Текст книги "Ольга, лесная княгиня"

Ради зимней скуки к ним присоединились другие молодцы и отроки Словенска, и когда ловцы наконец снарядились, их оказалось десятка четыре.

В Зорин-городок дружина под предводительством Нудогостя воротилась еще дней семь спустя.

Нудогость прошествовал прямо к князю, но там, прежде чем начать рассказывать, почтительно попросил Держану увести княгиню.

И не зря.

После ухода женщин дед Нудята развязал мешок и с торжество вытряхнул на пол нечто круглое, бледное, гладкое…

По обчине пролетел невольный крик – это была человеческая голова. Черты лица были искажены предсмертным ужасом, однако все без труда узнали того, кого видели здесь совсем недавно и кто обещал, что его будут не раз вспоминать…

Обманув бдительность варягов отъездом Дивислава с большей частью дружины, Гостомысл послал своих отроков следить за Волховцом.

Кто обращает внимание на мальчишек, удящих рыбу из-подо льда? Уж точно не Бодди, бежавший в страхе и горести из-за потери почти всего товара.

И прямо на льду Волхова, еще до порогов, где не было поблизости жилья, среди бела дня его и накрыли «ловцы».

Даже если Ульв конунг мог быть недоволен нападением на его земле, его утешило бы то, что неведомые лиходеи помогли ему выполнить обещание: Бодди никогда и ни в коем случае больше не появится в этих краях. Вероятно, удовольствовавшись этим, Ульв и не стал поднимать шума.

О происшествии он узнал довольно скоро: ему принесли эту весть пятеро уцелевших спутников Бодди. Часть дружины погибла при нападении, хотя «ловцам» была нужна голова одного только Бодди, часть пустилась дальше в Ладогу, под защиту тамошнего ярла. А пятеро, отсидевшись в лесу, пока нападавшие не уехали, выждали дотемна и пустились обратно в Волховец – до него было куда ближе, чем до Ладоги.

– Я предвидел нечто подобное, – сказал Ульв жене, когда они остались вдвоем в спальном чулане. – Князь Дивислав выглядит человеком упрямым. Он явно мне не поверил, и нет ничего удивительного, если он решил все же добиться своей мести.

– И ты это так оставишь? Ведь он совершил разбойное нападение на твоей земле!

– Видишь ли, если я стану говорить с ним об этом, мне придется признать, что Бодди все же прятался у меня. Иначе нападение могло бы произойти не ближе Альдейгьи, и это была бы уже забота Хакона, а не моя. А Бодди – неудачливый человек. У него был слишком неудобный нрав: хвастлив и тщеславен, но труслив. Тщеславие навлекало на него неприятности, а трусость мешала выпутаться из них с честью. Ничто не спасет обреченного. Нам следует радоваться, что уж нас-то он больше в неприятности не втравит.

– На прощание он принес нам кое-что хорошее. – Сванхейд бросила взгляд на ларец, где у нее были заперты бусы из берилла и жемчуга.

– Ах, это! – Ульв тоже посмотрел на ларь. – Прости, королева, но я не советовал бы тебе держать эту вещь у себя.

– Вот как! – Сванхейд в изумлении развернулась к нему.

– Да. Я бы советовал тебе с этой вещью расстаться. Во-первых, я уверен, что Бодди хвастал ею на всем пути, в том числе – и в доме у Дивислава. И если не сам князь, то его женщины обязательно это запомнили: ведь такое ожерелье в этой части света одно, это не стеклянные бусины «с глазками» и «с ресничками», кои есть уже на каждом чудском хуторе. А во-вторых, подарки неудачливого человека никому еще удачи не приносили.

– Может быть… отошлем это Мальфрид? – поколебавшись, предложила Сванхейд.

Она признавала правоту мужа, но совсем расстаться с такой прекрасной драгоценностью у нее не было сил.

– Не думаю, что нам стоит рисковать нашей дочерью, у которой и так жизнь непростая. Вот, может быть… – Ульву пришла неожиданная мысль. – Что ты скажешь, если мы отошлем его нашей будущей невестке? Невесте Ингвара?

– Девочке? – Сванхейд вытаращила глаза.

– Может, она еще мала для таких драгоценностей, но ее отец и прочая родня, несомненно, оценят это как знак нашего уважения. Нам уже пора бы его проявить: ведь они обручены целых три года!

– И кому же ты доверишь отвезти такую вещь? – с тайной ревностью спросила королева.

– Думаю, кто-нибудь из сыновей Ветурлиди не откажется исполнить такое поручение и заодно глянуть на нашу будущую невестку. Мы хоть узнаем, хороша ли она собой и много ли обещает в будущем. К тому же, если мы подарим ожерелье ей, оно не уйдет из нашей семьи: ведь когда-нибудь она прибудет сюда, чтоб выйти замуж за Ингвара, и на свадьбу уж непременно его наденет. Не думаю, чтобы Вальгард в своем захолустье раздобыл ей в приданое что-нибудь получше!

– Ты считаешь… – Сванхейд взглянула на мужа с сомнением. – Если мне нельзя держать его у себя, ей можно?

– Через Плесков Бодди не ехал и там эту вещь никто не видел. А до тех пор, пока невеста приедет сюда, вся эта троллева сага забудется.

– Но если Бодди мог передать свою неудачу… не опасно ли это для нашей невестки, ведь она еще совсем девочка!

Ульв поднял брови:

– А вот и случай проверить, есть ли у этой девочки своя удача… Неудачливая невестка нам ведь тоже ни к чему, правда?

В начале лета к нам приехал посланец от Ульва конунга с Ильмень-озера, нашего будущего родича – в первый раз со времени заключения помолвки. У нас порой поговаривали, не забыл ли он о ней вовсе. Но стрый Вальгард относился к этому без волнения. Он утверждал: эта помолвка нужна Ульву гораздо больше, чем нам, а наша девушка без женихов не останется.

Это была, несомненно, правда: уже на одиннадцатом году Эльга превратилась в настоящую красавицу. Она обогнала меня ростом, ее светло-русая густая коса спускалась ниже пояса, а я свою сколько ни расчесывала, сколько ни мыла отварами цветущей крапивы, корня лопуха или березового листа, она оставалась вдвое тоньше и короче.

Даже в лице Эльги проступило нечто взрослое – разумное и уверенное. Она казалась старше меня года на два, и говорили, что через пару лет она уже будет годиться в жены.

Посланца Ульва звали Фасти, и он приходился конунгу племянником – старшим сыном его брата Ветурлиди.

Мы с большим любопытством глазели на первого известного нам представителя «той стороны», то есть будущего родича Эльги по мужу. А она сама взирала на взрослого мужчину (ему тогда было уже двадцать с чем-то) с такой надменностью, что он, кажется, смущался и терялся. Эльга прекрасно помнила, что она – будущая королева, а он – ее первый подданный, которому повезло предстать перед ее очами.

Фасти привез очень весомое подкрепление дружбы Ульва конунга.

Хорошо помню, как мы все были изумлены, когда он вынул из-за пазухи плотный льняной мешочек, подвешенный на шнуре на шею, и выложил на стол перед Вальгардом ожерелье из бериллов и жемчуга, с золотыми застежками и золотым узорным крестом.

Мы все так и ахнули!

Даже Вальгард на миг утратил свою мнимую беззаботность и удивленно поднял брови.

Бесполезно было и пытаться вычислить стоимость этой вещи в куньих шкурках, бусинах, косяках льняного полотна или даже дирхемах. Она была единственной на свете, как сокровища богов из преданий, и не имела цены.

– Вот… теперь я вижу, что Ульв конунг не шутя хочет заполучить мою дочь в невестки! – пробормотал Вальгард.

– В этом никак нельзя сомневаться, – подтвердил Фасти и бросил на Эльгу такой взгляд…

В то время этот взгляд показался мне странным. Теперь-то я без труда разгадала бы его значение, но тогда была слишком мала, чтобы понять: мужчины уже видели в Эльге ту прекрасную женщину, которая вот-вот вылупится из скорлупы детства.

– Ну-ка, подойди! – позвал ее отец.

Она подошла, и он, осторожно вытащив золотой крючок застежки из колечка, приложил ожерелье к груди дочери.

– О боги, посмотрите! – восторженно ахнула стрыиня Домаша. – Эти камни точно такого цвета, как ее глаза!

И мы все закричали, что это правда.

Глаза у Эльги были странного цвета, для него никто не знал названия: вроде бы голубые, но с отливом зелени. И эти чудные полупрозрачные камни были точно такими же; с этим ожерельем на груди Эльга стала еще красивее, ожерелье словно нарочно было создано для нее. Трудно было даже представить его на ком-то другом.

– Ну, Елька, ты и везучая! – охнул Аська.

Ему, конечно, ни к чему были украшения, но и он понял, что Эльга обзавелась настоящим сокровищем.

Эльга ничего не ответила, но сама посадка ее головы, невозмутимость лица, унаследованная от Вальгарда, словно говорили без слов: «Да, разумеется. А вы как думали?»

Я смотрела на нее, затаив дыхание от восхищения.

Мы росли вместе, но в последнее время я все чаще чувствовала, что она обгоняет меня во всем, уходит вперед шаг за шагом, и как бы я ни торопилась следом, мне ее не догнать. Даже пояса она уже ткала быстрее меня, и более сложные узоры давались ей легче.

Ну, так и что же – не я ведь внучка плесковских князей и старшая невеста рода легендарного Одда Хельги!

Я совершенно не ощущала в себе крови этого выдающегося человека, а вот Эльга, казалось, унаследовала ее так много, как только возможно.

Всего через пару дней я узнала, что она сделала еще один решительный шаг вперед.

Как-то она встала с лавки и пошла передо мной; я заметила у нее сзади на сорочке темное пятно и сначала подумала, что это березовый лист пристал. Хотела стряхнуть – и не смогла.

Это оказалась кровь…

Эльга стала взрослой.

Но все-таки этим летом всеобщее внимание было больше приковано не к Эльге, а к Вояне.

Свадьба ее первоначально замышлялась на минувший год, но тем летом умер князь Судогость. А смерть деда невесты, к тому же князя, – такое событие, что свадьбу пришлось отложить до будущей осени. Но Вояна не сильно огорчилась: она получила еще одну зиму на то, чтобы совершенствоваться в ткачестве, готовить рушники и сорочки с вышивкой на подарки жениховой родне.

Вышивали родовое полотенце: слева в виде ветвистого дерева был изображен род невесты, справа – жениха. Во время свадьбы они встанут на полотенце, каждый со своей стороны, чтобы было видно, «на чем стоит» новая семья.

Глянув на вышивку, всякий мог бы сказать, сколько и какой родни у них есть на несколько поколений, живы те сейчас или умерли. Невестину сторону начинают вышивать заранее, а женихову – после обручения.

Эльгина мать достала из укладки свое родовое полотенце с первой свадьбы, где был изображен род ее покойного мужа, отца Вояны; из Плескова приехала баба Гоня со своим таким же полотенцем, еще на поколение старше. За десятки лет красные нити вышивки поблекли, но отбеленный, плотно сотканный лен ничуть не обветшал, лишь немного потемнел. Когда их повесили на стену, чтобы были перед глазами, мы даже оробели: перед нами встала целая роща чуров, тот самый «дремучий лес», где живут их души! И все эти бесчисленные предки, стоящие теперь где-то возле самого истока мира, будто разом глядели на нас и оценивали: что из нас выросло…

Обычно Вояна шила, а баба Гоня рассказывала нам про дедов и бабок, их братьев и сестер с потомством, которые возникали под иглой в виде веточек и значков. Мы с Эльгой посмеивались и тайком подталкивали друг друга: ведь вот эти точечки, ниже «дочернего узла» невесты и справа – мы обе и есть, ее младшие сестры! А вот – Володея с Беряшей, а здесь слева – братья Улька и Минька. Да им больше этих точек и не полагается, пусть сперва выучатся в штанах ходить!

Но теперь бабы Гони с нами уже не было.

После того как прах князя собрали с остывшей крады и погребли в округлом родовом кургане, она сделала то, что собиралась: однажды, на летней заре, вышла из детинца в простом белом платочке, повязанном по-вдовьи, с маленькой котомкой, и ушла по росной траве, с посошком, ничем не отличимая от любой простой бабы в старых годах.

– А куда она? – спрашивал Кетька, незадолго перед этим научившийся внятно говорить.

– К дедам! – с важностью повторяла я ответы взрослых.

– А где они?

– В Закрадье.

– А как туда идти?

– Я не знаю, а баба Гоня знает. Старые люди знают, где деды, потому что они сами старые, им скоро помирать. Когда делаешься таким старым, то тебе становится видно, куда идти, понимаешь? Только для этого надо быть очень старым.

– Как баба Гоня? – помолчав, уточнил Кетька.

– Как она. Не все доживают.

В наших глазах она была не просто старой, а почти древней. Словно сама сошла с того родового дерева, что вышила Вояна…

И вот теперь в Плескове сидел князь Воислав с княгиней Велемирой. Им и предстояло отдать племянницу замуж за будущего главу рода Будогостичей.

Кроме сватовства, этой свадьбе предшествовали неоднократные переговоры, сути которых мы тогда не понимали. По происхождению Вояна годилась быть княгиней, но чтобы все у нее сложилось удачно, к этому замужеству требовалось подготовиться более тщательно, чем ко всякому другому. Мы подслушали, что первая жена Видяты Житинеговича умерла, не сумев дать жизнь наследнику княжьего рода, и нужно было принять меры, чтобы Вояна не повторила этой судьбы.

Заранее мы ничего не знали, все готовилось тайком.

Была ранняя осень, шла жатва.

А мы, дети и девушки, почти все дни проводили в лесу. Собирали грибы, которые потом нанизывали на длинные суровые нити и сушили возле печи; помню, как мы с сестрами шалили, наматывая эти нити себе на шею и гордясь, какие у нас «ожерелья». Помню и Эльгу с этими бусами из грибов на шее – самой смешно, и не верится, что я такое видела.

Володее и Беряше тогда уже сравнялось восемь и девять лет; косы у них были почти такие же, как у Эльги. По утрам, когда я приходила к ним, мы все вчетвером садились одна за другой и принимались расчесывать и заплетать друг другу волосы. Стрыиня Домаша смеялась и звала нас «русалками», а мы бегали по избе в сорочках, с распущенными волосами, гоняясь одна за другой, как и положено русалкам, прятались в тенях осеннего раннего утра, освещаемого лучинкой, и неожиданно выскакивали на середину избы…

С прошлой осени уже мы с Эльгой учили Володею и Беряшу «прясть, ткать и узоры брать». А заодно и Кетьку, поскольку в нашей семье, кроме меня, дочерей не было, и мы с матерью вдвоем не успели бы наготовить полотна на всех. В том краю, если в доме не хватает женских рук, за прялку сажают и маленьких мальчиков.

Но время прясть еще не пришло, и мы все – пять сестер, Кетька, два младших брата Эльги – Улька и Минька, другие дети, девки и бабки из усадьбы, кто-нибудь из моей родни в Люботиной веси – целыми днями пропадали в лесу, собирая грибы и бруснику. У каждого в корзине лежал завернутый в ветошку кусок хлеба на обед, и мы съедали его, усевшись на мох где-нибудь на поляне, запивали водой из речушки да закусывали малиной.

Не забывали мы положить кусочек хлебца и на пенек: хозяевам леса.

Мы болтали, смеялись, братья иногда рычали из-за кустов, пугая нас «волком», а мы гонялись за ними с крапивой…

Вояна, как совсем уже взрослая, унимала наши шалости. И вдруг однажды из-за кустов донесся такой могучий и страшный рев, что побледнели даже братья. А у меня оборвалось сердце: я уже слышала этот голос, и меня мгновенно накрыло знакомое чувство жути.

Со временем приключения трехлетней давности померкли, вспоминались, будто страшный сон. Я сама порой сомневалась: не придумали ли мы с Эльгой свой поход в берлогу в какой-нибудь из долгих зимних вечеров, когда лежали в темноте на полатях с младшими и рассказывали им всякие байки, натянув одеяло до носа, чтобы ловчее было бояться?

И вдруг сон вновь стал явью – столь зримой, что у меня подогнулись колени.

Он вышел из-за елок – мохнатый, с оскаленной пастью, с посохом в лапе – и показался мне таким же огромным, как три года назад, хотя сама я с тех пор заметно подросла. А меня будто сковало: не только страх, но и чувство близости чего-то иного, чуждого, нечеловеческого связали по рукам и ногам…

За три года я поумнела и стала лучше отличать вещи, которые бывают почти всегда, от тех, которые не случаются почти никогда; именно поэтому явление говорящего медведя – то, чего не бывает никогда или почти никогда! – напугало меня даже сильнее, чем в семилетнем возрасте, когда это казалось более-менее возможным делом.

Эльга тоже побледнела.

По старой привычке я схватила ее за руку, но она будто не заметила меня. Ее зеленовато-голубые глаза были прикованы к медведю, и в них отражалось странное чувство: не то страх, не то обреченность, не то решимость. Она сжала губы, точно стараясь скрыть дрожь, но при этом ноздри ее раздувались, будто она готовится через силу, за шиворот, толкнуть саму себя вперед.

Но князь леса даже не взглянул на нас. И не сказал ни слова.

Дав нам на себя полюбоваться всего мгновение, он с силой отшвырнул посох, издал еще один оглушительный рев, ринулся к Вояне, вскинул ее на плечо и умчался в чащу, ломая ветки!

Еще какое-то время мы слышали треск в той стороне, где оборотень прорывался сквозь заросли, потом донесся короткий женский крик – будто жертва похищения лишь теперь сумела набрать воздуху, чтобы подать голос, – и все стихло.

Тут мы, будто кто дал нам знак, как принялись вопить!

Аська схватил было какой-то сук кинулся вдогонку, младшие братья, не переставая орать, по привычке побежали за ним. Хотя куда было этой мелюзге против медведя!

Довольно скоро они вернулись, потеряв след.

– Домой идемте скорее! – причитали две бывшие с нами старухи. – Воеводам скажем, к князю пошлем! Пусть мужики снаряжаются искать, спасать невесту нашу! Ой, беда какая!

Но что-то неестественное слышалось в их причитаниях: будто на Купалу оплакивают чучело «помершего Ярилы»…

Мы побежали домой. На наши крики собрались мужчины Варягина и Люботиной веси. Никто не удивился происшествию, все с готовностью подхватили топоры и побежали в лес.

Эльгина мать не кричала. Она сидела у окна, сложив руки на коленях, и по лицу ее казалось, что она хочет заплакать, но сдерживается.

– Ее же найдут? – Эльга подошла и прижалась к матери, обвила руками ее шею, стараясь утешить. – Он… медведь же ей ничего плохого не сделает?

– Н-нет, – ответила стрыиня Домаша, но было видно: она думает о чем-то, о чем не хочет нам сказать. – Она вернется домой… скоро… дня через три. А в былые времена и по году у медведя в берлоге жили…

– В былые времена… жили в берлоге? – Эльга даже отстранилась в изумлении.

Мы, прочие девочки, тоже уставились на Домашу.

Меня снова накрыла мягким холодным крылом лесная жуть.

– А вот я… расскажу. – Домаша обняла одной рукой Эльгу, второй притянула к себе Володею – то есть Вальдис – и усадила с другой стороны от себя. – Помните… бабу Гоню? Матушку мою, Годонегу Ратиславну? Когда была она девкой молодой, жила у отца в дому, будто ягодка в меду. И пришел однажды в городец к ним Князь-Медведь. Пришел и говорит: отдайте мне княжью дочку, будет она мне женой! Заплакали ее отец с матерью, а делать нечего – отдали. Взял ее медведь, посадил в сани и повез в лес. Привез к себе в берлогу, вынул из саней… она лежит, ни жива ни мертва от страха. Как очнулась, он дал ей меду поесть, ягод, кореньев. И стала она жить с ним: медведь из лесу дрова таскал, дичь промышлял, а она воду носила да кашу варила. Год прошел, родился у нее сынок – Медвежье Ушко, наполовину медведь, наполовину человек. Тут стала она проситься, чтобы пустил муж ее домой, родичей повидать. Князь-Медведь согласился, посадил ее на сани с младенцем, поволок в город. Как подъехали – собаки лай подняли; Гоня соскочила с саней, а медведь развернулся – и назад в лес бегом! Пошла она домой с сынком, родителям показала, все обрадовались: думали, ее в живых уж нет. Только она, пока у Князя-Медведя жила, вся почти бурой шерстью обросла и говорить разучилась: рычать да бурчать стала, как зверица. Но мать не растерялась, повела ее в баню, стала травами парить да слова сильные шептать. И пока мылась, сошла с Гони шерсть, и стала она красавица, как была. Вышла замуж за деда Судогу, стала поживать да добра наживать, шестерых сыновей родила, потому что медведь всякой молодице великую силу дает, чтобы рожать сыновей – здоровых, как медведи. Старший сынок, Медвежье Ушко, тоже с ними поначалу жил. А как сравнялось ему семь лет, пришел Князь-Медведь и стал просить, чтобы ему его сыночка отдали. Гоня и отдала…

– Это он и был, да? – вдруг спросила Эльга.

– Кто?

– Ну, тот медведь, что нас тогда… и сейчас Вояну… Это сын бабы Гони и медведя? Он стал совсем медведем, да?

– Да. – Домаша кивнула со вздохом. – Когда девушка в лес к медведю попадает, у нее потом родится сынок… или дочка, и тех медведю в лес обратно отдают – они медвежьи. А второй сынок и дальше – эти уже ее, их не трогает.

– Значит, Вояна…

– Она не будет год в лесу жить. Ее скоро спасут. Приедет ее жених из Будгоща и спасет. А если она тоже под медвежьей шкурой придет и будет молчать поначалу, будто немая, то вы за нее не бойтесь: баба Гоня перед уходом мне те сильные слова передала, которыми ее мать заговаривала. Я сумею Воянку вновь человеком сделать. И будет она красавица, как прежде, сильнее и здоровее, чем была, и родит семерых сыновей, здоровых, как медведи…

– А если… – Домаша помолчала, будто сомневаясь: открывать нам тайну или нет, но все же продолжила: – А если кому из вас придется в лес идти, то и вас заговорю. И после слова те передам, чтобы бабкина мудрость не пропала, и умели вы всякому обороченному вновь облик человеческий вернуть. Рассказывают, в старые годы со всякой девкой такое бывало. Теперь сия мудрость только в княжьих родах от матери к дочери передается. Княгиня ведь – целому племени мать, ей нужно уметь в Навь заглядывать, чтобы волю предков исполнять и дерево рода хранить…

Не сказать, чтобы это обещание нас утешило, но больше мы вопросов не задавали. В десять лет мы уже знали, откуда что берется. Разумеется, знали и то, что каждая из нас когда-то – уже довольно скоро – выйдет замуж и будет рожать детей, но что отцом старшего из них должен стать медведь…

Почетное место княгини и старшей жрицы племени не давалось даром, и не всякая была для него пригодна.

Мы с Эльгой – особенно она – стояли достаточно близко к этой пугающей чести, мысли о ней нас частенько беспокоили, даже порой подавляли; не хотелось даже это обсуждать.

Зато бабы и девки – что у нашей челяди, что в Люботиной веси – не хотели говорить ни о чем другом. Им-то берлога не грозила…

Чего мы только не наслушались!

Про то, как «в одном городце» медведю не отдали невесту, и он превратил в зверей лесных целую свадьбу, а через год под шкурой убитой медведицы с двумя медвежатами обнаружили бывшую невесту в полном свадебном уборе.

Про трех сестер, которые заблудились в лесу, зашли в берлогу, и там уж сам лесной хозяин угощал их кашей, приговаривая: «Которая есть не будет, ту замуж возьму».

При этом я невольно воображала на месте этих сестер нас с Эльгой и Вояну.

Я не могла и представить такого лютого голода, который заставил бы меня взять в рот хоть крупинку из этой медвежьей каши!

Под вечер первого дня мужики вернулись из леса ни с чем, но ничуть не огорченные: все были пьяны, веселы и пели похабные песни.

На второй день повторилось то же самое.

Зато вечером, уже после их возвращения, внезапно объявился Видята Житинегович со товарищи.

Приехал за невестой, а невесты-то и нет!

И на третий день уже наши все остались дома, а в лес пошел Видята со своей молодой дружиной. Ему предстоял поединок с грозным Князем-Медведем за право владеть девушкой. В наших глазах долговязый худощавый Видята был равен тем витязям из сказаний, что боролись на Калиновом мосту со змеем о двенадцати головах, о двенадцати хоботах.

Мы ждали его с замиранием сердца.

И больше всего боялись увидеть Вояну.

Какой она стала, наша сестра, с которой мы прожили вместе всю жизнь? Неужели она вернется медведицей – в шкуре, не умеющая говорить, с маленьким медвежонком на руках? Мы видели медвежат – иногда их приносили ловцы, завалившие медведицу в берлоге. Не знаю, как у них хватало смелости снимать с нее шкуру – а вдруг под шкурой окажется человеческое тело?

Маленькие медвежата были совсем не страшные, а забавные. Но от мысли, что одного из них могла бы родить женщина, пробирала жуть. Это была бездна – смешение человеческого и звериного, чему нет места в нашем, привычном и обжитом мире. Но уж слишком мал был этот наш мир – и слишком близка межа…

– Нет, у нее не будет медвежонка! – уверяла меня Эльга, а заодно старалась убедить саму себя. – Для этого надо прожить там год. А она – всего три дня. Завтра ее приведут. Мама сказала – значит, приведут.

Но, забравшись на полати в избе стрыя Вальгарда, мы долго не спали, прижавшись друг другу спинами.

На ум лезло то, что должно случиться с девушкой в берлоге за эти три дня. Она незримо принесет лесное дитя с собой и родит его, уже будучи женой обычного мужа. Но ее первенец все равно будет принадлежать лесу, и через семь лет князь из чащи придет за ним…

В эти дни мы в лес больше не ходили: он стал запретным местом, слишком опасным.

Межа раскрылась, и нам даже не следовало приближаться к краю.

– Ведут, ведут! – закричали на выгоне под вечер третьего дня.

И мы все побежали наружу.

По дороге шли гурьбой отроки из дружины Видяты. А в середине их толпы виднелось нечто… или некто… что-то темное и косматое. Казалось, ведут к жилью плененное лесное чудовище.

Когда подошли ближе, стало ясно, что это человек, завернутый с головой в медвежью шкуру: только внизу были видны босые ноги, и в них мы безошибочно признали ноги Вояны.

 
Уродилася сильна ягода в бору,
Ой-лели, сильна ягода в бору!
Заблудилась красна девица в лесу.
Ой-лели, красна девица в лесу!
Заблудившись, путь-дорожку не нашла,
Выходила на крутенький бережок,
Да садилась под ракитовый кусток,
Расстилала тонкий беленый платок!
 

Так пели женщины, вышедшие навстречу, впереди которых стояли княгиня Велемира и стрыиня Домаша.

 
Закричала громким голосом она:
– Будь в лесу хоть старый или молодой,
Проводи меня дороженькой домой!
Тут идет из лесу к ней медведь лютой,
– Проводи меня, медведюшка, домой,
Что захочешь, за услугу подарю,
Перстень золотой с руки тебе сниму.
– Мне не надо ничего-то от тебя,
Только надо: поди замуж за меня!
 

Мы с Эльгой стояли среди прочих детей, крепко держась за руки.

Я боялась даже смотреть на Вояну – или на то, что привели из леса вместо нее. Эта шкура, под которой было не видно даже лица…

Казалось, она принесла часть леса с собой: его влажное, пахнущее мхом и хвоей дыхание, болотную сырость, звериный дух…

Часть иного мира явилась среди обычных людей, раздвигая человеческий мир, будто лодка воду.

Эльга стояла, почти такая же бледная, как три дня назад на поляне, когда мы вновь увидели Князя-Медведя. Теперь мы знали, что он – наш дальний родич, но от этого было еще страшнее. Грань нечеловеческого придвинулась ближе и пролегала теперь через наш собственный род.

Чем ближе подходило победное шествие, тем глубже у меня душа уходила в пятки. Казалось, сейчас Вояна зарычит по-звериному и кинется на людей. Тогда я, наверное, сразу умру на месте…

Наверное, если бы поймали лешачиху, которую я никогда не видела раньше, это было бы не так жутко.

Однако ни на кого она не кинулась.

У ворот женихова дружина уступила место женщинам, и дальше уже те повели «медведицу» в заранее подготовленную баню, куда унесли целые веники пахучих чудодейственных трав. Оттуда Вояну вывели, одетую во все новое, покрытую большим льняным платом. Ее проводили домой, но нас туда не пустили, и в этот раз мы, все дети, ночевали в нашей избе, тесно набившись на полати.

А назавтра все они отправились в долгий путь – в Будгощ, на свадьбу.

Вояну так и вывели под покрывалом, и я не увидела ее нового лица.

Пожалуй, Вальгард принял решение взять с собой в поездку свою старшую дочь в те мгновения, когда прикладывал к ее еще детской груди греческое ожерелье с жемчугом.

Зеленовато-голубые камни и ее глаза того же цвета представляли вместе такое красивое зрелище, что даже у него захватило дух и он вдруг увидел: его дочь, уже почти взрослая, – настоящее сокровище!

Такую можно показывать людям. Пусть видят все эти князья и старейшины, которые соберутся в Будгощ за столами Житинега, – ни у кого из них такой в роду нет!

Не объявляя пока никому о своих намерениях, он велел приготовить ей одежду из привозной тонкой шерсти, крашенной в яркие цвета. Мать сшила ей сорочку, как носили у кривичей, со сборчатым воротом, но покрасила ее в темно-голубой цвет, как было принято у богатых женщин Северных стран. А еще платье – из тонкой, мягкой светло-коричневой шерсти, вытканной ромбиком, с полосками узорного шелка на вороте. Воеводша Борглинд, жена плесковского Сигбьерна ярла, сшила в подарок юной невесте хенгерок и даже прибавила наплечные застежки.

И когда Эльга, одетая в богатый наряд, с расчесанными до блеска светло-русыми волосами, с красной шелковой лентой на голове, к которой были привешены серебряные кривичские заушницы, с греческим ожерельем на груди, сидела на краю женского стола в обчине Житинега, на нее поглядывали чаще и с большим любопытством, чем даже на невесту. Так было и в первый день, когда лицо Вояны скрывала паволока, и на второй, когда она появилась из овина, где молодые спали на сорока ячменных снопах, уже в уборе молодицы, с открытым лицом, но спрятанными волосами.

Прощай, косынька русая!

Отныне никто, кроме ближайших домочадцев, ее волос видеть не будет. На обряде «прощания с красотой» свою ленту с головы она отдала Эльге, как следующей в семье невесте. С этой лентой та и сидела на пиру.

Но никто не смотрел на дочь Вальгарда с таким пристальным вниманием, как князь Дивислав.

Он приехал в сорочке с вышитыми знаками «печали», как положено по первому году вдовства. Двойня оказалась к несчастью: незадолго до Ладиного дня у княгини Всевиды наступили преждевременные родины, и она умерла, с трудом разродившись двумя близнецами. И те тоже умерли почти сразу, будто желая следовать за матерью, с которой Недоля разлучила их раньше времени.

Поначалу Дивислав был сам не свой от горя и ярости: он не сомневался, что в этом несчастье виноват проклятый пес Будина!

Но мстить покойнику было поздно, он мог лишь еще раз плюнуть на то место, где зарыли голову мерзавца, но на сердце легче не становилось.

У него осталось пятеро детей, из которых старшему исполнилось десять. Золовка Держана, непрерывно причитая шепотом – охрипла от плача по любимой сестре, – взяла в руки уже знакомое хозяйство и всех восьмерых мальцов.

Но собственный дом – еще не все. Племя нельзя оставлять без княгини, и Дивиславу приходилось подумывать о новой женитьбе.

Но сначала он заметил не Эльгу, а только ожерелье у нее на шее. Слишком хорошо он помнил эту вещь – и потому, что нечто подобное ему приходилось видеть только один раз в жизни, и потому, что видел он ее в связи с негодяем Бодди и тем злосчастным происшествием у гостиных дворов, о котором и сейчас, более полугода спустя, все еще думал каждый день.