Текст книги "Княгиня Ольга. Огненные птицы"

Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Огненные птицы

Предисловие

Елизавета Дворецкая шагает вглубь веков со своими героями. Не суетное настоящее и не покрытое туманами будущее её предмет, но прошлое, и прошлое не выдуманное, лишь расширенное с тактом, вкусом и мерой. Летописные герои – княгиня Ольга, сын её Святослав, приближённые – сыновья воеводы Свенельда – обретают жизнь и не по «хотению автора», а в соответствии с эпохой. Перед нами – роман не фантастический, но исторический, жизнь воссоздана с археологической точностью. Киевская земля, десятый век. Только что древляне убили князя Игоря (Ингвара, напоминает нам скрупулезный автор), его вдова Ольга – мстит. Не мстить не может – такова цена державы, у которой одна из главнейших скреп – честь.

«Огненные птицы» начинаются с нашей собственной «красной свадьбы» – посватавшегося к вдове киевского князя древлянского набольшего Маломира жестоко убивает сын воеводы Свенельда, Мистина. И дальше мы идём следом за двумя сторонами, киевской и древлянской, в полном соответствии с принципом «своей правды». Никто не вымазан дёгтем, никто не облачён в белые ризы. Жизнь такова, какова есть, и Елизавета Дворецкая не судит своих героев. «Бесценное русским сокровище честь, // Их клятва: «Да будет мне стыдно!» – слова А. К. Толстого в полной мере приложимы к героям Дворецкой.

Стиль книги не скатывается в архаику, но и не страдает излишней «модерновостью». Всё выверено, взвешено, неспешно в хорошем смысле, даёт вжиться и погрузиться в эпоху. И не просто вжиться – прожить, прочувствовать вкус слова, раздольного и богатого, как и сама Русская Земля.

Настоящий русский роман.

Ник Перумов

Часть первая

В последний миг Маломир все понял. На свою беду – уж лучше бы он ушел к дедам в светлый Вырей с тем чувством победного ликования, с каким пировал на свежей могиле врага. Без этого смертного ужаса…

Ингорева вдова, Ольга, сидела напротив Маломира – будто лебедь, вся в белом. Лицо ее, застывшее, бесстрастное, было почти таким же бледным, как обвивавший голову и шею белый шелковый убрус. Лишь отблески костра бросали красные пятна на ее одежду. Причитала она не много – ровно столько, сколько нужно по обычаю. Маломир и другие деревские нарочитые мужи, приглашенные киевской княгиней на поминальную страву по ее супругу, увидели в этом добрый знак: она оставляет в прошлом первое замужество и готова подумать о новом. Да и что ей остается: муж погиб, Киеву грозит война с Деревской землей, сын Ольги – еще отрок, да и сидит где-то на дальнем краю света. Свенельд, столько лет правивший на берегах Ужа, мертв…

В смерти Свенельда древляне были неповинны, и у Маломира, казалось бы, не имелось особых причин опасаться его старшего сына. Мистина Свенельдич и сейчас держался как друг – подсел к нему, сам наливал меда, взяв кувшин у кого-то из Ольгиных отроков. Длинным боевым ножом с белой костяной рукоятью доставал с блюда кусок жареного мяса, наколов на острие, подал Маломиру на куске хлеба, а киевский отрок, почтительно склонившись, держал перед ними солонку – да не простую, а из чистого серебра. Поминальную страву готовят единую для живых и мертвых, но мертвые не употребляют соли, поэтому живые свою часть солят уже прямо перед едой. Ольга привезла из Киева целый воз дорогой посуды и утвари; деревские старейшины дивились, разглядывая поливные кувшины и расписные блюда – где олени, где птицы, где рыбы или даже пятнистый зверь пард. Серебряные, с позолотой, с резьбой, с самоцветами чаши и кубки – частью купленные у греков, но в большинстве взятые как добыча из Греческого царства еще десять лет назад. Вот как киевские князья живут, собирая дань с десятка племен и торгуя со всем белым светом! Разгорались глаза, невольно думалось: скоро все эти диковины Золотого царства будут наши. А какие припасы привезла Ингорева вдова! Бычка, свиней, овец, кур – без счета. Печеный хлеб, крупа для каши, мука для блинов – коробами. Пиво, стоялый мед и красное греческое вино – бочонками. И все это лилось рекой в подставленные кубки – древляне едва успевали опустошать их.

Мистина поднял кубок, тоже серебряный, навстречу кубку Маломира, снова предлагая выпить вместе. Кубок он держал в левой руке, а правой почти по-родственному приобнимал Маломира за плечи. Нарочитые мужи рядом уже тянули свадебную песню – в их мыслях свадьба Маломира с Ингоревой вдовой была совсем близка. Маломир отпил, опустил кубок, повернул голову к Мистине.

– Вот так… – он с трудом собирался с мыслями, но хотел непременно сказать то, что вертелось в голове. – Подловили мы… лебедь белую… – Он кивнул на Ольгу.

Та подняла голову и посмотрела прямо на него, хотя едва ли могла расслышать эти слова в нестройном шуме попойки.

– Верно же? – Маломир взглянул на Мистину. – Был ты мне раз сватом… с Олеговной… другой раз будешь…

– Истовое твое слово, – улыбнулся тот, и жесткое лицо его от улыбки сделалось ясным и привлекательным, будто солнце.

Лишь взгляд серых глаз, при огне почти черных, вдруг изменился. Из дружелюбного он стал сосредоточенным и безжалостным.

В этот миг Маломир все понял. Понял, что совершил ужасную, непоправимую ошибку, когда согласился пировать на этой страве по своему врагу. Когда сел на кошмы у подножия свежей могильной насыпи вместе с русами – уже второе поколение непримиримыми врагами деревского рода. Зеленая лужайка обернулась губительной топью, но ты уже по плечи в ней и не то что выбраться – крикнуть не сумеешь.

Но сделать он ничего не успел. Не сумел даже увидеть, как кубок Мистины покатился по земле, а его место в руке занял скрамасакс с рукоятью белой кости. Лишь ощутил сильный удар под дых, но не понял, что удар нанесен клинком. В глазах потемнело, и вместе с пронзительной болью навалилась черная бездна. Тьма поглотила лицо Мистины с безжалостной сосредоточенностью в глазах. Тот смотрел уже отстраненно: не как на живого человека, как на бревно или камень под ногами.

Свенельдич-старший выдернул нож, и Маломир свалился лицом вниз ему под ноги, прямо на блюдо с остатками жертвенного мяса. Пение смолкло, со всех сторон зазвучали крики. Мистина вскинул правую руку и ловко подхватил в воздухе рукоять меча, брошенного ему отроком-оружничим, – мечи и секиры были в последней бочке вместо пива, и он сам неприметно подал знак, что пора ее вскрывать. И тут же обрушил клинок на шею еще кого-то из древлян, сидевшего с другой стороны. Кровь потекла по кошмам, красные лужи стали расползаться между блюдами, упавшими кубками, краюхами хлеба, полуобглоданными костями.

Древляне почти не сопротивлялись: уже сильно пьяные, объевшиеся, осоловелые, они не имели при себе оружия, кроме коротких поясных ножей. Иные уже дремали, привалившись к плечу соседа или прикорнув на земле; клинок секиры в руках Ольгиных отроков или меч кого-то из телохранителей Мистины делали их сон вечным. Другие, едва успев вскинуть голову, привстать, получали лезвием по незащищенному черепу, по шее, по плечам. Умирали, даже не успев понять, что происходит.

Перепрыгивая через мертвых и умирающих, русы без задержки обрушивались на нового врага. Числом они уступали древлянам более чем втрое – Маломира сопровождали около полусотни деревских нарочитых мужей с родичами, а Ольга привезла неполных два десятка отроков, чтобы служить им на пиру. С Мистиной было четверо оружников-телохранителей – мужчине такого рода и положения не к лицу показываться без них. И вот уже у них, трезвых и стремительных, оказалось у каждого на счету по двое-трое убитых древлян…

Среди кровавого буйства Ольга оставалась неподвижной – сидела на прежнем месте, сложив руки на коленях, лишь прикрывала глаза, когда клинок проносился вблизи ее головы или чье-то тело падало пообок. И думала: если я сейчас умру, то буду знать, что исполнила свой долг. Без стыда взгляну Ингвару в глаза… Страха не было. Главный страх – что гибель мужа приведет к скорому крушению всей созданной их браком державы, оставит ее сына без наследия, погубит славу и завоевания предшественников – привел ее сюда. И вот она сумела нанести удар. Отомстила за мужа, спасла честь рода. С этим не стыдно умирать. А для дальнейшего у нее есть сын. Святославу тринадцать – он уже мужчина и получил меч.

Мистина заранее велел Эльге во время боя оставаться на месте, чтобы случайно не попасть кому-нибудь под руку. Поначалу он настаивал, чтобы она ушла от могильной насыпи до того, как все начнется, но она отказалась.

– Если я исчезну с глаз, древляне насторожатся. Пока я среди них, они будут спокойно пить и радоваться победе. И я… я хочу видеть, как мой муж будет отомщен.

Она сказала это твердо, как о чем-то, хорошо продуманном, и Мистина не стал спорить. Он боялся за нее, но сейчас не смел возражать. Только-только она вернула ему часть прежнего доверия, и оно казалось ему слабым и хрупким, как едва проклюнувшийся огонек на полоске бересты, раздутый из искры. Она хотя бы снова верит, что он на ее стороне. Пусть будет как она хочет.

– Я не могу этого сделать сама, – она взглянула на него почти с мольбой. – Но я хочу видеть, как это сделаете вы…

«Это сделаешь ты», – говорил ее взгляд. И то, что она доверила его рукам их общую месть, Мистина принимал как величайшую награду. Вручи она теперь ему всю дань деревскую – это пыль перед этим священным правом.

– Будь по-твоему, – Мистина склонил голову. – И ты не с чужих слов будешь знать, что я…

«Что я не предатель», – хотел он сказать, но не мог вымолвить это слово. Как будто, услышав его, Эльга еще могла передумать.

Вдруг еще одна женщина, тоже одетая в белое, с криком бросилась к ногам Эльги. Она не смела поднять головы и прижималась лицом к подолу киевской княгини, будто дитя, прячущееся в коленях матери. Впервые шевельнувшись, Эльга положила руку ей на плечо. Не то пытаясь удержать на месте, не то обещая: если мы умрем, то умрем вместе. Это была ее внучатая племянница, Предслава Олеговна, княгиня деревская. Ее муж, Володислав, оставался с детьми в Искоростене, а она приехала с его дядей и соправителем, Маломиром, на эту страву по Ингвару: он приходился родным братом ее матери. Восемь лет назад брак Предславы с Володиславом был заключен в надежде на мир между русью и древлянами. И вот к чему привели все усилия: Ингвар мертв, Маломир тоже, и само небо кровавым дождем падало на голову двадцатидвухлетней княгини.

Когда Предславу подняли, уже все было кончено. Стихли крики и предсмертные вопли, треск посуды под ногами. Везде вокруг могильной насыпи вповалку лежали тела в нарядной крашеной одежде. Деревские передние мужи оделись в лучшее ради торжества над своим врагом, а теперь предстанут в этом перед госпожой Нави – Мареной и могучим Трояном-Волосом, супругом ее. Кияне Ольгиной дружины явились сюда в белой «печальной» одежде, и теперь эта белизна у каждого, не исключая и женщин, оказалась густо окрашена деревской кровью.

– Славуня, вставай! – Эльга обняла Предславу, не давая ей вновь упасть: бедняжку не держали ноги. – Опомнись! Все кончено! Эй, дайте кто-нибудь воды! Причитать некогда, ехать пора! Потом поплачешь. В седле сможешь держаться? Или найти кого, чтобы тебя везли?

Один из оружников Мистины с готовностью сделал шаг вперед: датчанин Алдан ждал поблизости на случай, если младшей из двух княгинь понадобится помощь.

– Нет, я не поеду с вами! – Предслава говорила с трудом, подавляя рыдания и судорожно сглатывая. Дикое потрясение не давало ей даже заплакать. – Куда же я… мне домой надо… в Искоростень…

– Ты хочешь вернуться? – Эльга нахмурилась. – К чему? Ты теперь будешь им кровным врагом. Поедем со мной, тебе же безопаснее.

– А дети? – Предслава отчасти взяла себя в руки и взглянула ей в лицо. – Они же дома остались! Куда я от них уеду! Что с ними будет без меня!

«А что будет с ними и с тобой?» – мысленно ответила Эльга и вопросительно взглянула на Мистину.

Он как раз подошел к ним: меч его уже был вытерт и убран в ножны на плечевом ремне. Белый кафтан от крови стал черно-красным: первое пятно от той струи, что упала ему на грудь, когда он выдернул клинок из груди Маломира, уже скрылось под новыми потеками и брызгами. Лицо его без слов говорило: медлить нельзя. Малой княгининой дружине предстояло сделать два конных перехода по чужой враждебной земле.

– Она не хочет ехать! – сказала ему Эльга. – Но как я могу ее здесь оставить?

– Она – их княгиня, и муж ее жив, – напомнил Мистина. – И если она не хочет ехать… Прикажи, и она уедет, – он кивнул и взглянул на стоявшего вблизи Алдана.

– Нет, не неволь меня, я должна вернуться к детям! – Предслава умоляюще вцепилась в руку Эльги.

У нее стучали зубы: она еще не осознала всех возможных последствий избоища на страве, но стремление быть с детьми и оберегать их побеждало и ужас, и разум.

Мистина сделал Эльге знак глазами: лучше заберем ее, хотел он сказать, и Эльга с облегчением отметила, что вновь понимает его без слов. Будто и не было этой разлуки, когда он поневоле сидел в Деревской земле и даже делал вид, будто держит руку ее мятежных владык, а она напрасно ждала его в Киеве, не в силах опровергнуть наветы.

– К чему неволить! – Эльга вздохнула. – Всякому своя судьба. Если ты уверена… Но пойми! – Она взяла Предславу за плечи. – Если мы сейчас разойдемся, я больше ничего не смогу для тебя сделать, никак помочь, пока…

– Пусть! Но я сама в Киеве умру, если буду знать, что чада мои там одни среди чужих…

– Поехали! – Мистина взял Эльгу за локоть, собираясь вести с могильной насыпи к лошадям. – Время дорого.

Эльга обняла Предславу на прощание, Мистина бегло поцеловал ее – до замужества Предслава росла в доме его отца. Но мысли его уже были от нее далеко: она выбрала свою дорогу, а ему предстоял еще долгий путь по своей.

Мистина увел Эльгу, подсадил в седло. Его и Эльгины отроки спешно рассаживались по коням, перекрикивались десятские, проверяя своих людей и докладывая о готовности в путь.

Предслава одна осталась близ свежей насыпи. Из живых – одна. Она стояла, бессильно уронив руки и глядя вслед быстро удалявшейся дружине. Вскоре киян поглотила ночная тьма, и лишь грохот копыт еще отдавался над лугом, на дороге вдоль речки Иржи. Но вот затих и он, и наступила тишина. Будто сама жизнь умчалась прочь от нее. Навеки…

Из сотни дышащих, говорящих, поющих, смеющихся людей осталась лишь Предслава. Не верилось, что совсем недавно, в сумерках, здесь звучали голоса, звенели кубки, рокотали струны гуслей и смыков. Полсотни мертвецов усеивали землю вокруг нее, и она не знала, как выйти из их кольца, ни на кого не наступив. Мертвецы будто взяли ее в полон, и ей хотелось кричать вслед уехавшим, молить, чтобы вывели ее из этого жуткого круга.

Но поздно кричать. Она выбрала свою судьбу. Как и Маломир, когда вздумал свататься к вдове погубленного его руками Ингоря киевского. Как вся земля Деревская, что надеялась этим убийством вернуть давно утраченную свободу.

Эти реки крови, что стекли на свежую могильную землю, пролил лишь первый взмах киевского меча. Вслед за ним поднимутся еще тысячи клинков, и удара их не отвратить никому…

* * *

Младший сын Свенельда, Лют, плохие новости узнал в Витичеве. Еще на пристани, пока люди выгружались из лодий, здороваясь с Тормаровыми отроками, он заметил: местные как-то странно на него поглядывают. Кто-то из здешних оживленно что-то рассказывал прямо у сходней – послышались изумленные восклицания. Лют хотел подойти, но Кручай, Тормаров тиун, тронул его за плечо:

– А ты, Свенельдич, к боярину ступай. Велел сразу, как с лодьи сойдешь, к нему идти.

Лют обернулся и увидел Бернишу – одного из Тормаровых телохранителей. Тот кивнул, приветствуя его, и знаком показал: пойдем.

Встречные таращили на него глаза – не то удивленно, не то опасливо. Под этими взглядами Лют невольно чувствовал себя выходцем с того света. Так, бывает, встречают чужаков в разных глухих углах, но не в Витичеве же – крепости, где живет половина большой княжеской дружины и где купеческие обозы в Царьград и Самкрай проходят по шесть раз в год!

– У меня что, хвост вырос? – пробовал пошутить Лют, но Берниша не засмеялся, а только покрутил головой.

Все это было очень странно. Никто даже не спросил у него о новостях Греческого царства, как обычно бывает, когда царьградский обоз возвращается сперва в Витичев, а потом в Киев. Оглянувшись от ворот, Лют увидел на пристани у лодий своих спутников-купцов: они стояли кружком и слушали, о чем им повествует Кручай. Вместо того чтобы самим рассказывать, как там Царьград, как Болгарское царство, как уличи, печенеги, как прошли пороги, что купили да почем… «Не окрестился там? Невесту себе не раздобыл за морем? – шутливо спрашивали его в последние года два. – Дочерей царевых не видал?» Сегодня не спрашивали ни о чем.

Воевода Тормар ждал в гриднице. Его, одного из ближайших приятелей отца, Лют знал с раннего детства, и хотя княжья служба развела бояр – одного к древлянам на запад, другого в крепость на юг от Киева, – тем не менее они виделись несколько раз в год: на пирах у князя или когда случался поход. Тормар, сын Руалда, одного из бояр Олега Вещего, рослый мужчина, был украшением и ратного поля, и княжеских пиров – с ясным лицом, густыми, красиво лежащими русыми волосами и такой же густой, окладистой, но рыжей бородой. Немного близко посаженные глаза придавали ему озабоченный вид. И в волосах, и в бороде его уже белела седина, но Лют, привыкший к нему с детства, заметил ее только сейчас. Наверное, потому, что серые глаза воеводы смотрели на него с непривычной суровостью.

– Будь жив, Свенельдич! – Тормар встал, сделал несколько шагов ему навстречу и обнял.

Но, несмотря на это теплое приветствие, Лют видел: боярин как будто смущен этой встречей. Не знает, как держаться, будто ему вместо давно знакомого парня явилась птица Сирин.

– Как у вас? – продолжал Тормар. – Как съездили? Все живы?

– Слава богам. А как здесь? От отца что слышно?

Едва задав этот вопрос, Лют заметил, как Тормар переменился в лице. Давно зревшее беспокойство захлестнуло душу.

– Садись, – Тормар кивнул ему на скамью возле своего хозяйского сиденья. – Ничего еще не слышал?

– Ничего такого – нет, – подавляя тревогу, ответил Лют. – Что случилось-то?

Тормар глубоко втянул воздух и опустил широкие ладони на колени – будто отталкивался перед прыжком.

– Держись, Свенельдич, – он глянул на Люта, словно пытаясь взглядом передать ему твердости. – Осиротел ты… и мы все тоже. Твой отец погиб. На лову его медведь заломал, вскоре после Купалий. А как приспела осень… князь наш, Ингорь, убит был древлянами. По зимнему пути будет у нас поход в Дерева, княгиня и брат твой уже велели дружину готовить. С полян и то ратников собираем.

В один миг узнать о смерти и отца, и князя – это было слишком много для парня неполных восемнадцати лет. В ушах звенело, кровь бросилась в лицо, загорелись даже уши. Лют сидел, будто секирой по шлему получив. Мысленно повторял услышанное и пытался уразуметь значение этих понятных слов. Отец погиб на лову… а князя убили древляне… Будет поход…

В груди нарастала боль, смешанная с ужасом. Лют любил своего отца. Свенельд не отличался отеческой нежностью, но к младшему сыну был строг и справедлив, а какой еще надо доброты? Главное, растил и воспитывал его для важных дел, а не для возни по хозяйству, что было обычной долей детей челядинок. Это его товары – деревскую дань – Лют уже три года возил в Царьград продавать. В голове грохотало, как будто там сталкивались грозовые тучи. Боль потери, страх перед неизбежными и грозными переменами – для него самого, для всей земли Русской… Ведь сын Ингвара, Святослав, еще отрок – всего год как меч получил. Кто теперь станет вождем руси? Кто будет править огромной державой, раскинувшейся от низовий Волхова до устья Днестра?

– Ты не медли, – добавил Тормар, глядя на него с сочувствием. – Брат небось ждет тебя…

– А он как? – с трудом выговорил Лют.

– Да… Вернулся наконец. Я видел его, три дня тому. Княгиня его привезла назад, как ездила на могилу Ингореву… А до того его все лето в Киеве не видали и… болтали всякое.

– Какое – всякое?

– Да будто бы его древляне хотели на свою сторону перетянуть и против князя биться заставить.

– Что-о? – Лют вытаращил глаза. – Они охренели?

Это было все равно что попытаться заставить орла жить в болоте и питаться пиявками. Мистина Свенельдич, старший сводный брат Люта, с детства был побратимом Ингвара и ближайшим его соратником. Заставить его выступить против князя – все равно что поссорить Ингвара с его собственной правой рукой.

– Я об этом мало что знаю. – Тормар нахмурился, не желая углубляться в слухи и сплетни. – Языком зря трепать не хочу. Поезжай в Киев, там все узнаешь.

До Киева оставалось два перехода по реке. Или один конный, если конь и всадник хороши. Но не гнать же среди ночи! Уехать раньше завтрашнего дня было нельзя, и Лют остался, как обычно, ночевать, но почти не спал. В дружинной избе было непривычно тихо: придавленные тревожными новостями, отроки почти не болтали, а поели и улеглись спать. Все знали, что завтра придется приналечь на весла. Кольбран, старший над всей дружиной, долго еще толковал с купцами и своими ближними оружниками, но и когда они улеглись, на полатях слышалось беспокойное перешептывание. С Евладом, отцовым купцом, своим обычным спутником в торговых поездках, Лют почти не говорил: тот тоже был потрясен новостями, но что толку строить догадки, ничего точно не зная?

Все заботы вчерашнего дня – выгода покупок и продаж, заготовленные близкими подарки, ожидания семейных новостей, дорожные приключения, происшествия на торгу и ругань с Пантелеймоном, царевым мужем, приставленным следить, чтобы русы покупали только разрешенные к заморской продаже виды паволок и только в установленном размере, и как им перед отъездом пытались всучить гнилые канаты – все забылось, развеялось. То, что ждало впереди, было гораздо важнее.

Чем больше Лют свыкался с мыслью о смерти отца, тем сильнее делалась боль в груди. Брови ломило, но он только жмурился, не в силах облегчить душу слезами. Он никогда не видел, чтобы мужчины плакали. И сам отучился от этого дела за много лет до того, как ему вручили настоящую секиру. Получить меч сыну челядинки просто так, потому что исполнилось двенадцать, было нельзя. Меч такому, как он, требовалось заслужить. Он знал это с детства. «Ревут только бабы и холопы, – говорил ему, еще дитяте, Свенельд. – В тебе моя кровь датских конунгов, но от матери тебе досталась холопья кровь. Посмотрим, что победит. Норны решают, кем человеку родиться, но кем ты себя покажешь – зависит от тебя». Лют знал, кем он хочет себя показать. Он посчитал бы, что опозорил отца и брата, если бы позволил холопьей крови взять в нем верх над их кровью. И до сих пор у него получалось неплохо – не зря же отец доверял ему, пусть и под присмотром опытных людей, сбывать деревских бобров, куниц, меха и мед.

А теперь… Лют потерял не только отца. Он утратил положение в роду, свое место в мире. Сын воеводы и челядинки, в день смерти Свенельда он неведомо для себя получил свободу. Но и все. По закону ему, побочному сыну богатейшего боярина, не полагалось никакого наследства. Ни хвоста беличьего. Теперь он мог распоряжаться самим собой и тем, что было на нем надето. Останется ли он в роду – зависело от воли старшего брата, Мистины Свенельдича, законного наследника.

Но какие сокровища могут быть дороже воли! Права распоряжаться собой! Выросший при дружинах, Лют не боялся остаться с судьбой один на один. Он знал, куда деваться такому, как он. Даже если его служба не понадобится новым владыкам Киева, в Царьграде, в Средней этерии, куда охотно нанимают варягов, ему будут очень рады. И нужные знакомства у него имелись – недаром же русские купцы что ни год по три месяца жили в стратонесах предместья Святого Мамы, где как раз и стоит по зимам Средняя этерия.

Какое там спать! Душа его этой ночью была как море в бурю – волнами накатывала то боль потери, то тревога о судьбе всей земли Русской, стоявшей на грани больших потрясений, то кружащее голову ощущение свободы. Сейчас Лют еще сам не знал, чего хочет и к чему ему стремиться. Так, наверное, чувствует себя лист, оторванный от ветки и уносимый сильным ветром в неведомое. Неподвижно лежа на скамье, Лют закрывал глаза и ощущал этот полет.

В одном он твердо был уверен. Как бы ни повернулась дальше его судьба, главная цель у него осталась прежней. Гибель его ждет или возвышение – не так уж важно. Важно – доказать всему свету, что кровь конунгов в нем сильнее жидкой холопьей крови. Всему свету – и самому себе.

* * *

Зрелище было настолько жуткое, что Берест не верил своим глазам. Стоял, как бдын, на краю луга, шагах в десяти от свежей могильной насыпи, и судорожно сглатывал. Потом, когда смысл увиденного подошел к сознанию поближе, его все же скрутило – вывернуло. Но с рассвета он еще ничего не ел – мать, пока варила кашу, послала его посмотреть, чего отцы со стравы не идут, неужели пировали до свету? Все же не Купалии на дворе – жатва прошла, ночью и особенно перед зарей холодно. Поэтому сейчас Берест лишь давился мучительными судорогами пустого желудка, кашлял и сглатывал. Закрыл глаза – но и так перед взором стояло это: пожухлая, еще зеленая трава, а на ней десятки человеческих тел, похожие на кучи брошенной одежды. Нарочитые мужи носили варяжские кафтаны, у иных даже с полосками цветного шелка на груди – в разное время полученные в дар от Свенельда и самого Ингоря. Теперь все это облегало изрубленные, окровавленные тела. Хорошая ткань была испятнана уже почерневшими потеками крови. Стояла жуткая вонь от распоротых животов и разрубленных секирами черепов. Прыгали над телами вороны, испуская истошные гортанные крики. Огненным сполохом метнулась прочь лиса.

И было тихо. Ни звука, ни вздоха, ни стона. Только ветер шевелил траву по краям истоптанного луга.

Вытерев рот рукавом, Берест обернулся: надо уже взять себя в руки. Он не дитя, не отроча – восемнадцать лет сравнялось. Три года как за ралом ходит, на Мокошиной неделе жениться будет…

Это сон? Или морок? Собрав всю волю, он заставил себя сделать шаг ближе к могильной насыпи. На глаза попалась среди травы отрубленная кисть руки, где в пальцах еще был зажат засохший, надкушенный кусок баранины… И Берест снова поспешно отвернулся, сгибаясь пополам. Не держали ноги, но сесть на холодную землю он боялся. Казалось, сама земля источает смерть и втянет его в себя, умертвит, как этих всех…

Полсотни лучших мужей деревских! Только на днях они съехались сюда, в Малин, к старинному святилищу племени маличей на Ирже, чтобы увидеть, как князь Маломир встретится с киевской княгиней Ольгой, вдовой недавно убитого неподалеку, на Тетереве, князя Ингоря. Она сказала, что должна принести жертвы на могиле мужа, проводить его дух к дедам, а потом уже говорить о новом замужестве. Берест сам видел, вместе с другими маличами, как она приехала. С нею было два десятка отроков, припасы к пиру – и все. Казалось бы, чего опасаться? Отцы толковали, что из затеи этого брака едва ли что выйдет: даже пусть Ольга встанет с Маломиром под свадебный рушник, русь и кияне после этого не признают ее своей госпожой, и Маломир получит жену, пусть знатную и красивую, но не власть над Киевом. Однако это все было делом будущего. Вчера Маломир созвал всех старейшин земли Деревской, кто только мог успеть приехать: самих древлян – с берегов Ужа, Норыни и Уборти, маличей – с Тетерева. Только от случан никого не было, но их, с западных окраин, ждать пришлось бы долго. А Ольга была уже здесь, и Маломир не хотел откладывать день своего торжества. Пусть все увидят, как склонится перед ним жена Ингоря, родная племянница Олега Вещего!

Многие из Малина видели, как готовился этот пир. Берест с братьями сам помогал расстилать на земле кошмы и овчины, рубить и возить дрова для костров. Киевские отроки даже дали им по пирогу. В сумерках молодежь отправили домой. Вчера Берест жалел об этом. Теперь не мог опомниться от холодной жути – дозволь ему и братьям боярин Гвездобор задержаться, и сейчас они лежали бы здесь, на этой окровавленной земле, холодные, как сама осенняя земля…

Гвездобор… он ведь где-то здесь должен быть… От новой мысли волосы шевельнулись на голове. До этого Берест был просто поражен видом пяти или шести десятков изуродованных тел, но теперь сообразил: а ведь и все малинские старейшины, приглашенные княгиней киевской на погребение, тоже где-то среди этого трупья… Нет! Он снова схватился за горло, но сглотнул и с усилием перевел дух. От этой мысли, казалось, мозги покрывались льдом. Они же пошли вместе с Гвездобором, старшие родичи и главы окрестных весей. Лисун, Молибож, Костыря… дед Мирята, дядька Родима… И никто из них не… не вернулся в весь… иначе уже давно была бы поднята тревога…

Но может, кияне их в полон взяли? Пытаясь успокоить себя этой мыслью, Берест сделал еще три шага вперед, заставляя себя вглядываться в лица.

Ему случалось видеть мертвецов. Чуть не всякий год кто-нибудь да помирал, и он видел, как провожают родовичей на краду, устроенную на жальнике. Прошлой зимой Лихоню порвал медведь – вот на его тело было страшно смотреть. Но этих было слишком много сразу, слишком неожиданно… не к тому они готовились… Пробивало дрожью при виде этих выпученных или полуприкрытых глаз, оскаленных окровавленных зубов, искаженных лиц. Почти все эти лица Берест знал.

Он еще раз окинул взглядом луг. Не брали кияне пленных, все здесь… Увидев знакомый затылок и сутулые плечи деда Миряты – прямо на затылке чернел пролом от лезвия секиры, – Берест отвернулся. Нечего искать уцелевших. Надо людей звать.

А вот потом с ним случилось такое, о чем было стыдно вспоминать. Сделав шаг, он вдруг боковым зрением уловил движение и услышал сдавленный стон. Но за эти долгие жуткие мгновения Берест настолько свыкся с мыслью, что вокруг него одни мертвецы, что, когда одно из тел шевельнулось и привстало, с ним случилось то, что бывает с беспортошными мальцами… почему им портов и не полагается. Он прирос к земле, чувствуя, как в портах стало мокро и липко… И смотрел, не в силах шевельнуться, как лежащее поодаль от прочих тело – в белой одежде, густо забрызганной темно-красным, – тяжело поднимается с кошмы…

Это была женщина. Живая она или мертвая, Берест сразу не понял. Лицо бледное, как белая ее свитка, запавшие глаза… Однако лицо знакомое…

Сварог-отец, да это же княгиня! Предслава Олеговна, из Искоростеня, жена Володислава! Она увидела Береста и потянулась к нему, сидя на земле; вид у нее был такой, будто она сама не очень понимает, на каком она свете. Вся ее одежда и даже часть лица были в крови, но сразу не удавалось понять, куда она ранена. Берест понимал, что должен подойти, помочь ей, перевязать, если еще не поздно, но не мог сдвинуться с места. Только подойди, прикоснись – и сам очутишься во власти Морены, хозяйки этого пира кровавого…