Текст книги "Треть жизни мы спим"

На ужин он заварил доширак, высыпал в лапшу приправу из пакетика, выдавил масло и пахучий, темный соус, заварив кипятком прямо в пластиковой коробке, и она, почувствовав запах из спальни, пришла в кухню, держась за стены, чтобы не упасть, и подволакивая босые ноги.

Пластик вреден, сказала она, накручивая лапшу на одноразовую вилку, прилагавшуюся к дошираку, а особенно вреден пластик, который подвергся воздействию высокой температуры, добавила голосом своего диетолога.

Откуда ты знаешь, спросил он.

Она пожала плечами, м-м-м, объедение, я всегда подозревала, что это вкусно.

Откинувшись на спинку стула, он смотрел на нее, гадая, правда ли ей стало лучше и она выглядит здоровее, чем вчера, если хоть какие-то однокоренные к слову здоровье вообще можно было к ней применить, или он просто привык, пригляделся к ней, а на самом деле она прежняя, а может быть, даже хуже, ведь он не дает ей лекарства. Но ее голос окреп, сомнений быть не могло, и теперь, чтобы расслышать, что она говорит, ему не нужно было придвигаться к ней близко, силясь различить слова в ее шелестящем шепоте.

Расскажи о себе, попросил он, подумав, что она ни разу не спросила, где ее родители и что с ней будет дальше.

Ты разве не читаешь газет, там обо мне все написано.

Неужели там написано все, засмеялся он, неужели больше ничего нет.

А что может быть еще, не поняла она, спектакли, фильмы, роли, гастроли, что еще.

Но теперь нет ни ролей, ни гастролей, он тут же пожалел, что сказал ей это, не стоило говорить.

Нет ни ролей, ни гастролей, эхом отозвалась она, и ее лицо осталось спокойным, ни гастролей, ни ролей.

Он взял ложки и вилки, принявшись жонглировать, и она засмеялась, так что ее плечи мелко-мелко затряслись, а из груди донесся страшный сип, словно там у нее была дырка, как в рваном мяче, из которой выходил воздух.

А что ты делала в свободное время, что ты любила, чем занималась.

Она подняла на него бесцветные глаза, без ресниц казавшиеся рыбьими, пытаясь понять, о чем он.

Книги, путешествия, хобби, перечислял он, но она смотрела на него так, будто он был прозрачный и просматривался насквозь, наряды, мужчины, секс, музыка, наркотики, хоть чем-то ты должна была заниматься между съемками.

Ты, наверное, шутишь, засмеялась она, и ее смех впервые был похож на смех, а не на плач, какие наркотики и мужчины, я все время работала, репетировала, заучивала тексты для пресс-конференций, мне их писала мама, я ведь не знала, что нужно говорить, занималась с учителями, ну, знаешь, осанка, походка, танцы, сценическая речь, упражнения для артикуляции, и она, приложив кулак ко рту, протрубила подъем.

Упражнения для артикуляции, удивился он.

Да, и скороговорки, бык тупогуб тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа, сможешь повторить.

Пожалуй, нет, не смогу, сдался он.

По второму каналу показывали фильм с ней в главной роли, не потому, что ее похитили, просто так совпало, и когда он хотел было переключить, она попросила оставить, накрыв его руку своей костлявой ладонью, казавшейся детской на его большой, пухлой лапе. Сели на диване, положив вытянутые ноги на журнальный столик, заваленный старыми газетами и книжками, как семейная пара на десятом году жизни, усмехнувшись, подумал он. Это была костюмированная драма, россия восемнадцатого века, пышные платья, высокие прически, екатерина великая на троне, масонские ложи, позолоченные кареты, салонные страсти и опрятные, улыбчивые крестьяне, пятьсот рублей за съемочный день плюс горячее питание. Она играла младшую дочь графа, давно обрусевшего немца-вдовца, влюбленную в жениха старшей сестры, красавца с пышными бакенбардами, похожего на багратиона, возможно, случайно, а может, по замыслу режиссера, но обещанную другому, далеко не молодому герою войны с пруссией, который выстрелил в фридриха второго, спасшегося благодаря табакерке, носимой в нагрудном кармане, что, кстати, было историческим фактом, довольно-таки вольно вплетенным сценаристом в сюжет. Не очень понимая, в чем, собственно, проблема, почему бы героям не быть вместе, если уж так приспичило, вечно эти киношники нагнетают страсти на пустом месте ради создания драматической ситуации, он почти не следил за происходящим и только ждал, когда же в кадре появится она, в припудренном парике, с перетянутой талией и в пышной юбке, из-под которой, на общих планах, иногда показывалась кокетливо отставленная ножка в изящной туфле.

Я знаю, чем пахнет смерть, она пахнет порохом, кровью и туманом, пробормотала она в тот самый момент, когда он, глядя, как ее героиня идет по полю, усеянному трупами, которые были завернуты в туман, словно в саван, подумал, отчего бы костюмерам, хотя бы для толики правдоподобности, не измазать было ее белоснежное платье грязью.

Ты так говоришь, как будто все это не на экране, а на самом деле.

На самом деле.

О господи, малышка, в это даже зрители, рыдающие над твоей несчастной любовью, не верят, все знают, что когда ты шла по полю, перед тобой на рельсах ехал оператор, толстый, плешивый дядька с большим животом, а туман в поле сделали пиротехники с помощью дымовых шашек и наверняка орали матом, потому что дым рассеивался, а режиссерская группа все никак не могла разложить массовку, изображающую покойников, если, конечно, их не нарисовали потом на студии компьютерной графики.

Это и есть моя жизнь, развела она руками, а другой у меня нет.

Вместо рекламы прервались на новостной выпуск, похищение знаменитой актрисы, умирающей от рака, следствие прорабатывает несколько версий, в числе которых сумасшедший одиночка, фанат молодой звезды, болезненно влюбленный в нее, родители снова обращаются к похитителю или похитителям, умоляя вернуть им дочь.

Мама прекрасно выглядит, похорошела, ей нравится выступать перед камерами, к тому же у нее новая прическа.

Ты соскучилась по родителям, спросил он, боясь взглянуть на нее.

Она покачала головой, нет, не соскучилась, мне хорошо без них, я чувствую себя кем-то, не знаю пока кем, как будто меня держали в темной коробке, а сейчас выпустили.

Он хмыкнул, не найдя, что ответить, потом все же решился спросить, они тебя обижали, что ли.

Нет, они меня очень, очень любили, а можно я возьму взбитых сливок.

Я боюсь, что тебе опять будет плохо, а я не смогу вызвать врача.

Да-да, знаю, ты ведь мой сумасшедший фанат, а я и не догадалась, у тебя ведь ни одного постера со мной, даже странно, так можно сливок или нет.

Ладно, сделай и мне заодно, только заруби себе на носу, я не фанат и не сумасшедший одиночка, разозлился он, вот еще что придумала, и вообще ты и раньше-то была не в моем вкусе, а теперь тем более, к тому же, детка, годишься мне в дочери.

Да ладно, остынь, я привыкла, равнодушно пожала она плечами, меня несколько раз пытались похитить, ты не первый, только если ты в меня влюблен, знай, что ты мне совсем не нравишься, ты все время щиплешь свою грудь, словно проверяешь, не выросла ли та.

Она уже собралась на кухню за сливками, как вдруг обмякла, словно жизнь вдруг ушла из нее, а кости стали мягкими, перестав держать тело, и он, взяв ее на руки и вновь почувствовав, как прострелило в промежности, уложил ее спать. Спокойной ночи, малышка, твои сливки никуда от тебя не убегут.

Ночью, ворочаясь на диване, он вздрагивал от сирен скорой помощи и кошачьих воплей, на минуту заснув, тут же просыпался, задыхаясь от страха, уверенный, что у подъезда собралась полиция, а по пожарной лестнице взбирается спецназ, который вот-вот высадит окно. Но дом, укутанный в темноту и молчание, был надежным сообщником, и никто из соседей, а их осталось немного, потому что часть квартир были выкуплены под офисы, и подумать не мог бы, что та похищенная актриса, о которой сегодня так много говорили в новостях, находится прямо у них под носом, точнее под ногами, если соседи сверху, ну, или над головой, если соседи из квартиры снизу, той самой, откуда вечером довольно громко кричал телевизор, но он побоялся постучать им по батарее, еще не хватало, чтобы кто-то из них явился к нему и обнаружил его новую сожительницу, если ее можно было так назвать. Под утро, измученный бессонницей, он вдруг услышал, как хлопнула дверь в спальню, и, приподнявшись на локте, увидел худую фигурку, нависавшую над ним.

Ты зачем пришла, испугался он, натянув одеяло до подбородка, уходи сейчас же.

Но она опустилась рядом, присев на край, и, взяв его за руку, вдруг прошептала: человек есть тайна, ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время, я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком.

Ты о чем вообще, не понял он и сжал ее ладонь, чтобы убедиться, что она ему не мерещится.

Или знать для чего живешь, или все пустяки, трын-трава, пробормотала она и уткнулась ему в плечо, отчаянно пытаясь найти свои слова, но не находя их, и только чужие цитаты служили подпорками, на которых держалась ее речь.

Обняв, он уложил ее рядом с собой, поглаживая по голой макушке, кое-где шершавой от пробивавшихся волос, я знаю, что тебя мучает, прошептал он, дай мне время, и я что-нибудь придумаю. Она долго ворочалась оттого, что мучили боли, а потом затихла, может, уснула или просто лежала, пряча лицо на его груди, а он думал, что знание близкого конца превращает жизнь в пытку даже в те минуты, когда не чувствуешь боли, лишает ее смысла, удовольствия, ориентиров, и отчего человек не может просто доиграть жизнь до конца, как актер свой спектакль, до того момента, когда упадет занавес, наслаждаясь каждой оставшейся минутой, в конце концов, у умирающего онкобольного этих минут больше, чем у того парня, который, судя по визгу тормозов и страшному грохоту за окном, врезался только что на большой скорости в фонарный столб. Что это за шум, очнувшись, спросила она и, не дождавшись ответа, натянула одеяло на лысую голову, зябнувшую без волос.

Осмотрев шкаф, набитый вещами мужа бывшей, он выбрал темный костюм с просторным пиджаком, чтобы не нервничать из-за фантомной груди, которая, как ему казалось, проступала под одеждой, белую рубашку, галстук в полоску, с позолоченной заклепкой в виде двуглавого орла, остроносые лакированные ботинки, и, оглядев себя, подумал, что в таком виде ему только в гроб ложиться, но нет, не пришло еще его время. Он спустился пораньше, чтобы встретить бывшую у подъезда, не оставив возможности напроситься на чай, и та удивилась, увидев, как он караулит ее, измеряя улицу шагами. Ты что-то прячешь от меня в своей квартире, расцеловала бывшая его в щеки, но я не буду тебя допрашивать, расскажешь, когда захочешь. Его забавляло, что ей так вдруг понадобилось это завещание, какая же все-таки хваткая, практичная женщина, из тех, что своего не упустят, ведь с новым мужем ей ни о чем не нужно было беспокоиться, у того было несколько больших квартир в центре, загородный дом и кое-что за рубежом, что из-за должности в правительстве пришлось оформить на жену и детей, и все же не пропадать же двушке с окнами на бульвар. Я принесла тебе лекарства, бунпронал и, посильнее, дюрогезик, схема лечения прилагается, только умоляю, не злоупотребляй, их не так просто будет получить еще раз.

Нотариус работал на соседней улице, куда они пошли пешком, чувствуя странную неловкость, и, отгораживаясь друг от друга наигранными улыбками, болтали о всяких пустяках, погоде, ценах, курсе валют. Он знал, о чем сейчас думает бывшая, о том, что хорошо бы напомнить ему, как много делала для него все эти годы, делила с ним постель, дарила вещи, подбрасывала деньжат, когда его дела шли совсем плохо, пользовалась связями мужа, чтобы помочь ему с операцией, в общем, была ему настоящей женой, только без детей, истерик и совместного хозяйства, женой на фрилансе, скрашивающей его одиночество, но неудобно было говорить ему об этом сейчас, по дороге к нотариусу, где он должен был составить завещание в ее пользу, а впрочем, когда же еще говорить об этом, как не сейчас. Я многим обязан тебе, сказал он сам, ты делила со мной постель, дарила вещи, подбрасывала деньжат, когда дела шли совсем плохо, пользовалась связями мужа, чтобы помочь мне с лечением, все эти годы ты была мне настоящей женой, только без истерик, детей и совместного хозяйства, и я благодарен тебе за то, что ты была в моей жизни. Просияв, бывшая взяла его под руку, прильнув ближе, ах, да о чем ты, дорогой, ты же знаешь, я люблю тебя и всегда буду рядом.

На газетном лотке, рядом с которым приплясывала, чтобы согреться, одутловатая торговка, потягивающая кофе из пластикового стаканчика, были выставлены свежие выпуски, все до единого с ее портретом на первых полосах, дерзкое преступление, знаменитая актриса похищена из онкоцентра, версии следствия и мнения экспертов. Вы слышали о похищении, то тут, то там обсуждали прохожие, вывезли из больницы у всех на глазах, и никто не знает, что же случилось, и куда только смотрит полиция, что вообще творится в этой стране, если можно вот так средь бела дня похитить человека, а впрочем, неудивительно будет, если все это придумали пиарщики, вечно они устраивают что-нибудь эдакое. На большом экране опять крутили ролик, на котором она, упругая, свежая, убегала на веранду, и длинное белое платье со шлейфом развевалось на ветру, бог знает откуда взявшемся в особняке, не иначе как какой-нибудь рабочий съемочной группы поддувал его с помощью ветродуя, и прохожие, увидев ее, останавливались, тыча пальцами: вот она, посмотрите, та, которую похитили. Совсем недавно, еще год назад, ее можно было увидеть всюду, на афишах, на экранах, в журналах, где она рекламировала платья, модные ароматы, косметику, которой на самом деле не пользовалась, и много чего еще, от нижнего белья до спортивных машин, но с тех пор, как в желтой прессе замелькали ее снимки во время болезни, на которых ее едва можно было узнать, маркетологи, проведя опросы и исследования, посоветовали убрать ее, знаменитую на всю страну и стоившую огромных денег, со всех рекламных макетов и роликов, ведь больная раком – плохая реклама для брендов, как ни крути, и кто виноват, что обыватели не станут покупать одежду, косметику, модные ароматы и всякую всячину, которую она рекламирует, потому что эта всякая всячина будет ассоциироваться у них с лимфомой на терминальной стадии. Так за несколько недель она вдруг исчезла со всех щитов и баннеров, оставшись только на видеоролике, без конца крутившемся на бульваре, потому что руководителю пиар-отдела французской парфюмерной компании было жаль денег и нервов, потраченных на съемки, и плевал он на советы маркетологов.

Нотариус принял не сразу, пришлось ждать в приемной, где скучали другие посетители, листавшие сегодняшние газеты с фотографиями умирающей молодой актрисы. Как вы думаете, кто ее похитил, какой-нибудь чокнутый поклонник, не иначе, шептались они, а зачем она ему нужна, непонятно, страшная стала, как сама смерть, не то что раньше, раньше-то она была ах какая красотка, вот тогда и надо было ее похищать, а сейчас уж чего. Завещание оформили быстро, он подтвердил, что принял решение в здравом уме и твердой памяти, проверил, все ли верно в бумагах, поставил подпись там, куда нотариус ткнул толстым пальцем, и вышел из кабинета, растирая ломившие виски, которые всегда начинали болеть, когда приходилось возиться с документами, чего он терпеть не мог. Оригинал завещания взяла себе бывшая, копию отдали ему, и они зашли в кафе неподалеку, чтобы перекусить. Им внезапно не о чем стало говорить, как будто завещание подвело черту под тридцатью годами, которые они провели вместе, и оба мучительно искали тему для разговора в чашке травяного чая, меню кафе, полупустом зале, за окном, выходившем на оживленную улицу, и тайком поглядывали на часы. Впрочем, дело было, конечно, не в завещании, а в том, что у него есть рак, а у бывшей нет, вот и все. Он давно чувствовал, что, заболев, стал чужим среди здоровых, словно переместился в другой, параллельный мир, в котором обитали все приговоренные, еще далеко не мертвые, но уже вроде и не то чтобы очень живые, а прежние связи, знакомства, разговоры, мечты, фантазии и вещи в один момент вдруг стали никчемными, пустыми, не представляющими никакого интереса просто потому, что единственным интересом была болезнь, вокруг которой крутилась-вертелась теперь его жизнь, а точнее то, что от нее осталось. Знаешь, у меня совсем нет денег, не могла бы ты меня выручить, сказал он, когда официант положил перед ним счет, подумав, что платить будет мужчина, но он передал счет ей, привычным жестом, ведь именно женщина всегда платила за обоих. О чем ты говоришь, конечно, улыбнулась бывшая и, вывернув кошелек, отдала ему все, что там было. Ему было стыдно за то, что никогда не мог сказать ей правду в глаза, так уж повелось у них с первого дня, так что даже в изменах, когда еще были в браке, он признавался ей записками, оставленными на кухонном столе, вот и вчера не смог сказать: оставь меня, никуда я с тобой не пойду, а вместо этого потащился к нотариусу, зная то, чего не могла знать бывшая, что ничего не будет, ни квартиры, ни завещания, да еще и взял у нее денег, а впрочем, у нее их полно, не обеднеет, к тому же бывшая здорова, а он серьезно болен, и за это ему можно все простить. Я припарковалась у твоего дома, сказала бывшая, когда вышли из кафе. У меня еще есть дела, пожал он плечами, но я надеюсь, ты навестишь меня на следующей неделе, я соскучился. Он обнял ее чуть крепче, чем следовало, так что, отстранившись, та удивленно посмотрела на него. Ну, раз ты так сильно соскучился, я обязательно зайду к тебе, растроганно пробормотала, целуя его в губы, как жаль, что ты больше ни на что не годишься в постели, мне этого не хватает. Он обернулся, когда бывшая уже была далеко, чтобы в последний, как ему казалось тогда, раз взглянуть на нее, превратившуюся в точку, смешавшуюся с другими точками, в последний раз, и никогда больше.

В агентстве по недвижимости его встретил главный менеджер, молодой, грузный, с пиджаком, не сходившимся на животе, и отчего все эти менеджеры такие толстые, пожал руку, здравствуйте, очень приятно, мы вас ждали, проходите ко мне в кабинет, и сделал знак секретарю офиса, чтобы их не беспокоили. По телефону я уже говорил, что хочу продать квартиру так быстро, как только можно, и согласен на полцены. Нам подходят эти условия, закивал менеджер, сегодня же начнем готовить все документы, вам не нужно будет ждать покупателя, наша компания приобретет вашу квартиру сама, а остальное уже не ваше дело. По рукам, только имейте в виду, что я хотел бы получить сумму наличными, я болен раком, и деньги нужны мне для всяких крупных и жизненно важных расходов, а если вам и банку понадобится доказательство, то в пакете документов вы найдете мою медицинскую карту. Хорошо, если по какой-то причине вам нужны именно наличные, мы постараемся решить и этот вопрос, для нашего агентства нет ничего невозможного, мы на рынке с девяносто первого года, сами посчитайте, сколько времени уже прошло с момента открытия, так что на всем, что касается купли-продажи, мы, простите, собаку съели, да и не только ее. Вновь пожали руки, так что он ощутил, какая потная была ладонь у менеджера, и, прощаясь, договорились о встрече ровно через неделю, когда все формальности будут соблюдены. Кстати, вы слышали о похищенной актрисе, сказал вдруг менеджер, и он поперхнулся, закашлявшись, похитили из онкоцентра, и никто не знает, где она. Зачем вы мне это говорите, испугался он, уставившись в одутловатое лицо менеджера. Да я без всякой задней мысли, смущенно засмеялся тот, удивившись его реакции, просто к слову пришлось, рак и все такое, красивая была девушка, я даже был в нее влюблен, не пропускал ни одного ее фильма, а вообще, жизнь странная штука. Да, очень странная, закивал он, и вы даже не представляете, насколько.

Когда она не была ничем занята, не ела, не блевала в пластиковый таз, не мучилась болями в шее, спине и костях, от которых плохо помогали обезболивающие, то сидела или лежала, уставившись пустыми глазами в невидимую точку, и казалось, ее можно было взять на руки, хотя ему теперь лучше бы так не делать, и переложить в другое место, а она бы этого даже не заметила, все так же пялясь в никуда, словно она вообще не здесь, словно бросила свое истощенное тело, сбежав из него. Подглядывая за ней, он не понимал, думает ли она вообще о чем-нибудь, да хоть бы о какой безделице и ерунде, или, наоборот, не о безделице, а о смерти и смысле, или не думает, и в ее голове такая же пустота, как в ее выцветших рыбьих глазах. Ты не хочешь домой, к родителям, спрашивал он ее, может, мне стоит отвезти тебя в больницу, из которой я тебя выкрал. Нет, не хочу, отвечала она, мне с тобой нравится, я даже привыкла к твоей дурацкой привычке поглаживать грудь, кстати, ты обещал исполнять все мои капризы.

Капризов на удивление было немного, крыша, танцы и картошка фри, и, отложив танцы до лучших времен, он потащил ее на чердак соседнего восьми– этажного дома, сбив тяжелый, проржавевший замок, висевший на дверце, и, выбравшись наружу, спугнул взмывших в небо голубей. Держась за руки, они подошли к самому краю, и город лежал перед ними как на ладони, так что можно было видеть крыши в разноцветных железных заплатках, подпирающие небо антенны, похожие на кладбищенские кресты, птиц, рассевшихся на проводах, кривые, вертлявые улочки, крошечные, казавшиеся игрушечными машины и маленьких, маленьких людей, спешащих в разные стороны. Ведь эта беготня-то что значит, ведь это суета, вдруг заговорила она, и устаревшая речь Островского резанула его по ушам, вот хоть бы в москве, бегает народ взад да вперед неизвестно зачем, вот она суета-то и есть, суетный народ, вот он и бегает, ему представляется-то, что он за делом бежит, торопится, бедный, людей не узнает, ему мерещится, что его манит некто, а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна, и пойдет в тоске. Если бы кому-нибудь из прохожих пришло в голову посмотреть вверх, то он увидел бы мужчину и девушку, стоящих на самом краю крыши, словно собираясь прыгнуть, но никто не смотрел вверх и никто их не видел, а он думал, почему бы им обоим, несчастным, приговоренным калекам, и в самом деле не прыгнуть, избавившись от боли, страдания и бессмысленности, но, представляя, как, потянув ее за собой, шагнет в пустоту, чувствовал жадное, страстное, пронзавшее его, как кривой меч, желание жить, жить, жить. Повернувшись к ней, он на долю секунды увидел ее такой, какой она когда-то была, молодой девушкой с красивым, чуть вздернутым носом, большими глазами, высоким лбом, правильными чертами, почти божественными пропорциями да винчи, вот только лысая голова и опухоль на шее не давали длиться этой иллюзии долго. По ее улыбке он понимал, что постоянная изматывающая боль, ломающая спину и выворачивающая руки, на время отпустила ее, а этот миг, когда боль была – и вот ее уже нет, и есть самое большое счастье, кто не испытал облегчение от боли в костях, тот вообще ничего о счастье не знает, и в ее больших выцветших глазах вспыхнуло что-то такое, что иные зовут искрой жизни или еще чем-нибудь в этом роде. Не называй меня по имени, попросила вдруг она, глядя вниз, это имя не мое, а той, красивой, здоровой, я и сама не знаю, кто она и была ли я ею когда-нибудь, мне нравится жить без имени, я чувствую себя пузырьком воздуха, плавающим на поверхности воды, а это пусть и глупо, но все же хоть что-то, ведь еще недавно я вообще никем себя не чувствовала, даже пузырьком. Хорошо, только и я тебе свое не скажу, чтобы ты не сдала меня полиции, адрес ты вряд ли вспомнишь, описать меня не сможешь, а вот имя приведет ко мне, как следы от грязных ботинок, и я отправлюсь в тюрьму, а я не хочу провести там остаток жизни, и без того дерьмовой.

На деньги, взятые у бывшей, он купил ей парик, сделанный из настоящих волос, долго выбирал, крутил в руках длинный белокурый, напоминавший ее последнюю прическу, которую он видел в ролике на бульваре, затем кудрявый черноволосый, затем с короткой, под мальчика, стрижкой, затем лохматый, как будто нечесаный, а еще роскошный, с локонами до самого пояса, но, в конце концов, взял смешной, выкрашенный в розовый цвет, чтобы она как можно меньше напоминала в нем себя прежнюю, и, примеряя парик перед зеркалом, она находила, что в нем и сама бы себя не узнала. В театральном магазинчике для гримеров, куда она отправила его со списком покупок, он нашел накладные брови, ресницы, румяна, тональный крем и прочие полезные вещи, с помощью которых она преображалась, проводя перед зеркалом час, а то и два. Несколько раз он осмелился вывести ее на улицу, правда, вечером, когда было уже темно, и фонари, отбрасывая им под ноги их собственные тени, делали ее еще больше неузнаваемой в тусклом, дрожащем свете. Она быстро уставала, присаживаясь на каждую скамейку, попадавшуюся по пути, а если не было скамейки, на что угодно, на ограду или бордюр, и он подумывал о том, чтобы купить инвалидную коляску, но она, запротестовав, взяла с него слово, что он этого не сделает, пока она еще может сделать хоть шаг, ведь больше всего на свете ненавидела эти коляски, даже больше, чем ужасные капельницы, после которых кружилась голова, а живот напоминал кастрюлю с кипящим борщом. Тогда он, не обращая внимания на окрики охранника, угнал со стоянки супермаркета продуктовую тележку, и она, с трудом перекинув ногу, со смехом забралась внутрь, разрешив ему возить себя в ней по бульвару, словно магазинные покупки, только не очень быстро.

В театре, где давно уже репетировали пьесу о ней, решили, что наконец-то не нужно ждать ее смерти, ведь лучшего информационного повода, чем похищение из онкоцентра, им было не найти. Больше двух недель похитители не давали знать о себе, никто не требовал выкупа, никто не брал ответственности за случившееся, у полиции не было никаких толковых версий, и вокруг зашептались, что, возможно, больная девушка, оказавшись в плену без лекарств, поддерживающих в ней жизнь, внезапно, совершенно неожиданно для похитителей, умерла, а они, запаниковав, избавились от тела, иначе как еще объяснить их молчание, и не найти теперь ее никогда, нечего и мечтать об этом. Решено, сказал художественный руководитель театра, назначаем премьеру, хоть для этого и придется передвинуть другие спектакли, только изменим финал, пусть наша героиня не умирает, а уходит, возносится над сценой, намекая на то, что она покинула нас, хотя пока что и не умерла официально, свяжитесь с этим идиотом драматургом, пусть сегодня же перепишет последнюю сцену. Каждое утро проверяя новостные ленты, художественный руководитель, режиссер спектакля и исполнители главных ролей молились, чтобы она не нашлась внезапно живой и невредимой, ведь ее возвращение сорвало бы показ спектакля, который они так долго ждали, и только костюмерша ставила за нее свечки в ближайшей церквушке, потому что и ее собственная дочь умерла от лимфомы, правда, очень давно, двадцать лет назад, а было ей всего четыре, но об актрисе по-прежнему не было никаких вестей, и как только объявили о премьере, в кассу выстроилась очередь, заворачивавшая за угол театра на соседний проулок. Билеты расхватали на несколько месяцев вперед, а у перекупщиков их стоимость удваивалась и даже утраивалась, но это не остановило мужчину в широком пальто, прятавшем под ним большую, как у женщины, грудь, которой у него на самом деле не было, и, отвернувшись, он отсчитал деньги за два билета в ложу, откуда была видна не только сцена, но и зрительный зал, на премьерный спектакль в ближайшую пятницу. Будет много всяких звезд и серьезных людей, послюнявив пальцы, пересчитывал деньги перекупщик, вы не пожалеете этих денег, поверьте, у меня все билеты на премьеру выкупили, вам отдал последние, мамочкой родной клянусь.

Целый день она не вставала с постели, чтобы не растрачивать силы, которых было всего ничего, затем надела розовый парик и длинное, бесформенное платье, скрадывающее ее худую фигуру и ноги, покрытые шишками, нарисовала брови коричневым карандашом, наклеила ресницы, припудрила лицо, спрятала выпиравшую на шее опухоль под цветастым шелковым платком, забытым когда-то одной из его любовниц, он и не помнил уже, какой именно, много их было, и, увидев ее такой, он вскрикнул, испугавшись, что ее обязательно узнают. Глупости, отмахнулась она, смазывая вазелиновым маслом покрытые сухой коркой губы, а затем подкрашивая их красной помадой, сейчас я похожа на себя еще меньше, чем без парика и косметики, меня даже родители, пожалуй, не узнают, если хочешь, можем это проверить. Нет уж, проверять не будем, замахал он руками, обещай, что будешь держаться от них подальше. Ах, можно ли обтесать бревно, не взмахнув топором, невпопад брякнула она в ответ и, осекшись, приуныла, потому что это были слова юной феридэ, которую она играла в ремейке старого фильма, а переживания турецкой девушки, разлученной с возлюбленным, никак не клеились к ее сегодняшней жизни, и она сама не знала, зачем сказала то, что сказала. Если хочешь, останемся дома, предложил он, заметив, каким опустошенным вдруг стал ее взгляд, зачем нам этот дурацкий спектакль, лучше купим картошки фри и будем смотреть телевизор. Нет, я хочу увидеть свою жизнь, а еще хочу, чтобы ты увидел ее и рассказал мне, кто я такая, ведь сама я этого понять так и не смогла, а сейчас я прилягу на полчаса, чтобы набраться сил, и можем идти, я даже разрешу тебе довезти меня на продуктовой тележке.

Они уже вышли на площадку, как он, повинуясь порыву или предчувствию, какая разница, что это было, вернулся, взяв с собой портфель, до отказа набитый пятитысячными купюрами, перетянутыми банковской лентой. Чтобы получить всю сумму наличными, он открыл двадцать счетов в разных банках, на которые занимавшийся сделкой менеджер, подозревавший что-то неладное, но не вмешивавшийся, потому что не его это было дело, переслал по частям причитающиеся ему деньги, а он за пару дней отовсюду их снял, показывая банковским клеркам, требовавшим объяснение, больничные выписки и удивляясь, что положить деньги в банк очень просто, а вот получить обратно – задачка не для среднего ума. Агентство по недвижимости дало ему срок в десять дней, за которые он должен был собрать вещи и убраться из квартиры, где родился и вырос, а он, прежде привязанный к своим вещам, книгам, музыкальным пластинкам и дискам, старым шкафам из потемневшей древесины, к настольным светильникам, для которых мать сама шила бра, к висящим на стенах картинам, нарисованным его двоюродным дедом, художником средней руки, к широкой кровати с шишечками, на которой он переспал с сотнями женщин, теперь не знал, что из этого всего стоит взять, пожалуй, только воспоминания о женщинах оставались ему особенно дороги, но не тащить же за собой неизвестно куда старую широкую кровать с шишечками, да и воспоминания, наверное, тоже стоило бросить вместе с вещами. Выкатив тележку, которую прятал под лестницей, он положил туда портфель, усадил ее, поправив съехавший набок парик, и с таким невозмутимым видом покатил ее по выложенному плиткой бульвару, словно ничего чудаковатого не было в нем, в ней, в ее розовом парике и нарисованных бровях, а прохожие, которые останавливались, оборачиваясь им вслед, просто любопытные дураки, как будто не видели никогда, чтобы мужчина возил свою подружку в продуктовой тележке, словно купил ее только что в супермаркете.