Текст книги "Треть жизни мы спим"

На пресс-конференции, на которой рядом с ней по одну сторону сидела мать, обожавшая внимание журналистов, а по другую семейный врач, она была одета в роль молодой, успешной звезды, и хотя мать предупредила ее, что новость о лимфоме лучше объявить слегка надрывно, но без слез, с твердой уверенностью в том, что сможет побороть смертельную болезнь, вместо этого она ослепительно улыбалась, как будто сообщала о мировых гастролях, поэтому журналисты поначалу и не поняли, о чем вообще речь. Онколог поставил мне страшный диагноз, лимфому на второй стадии, и, хотя мои шансы велики, всякое может быть, говорила она, у меня впереди пересадка костного мозга, облучение и химиотерапия, и на следующей неделе я улетаю в американский онкоцентр, где меня уже ждут. Не сразу, а через минуту, осознав услышанное, журналисты удивленно зашептались, лимфома, смертельная болезнь, облучение и химиотерапия, и из зала посыпались вопросы: как давно вы знаете о болезни, что вы почувствовали, получив диагноз, вы не боитесь, вы верите, что вылечитесь, каким вы видите свое будущее, но на все эти вопросы у нее не было ответов, и слово взяла мать, да, страшное известие стало для нашей семьи шоком, конечно, мы боимся, но верим, что небеса не оставят нас, большая просьба ко всем поклонникам моей дочери, молитесь за нее, ей сейчас это очень нужно. А она продолжала улыбаться, словно речь шла не о ней, а о ком-то постороннем, незнакомом ей лично, и журналистам вдруг стало жутко, но они и сами не могли объяснить почему.

Фотографии облетели интернет, известие попало на первые полосы газет, и читатели, здоровые, никогда не сталкивающиеся с раком, или больные раком, или родственники больных раком, глядя на нее, улыбающуюся, спокойную, уверенную в себе, восхищались, сколько же силы духа в этой хрупкой девушке, узнавшей, что, возможно, умирает. Родители открыли фонд ее имени, они всегда были шустрыми по части пиара, эти родители, и она превратилась в символ борьбы с раком, а у женщин, больных онкологией, стало модным носить футболки с ее портретом, правда, недоброжелатели, которых всегда много у таких, как она, не упустили возможности позлословить, будто даже из своей болезни она сделала информационный повод для сми, но все играло ей на руку, даже злые сплетни. До отъезда в америку она дала интервью одному из тиражных изданий, которое перевело большую сумму в фонд помощи онкобольным ее имени, и за эту удачную акцию руководитель пиар-службы получил премию, ведь нет лучшей рекламы, чем благотворительность, которая всегда окупается с лихвой. Надев для интервьюера, пятидесятилетнего главного редактора, работающего только с особо важными персонами, роль встревоженную, немного испуганную, но все же уверенную в победе над болезнью, она так растрогала его, что на снимках, сделанных во время беседы, было заметно, как слезятся его глаза. Редактор не был заядлым театралом, предпочитая подмосткам широкий экран домашнего кинотеатра, и потому никогда не видел спектакль по малоизвестной средневековой легенде, в котором молодая и красивая торговка рыбой сражалась со сластолюбивой королевой-старухой, прибравшей к рукам ее возлюбленного, сюжет, прямо скажем, бесхитростный, а между тем постановка пользовалась огромным успехом, видимо, из-за дорогостоящих декораций и затяжного экономического кризиса, во время которого возросла популярность историй, где бедные борются с богатыми и, главное, побеждают. Важно не опускать руки, говорила она, вздыхая, и диктофон, лежащий на столике, ловил каждое ее слово, моя противница могущественна, но безобразна и жестока, а молодость и любовь всегда побеждают зло, я верю. Она говорит о лимфоме как о живой женщине, могущественной, но безобразной и жестокой, писал редактор, пытаясь расшифровать услышанное, но ее молодость и наша любовь победят все, что угодно, даже лимфому.

Съемки были остановлены, а в спектаклях ее спешно заменили другими исполнительницами, наконец-то дождавшимися своего часа, и она ощутила невероятную пустоту, которая разрасталась в ней, словно опухоль, из маленькой, крошечной пустоты превращаясь в огромную пустоту, заполняющую ее до краев. Она перестала улыбаться, грустить, флиртовать, сердиться, упрямиться, без своих ролей полностью лишившись эмоций, но никто из близких этого не замечал, а ее вытаращенные, испуганные глаза и побелевшее, обескровленное лицо все объясняли страшным диагнозом, чем же еще, ведь рак крови, в неполные двадцать, в зените успеха и славы, это так страшно и несправедливо, что просто не укладывается в голове. На самом же деле, оставшись один на один с собой, она почувствовала себя на пустой, неосвещенной сцене, без роли, текста, суфлера, костюма и массовки, словно ей дали чистый лист бумаги и, вытолкнув из-за кулис, сказали: играй, но что играть, не объяснили. У нее не было характера, мнения, привязанностей, предпочтений, наваждений, мыслей, да ее самой не было, и, в пять лет в первый раз попав на сцену, с которой долгие годы, до самой болезни, не сходила, она так и осталась пятилетним ребенком, табула раса[1]1
  Tabula rasa (рус. чистая доска) – отдельный человеческий индивид без врожденного умственного содержания.


[Закрыть], на которой можно было писать что угодно, а можно было не писать ничего, человеком с зачаточной, остановившейся в развитии, как замерший в материнской утробе плод, личностью.

Ее родители, и мать, и отец, проживали, каждый по-своему, все стадии, которые проходят получившие страшный диагноз: отрицание, гнев, торговлю, горе и смирение. Сначала они повторяли: не может быть, это ошибка, глупость, какой еще рак у нашей девочки, умницы и красавицы в самом расцвете лет, должно быть, онколог перепутал анализы, нужно позвонить другому, получить второе мнение, третье, десятое, пока кто-нибудь не скажет наконец-то, что у дочери нет никакой лимфомы, нет и быть не может. Затем кричали: почему это случилось с нашей семьей, с нами, такими благополучными, такими красивыми, почему с нашей девочкой, а не с какой-нибудь другой, той или этой, с домработницей, с кухаркой, с дочерью кухарки, ей как раз столько же лет, сколько нашей малышке, может, кто-нибудь сглазил, ведь миллионы людей знают ее и следят за каждым ее шагом. Окончательно уверившись, что без сглаза не обошлось, мать тайком отправилась к какой-то модной ведунье, к ней ходили все знаменитости и жены богатых мужей, и та, глядя на фото, шептала, кровь предков чистая, кровь, как сила небесная, оберегите, сохраните, от глаза дурного, от часа худого, от слова наговорного, от женского да от мужского, от детского и старушечьего, от слова злого защитите, от клеветы и завистников недобрых, да сбудется сказанное. Гнев сменился торговлей, словно с лимфомой, как с нечистым на руку политиком, можно было договориться, дело за ценой, и мать с отцом принялись помогать другим больным, чьи фотографии и номера банковских счетов публиковали в сети и транслировали по телеканалам, перечисляли церкви, фондам, хосписам, домам престарелых, сиротским приютам, собачьим питомникам, а еще обещали богу или высшему разуму или еще кому-то, кто мог бы внять их обещаниям, пусть только наша девочка поправится, и тогда я уйду в отставку, шептал отец, или в монастырь, клялась мать. Затем были горе и слезы, осознание того, что случилось, непосильное для обоих, и отец пытался глушить горе в вине, а может, и не только в нем, все чаще задерживаясь после работы, а мать увеличила дозу антидепрессантов и впала в полнейшую тоску не только потому, что теряла единственную дочь, но и свои мечты и амбиции, воплотившиеся в той. Горе сменилось смирением, что ж, ничего не попишешь, судьба не собака, палкой не отобьешься, а затем замерцала, как вывеска ночного клуба, надежда, что вспыхивала, освещая все вокруг, а потом гасла и снова вспыхивала, может, уже есть какое-нибудь экспериментальное лекарство, которое не выходило пока за пределы лаборатории, может, врачи предложат именно ей испытать это лекарство, а оно возьмет да и поможет, раз уж, так случилось, не отзывался ее организм на стандартное лечение.

Но все это проходили ее родители, а она не чувствовала ничего, кроме опустошенности, и была так одинока, что, если бы могла ощутить свое одиночество, сошла бы с ума, вот только для этого нужно было иметь мысли и чувства, которых у нее не было, а она даже не понимала, что одинока. Раньше в доме было много зеркал, и она всегда была окружена самой собой, справа и слева, в спальне и в гостиной, в одежде и без, и ее отражения подглядывали за ее жизнью, в то время как и она подглядывала за ними, а в общем-то, за самой собой, смотрела, как ест, пьет, принимает ванну, листает журнал, делает маникюр, протягивая маникюрше одну руку, потом другую, лежит на массажном столе, с широким отпечатком на лбу от прорези для лица, пока массажистка разминает ей бедра, заучивает с матерью слова для встречи с журналистами, репетирует роль, выхаживая из стороны в сторону, и, замечая, как она не сводит с себя глаз, все подозревали ее в самовлюбленности, хотя на самом деле ей просто нужны были постоянные доказательства, что она существует, ведь как только она переставала видеть себя, теряла ощущение реальности. Мать все время напоминала ей, что нужно радовать поклонников, хотя бы в соцсетях, и она выкладывала свои фото в инстаграм: снимки через зеркало, ноги на стуле, рука, сжимающая бокал, съемочная площадка, театральное закулисье, присланный высокопоставленным поклонником букет, лист сценария, испещренный пометками, а потом, просматривая свои же снимки, пыталась собрать свою жизнь, как пазл, из маленьких цветных кусочков. Она всегда была в центре внимания, окруженная коллегами, поклонниками, репортерами, прислугой, но у нее не было ни друзей, ни подруг, если не считать отражений в зеркалах и матери, не отпускавшей ее от себя, да еще партнеров по игре, с ними она изредка коротала вечера в каком-нибудь кафе или клубе, чтобы развеяться после трудного съемочного дня, но не потому, что хотела развлечься, а просто знала, по фильмам и разговорам, что у каждого человека есть друзья, их не может не быть, и с ними нужно весело проводить время. Там она копировала свои роли из молодежных фильмов, где была душой компании и своей в доску, но в реальности оказывалась скучной, странной девушкой, с которой никто не знал, как себя вести, особенно когда она ни с того ни с сего цитировала собственных героинь. Она не сближалась с журналистками, все время крутившимися рядом с ней, и ни словом не перемолвилась со своими гримерами и костюмерами, что списывали на ее надменность, вполне объяснимую, она же звезда, но на самом деле она не знала, что и как нужно говорить, и даже не понимала, нужно ли вообще что-то говорить, поэтому просто молчала, перекатывая во рту пустоту.

Только если раньше она и не нуждалась в друзьях, то теперь, один на один с собой и болезнью, вдруг почувствовала такую невыносимую, сводящую с ума тоску, что была готова говорить со всеми: с близкими, с первыми встречными, с телохранителем, шофером, массажисткой, медсестрами, врачами, с разносчиком цветов, привозившим каждый день огромные букеты от поклонников, с журналистами, караулившими ее на улице, с пожилой домработницей, которая была когда-то учительницей, а потом прошла сложнейший отбор среди претенденток прислуживать семье известного политика, отца знаменитой актрисы, со стюардессой, работавшей на рейсе хьюстон – москва, которой она прошептала вдруг, когда та принесла ей завтрак, что жизнь без любви не имеет смысла. Стюардесса, захлопав ресницами, попросила повторить, боясь, что ослышалась, но она сказала то же самое, жизнь без любви не имеет смысла, просто потому, что ей хотелось что-нибудь сказать, заглушив пустоту, звеневшую в ушах, в горле, в груди, но ничего, кроме фразы из роли, вынесенной, кстати, на афишу фильма, не шло ей в голову. Ни одна ее роль больше не была ей к лицу, ни одни слова, заученные когда-то по сценарию, не подходили к разговорам, которые теперь окружали ее, и она чувствовала себя пустой, продуваемой всеми ветрами, рассыпающейся на кусочки, как старая мозаика, от которой отвалились фрагменты то там, то здесь, и, вглядываясь в рисунок, уже совершенно нельзя было понять, что же на нем когда-то изображалось.

Что такое смерть, спрашивала она саму себя. Что такое смерть, конец страданиям, ну и моим страданиям конец, что такое смерть, конец всех счетов, отвечала она сама себе, повторяя слова из комедии позапрошлого века, смерть – это апокалипсис, который каждый проживает в одиночку, всплывала в памяти современная пьеса малоизвестного автора, поставленная в небольшом авангардном театре, где она сыграла, чтобы, как сказала мать, немного разнообразить свою творческую биографию, а потом будет небо в алмазах, вдруг переходила на чехова, небо в алмазах, небо в алмазах, повторяла вновь и вновь, думая о том, что никогда не понимала этих слов, а теперь не понимает и подавно, зато зрители и театральные критики восхищались, как она, умопомрачительная красавица, так убедительно сыграла некрасивую соню, на время спектакля и правда став некрасивой. Ночами, не в силах уснуть, она лежала в темноте, скрестив на груди руки, как покойница, и представляла, будто уже умерла и лежит не в постели, а в гробу, и не в палате, а под землей, и нет ни ее ролей, ни ее самой, ни родителей, ни врачей, ни лимфомы, ничего и никого, а только лишь одна большая пустота, но и эта роль была взята ею из студенческого этюда, какие сотнями ставились на первом курсе театрального училища, и в этом этюде она изображала покойницу, вот и все. Как себя чувствует наша девочка, как настроение, спрашивал врач, заглядывая к ней в палату, а она, улыбаясь, хотя из-за боли в костях улыбка была похожа на покривившуюся от ветра вывеску, заявляла, что ужасными бывают только актеры, а не роли, потому и эту роль она сыграет, как всегда, со всей отдачей, и врач уходил от нее сильно озадаченный, вспоминая, что где-то это уже слышал, но никак не мог вспомнить где. Ты боишься, испуганно заглядывая в глаза, как-то спросила у нее девушка, ее ровесница, лежавшая в соседней палате хьюстонского онкоцентра, из эмигрантов, поэтому говорившая с сильным акцентом, словно русский был ей уже не родным, тоже болевшая лимфомой, только не такой запущенной. Она долго молчала, перебирая в голове свои и чужие роли, но так и не нашла ничего подходящего и, сдавшись, нахлобучила на себя образ провинциальной дурочки из четырехсерийного фильма по книге какой-то модной писательницы, я ничего не боюсь и всегда получаю, чего хочу, и та, пожав плечами, ушла, решив, что не стоило и спрашивать. А потом, ранним утром, перед облучением, она пришла к этой девушке в палату и, сев на край ее кровати, прошептала: знаешь, что мне в голову пришло, отчего люди не летают как птицы, знаешь, иногда мне кажется, что я птица.

В больнице ей поставили телевизор, и целыми днями, отдыхая после процедур, она смотрела свои фильмы, некоторые сцены прокручивая по несколько раз, и медсестры, подглядывавшие за ней, шептались: бедная девочка, такая красивая, такая успешная, а гляди же ты, не в деньгах счастье, а она, беззвучно повторяя слова очередной роли, пыталась понять, кто она, та, что распластана сейчас на кровати, с двумя капельницами, присоединенными к венам, чтобы из одной кровь вытекала по трубкам, а в другую, пройдя через сепаратор, возвращалась обратно. Что означает стать собой, вспоминала она пер гюнт, за чтение отрывка из которого на экзамене по технике речи получила отлично, стать даже в малости любой на прочих столь же непохожим, сколь чертов лик несходен с божьим. Потеряв надежду найти себя в сыгранных ролях, перебирала чужие роли, реплики своих партнеров, молчание массовки, заученные в театральном училище отрывки, актерские этюды, подслушанные разговоры и случайно оброненные слова, все, что могло бы заполнить пустоту. Если содрать с тебя твой эксгибиционизм, забрать мастерство, снять, как снимают шелуху с луковицы, слой за слоем притворство, неискренность, избитые цитаты из старых ролей и обрывки поддельных чувств, доберешься ли наконец до твоей души, спрашивала она себя словами моэма и мечтала добраться до собственной души, вот только не знала как. В машине, в самолете, дома, куда вернулась после лечения, в комнате, оклеенной ее фотографиями, на которые она все меньше и меньше становилась похожа, без зеркал, которые попросила убрать, чтобы не видеть, как сильно подурнела, она не выпускала из рук планшет, в поисках самой себя просматривая записи, перечитывая интервью, листая форумы и соцсети, где на страничках, ей посвященных, поклонники обсуждали ее всю, внешность, наряды, роли, выступления, болезнь, убивающую ее день за днем, слухи, сплетни, несуществующие романы, в таких деталях описываемые, что она и сама начинала сомневаться, а не забыла ли она чего, но нет, что бы ни писали журналисты, она до сих пор была девственницей, большая редкость в наше время, о чем теперь жалела, но от материнского присмотра все равно было не сбежать, и все ее романы были выдуманы, чтобы поддерживать интерес прессы и публики к ее личной жизни, которой на самом деле не было.

Она умирала у всех на виду, под прицелом телекамер и миллионов любопытных взглядов, газеты тиражировали подробности ее болезни, перекупая у медицинского персонала анализы, снимки и выписки, а на ток-шоу в прайм-тайм разные эксперты в области медицины и просто известные персоны обсуждали, что, как ни прискорбно об этом говорить во всеуслышание, но актриса живет, пока ее организм выдерживает химиотерапию, и нет никакой надежды, что сможет дотянуть до двадцати одного года, который должен исполниться летом, в июне, и хотя родители ограждали ее от этих новостей, запретив домашней прислуге смотреть телевизор, она все равно слышала их и шептала, заимствуя у ибсена: вы никогда меня не любили, вам только нравилось быть в меня влюбленными. Смерть отняла у меня гладкую кожу, мускулы, зубы, все мое юное тело, плакала она, переходя на мопассана, и оставила лишь полную отчаяния душу, да и ту скоро похитит, она изгрызла меня, подлая. И, утирая слезы, тут же приговаривала, созрев так рано, рано умирают, и казалось, что шекспир посвятил эти строчки ей и только ей. Целый год вся страна сокрушалась, как жестока проклятая лимфома, оборвавшая ее блистательную карьеру, журналисты, вспоминая лучшие роли и цитируя интервью, с садистским наслаждением следили за тем, как болезнь разъедает ее изнутри, отнимая силы и красоту, сравнивали фото, вот она на пресс-конференции объявляет о раке, вот во время лечения в штатах, похудевшая, подурневшая, вот уже в клинике, куда срочно доставили ночью, когда внезапно остановилось сердце, но домашний врач успел ее откачать, а это сейчас, в инвалидной коляске, неузнаваемая, обезображенная, похожая на поднятые из земли останки той красавицы, которой она когда-то была.

В конце концов, смирившись с ее неминуемой смертью, все устали говорить о ней, переключившись на другие, более радостные новости, потому что публика хоть и любит порой почитать о разных ужасах, эпидемиях, терактах, жестоких убийствах, и желательно с подробностями и фотографиями, но все же в долгосрочной перспективе предпочитает занимать свой ум чем-нибудь более приятным и оптимистичным, чем обезображенная, болтающаяся между жизнью и смертью девушка, кем бы она когда-то ни была, да хоть и большой звездой, тем более что скучно следить за историей, в которой уже ничего нового не происходит, а финал всем известен. Знаменитости, поклонники, репортеры, врачи, прислуга, все-все-все ждали, когда же наконец-то объявят, что она, пусть земля ей будет пухом, покинула нас, бедняжка, так и оставшись навсегда молодой, как несправедлива жизнь, или, что будет точнее, смерть, но она все не умирала и не умирала, хотя некрологи и отзывы знаменитых коллег, ах, как рано она ушла в мир иной, давно были заготовлены во всех уважающих себя изданиях, а на сцене малого драматического театра уже репетировали спектакль по пьесе новомодного автора, написанной о ее блестящей, но до обидного короткой карьере, и режиссер, тот еще пройдоха, нервничал, что актрису, все никак не умиравшую, забудут еще до премьеры, ведь на смену ей уже пришли новые, молодые и красивые актрисы, одна из которых как раз репетировала роль умирающей от рака звезды, а ее популярность, когда-то заоблачная, начала уже сходить, что поделать, сик транзит глория мунди[2]2
  Так проходит мирская слава (лат.).


[Закрыть]. Театральное руководство даже подумывало выпустить спектакль сейчас, не дожидаясь смерти актрисы, ведь можно было пригласить ее на премьеру, что было бы прекрасным, трогательным, душераздирающим инфоповодом, к тому же помогло бы распродать билеты на весь сезон, а может, и на гастрольный тур по провинциям, но так как по сюжету главная героиня умирала, все же решили не торопиться, чтобы не прослыть бессердечными и не испортить репутацию прекрасного театра.

* * *

Ночь перед операцией он провел без сна, хотя медсестра из наркологической службы, смешливая, с синдромом дауна, сделала ему укол сильнодействующего снотворного. В тесной палате было три кровати, соседи, все старше его, были уже после операции, с забинтованными эластичными бинтами ногами и мочеприемниками, болтавшимися ниже колен, и, косясь на кровь, стекающую по катетеру, он несколько раз порывался сбежать, послав все к чертям. Он уже сомневался, нужна ли ему операция, после которой наверняка он больше никогда не будет мужчиной, хотя врач, на бегу, спеша на медосмотр, пытался его успокоить, пробубнив что-то об импланте, вживляемом в половой член, и, вспоминая этот разговор, он покрывался холодным потом. За неделю до больницы, о которой договорился муж бывшей жены, он обзвонил всех своих подружек, включая и саму бывшую, расписав свои вечера на встречи с каждой, потому что хоть перед смертью и не натрахаешься, зато все же будет что вспомнить после простатэктомии. Но мысли о раке, разъедающем изнутри, как ржавчина, угнетали его, и он не мог отвлечься от операции, до которой оставалось всего ничего, так что первое же свидание, с бухгалтершей из больницы, невыносимо пропахшей карболкой, вышло совсем не таким, как ему хотелось, потому что он был довольно жалок, чего раньше с ним не случалось, разве что в сильном подпитии, и, вдруг прервавшись на середине, прошептал: у меня рак, представляешь, онкология, ни с того ни с сего, а чем я так разозлил судьбу, не понимаю, почему я, а не кто-то другой, ты, например. Может, продолжим, а потом поговорим, разозлилась бухгалтерша, ведь так не дело, когда ни туда ни сюда. Но он вдруг расплакался, уткнувшись лицом ей в грудь: онкология, третья стадия, почему у меня, почему так рано, ведь мне еще нет и шестидесяти. Знаешь, я лучше пойду, спешно оделась она и ушла, оставив его голым и плачущим, да за что, почему у меня, ведь я еще совсем не старый. На следующий день, с бутылкой дорогого коньяка, приехала бывшая, которую он забросал плаксивыми смсками, и, напившись не закусывая, они уснули, повалившись в обнимку на кровать, а проснулись к вечеру, с опухшими лицами и болью в затылке. Утешая, бывшая гладила его по волосам, шепча, что главное победить рак, а с остальным он уже потом разберется, и у него все получится, обязательно получится, и ее уверенный голос, который всегда бодрил его, сейчас, напротив, так раздражал, что ему хотелось заехать ей по лицу, хотя он, конечно, никогда бы на такое не осмелился. Позвонил друг, спросил, как дела, услышав об операции, присвистнул и тут же, без всякого перехода, снова заговорил о даче и проблемах с проверяющей службой, которая придралась к нему из-за нарушения проекта, незначительного, как он думал, совершенно незаметного, и, слушая друга, он положил мобильный на стол, а сам вскипятил чайник, заварил ромашку, которую принесла бывшая, сделал бутерброд, бросив на кусок хлеба тресковую печень и немного зелени, а когда снова приложил телефон к уху, друг все еще говорил, что-то о канализации, которую рабочие проложили не в том месте, из-за чего теперь будут лишние хлопоты с очисткой. Спросив снова про дела и услышав, наконец, что все хорошо, спасибо, дружище, что интересуешься, друг попрощался, пообещав заехать в гости, как уже обещал последние десять лет, но никогда не заезжал, так что он даже не знал, как сейчас выглядит его друг, поседел или нет, отрастил ли живот, мучается ли, как все в его возрасте, легким энурезом и, вообще, сильно ли постарел. В их возрасте дружба становится чем-то вроде хобби, которому посвящают свободное время, если больше совсем уж нечем заняться. У него свободного времени было хоть отбавляй, так что он еще был способен на дружеские чувства, а вот друг уже не мог втиснуть их отношения в те редкие минуты, когда не был ничем занят, а отдыхал от работы, жены и строительства дачи, и, пожалуй, на его месте он вел бы себя так же, да и любой другой тоже. Собирая вещи в больницу, он выбросил записную книжку, в которой по старинке хранил телефонные номера друга, любовниц и еще каких-то людей, ведь зачем нужны ему все они, если не могут поплакать с ним о проклятом раке, который расколол его жизнь на до и после.

В палате пахло мочой и потом, соседи храпели и, постанывая, переворачивались на другой бок, а утро, серевшее за окном, было похоже на старую линялую тряпку, которая сушится на бельевой веревке. Медсестра, белокурая молоденькая толстушка, с которой он по привычке флиртовал, перемотала ему ноги эластичными бинтами, хохоча над скабрезными шутками, которые сносила от всех пациентов, готовившихся расстаться с опухолью, простатой, семенными пузырьками, сексом и прежней жизнью, и он, глядя на свой сморщенный, маленький, словно сжавшийся от страха, член, в последний раз, равнодушно, без всякой страсти, подумал, не послать ли все, сбежав домой. Пока везли на каталке, головой вперед, смотрел в потолок, на лампы, трещины в штукатурке, лица и вспоминал, сам не зная почему, ту девушку, лысую, полуживую, ведомую под руки заплаканными родителями, улыбку, отслаивавшуюся от бескровных губ, и огромные, почти бесцветные глаза, заглянув в которые, казалось, можно было увидеть свое отражение, словно в зеркале. Ему сделали укол, надели маску, и последний, кого он увидел, был чернявый анестезиолог, грузин или армянин, который с нескрываемым сочувствием потрепал его по щеке, мол, держись, мужик, хреново тебе будет, но ты не унывай. А очнулся, когда, грохоча по кафельному полу, его везли в реанимацию, а он не мог вспомнить, кто он и как тут оказался, и чувствовал, что сильно хочется помочиться, о чем он, схватив врача за руку, прошептал ему, не зная, услышал ли тот его, а врач, услышав, сделал вид, что нет, и, вкатив его в лифт, скомандовал толстому, одутловатому лифтеру везти на пятый этаж. Я сейчас обмочусь, пожаловался он медсестре, бегавшей между кроватями, но та, пожав плечами, сказала, что не надо об этом беспокоиться, это физиологический процесс, теперь от него не зависящий, у него ведь катетер, и, ударив по рукам, запретила его трогать, но, в конце концов, просто привязала его руки к кровати, выругавшись, что все мужики одинаковы, не могут пережить простейшую операцию, не то что женщины, те и умирают, не докучая жалобами. На соседней кровати хрипел безнадежный старик, и медсестры, шепчась, говорили, что еще немного, и можно будет вызвать санитара, а впрочем, может, сразу переложить его на каталку да и отправить в морг, умрет по дороге, пока его довезут, все равно ему уже ничем не помочь, зато койка освободится для других, но старик, слыша все это, цеплялся за жизнь, давно уже осточертевшую ему самому, да просто назло этим пышногрудым засранкам, и следующим утром, широко зевая, так что можно было разглядеть весь ряд верхних зубов, медсестры передавали старика следующей смене, божась, что еще вчера тот метался в предсмертных судорогах, а вот гляди ж ты, все еще жив, старый черт.

Ты прекрасно выглядишь, встретила его в палате бывшая, когда его привезли из реанимации, и, помогая переложить его с каталки, подоткнула одеяло. Я все время хочу в туалет, пожаловался он ей, и во рту сухо, но в целом ничего, после операции чувствую себя не так плохо, как ожидал. Бывшая сунула ему под подушку мелкие купюры, для медсестер, объяснила она, плати им каждое утро, чтобы выливали мочеприемник и протирали тебя лосьоном от пролежней. Как так случилось, что еще недавно он сидел в кафе на бульваре, у окна, в которое стучало ветками дерево, словно просилось войти, и официантка, узкоглазая, плосколицая, с широкими, как у всех южанок, бедрами, нагнувшись к нему, спрашивала, не хочет ли он десерт со скидкой, а потом, звякнув дверным колокольчиком, входила женщина, не похожая на свои фотографии ни капли, так что он с трудом узнавал ту, с которой встретился на сайте знакомств, и они болтали о том о сем, а в общем ни о чем, и она, краснея, спрашивала, не женат ли он, а он, радуясь, что не нужно врать, рассказывал, что разведен вот уж двадцать лет, умолчав, конечно, о том, что спит с бывшей женой, и они шли к нему домой, чтобы провести вместе ночь, а теперь он лежит в тесной палате, с торчащим из члена катетером и мочеприемником, привязанным к нему бинтом, и повязкой на животе, под которой все чешется и зудит, мужчина без простаты, и вообще, мужчина ли, что большой, большой вопрос. Ты понял про деньги, переспросила бывшая, обернувшись в дверях, не забудь платить медсестрам, а то они ни черта не будут делать. Да, хорошо, закивал он, а про себя подумал: скорее бы ты ушла, так хочется побыть одному.

Пока он лежал в реанимации, его соседей выписали, и он остался один, можно было спокойно спать, не страдая от чужого храпа, а впрочем, и поговорить не с кем было, и, с отвращением глядя, как по катетеру стекает красная от сукровицы моча, он думал о том, что заперт в собственном теле, словно пленник, и этому телу, его потребностям, желаниям, старению, подчиняется вся его жизнь, а в конце концов оно, не спрашивая, хочет он того или нет, утащит его за собой в могилу, и с этим ничего нельзя было поделать. Медсестра, та, что дежурила в ночь перед его операцией, толстая, улыбчивая, с пухлыми и нежными руками, сделала ему обезболивающий укол, и, вспомнив о деньгах, лежащих у него под подушкой, он дал ей знак нагнуться к нему, ощутив, как, упав на лицо, щекочут ему лоб и виски ее волосы, и, вдыхая запах мыла, антисептика и лекарств, прошептал ей то, от чего она, вспыхнув, замахнулась, но не всерьез, шутливо, и, уже почти нежно, опустила ладонь на его щеку. Ах ты, пакостник, прошептала она и, прислушавшись к шуму, который доносился из коридора, быстро расстегнула халат, вытащив большие, мягкие груди с упругими, торчащими в разные стороны сосками, к которым он прильнул, облизав один, потом второй, и долго поглаживал и мял грудь, уткнувшись в нее лицом, без страсти и похоти, так, словно замешивал тесто руками, собираясь испечь пирог. Ну хватит, оттолкнула она его, спешно застегиваясь, и он, вытащив деньги, запихнул ей в карман, где лежали таблетки, пара леденцов и градусник. Интересно, часто ли ее просят об этом, засыпая, думал он, и часто ли она соглашается утешить несчастных мужчин, почти и не мужчин уже.