своего бумажника, который исчез из его кармана; сторож вызвался пойти его поискать, но Роянов объявил, что отправится на поиски сам. Он вспомнил, что, когда они подымались по лестнице, что-то упало у его ног, только он не обратил на это внимания; конечно, это и был бумажник, он сейчас найдет его и вернется наверх. С этими словами он поклонился и ушел с площадки.

При других обстоятельствах Эгон счел бы, вероятно, очень странным, что его друг отправился сам искать потерянную вещь на темной лестнице, но он так увлекся ролью гида, что как будто был даже доволен представившейся возможностью блеснуть красноречием наедине с дамой. Молодая женщина взяла предложенный ей бинокль и с интересом слушала пояснения, которые он давал, указывая на разные возвышенности и поселения.

– А вон там, за теми лесистыми горами, мой Родек, маленький охотничий замок, где мы живем как два мизантропа-отшельника, отрезанные от всего света. Наше единственное общество – несколько обезьян и попугаев, которых мы привезли с собой с Востока.

– Ну, вы-то вовсе не похожи на мизантропа, ваша светлость, – с легкой улыбкой сказала молодая женщина.

– Это правда, я не расположен чуждаться людей, но Гартмут иногда страдает настоящими припадками этой болезни, и в угоду ему я тоже неделями не вижу людей.

– Гартмут? Ведь это древнегерманское имя. И как это удивительно, что господин Роянов говорит по-немецки совершенно чисто, без всякого иностранного акцента, а между тем он сказал мне, что он иностранец.

– Он родом из Румынии, но воспитывался у родственников в Германии и от них же, должно быть, унаследовал свое немецкое имя. Я познакомился с ним в Париже в то время, когда собирался ехать путешествовать по Востоку, и он решил ехать со мной. Меня свела с ним моя счастливая звезда.

– Кажется, вы очарованы своим другом.

– Да, очарован! – с увлечением воскликнул Эгон. – Да и не я один! Гартмут – одна из тех гениальных натур, которые всюду, где бы ни появились, мгновенно располагают к себе всех. Надо видеть и слышать его, когда он в настроении и ничто его не стесняет; тогда он похож на огонь, зажигающий всех вокруг, он всех увлекает за собой, и не идти за ним невозможно, куда бы он ни вел.

Эта пылкая характеристика не нашла отклика в его слушательнице; казалось, все внимание молодой женщины было сосредоточено на ландшафте, в то время как она ответила:

– Может быть, вы и правы. По глазам господина Роянова действительно можно понять, что он именно таков, но мне такие пламенные натуры несимпатичны, они производят на меня скорее неприятное впечатление.

– Может быть, потому, что они обладают дьявольской силой, почти всегда присущей гению. Эта сила есть и у Гартмута, иной раз он буквально пугает меня, но именно эти странности, скрывающиеся в его натуре, и привлекают к себе. Я совсем разучился жить без него и прилагаю множество усилий, чтобы удержать его в Германии.

– Едва ли вам это удастся. Господин Роянов очень нелестного мнения о нашей родине. Третьего дня во время нашей встречи он высказал его в довольно оскорбительных выражениях.

Эти слова молодой женщины вдруг объяснили принцу причину холодной сдержанности Гартмута.

– А, так вот почему он скрыл от меня эту встречу! Вероятно, вы выразили ему свое недовольство? Впрочем, поделом ему: зачем так упорно лгать? Он не раз сердил и меня этим напускным презрением, которое я принимал за чистую монету. Теперь-то я знаю правду.

– Вы не верите его искренности?

– Не верю, и улика у меня в руках. Он в восторге от нашей немецкой природы! Вы смотрите на меня недоверчиво? Открыть вам тайну?

– Пожалуйста.

– Сегодня утром я зашел за Гартмутом в его комнату, но его там не оказалось. Вместо него я нашел на его столе стихотворение, которое он, вероятно, забыл спрятать, потому что оно, конечно, не предназначалось для моих глаз. Я без всяких угрызений совести похитил его, и оно теперь со мной. Прикажете прочесть?

– Я не понимаю по-румынски, – с холодной насмешкой сказала Адельгейда Вальмоден, – а господин Роянов едва ли снизойдет до того, чтобы писать стихи на немецком языке.

Вынув из кармана бумажку, Эгон развернул ее.

– Я вижу, вы настроены против моего друга, а мне не хотелось бы, чтобы вы видели его в ложном свете, в котором он сам себя представил. Вы позволите мне оправдать его его же собственными словами?

– Пожалуйста.

Голос Адельгейды выражал полное равнодушие, но ее взгляд с напряженным ожиданием устремился на листок, на котором было набросано небольшое стихотворение.

Эгон стал читать. В самом деле, это были немецкие стихи, но чистота и звучность языка показывали, что автор мастерски владел им, а картина, которую они вызывали в воображении слушательницы, была до боли ей знакома. Удивительно прекрасный летний день, чуть тронутый первым дыханием осени: бесконечные зеленые чащи, неотразимо манящие в свою сумеречную тень, душистые лужайки, купающиеся в горячем солнечном свете, тихие маленькие озерки, сверкающие вдали, и пенящийся ручей, шумно бегущий с горы, – это была сама вечная песнь леса с его шелестом и шорохом, его таинственной жизнью, вылившаяся в словах и, как мелодия, чаровавшая слух. От всего стихотворения веяло неподдельной грустью и глубокой тоской по этому лесному миру и покою.

Принц читал, все больше и больше увлекаясь. Окончив, он опустил листок и торжествующе спросил:

– Ну что?

Молодая женщина слушала не шевелясь. Вопрос принца заставил ее слегка вздрогнуть.

– Что вы сказали, ваша светлость?

– Разве это язык человека, презирающего наше отечество? По-моему, нет, – сказал Эгон с уверенностью победителя.

Однако увлеченность стихами своего друга не помешала ему заметить, как прекрасна была Адельгейда именно в эту минуту. Ее лицо порозовело, а глаза заблестели, но она по-прежнему была сдержанна и холодно ответила:

– В самом деле удивительно, как может иностранец так хорошо владеть немецким языком.

Эгон смотрел на нее с изумлением. И это все? Он ожидал совсем другого ответа.

– Ну, что вы думаете о стихотворении?

– В нем много настроения. Кажется, господин Роянов действительно одарен выдающимся поэтическим талантом. Вот ваш бинокль, ваша светлость, благодарю вас. Однако мне пора возвращаться, я и так заставила мужа слишком долго дожидаться.

Эгон сложил листок и сунул его в карман. Увлеченный поэзией, он еще сильнее почувствовал ледяной холод, которым опять повеяло от молодой женщины.

– Я уже имел честь познакомиться с вашим супругом, – сказал он. – Вы позволите мне сегодня возобновить это знакомство?

Легким кивком головы Адельгейда дала ему разрешение сопровождать ее. Они пошли вниз, но принц Эгон вдруг стал неразговорчив; он чувствовал себя обиженным за друга и раскаивался, что, увлекшись прекрасными стихами, выдал его особе, не сумевшей оценить его по достоинству.

Между тем Гартмут, простившись с ними, медленно спустился с винтовой лестницы. Бумажник преспокойно лежал в его кармане, он послужил лишь предлогом, чтобы на время уйти. Адельгейда в разговоре упомянула, что приехала с мужем, только он остался внизу, в гостинице, потому что его испугал утомительный подъем по крутой и темной лестнице; таким образом, Гартмут не мог избежать встречи с Вальмоденом, но он хотел, по крайней мере, встретиться с ним без свидетелей. Если бы Вальмоден узнал сына своего друга юности, что было вероятно, хотя он видел его только мальчиком, то он, пожалуй, был бы не в силах скрыть свое удивление.

Гартмут не боялся этой встречи, хотя она была ему неприятна. Во всем мире существовал только один человек, которому он не посмел бы посмотреть в глаза; но этот человек был далеко, и с ним он едва ли мог когда-либо увидеться. Перед другими же он чувствовал себя гордо и уверенно, как человек, который, уклонившись от ненавистной службы, лишь воспользовался своим правом. Он был намерен не допускать никаких вопросов или упреков со стороны посланника, если тот его узнает, и самым решительным образом предложить ему забыть о прежних отношениях, так как они раз и навсегда порваны. С такими мыслями он вышел из башни.

На маленькой веранде гостиницы сидел Герберт Вальмоден с сестрой. Лесничий был сильно занят предстоящим приездом двора, а жених с невестой остались дома.

– На Гохберг действительно стоит посмотреть, – сказала Регина, окидывая взглядом ландшафт. – Но отсюда почти такой же вид, как с башни; охота лазить по бесконечной лестнице и задыхаться от усталости и жары! Благодарю покорно!

– Адельгейда иного мнения, – возразил Вальмоден, мельком поглядывая на башню. – Она не знает ни усталости, ни жары.

– Ни простуды! Она доказала это третьего дня, когда вернулась домой насквозь промокшая и даже не схватила насморка.

– Но я все-таки просил ее на будущее брать с собой провожатого, – спокойно проговорил посланник. – Блуждать по лесу, переходить вброд ручьи и, наконец, принимать услуги первого встречного охотника – все это не должно повториться. Адельгейда и сама согласилась с этим и обещала впредь прислушиваться к моим советам.

– Да, она умная женщина, и ей совершенно чужды всякий романтизм и любовь к приключениям, – похвалила ее Регина. – Однако, кажется, на башне еще кто-то был, а я думала, что мы сегодня – единственные посетители.

Вальмоден равнодушно взглянул на высокого, стройного господина, вышедшего из низенькой двери башни и направившегося к гостинице. Регина сначала тоже мельком посмотрела на него, но вдруг стала приглядываться и вздрогнула.

– Герберт!.. Посмотри! Тот господин!.. Какое удивительное сходство!

– С кем?

Герберт тоже стал присматриваться к незнакомцу.

– С… Не может быть! Это не простое сходство! Это он сам!

Регина вскочила, бледная от волнения, и буквально впилась взглядом в лицо подходившего к ним господина, который уже поднимался по лестнице веранды; ее глаза встретились с темными, жгучими глазами, которыми так часто глядел на нее когда-то мальчик, и у нее исчезла последняя тень сомнения.

– Гартмут! Гартмут Фалькенрид! Ты?..

Она вдруг замолчала, потому что рука Вальмодена опустилась на ее руку, и он резко сказал:

– Ты ошибаешься, Регина, мы незнакомы с этим господином.

Гартмут остановился, пораженный при виде Регины, которую раньше не увидел за зеленью веранды; к встрече с ней он не был подготовлен. Но в ту же минуту, как он узнал ее, до него долетели и слова посланника; он понял его тон, и кровь бросилась ему в голову.

– Герберт!.. – и Регина неуверенно взглянула на брата, который все еще крепко держал ее за руку.

– Мы незнакомы с ним! – повторил он тем же тоном. – Неужели я должен убеждать тебя в этом?

Теперь и она поняла его; бросив полусердитый, полупечальный взгляд на сына своего друга юности, она отвернулась от него и сказала с глубокой горечью:

– Ты прав. Я ошиблась.

Гартмут вздрогнул и, в порыве гнева сделав шаг по направлению к ним, произнес:

– Господин фон Вальмоден!

– Что вам угодно? – спросил тот так же резко и презрительно, как и раньше.

– Вы предупредили мое желание, ваше превосходительство, – сказал Гартмут, с трудом сохраняя самообладание. – Я только что хотел покорнейше просить вас не узнавать меня. Мы не знаем друг друга.

С этими словами он повернулся и, гордо подняв голову, прошел мимо, после чего вошел в дом через другую дверь.

Вальмоден хмуро проводил его глазами, потом обернулся к сестре:

– Ты совершенно не умеешь владеть собой, Регина! Зачем было делать сцену? Для нас этот Гартмут больше не существует.

По лицу Регины было видно, как взволновала ее эта встреча: у нее еще дрожали губы, когда она ответила:

– Я ведь не записной [3]3
  Записной – настоящий, рьяный, завзятый. (Прим. ред.)


[Закрыть] дипломат, как ты, Герберт. Я еще не умею оставаться спокойной, когда передо мной вдруг появляется человек, которого я считала давно погибшим или умершим.

– Умершим? Едва ли это можно было предполагать, ведь он так молод, но погибшим – другое дело, при его образе жизни ничего иного и ждать нельзя.

– Тебе что-нибудь известно? Ты знаешь о его жизни?

– По крайней мере, отчасти. Фалькенрид мне не чужой, и я не мог не поинтересоваться, что вышло из его сына. Само собой разумеется, я не говорил об этом ни ему, ни тебе, но как только снова приступил тогда к исполнению служебных обязанностей, то сразу же воспользовался обширными дипломатическими связями, чтобы навести справки.

– И что же ты узнал?

– Сначала Салика отправилась с сыном к себе на родину. Когда после развода она вернулась к матери, ее отчим, наш кузен Вальмоден, уже умер; с тех пор мы не общаемся, но я узнал, что незадолго до своего вторичного появления в Германии Салика вступила во владение всеми рояновскими поместьями.

– Салика? Разве у нее не было брата?

– Был и лет десять владел имениями, но умер неженатым и совершенно неожиданно, вследствие несчастного случая на охоте. А так как от второго брака у матери детей не было, то Салика оказалась единственной наследницей; но из-за безалаберной жизни большая часть наследства перешла, разумеется, к ростовщикам. Как бы там ни было, она почувствовала себя полновластной госпожой и затеяла свой coup d’etat [4]4
  Coup d’etat, фр. (ку д’ эта) – государственный переворот. (Прим. ред.)


[Закрыть] – похитила сына. Еще несколько лет после этого в ее имениях шла прежняя разнузданная жизнь, хозяйство велось из рук вон плохо; все это «великолепие» кончилось полным банкротством, и мать с сыном, как цыгане, пустились рыскать по белу свету.

Вальмоден рассказывал все это с тем же холодным презрением, которое выказал перед тем по отношению к Гартмуту; лицо его сестры выражало отвращение, которое внушал такой образ жизни этой женщине, строго относившейся к долгу и нравственности. Тем не менее она с невольным участием спросила:

– И с тех пор ты ничего больше не слышал о них?

– Слышал несколько раз. Когда я работал в посольстве во Флоренции, то случайно в разговоре услышал их фамилию. Это навело меня на след, я узнал, что они жили в то время в Риме. Несколько лет спустя они появились в Париже, оттуда я и получил известие о смерти Салики Рояновой.

– Так она умерла! – тихо сказала Регина. – Чем же они жили все эти годы?

– Чем живут искатели приключений, рыскающие по свету? Может быть, им удалось что-то спасти от банкротства, а может быть, и нет, но, как бы то ни было, они вращались в высшем обществе Рима и Парижа. Женщина вроде Салики всюду найдет источник существования и… протекцию. Ее боярское происхождение и румынские поместья, о продаже которых с молотка едва ли кто-нибудь знал, вероятно, сослужили ей немалую службу.

– Но Гартмут, которого она насильно вовлекла в эту жизнь, что вышло из него?

– Искатель приключений, что же больше? Задатки для этого у него были всегда, а школа матери, разумеется, развила его природные наклонности. После смерти Салики прошло три года, я ничего больше о нем не слышал.

– Зачем было скрывать все это от меня? – с упреком сказала Регина.

– Я щадил тебя, ты слишком любила этого мальчишку. Кроме того, я боялся, чтобы ты не проговорилась нечаянно Фалькенриду.

– Совершенно напрасный страх. Один только раз я осмелилась заговорить с ним о прошлом, в надежде хоть этим проломить ледяную стену, которой он окружил себя. Он только посмотрел на меня и сказал таким тоном, от которого мне стало страшно: «Мой сын умер, вы это знаете, Регина! Оставьте мертвых в покое!» Нет, я никогда больше не решусь произнести при нем это имя.