Текст книги "Княгиня Ольга. Огненные птицы"

Но когда они приехали на Свенельдов двор и отдали коней, Мистина лишь снял и отослал в избу плащ и кафтан, попутно сказав что-то отроку. Тот вернулся вдвоем с товарищем, оба несли по простому некрашеному щиту и по учебному мечу из дуба.

– Давай, – взяв меч и щит, Мистина кивнул Люту на место напротив себя. – Меч тебе не топор, им сплеча не рубят, и щит с одного удара им не расколешь. Зато он быстрый и ловкий, – Мистина стремительно крутанул рукоять меча в кисти, так что клинок будто своей волей описал размытый круг, держась, однако, за руку хозяина, будто привязанный невидимыми узами, – и жалит, как змей. Это оружие для умелых и ловких. – И приглашающе кивнул: – Бей. Не в щит – попробуй обойти его и попасть в меня.

Вот так Люту досталась опасная честь, которую не приняли мужи нарочитые: встать против Мистины Свенельдича с мечом в руке. Но никто на свете не обрадовался бы этому случаю сильнее.

* * *

В этот вечер Лют пошел спать весь в синяках, но очень довольный. Брат нещадно гонял его по двору, хотя Лют видел, что тот, более рослый, мощный и опытный, действует в половину своей силы. И ему в голову не приходило обижаться: эта наука постигается через боль. Тебя бьют, и много бьют, а когда тебе это надоедает, ты приучаешься не делать ошибок.

Наутро он надеялся продолжить, но Мистина, когда служанки убрали посуду, лишь кивнул, приглашая его остаться за столом.

– Идите к матери, кошечки, – велел он дочерям и вслед затем свистнул телохранителю: – Посиди под крыльцом. Я занят.

Это означало, что в хозяйскую избу нельзя допускать никого – даже боярыню. До сих пор Лют был в числе тех, кто в таких случаях оставался по ту сторону двери. Сейчас сосредоточился: надо думать, Мистина хочет поговорить о вчерашнем обвинении и о том, как им быть дальше.

Но речь пошла совершенно о другом.

– Слушай… – Мистина прошелся по избе, потом снова присел к столу. – Сбили меня с толку вчера эти желваки бородатые, жабу им в рот… Чуть про самое важное не забыл.

Лют выразительно приподнял пушистые брови. Что может быть еще важнее?

– Гонец пришел вчера на заре, Тородд со смолянами вот-вот будет здесь. А он привезет… – Мистина пристально взглянул брату в лицо. – Ты знаешь, что он привезет?

Лют похлопал глазами: опять он как глупый отрок. Что такое он должен знать?

– Видишь ли, – Мистина тоже двинул бровями, отыскивая осторожные, но ясные подходы к делу, – отец погиб слишком внезапно… это по-всякому горе, но с его смертью оборвалось много разных дел, которых он никому не успел передать. И я не знаю, чем и в какой мере он делился с тобой. Я знаю, что он доверял тебе, что ты парень толковый и верный родовой чести. Но здесь дело такое… что о нем на всем свете знает столько людей, сколько пальцев на руке.

Взгляд Люта ясно говорил: он в число этих осведомленных не входит. Впрочем, Мистина не удивился. Брат все-таки еще слишком юн, чтобы отец, сам будучи в силе и в ясном уме, стал с ним делиться без нужды.

– Сейчас я тебе расскажу, что знаю. А ты потом расскажешь мне, знаешь ли хоть что-нибудь. Здесь любая мелочь может пригодиться. Но ты ведь понимаешь…

Лют понимал. Он еще не знал, о чем речь, но знал, как ведутся дела, требующие таких подходов. Поэтому без напоминаний поднял руку ко рту и выразительно поцеловал свое новое золотое колечко. «Да буду я рассечен, как рассекаются золотые кольца вождем для награды дружины, если окажусь недостоин доверия…» Это самое колечко свили когда-то из кусочков золотой проволоки, оставшихся после разрубания более крупного кольца или обручья.

– Прошлой зимой Сигге Сакс ездил в Плеснеск продавать паволоки, – начал Мистина.

Лют кивнул: помню. Так шло уже не первый год. Весной люди Свенельда – в последние годы это были сам Лют и при нем для совета Евлад и Бер – отвозили в Царьград меха и воск деревской дани, покупали взамен паволоки и коприны, привозили их на Русь, а зимой Свенельд отправлял их на запад. Через земли древлян – в Плеснеск к бужанам или Волынь – волынянам, оттуда – к лендзянам, далее к вислянам в город Краков, оттуда – к морованам в Прагу, а оттуда – в Баварию. А бавары по Дунаю увозили греческие шелка еще дальше на запад, где в них одевались знатные саксы, швабы, корляги. Этот торговый путь, весьма древний, был вымощен если не золотом, то уж точно серебром, и обладание частью его стоило дороже, чем вся деревская дань. Оттуда текли богатства в Свенельдовы лари, поэтому у воеводы имелось так много завистников и в Деревах, и на Руси. Понимая это, Лют вчера возмутился, но не удивился: как день ясно было желание бояр использовать любой предлог, лишь бы утопить Мистину, в котором видели преемника старого воеводы и наследника его достояния.

– И встречался он там с некими мужами из города Регенсбурга, что на Дунай-реке, – продолжал тот. – Были те мужи посланцами Генриха, нового герцога Баварского. Желает, дескать, он, Генрих, ради любви и уважения поднести великий дар брату своему, Отто кейсару, что ему года три назад отдал Баварию во владение. Хочет он, чтобы у брата его Отто кейсара был мантион из белых горностаев с черными хвостиками. И если кто ему доставит пять сорочков горностаев, то он расплатится с благородной щедростью.

По лицу младшего брата Мистина ясно видел: Лют слышит о горностаях для Отто кейсара в первый раз. Плохо, ну так что же… Это только дедам жидинов козарских их бог какую-то кашу прямо с неба в чисто поле посылал, Манар Коген когда-то рассказывал…

– И Сигге с теми баварами условился, что привезет горностаев в нынешнюю зиму. И тут же гонца послал к отцу, а тот – к Анунду на Волгу. О цене договорились. Нынче осенью Анунд через Тородда, через смолян, должен товар прислать. И Тородд уже на подходе. Отрок от него мне передал поклон, – Мистина помахал простой веревочкой с пятью узлами, – а стало быть, товар при нем.

Лют внимательно слушал, стараясь все усвоить. С горностаями он еще ни разу дела не имел: от славян возили бобра, куницу, белку, зайца, но черную лису, соболя и хороших, дорогих горностаев доставляли от Анунда конунга с Волги, а тот их получал из каких-то вовсе неведомых краев – не то от бьярмов, не то прямо из Йотунхейма. Зато Люту было известно, что знатью западных стран горностаи ценятся высоко и стоят там свой вес в золоте.

– Но это все, что я знаю, – закончил Мистина. – А теперь чего я не знаю. Где назначена встреча с баварами? Генрих ведь тоже не дурак, чтобы трубить о таком сокровище на весь свет. Он ведь не будет поручать это дело проезжим жидинам и пошлет своих верных людей, так?

– Надо думать, так, – Лют кивнул.

– Ой как нам надо думать! – Мистина покрутил головой. – Тут есть о чем. Мы не знаем, куда должны приехать эти бавары. И когда. Известно только, что нынешней зимой.

– Едва ли отец такое дело в незнакомом месте затеял бы. В Волынь наши не ездили. Только в Плеснеск. У нас же с Етоном докончание… ты знаешь, – Лют усмехнулся. Стараниями не кого иного, как Мистины, знаменитый договор между киевскими князьями и Етоном плеснецким и был заключен семь лет назад.

– Это скорее всего. В знакомом месте легче извернуться, если что, и там никто тебе не удивится, когда всякую зиму ездишь… Но что за люди приедут? Могут быть бавары, могут саксы. А может, Генрих пришлет морован или ляхов – я не знаю, с кем он в дружбе. У меня вот разные люди есть для разных дел… Это все знали Сигге и Ашвид. Кто с ними договаривался. Но они теперь… – Мистина развел руками. – С ними разве что вёльва поговорит.

Лют подумал. Ашвид, его косички в длинной бороде, украшенные серебряными бусинами тонкой моравской работы… Говорили, он погиб возле Малина, в тот день, когда Ингвар разгромил Свенельдову дружину и перебил почти всех. Сигге Сакс, сотский Свенельдовой дружины, тогда ускользнул с немногими людьми и вернулся в Искоростень, к Володиславу. И вместе с Маломиром и древлянами подстроил засаду и убийство Ингвара. А потом…

– Алдан принес мне его голову, – медленно выговорил Мистина, и каждое слово падало, тяжелое, будто камень. Опираясь локтями о стол, он закрыл лицо руками и потер пальцами закрытые глаза. – Я им сказал: не упустить суку ни за что. Взять как угодно – живым, мертвым, по частям… Лучше живым. Не знаю, как бы я с ним сторговался, что мог бы дать в обмен за все то, что знал об отцовых делах только он… Не жизнь. Живым я бы его не отпустил, даже если бы он сулил мне солнце и луну. Но он же так просто и не дался бы, а людей, способных против него выстоять, у меня на той могиле было всего четверо. Алдан его зарубил, я ему за это отдал все, что на теле нашлось.

Лют кивнул, кусая губу. Знакомый ему меч Сигге Сакса он уже видел у Алдана – оружника Мистины, который год назад перешел к нему от Ингвара.

– Лучше пусть все пропадет, это легче перенести, чем если бы гад уполз, – Мистина опустил руки. – Иначе мне пришлось бы, помимо этой войны, еще искать его по всему свету белому. Не подстригать бороды, не мыть и не чесать волос, как тот Харальд из Северного Пути[4]4
  Имеется в виду норвежский конунг Харальд Косматый, он же Прекрасноволосый, который дал обет не делать всего этого, пока не станет господином всей Норвегии.


[Закрыть], пока не найду его и не прикончу. Теперь его грызет Нидхёгг, так ему и надо. И он хотя бы никому другому не расскажет про нашу сделку…

Мистина глубоко вздохнул, положив кулаки на стол. Лют почти видел весь груз всевозможных долгов и обязанностей, каменной горой лежащий на его широких плечах. И осознал: на киевском столе после Ингвара осталась Эльга – женщина, а второй наследник, тринадцатилетний отрок, еще даже не прибыл из Новогорода. В Киеве хватает опытных, умных, толковых и надежных людей, но все же у вооруженных рук дружины должна быть какая-то одна голова. И после смерти Ингвара этой головой остался Мистина. Не потому что хотел высшей власти. Потому что много лет был ближайшим доверенным лицом и князя, и княгини, и теперь вес утраченной опоры всей тяжестью лег на него.

А смерть родного отца оставила ему в наследство и семейные дела. Порой такие же непростые, как державные. И надо же было, что Отто кейсар возжелал мантион из горностаев именно в тот год, когда на пути разгорается война!

– Дороги-то теперь неспокойны, – заметил Лют.

– Это первое, – кивнул Мистина. – К Коляде должен прибыть Святослав со своими, и после Коляды надо будет войску выступать. А пропустить это дело я никак не могу – наша честь родовая на кону, ты вчера сам слышал. Значит, нужно все дело уладить за два-три месяца и вернуться. Ждать санного пути – времени нет. Когда он установится, мы с войском в Дерева пойдем. В Плеснеск поедем верхом, между Рупиной и Росью по дороге.

Лют поморщился невольно, представив этот путь по осенней грязи и колдобинам.

– Грязь-то что… – Мистина опять встал и прошелся, – древляне рядом. С этой стороны они, после Малина, настороже будут. Горностаи наши по цене – как вся их годовая дань. А очень много людей я в охрану дать не могу, чтобы сильно в глаза не бросалось. Мне и так боярам надо соврать что-то, почему меня перед самой войной в Плеснеск понесло.

– Как – почему? – Лют с лукавым удивлением поднял брови. – А у старичка подмоги попросить? Союзник он нам или как?

– И то дело! – Мистина усмехнулся. – Но от старичка суть дела надобно утаить. У баваров и далее за скору мыта не берут. А в Волыни и в Плеснеске берут. На тот товар, чем Генрих обещал расплатиться, тоже. Отец такие товары через Волынь тайком возил.

Лют слегка поджал губы. Эта новость его не удивила: он догадывался, что иногда, при перевозке очень дорогих и небольших по весу товаров, отец уклонялся от уплаты мыта. Потом поднял брови:

– Товар? Генрих не скоты обещал?

– Зачем нам его скоты?

Лют подождал, потом не выдержал:

– И что это?

Мистина подошел и наклонился к нему, опираясь о столешницу:

– «Корляги»[5]5
  В данном случае «корлги» – «французы» – дружинное название рейнских мечей.


[Закрыть] это будут, братка. «Корляги».

Лют тихонько присвистнул.

– Много?

– Десять. По два на каждый сорочок. Генрих согласен дорого заплатить, потому что в их немецких странах горностаев, помимо нас, ни за какие скоты не достать. Два меча отцу назначались – за устройство всей сделки и помощь его людей, а уж он выплачивает скотами Тородду за перевозку. Остальные получает Анунд, поскольку товар его. И он отправит к сарацинам, а они дадут два веса в золоте за каждый.

Лют сидел, стараясь согнать с лица ошеломленное выражение. Говорят, что в Стране Франков, где куют эти мечи, клинок без набора стоит недорого – восемьдесят четыре денария, чуть меньше трех гривен. В Северных Странах за такой меч, снабженный набором из серебра и меди, дают уже две гривны золота или двадцать четыре гривны серебра. И понятно было желание возить такой товар тайком: кому же охота каждому князю по дороге отламывать по десятой части от стоимости? А бывают ведь еще такие «корляги», с клеймом лучшей рейнской мастерской и с драгоценным тонким набором из золота и серебра, что стоят свой вес в золоте. Если это пересчитать в серебро, то будет примерно триста гривен. Вся дань деревская в иной год давала лишь две стоимости таких мечей.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Уж верно, не для потешки старший брат все это Люту рассказал.

– Я прямо сейчас из Киева уехать не могу. – Мистина положил перед собой сцепленные руки. Лют посмотрел на них: эти руки держали стольный город. – Пусть бояре поуспокоятся. Для начала ты поедешь в Любеч. Дождешься там Тородда. Заберешь у него горностаев и привезешь сюда. Едва ли древляне полезут через Днепр, но боги заботятся о том, кто сам заботится о себе. А отсюда мы возьмем полсотни и поедем в Плеснеск. Как и где будем искать тех баваров – я еще не знаю. Хоть в воду, жма, смотри… И на поиски у нас не вся зима, а только половина. Ты подумай. Может, вспомнишь что. Может, отец при тебе обмолвился о чем-то таком, но ты тогда не заметил, потому что не знал дела.

– С кем я поеду?

– С вашими царьградскими. Пять десятков пока хватит. Все понял?

– Все.

– Ну а дальше поглядим. – Мистина встал и положил ему руку на плечо. – Но ты вот что помни…

Лют задрал голову, чтобы увидеть его лицо.

– Если все пройдет успешно, то я знаю, откуда возьмется приличный «корляги» для тебя. Из тех двух, что отцу на долю назначались.

Лют глубоко вдохнул. Если все пройдет успешно… да тут на гору стеклянную без когтей железных заберешься!

По сравнению с обещанным «корлягом» даже то, что ему, в его неполных восемнадцать, отдавали под начало пять десятков отцовской торговой дружины, с которой он ездил в Царьград, было почти мелочью.

* * *

Только через девять дней Берест наконец пустился в путь к Искоростеню. Если русы не тронули других весей, значит, пока их целью был один лишь Малин, и задержка не имеет значения. Вернуть пленников и Володислав не смог бы: пока он соберет ратников и пустится вдогонку, те дойдут до Киева. А позаботиться о своих погибших, кроме Береста, было некому.

В Малине он застал не ту мертвую пустынь, какой опасался. Тех пленников, кого не стоило вести на продажу, русы не убили, а просто оставили на месте. Словно очески на гребне, когда выбрано лучшее волокно, среди полусгоревших изб толклись полсотни стариков, старух и детей. Иные дворы сгорели полностью, иные остались лишь закопченными от пожара по соседству, но целыми. Некогда оживленное, большое селение ныне наполняли вонь гари и чуть заметный трупный дух.

После ухода русов меж дворов осталось лежать два десятка мертвых тел. Мужчины, кто пытался сопротивляться. Старые женщины, что никак не желали выпустить из рук уводимых детей. На краю пустыря старухи подобрали и Берестову мать…

– Как девку вашу стали тащить, руки вязать, она уж так кричала, не пускала, все цеплялась… – рассказывала ему бабка Козица, и слезы текли по морщинам на ее щеках, как по канавам. – А там один взял меч да рубанул…

Тела к приезду Береста уже лежали под навесом избы. Отец и мать – рядом. Не обмытые, в той же одежде, в какой застала их смерть, с засохшей кровью и полуоткрытыми глазами – некому было вовремя опустить им веки. Их прикрыли мешками от мух, но Бересту казалось, и сквозь мешковину взгляд их не отрывается от сына и вопрошает: что ты сделаешь, чтобы отплатить за нас?

А се покон пятый – мстит родич за родича до седьмого колена…

Только брат Огневка обнаружился живым – единственный из всей семьи. Он все-таки выскочил из гумна, пока огонь не разгорелся и пока тот русин валялся на земле, зажимая руками окровавленное горло. Гумно сгорело не полностью: переменился ветер, и после ухода русов старики и старухи бросились вытаскивать уцелевшие необмолоченные снопы. Теперь от колосьев густо несло гарью, но почти половина урожая была спасена и уложена в обчинах городца.

Пять дней Вьюха, Берест, крепкие старики и старухи, полуслепые от слез, рубили и таскали из лесу сушняк для крады. Предстояло похоронить два десятка тел. Родичи из Доброгощи и Здоровичей прислали несколько мужиков на помощь, но большинство боялось далеко отходить от своих домов – а вдруг снова русы?

Несколько дней над Малином висел душный дым погребальных костров с привкусом горелой плоти. С покойными приходилось класть лишь кое-что из самой старой одежды – порой лишь рукавичку и пустой горшок. Угостить их на прощание стало нечем. Русы увели всю скотину, выбрали все заготовленные припасы. Уцелевшим смотрела в глаза голодная зима, и ясно было, что к весне малинцы заметно поубавятся в числе. Остались самые слабые, и не было больше молодых и сильных, чтобы позаботиться о них. Из молодых мужчин спасся один Вьюха. С дружиной из нескольких стариков и двух десятков уверенных старух ему предстояло бороться за то, чтобы род малинцев хоть когда-нибудь мог возродиться. Хорошо хоть, часть сирот родичи из других весей разобрали к себе. Огневку взял брат матери из Истомичей. Бересту жаль было расставаться с последним родным человечком, но там отроча не умрет с голоду.

Каждый вечер Берест, Вьюха и те из стариков, что посильнее, к темноте приходили на жальник и разводили костры на свежих холмиках земли. В первые дни после погребения ушедшим слишком страшно на том свете – живые должны сидеть с ними, греть огнем мерзнущие души. Бывает, сидят по три ночи, но когда смерть была особо страшной – и по семь или девять ночей. Сторожа собирались у одного костра, чтобы самим не было так жутко, но говорили мало. Не находилось утешающих речей, а толковать о своем горе уже не было сил.

– Я вчера ночью змейку видел огненную, – шептал Межак, – вон там, на могилке. Смотрю, она извивается, тоненькая такая. Вверх из земли лезла. Побыла и пропала…

Сидеть полагается до первого петушиного крика, но всех петухов русы выловили. Прикидывали, глядя на небо, когда кончается ночь, и брели домой. Недолго поспать, и опять за работу.

На десятое утро, в последний раз поклонившись родовой могиле, Берест вновь оседлал Ладовекову лошадь и пустился в путь. Даже оглядываться не тянуло. Тот день – или скорее то утро на переправе – будто отрезало, отрубило всю его прежнюю жизнь, привычки, мысли о будущем. Все это определял род – но рода больше не было. Он остался один, и единственное, что связывало его с прежним Берестом, – это обязанность мести. Для нее чуры оставили его среди живых, и только о ней ему и приходилось заботиться.

Путь в один день с небольшим, что еще недавно оказался ему удивительным приключением, теперь, во второй раз за немногие седмицы, стал почти такой же обыденностью, как в минувшей жизни – пройтись до покоса. Слишком многое Берест с тех пор пережил, чтобы дивиться такой малости, как уехать за день пути от родного очага. Проезжая через большие и малые веси, он везде оставлял за собой испуг и смятение. Невольно вспоминал сказку о трех всадниках в лесу – сам он, в своей «печальной» сряде, стал как Белый Всадник, и по следам коня его шла Марена-Смерть. Казалось, ямки на дороге от копыт его беловато-серой лошади – ее очень кстати звали Рыбка – должны немедленно затягиваться белой коркой льда.

Берест опасался, что не застанет князя в Искоростене, что тот уедет собирать войско. Но Володислав оказался дома. Челядины узнали Береста – помнили, как он привез княгиню с могилы Ингоря, – и встретили его с испугом. Будто знали, что этот малинский отрок добрых вестей не привозит.

Володислав сразу вышел к нему во двор. Бересту бросилось в глаза, что князь тоже в «печальной сряде», будто они братья. А, ну да, ведь Маломир, погибший, надо думать, первым, был молодому князю родным дядей по отцу.

– Коняев сын из Малина? – Князь хмурым взглядом окинул стоящего перед ним отрока, держащего в поводу свою лошадь.

Среднего роста, крепкий, с немного вздернутым носом, густо покрытым веснушками. Серые глаза – слишком строгие для такого юного лица. Светлые, немного вьющиеся волосы лежат на загорелом лбу – кожа темнее волос. И отбеленный до снежной белизны лен «печальной» сорочки под серой, явно с чужого плеча шерстяной свитой.

– Будь жив! С чем на сей раз? Отец прислал?

– Некому меня посылать было, – вырвалось у Береста; упоминание об отце, вполне понятное, всколыхнуло в душе подавленную боль. – Нет в живых отца моего, Коняя, Световекова сына. Убили его русы, что в Малин приходили оружной дружиной, и с ним еще двадцать мужей и жен.

Он рассказал, что случилось – в Малине и на броде. Рассказал, как потом вернулся в Малин и что там застал.

– Святилище сожгли? – почти с надеждой спросил Володислав.

Если да, то повод к мести появится у самих богов. Но посланец покачал головой:

– Только забрали оттуда кое-что, из обчины. Рог с серебром и те два шелома, что боярин богам поднес… от отроков Ингоревых.

– Он же три шелома брал!

– Два богам, один себе. У него на дворе был. Где сейчас, не знаю, его двор без остатка сгорел. Должно быть, русы забрали.

– А стяг Ингорев же в святилище хранили?

– Там. – Берест помнил, как Гвездобор положил вышитый руками киевской княгини стяг к подножию дубового Перуна.

– Забрали?

– Да. Сорочки божьи оставили.

– Они за этим и приходили, – раздался рядом голос княгини.

Берест не заметил, как она подошла – привык видеть поблизости одетых в белое. Обернулся на знакомый голос, низко поклонился. Сердце потянулось к этой женщине, что разделяла с землей Деревской общую печаль… но тут он вспомнил, что княгиня приехала на поминальную страву по Ингорю, пока все древляне еще были живы, уже одетая в «печаль». Она носила «печаль» по Ингорю, родному брату своей матери. И тепло на сердце сменилось отчуждением, враждебным чувством к этой молодой женщине с изможденным от горя лицом.

– За стягом, – продолжала она. – Потерять стяг – бесчестье.

– Сжечь надо было! – гневно крикнул Володислав.

Предслава опустила глаза, но по лицу ее Берест прочел убеждение: они и тогда пришли бы…

– По стягу нечего тужить, – сказал он. – Я, княже, кое-что получше привез. Дозволь показать…

– Получше? Что такое?

– Отроки в Рощуках, что на Тетереве, ныряли да выловили рыбу – золото перо…

Володислав изменился в лице – он-то сразу понял, о чем может идти речь.

– А ну пойдем, – он кивнул на свою избу. – Не во дворе же такие чудеса раскладывать…

Берест вопросительно взглянул на княгиню: не войдешь в дом без позволения хозяйки. Предслава кивнула, на лице ее явно отражалась тревога. Что-то получше стяга? Что?

Отчасти с робостью Берест шагнул, наклонившись под притолокой, в княжескую избу. Поднял глаза, огляделся. Сам не знал, чего ждал, но изба оказалась самая обыкновенная: такая же, как у всех, печь из крупных камней, полати для детей и челяди, горшки и блюда на полках. Горшки, правда, оказались все ровные, красивые, моравской, видимо, работы, какие не бабы дома лепят, а делают умельцы на особом вращающемся круге. Занавеска перед хозяйской лежанкой – из блестящего плотного шелка. На лавках новые овчины, цветные подушки, а вместо одной-двух укладок, где простые люди хранят пожитки, здесь их было четыре. Самая большая – с заморской резьбой, украшенная пластинками литой узорной бронзы. Сразу видно – Предслава в ней свое приданое привезла.

– Показывай, – Володислав остановился перед лавкой, куда падал свет из отволоченного оконца. – Что за рыба – золото перо?

Берест положил сверток мешковины на лавку и стал неуверенными руками развязывать ремешки. Те не поддавались, и Володислав бросил ему костяное путлище. Наконец Берест развернул мешковину…

Предслава вскрикнула, Володислав охнул.

– В Рощуках сказали, его это. Ингоря.

Володислав впился взглядом в меч, потом, с трудом оторвавшись от него, вопросительно взглянул на Предславу. Княгиня подошла ближе, вгляделась.

– Это «корляг», уж это верно, – сдавленным от волнения голосом подтвердила она. – Из хороших, – она наклонилась, вглядываясь в разводы на клинке. – С «пятном».

Володислав протянул руку; Предслава вздрогнула и дернулась, будто хотела ему помешать, но сдержалась. Князь взялся за рукоять и поднял меч с лавки. Отступил на шаг и взмахнул им, примериваясь к весу.

– Как птица летает… – пробормотал он со смесью восхищения и неприязни.

У него никогда не было такого меча. Знаком власти и оружием славянских князей был топор, и хотя у знатных варягов и руси принято, чтобы невеста дарила жениху меч на свадьбу, Предслава привезла из Киева только греческие одежды. Русские князья в ту пору слишком нуждались в хорошем оружии сами.

Лицо Володислава сияло, будто золоченая рукоять меча делилась с ним своим блеском.

Через день князь деревский созвал на Святую гору всех мужей, кого успели оповестить.

– Вновь русы черное дело содеяли, – говорил Володислав, стоя перед идолом Перуна, одетого в «божью сорочку» и красную шапку, с секирой у подножия. – Набежали оружной дружиной на Малин, мужей и жен посекли, дев и отроков в полон увели. Привел их знакомец наш – младший сын Свенельдов. Нельзя нам, мужи деревские, терпеть обиду и разорение, людей наших погибель. Не пора ли нам за обиды посчитаться?

– Посчитались уже! – выкрикнули из толпы. – После того избоища Свенельдов городец разорили, а сын его теперь Малин разорил.

– Так что же теперь – обиды спускать? – вперед шагнул Коловей, Любоведов сын. – Нам на головы кровь родичей ливмя льется – а мы мешком прикроемся, да и все?

– Не пора ли нам дружину собрать оружную и по киевским рубежам пройтись? – продолжал Володислав. – Я думал до зимы обождать, чтобы от работ не отрывать руки, да видно, не дали нам боги времени ждать!

– Верно говоришь! – воскликнул Коловей. – Я пойду с тобой! И мужи рода моего пойдут! Ну, кто еще с нами? Есть неробкие? Есть дедов своих внуки или все подверженцы?[6]6
  Подверженец – подкидыш, дитя «лесной бабы», навки, лешачихи, подкинутое людям.


[Закрыть]

В толпе раздались согласные выкрики, но не так чтобы очень густо.

– Мы по их рубежам пройдемся, они по нашим пройдутся! – заговорили там. – И ни единого живого не останется!

– На мир надеяться нечего, и не желаю я с русами мира! – отрезал Володислав. – Кровь стрыя моего Маломира не отомщена. Нет у нас иного пути, мужи деревские, кроме Перуновой тропы! Не посрамим дедов своих! Надо сейчас, зимы не дожидаясь, собрать воев и ударить. И нам Перун добрую весть подал.

Гомон притих – все стали вслушиваться. Перун подал весть?

– Слушайте меня, мужи деревские, и всем родам своим поведайте! – Володислав возвысил голос. – Сами боги нам верное обещание дали – ждет нас победа. Русы князя своего лишились и меч его утратили. А сей меч отдали боги в наши руки. Вот он, Ингорев меч золотой!

Володислав поднял на вытянутой руке меч, до того скрытый под мешковиной. По толпе полетел изумленный крик, потом настала тишина – люди тянулись, затаив дыхание, стараясь получше разглядеть диво.

– Тетерев-река отняла меч Ингорев, вырвала у него и тем в наши руки жизнь его отдала, – продолжал Володислав. – А после сама и нам даровала. Вынесла Тетерев-река Ингорев меч на крутой берег. Отдали боги его нам, а вместе с ним и всю силу киян передали в наши руки. Теперь наша она, сила ратная, благословение Перуново. Срам и стыд нам будет перед богами и дедами, если убоимся.

Тут уж робким пришлось умолкнуть.

– Слава Перуну!

– Слава дедам нашим!

– Не убоимся тропы Перуновой!

– Веди нас, княже!

Все рвались вперед, поглядеть на меч поближе, но прикасаться к нему Володислав никому не позволил – святыни не лапают кому вздумается, их через спущенный рукав берут с почтением. Но и так острейший клинок с разводами, золоченая рукоять тончайшей работы поражали не привыкших к такой роскоши древлян.

– Это сколько ж он стоит? – толковали в дальних рядах. – Коров пятнадцать дать…

– Пожалуй, мало будет.

– Или двадцать…

– Ты, Жданка, купец знатный – и солнце в коровах оценишь!

Договорились собрать ратников и ударить по полянским селениям у Рупины. Поспорили, не пойти ли на Днепр, но решили, что в болота у Здвижа будет сподручнее отступать, если у русов найдутся силы отразить набег.

– Меч Ингорев – это залог верный, от богов дар, – вздохнул Красила, младший брат покойного боярина Обренко. – Одно вот мне душу томит: у нас-то один такой меч, а у русов, я слыхал, их сотня будет…

– Не последний это дар нам от богов наших! – улыбнулся Володислав. – Пошлют нам счастья – и у нас другие мечи заведутся, не хуже этого.

– Откуда же? Сами только черви заводятся…

– А вот увидите! – уверенно пообещал Володислав. – Слово мое княжеское: кто Перуновой милостью себя витязем покажет, тот зимой от меня такой же меч получит!

* * *

Прежде чем дать мужам деревским это смелое обещание, Володислав провел бессонную ночь. Правду сказать, хорошо спать ему за последние полгода доводилось редко. Перед зажинками погиб на лову Свенельд, и на этом закончилась спокойная жизнь земли Деревской. Со смертью старого волка забрезжила впереди свобода, прекрасная, как сама Заря-Зареница, но вместе с тем отлетел покой. Все стало меняться, и меняться слишком быстро. Зимой хотели собрать вече, чтобы решить, платить ли дальше дань руси или воевать с ней; но еще осенью стало ясно, что ни о какой дани больше нет речи и неминуемо будет война. Казалось, со смертью Ингоря киевского победа оказалась в руках. Но русь ответила жестоким ударом, лишила Володислава старшего родича и главного советчика, вместо одной головы взяла полсотни – да самых умных, мудрых голов. Посоветоваться стало не с кем. Все, кто привык решать за свой род, были убиты на Ингоревой могиле. Сменившие их сыновья и внуки только кричат, как лягухи по весне, – одни в упоении своей новой важностью, другие от испуга. Редко попадаются такие, как этот Коняев сын из Малина, – способные без лишних слов хотя бы попытаться что-то сделать.

Когда Володислав увидел привезенный меч, в мыслях мелькнуло смутное воспоминание. Он слышал что-то связанное с дорогими заморскими мечами. Слышал в такое время, когда было не до того…

«Не бойтесь, что у них мечи! – говорил русин Сигге Сакс, когда они с Маломиром лишь только обдумывали, как бы подстеречь Ингоря с его малой дружиной. – И с мечом человек не отобьется, если на него нападут двое-трое с копьями. А потом у нас будет побольше мечей! Уже этой зимой их привезут прямо сюда. Ну, почти сюда. Нужно будет проехаться до Плеснеска, и после этого ты сможешь вооружить самыми лучшими мечами еще десять человек».