Текст книги "Княгиня Ольга. Огненные птицы"

Он все же сумел увидеть весь отряд. Приметив сперва яркие пятна круглых щитов за спинами замыкающих, срезал путь через лес и подполз к дороге шагов на десять. Увиденное ободрило: верховые шли о двуконь, а значит, оружников было вдвое меньше, чем лошадей. Всего-то с полсотни. При них не было никаких возов, заводные лошади несли какой-то груз в седельных мешках – видать, съестной припас и разные нужные в пути пожитки. Мысль о своем численном превосходстве горячила. Русы все верхом и лучше вооружены, опытны в сражениях – это было видно по лицам, спокойным и сосредоточенным. Большинство средних лет, зрелых мужей и юных отроков мало. Зато древляне знают местность – почти все были родом из ближних краев, да и Берест с Миляем успели все облазить на конный переход в обе стороны.

Лошади! Если удастся отбить десяток-другой заводных лошадей, это очень усилит Миляеву дружину. Даст опыт и уверенность хорькам вроде Гостимы, который очень хочет быть, как витязь из преданий, но при виде только лишь следов от коней киевских оружников спал с лица. Потому что здесь убить могут. И Берест уже видел, как это бывает.

Но в прошлый раз русов было три десятка. Нынче – пять или около того. Если их просто обстреляют из кустов перед бродом, они не пойдут туда всей дружиной – у лошадей останется слишком много охраны, чтобы пешие, неопытные и слабо вооруженные отроки смогли взять добычу.

– На том берегу засядем, – Миляй взглянул на более высокий западный берег. – Там отроков с луками поставим.

Миляю было чуть меньше тридцати лет; к прошлым войнам он не успел и никогда ни на какую рать не ходил, но быстро смекал, как быть, за что Володислав и выбрал его в воеводы. Между ними имелось нечто общее: как и князь, Миляй был невысокого роста, обычного сложения и на первый взгляд казался моложе истинного возраста. Красотой его вполне обычное лицо не отличалось: вздернутый нос, острые скулы, клочковатая бородка и высокий, выпуклый лоб, на который волосы выступали мыском между двух залысин. Он часто хмурился, но даже так его лицо сохраняло отпечаток доброго нрава.

– У нас даже щитов нет! – зло напомнил ему брат, Тверд. – Они вскачь переправу пройдут да посекут нас, как бурьян под тыном!

– Под тыном! – Берест радостно ткнул в него пальцем. – Засека! Хоть три-четыре дерева свалим, притащим, за ними укроемся, оттуда будем стрелять!

– Так они увидят!

– И пусть видят! Нам же надо, чтобы они все на переправу поскакали! Чтоб лошадей оставили! Смотри, лес совсем близко. Как они на гребень взойдут, мы в лес бегом. В лесу не поймают.

– А если догонят и порубят?

– Ступай с бабами лен чесать – там не порубят, – отрезал Миляй, и все притихли.

Это война. Теперь иначе никак.

Берест хотел, как в прошлый раз на Тетереве, посадить засаду с луками на ближнем берегу, но Миляй возразил: конные русы прижмут стрелков к реке и покрошат. Вспомнив Молчана и его неподвижный взгляд в небеса, Берест признал его правоту. Да и к чему распылять силы? Увидев на том берегу засеку, русы, не зная, что за ней, и так бросят на нее главные силы, оставив с лошадьми меньше людей. На это был расчет, и Берест непрерывно молил Перуна, чтобы так все и вышло.

А долго думать было некогда: с каждым ударом сердца где-то обрушивались на землю четыре сотни копыт. Все ближе и ближе. Едва успели объяснить людям, что нужно делать. Хорошо, когда хватает рук: живо срубили три-четыре дерева, затащили на гребень берега позади брода. Посадили за ними стрелков, позади них на всякий случай – отроков с топорами. Вместо щита у каждого была крепкая дубина для левой руки – отводить вражеские удары и прикрывать голову. Не щит, но лучше, чем пустая рука!

Берест помнил отрубленные руки, которыми старейшины на страве кровавой прикрывались от мечей…

Из-за поворота свистнули – идут! Берест припал к холодной земле – под покровом жухлых влажных листьев та содрогалась от грохота сотен копыт. А может, это кровь стучала в ушах. В груди холодело, но голова горела. Вместо страха Берест чувствовал лишь азарт. Вся жизнь сосредоточилась в ближайших мгновениях, когда на дороге покажутся всадники и нужно будет выпустить первые стрелы… А дальше нечего загадывать.

* * *

Спереди, где в ста шагах шел дозор, донесся звук рога. Засада.

– Стоять! – вмиг забыв обо всем, о чем думал перед этим, Мистина вскинул руку. – Ратияр, Лют, готовиться! Доброш, Турбен – при лошадях.

Мистина поднял щит на левую руку и в окружении своих телохранителей проехал вперед – оценить размер угрозы. Оружники двух названных десятков поспешно освобождались от заводных лошадей, передавая поводья остающимся, надевали шлемы и готовили оружие. Люди Доброша и Турбена, подхватывая ремни, отводили заводных и грузовых лошадей назад.

Выехав к броду, Мистина сразу увидел на той стороне, на высоком берегу, засеку – несколько свежесрубленных ветвистых деревьев. Кто за ними, много ли людей – отсюда было не видно. Десяток Алдана, разделившись на две части, мчался к зарослям по обе стороны переправы – проверить, нет ли засады.

Но в зарослях оказалось чисто. Подумалось, может, засеку готовили вовсе не на них, но нет – видно, что деревья срублены только что.

Десяток Алдана вернулся, и Мистина знаком отдал приказ – вперед.

– Ру-у-усь! – заревели оружники, вскачь устремляясь к переправе.

Когда первый ряд был в воде, сверху полетели стрелы. Заржала раненая лошадь, кто-то рухнул с седла в воду.

И только тут в мысли Мистины вернулось виденное и не отмеченное: в этом первом ряду мимо него проскакал Лют. В руке секира, глаза в щели между кромкой шлема и бармицей полны азарта – будто к веселью боится опоздать.

* * *

В буре криков и туче брызг Лют проскакал через брод. Оружники орали так, что под шлемом закладывало уши. Щит принял удар: в него вонзилась стрела. Из сосновой доски под слоем бычьей кожи высунулось железное жальце. Кто-то слева вылетел из седла прямо в воду, но оглядываться было некогда: Лют видел перед собой берег, мокрый песок, испятнанный свежими отпечатками ног. Чем быстрее они окажутся наверху, тем меньше стрел по ним успеют выпустить.

Стрелы летели густо – били по ним с полтора десятка луков. Из его людей двое карабкались на берег пешком, остальные сидели в седлах; все спешили, чтобы не дать время стрелкам позади засеки выстрелить снова.

Но, когда приблизились шагов на пять, из-за стволов уже не стреляли. Засека была высокой, с торчащими во все стороны большими ветками, но ширина поляны позволяла ее объехать. Однако оборонять свою «крепость» стрелки и не пытались – у самой опушки виднелось с два десятка убегающих серых и бурых спин.

– За ними! – кричал впереди Ратияр.

Лют с седла выпустил по серым спинам две стрелы, но не попал и вскачь помчался к опушке, увлекая за собой остальных.

В лесу древляне не стали отбиваться – просто разбежались. Лют вломился в заросли, кинул щит за спину, перебросил поводья в левую руку, в правую взял секиру. Погнал коня туда, где качались ветки, отмечая путь убегающих древлян. Мелькнула в зарослях спина под бурой свитой – этого беглеца он наметил для себя и старался не упустить.

Деревья расступились, выпуская на поляну; ее пересекал ручей, делая излучину и среди зарослей осоки устремляясь к близкой реке. Мужик в бурой свите, не оборачиваясь, но слыша за собой фырканье коня, раздвигающего ветки, пустился бегом через поляну. Хотел скакнуть через ручей, но попал в яму и провалился по колено. Замешкался на миг, пытаясь выбраться, и этого хватило. Лют придержал коня, заученным движением выхватил из чехла на седле сулицу и метнул древлянину в спину. Острие вошло прямо между лопаток, и мужик завалился в воду лицом вниз.

Лют проехался по краю поляны, прикидывая, стоит ли добраться до тела и забрать сулицу. Но нет: ступит в яму конь, сломает ногу, а его выученный чалый стоит дороже, чем сулица. Поскакал вдоль поляны, перемахнул ручеек в более узком месте, остановился. Огляделся, прислушался. Обычных звуков леса никакое движение уже не нарушало. Но это не значит, что здесь никого нет. Лют снова поднял щит и поехал обратно к опушке. Пора трубить сбор – если вылавливать в лесу людей, вооруженных луками и успевших спрятаться, это может закончиться большими потерями. Древлянам хватило ума разбегаться поодиночке, а гоняться по чаще за пешими, знающими местность, да еще по листве – пустое дело. Вот зимой они бы не ушли: следы видно, а по глубокому снегу конь идет куда быстрее человека.

Две лошади лежали в воде брода – одна еще билась и вскидывала голову, другая лишь покачивалась в потоке, застреленная насмерть. Близ воды на той стороне лежало два неподвижных тела. Еще человек пять сидели, зажимая раны. Кое-кто из людей Алдана уже был там и занимался перевязками. Валялся в камнях брода красный щит, из него торчало четыре-пять стрел.

Взятый Лютом в этот поход «царьградский» десяток Владара собирался медленно. Люди возбужденно переговаривались, двое ссадили наземь раненного стрелой и перевязывали ему бедро. Лют пересчитал их – кого-то не хватало.

– Свена нет, – подсказал Владар. – Шмеля.

У него в десятке было два Свена: Шмель и Щербатый.

С другой стороны поляны собирались люди Алдана и Ратияра. У них тоже пропали двое. Лют подъехал к ним, и тут с той стороны переправы, где остался Мистина, донесся звук рога. «Все ко мне!»

* * *

Вступать в ближний бой с русами не требовалось: нужно было лишь заставить их бросить силы в заросли, чтобы пять оставшихся десятков во главе с Миляем могли выскочить и увести лошадей, сколько получится. С ними был и Липняк. Берест уже немного обучил его ездить на Рыбе и надеялся, что отрок справится с русинским заводным конем.

– Добудешь коня – твой собственный будет! – пообещал он отроку. – Сам вершником заделаешься, что твой боярский сын!

У парней горели глаза, но иные были бледны и с трудом сдерживали дрожь. Самые младшие даже не были вооружены – им требовались свободные руки, чтобы вскочить на взнузданных, но неоседланных лошадей и рвануть назад по дороге. А потом – на тропу, где шагов через двести приготовлена еще одна засека. Своих она пропустит, а перед чужими рухнет ветвистыми стволами, отрезая путь. Важнее всего – оторваться.

Берест стремглав летел в глубь леса. Он втолковал своей засадной дружине: убегать врассыпную, никто не беги за братом и сватом, только одиночкой. Но сам хотел лишь скрыться с глаз, а там поглядим. У него еще оставалось четыре стрелы, не уносить же их просто так? Увидел густую кучку молодых елочек, едва в рост человека. Нырнул под зеленые лапы, присел, наложил стрелу и застыл в ожидании, стараясь дышать ровнее и вглядываясь в лес.

Там, откуда он прибежал, послышалось фырканье лошади. Из-за деревьев, шагах в двадцати, показался всадник. Щит был у него за спиной, в руках лук; привстав в стременах, он выцеливал себе добычу меж ветвей.

Берест застыл, едва дыша, однако отметил: ты меня не видишь.

Весь мир забылся. Кто кого приметит первым? Один-два вдоха на то, чтобы прицелиться, а дальше дышать будет только один из двоих…

Всадник шагом продвигался вперед. К Бересту он был обращен боком. Берест прицелился под поднятую правую руку, где в кольчужном полотне оставался проем. С двадцати шагов и дитя не промахнется…

Миг – и стрела вошла всаднику под мышку. Русин завалился из седла влево, но застрял ногой в стремени. Лошадь прошла еще несколько шагов и встала – тело зацепилось в зарослях и не пускало ее дальше.

Берест быстро огляделся, прислушался. Вспомнил того коня, на каком умчался из подожженного малинского гумна. Выскочил из-под елок, пробежал, пригнувшись, меж деревьями, высвободил ногу мертвеца из стремени, подобрал поводья…

И вздрогнул: совсем близко взревел рог. Звук обрушился на него, как удар плети. Трубили на поляне у засеки над бродом. Берест живо вскочил в седло и рванул вперед, в заросли. Жаль, не успел хоть пояс или шлем снять с русина…

С той стороны реки вновь запел рог – уже другой. Уметь бы еще разбирать, что за знак русы подают. К бою? К отходу?

Битва разбросала Миляеву дружину: от засеки все разбежались по лесу, а те, что ждали на дороге, сейчас уже должны с добычей мчаться через лес к Божищам. Надо пробираться туда.

На обычной дороге к Божищам сейчас должны быть русы, ехать придется обходным путем. А очень хотелось попасть на ту дорогу и поскорее узнать: хоть что-то удалось?

Опомнившись, Берест попытался осмылить, как все прошло. И вспомнилось кое-что, виденное сквозь ветки засеки, пока русы мчались через реку.

Он или не он?

В одном всаднике на броде Бересту померещилось нечто знакомое. Серая простая свита, на ней кольчуга, сверху тоже серый плащ – ничего приметного, но память отзывалась, как на уже виденное. Лицо всадника закрывала кольчужная завеска – бармица, между нею и краем шлема были видны только глаза – глубоко посаженные, узкие от азарта и веселые. Эти веселье и азарт скрытого под железом лица пугали, будто перед тобой настоящий выходец из Нави.

Неужели снова он? Тот, что разорил Малин? Лют, Свенельдов сын…

Жаль, что не он пустился вдогонку за Берестом. И, будь на то воля Перуна и чуров, уже сейчас Берест мог бы отомстить за Малин и малинцев.

Конь вдруг остановился. Головой к нему, ногами к дороге, на желтой листве лежал лицом вниз кто-то из древлян. Берест пока не так хорошо всех знал, чтобы узнать со спины, но явно же, что свой. Под лопаткой небольшое пятно крови – на бурой грубой вотоле кажется черным.

Соскочил наземь, подошел, придерживая поводья, одной рукой осторожно приподнял голову. Лицо незнакомое. Проверил – мертв. Огляделся, запоминая место – вернуться за телом со второй лошадью, когда все утихнет.

Лишь бы набег удался. Лишь бы жизнями платить не зря…

* * *

Мистина не пошел сам на брод, а остался на ближнем берегу. Четверо телохранителей с поднятыми щитами стояли вокруг него, а он наблюдал, как оружники поднимаются по откосу. Вот сверху покатилась подстреленная лошадь, всадник вылетел из седла, проскользил по грязному склону, но вскочил, с щитом и секирой в руке, и вновь побежал вверх, немного прихрамывая.

Лют на своем чалом был уже наверху, близ самой засеки; управляя конем только ногами, в одной руке он держал щит, в другой сулицу. Метнул в ветви засеки, подхватил из петли секиру и устремился в обход.

«Только бы не нарвался!» – мелькнула у Мистины мысль, и прояснилось смутное неудобство на сердце. Лют оказался отважен почти до безрассудства – не так уж удивительно, при его-то родстве. А его юный ум слишком прямо воспринял слова Мистины, что они двое должны быть в этой воне впереди. Но Мистине ли не знать, как легко и быстро теряют жизнь – в один миг и навсегда… Сколько раз он это видел.

Сзади, с дороги, послышался шум. Мистина обернулся – ему отсюда было видно то место, где остались заводные и грузовые лошади.

Жма! По обе стороны дороги из кустов полетели стрелы, и тут же замелькали меж ветвей лица. Много – будто муравьи из кучи, на дорогу посыпались десятки людей в серых, белых, бурых свитах. На глазах у Мистины четверо из десятка Доброша полетели из седел, а древляне уже бежали к ним, норовя схватить коней. У многих в руках были топоры и копья. Какая-то лошадь мчалась прочь, унося тело, застрявшее в стремени; кричал Доброш, отгоняя к переправе коней с драгоценным грузом, а прочие его люди пытались управиться с пятью-шестью лошадьми, которых приходилось каждому держать.

– Йотуна мать!

Мистина свистнул телохранителям, выхватил меч и поскакал назад, заходя к нападавшим со стороны. Хагни выстрелил с седла, и бородач прямо перед ним упал. Но тут же толпа обернулась к новой угрозе, и перед мордой вороного вырос железный частокол рогатин. Чьи-то руки потянулись к узде, кто-то даже ухватился; сердитый вороной шагнул вперед, древлянин повис на узде, теряя землю под ногами, а Мистина с размаху раскроил ему мечом голову. Древляне отшатнулись, но тут же кто-то сунул к воеводе лезвие рогатины – едва успел отбить. Халлорм повалился с подстреленной лошади; краем глаза Мистина успел заметить, как телохранитель вскакивает на ноги и, закрывшись щитом, с диким яростным воплем бросается на древлян перед ним.

Носились туда-сюда перепуганные лошади, разбрызгивая грязь из-под копыт, а между ними шла кровавая драка. По двое-трое древлян нападали на всадников, кого-то уже стащили с седла и рубили.

– Назад! – орал Мистина, видя, что от такого числа не отбиться. – К броду! Труби «Все ко мне!».

– Лошадей лови, лошадей! – отчаянно кричал кто-то из гущи толпы.

Отбиваясь, уцелевшие русы отступали к переправе, ближе к своим. Гул схватки прорезал звук рога. Кое-кто из древлян еще дрался с оступающими всадниками, но большинство бросилось ловить разбегающихся лошадей. Истоптанная дорога, только что кишевшая людьми и животными, быстро пустела: русы отходили к переправе, лошади неслись во все стороны и путались в зарослях, древляне хватали их, вскакивали на хребты и гнали назад по дороге. Кое-кто уцепил даже двух.

Со стороны брода донесся шум копыт: на призыв рога мчались человек восемь из десятков Алдана и Ратияра.

– Лошади! – кричал Мистина. – Лошадей увели, йотуна мать! За ними, жма, живее!

* * *

С восточной стороны брода собралось с десяток раненых – все стрелами, да какой-то из Алданова десятка вывихнул руку, падая с раненого коня. У засеки Лют велел остаться Владару с пятью оружниками, а сам поскакал назад, отыскивая Мистину.

Там, где отряд остановился при первых звуках стычки, нашлось с десяток человек. В кучу было согнано десятка полтора заводных лошадей, все перепуганные, беспокойные. Увидев среди стоящих всадников синий плащ Мистины, Лют направился туда.

– Переправа чиста! – весело доложил он и тут же осекся: таким свирепым он лицо своего брата не видел, кажется, еще никогда. – Что такое?

Убит кто-то из десятских?

– Лошадей у нас угнали голов тридцать! И один мешок пропал, распятнай их в глаз! – Мистина аж скрипел зубами от злости.

– Из тех? – охнул Лют.

– Из Анундовых, жма! Одна лошадь пропала, на какой был мешок! Нас оттянули на переправу, а сами высыпали из лесу, и к лошадям! У Турбена чуть не перестреляли всех, у них двое убитых, четверо раненых, прочие едва ушли!

– Куда? – Лют быстро огляделся. – Угнали куда?

– Доброш погнал за ними. И все, кроме этих, – Мистина взмахом плети указал на оставшихся возле него оружников. – Авось догонят. А нет – вон у тех спросим.

Лют проследил взглядом за указующей плетью. Среди заводных лошадей сидели на земле трое – древляне. Два мужика и отрок лет четырнадцати-пятнадцати. У всех были связаны руки, у одного мужика на лбу среди волос сохла кровь, другой был ранен в плечо.

Не так-то просто управиться с перепуганными чужими лошадьми. Кое-кто получил копытом между ног, а одного незадачливого ловца злая лошадь, признававшая только своего хозяина, угостила кованым копытом по лбу и раскроила череп, не хуже воеводы с его «корлягом» по имени Вороново Крыло. На дороге виднелись несколько тел убитых налетчиков, кого свои, разбегаясь, не успели подобрать или не заметили в суете.

У обочины лежали три тела в кольчугах.

– У нас много… – Лют подался вперед.

– Пока я знаю про пятерых, – с досадой ответил Мистина. – Да раненых с десяток. Двое «тяжелых…». Почти все стрелами.

– Они что – знали?

– Едва ли, – Мистина качнул головой. – Явно же, что все готовили второпях. Но их до желвака много. Только здесь было с полсотни.

– Да ну!

– Я сам видел, как они из кустов полезли. Наши деревские сваты, жма, тоже не на вечерницах порты просиживали!

Мистина издалека осмотрел пленников, оценивая, что за люди, потом кивнул телохранителю:

– Подведи ко мне. По одному.

И отъехал немного в сторону. О том, что именно хранится в мешках с печатью Анунда конунга, не знали даже оружники. Скорее всего, древляне позарились на лошадей. Пять лошадей с ценным грузом были распределены среди надежных людей, но один был убит наповал стрелой из зарослей. Особо меткий ловец попал ему в глаз и ускакал на оседланной лошади, уводя другую, прикрепленную к ней поводом. Остальных четырех с Анундовыми мешками увели свои – пустились вскачь к основным силам, едва увидели нападающих, и оказались под прикрытием Мистины и его телохранителей.

Лют снял шлем, стал рукавом вытирать мокрый лоб и шею. Хотелось пить – послать бы отроков за водой… И вдруг он тронул коня и подъехал к брату, который, сидя верхом, разговаривал уже со вторым из пленников.

– Я этого знаю! – Лют показал на отрока плетью. – Малинский, да?

Липняк вздрогнул. Он и так едва стоял на ногах от слабости, боли и страха. Выбежал со всеми из-за кустов, кинулся к одной лошади – ее уже схватил кто-то, шарахнулся от второй, побежал к третьей… Схватился за узду, другой рукой за гриву, подтянулся, как Берест его учил, перебросил ногу и почти уже сидел на спине, как лошадь взвилась на дыбы и неопытный всадник полетел наземь. Ушибся всем телом – не был бы таким легким, переломал бы кости. Знал, что надо встать или хотя бы открыть глаза, пока не затоптали, но было страшно и хотелось, чтобы все поскорее само собой кончилось, а его чтобы какая-нибудь неведомая сила перенесла в безопасное место… Наконец он разлепил тяжелые веки и попытался встать; ноги дрожали, от боли стояли слезы, и все расплывалось перед взором. Потому не заметил близко всадника, а тот налетел прямо на него, лошадиная грудь опять сбила наземь. Вот-вот тяжелое копыто встанет на спину и раздавит, как лягушонка, мокрое место останется… Вокруг кричали и дрались люди, носились кони, в лицо била грязь из-под копыт. Липняк пытался отползти к зарослям, но едва не попал под еще какую-то лошадь и замер, сжавшись в комок и всякий миг ожидая смерти.

А потом кто-то спрыгнул на землю рядом с ним, перевернул и быстро скрутил руки. Вокруг уже были одни русы, а спасительные заросли так далеко… В мыслях все спуталось, он и не понимал, как так получилось. Своих никого нет – только еще двое пленных, он не помнил, как их зовут, это были весняки из окрестностей.

Но вот Липняка подняли и повели к старшему над русами. Рослый всадник казался слишком большим для вороного коня с лохматой челкой, и от него исходила такая уверенная, величавая властность, что и без богатого пояса в серебре было ясно, кто здесь старший.

Липняк поднял глаза… и задохнулся от страха. Он узнал воеводу в лицо. Свенельдич-старший. Мистина не так часто появлялся в земле Деревской, но Липняк видел его совсем недавно. В вечер стравы по Ингорю. После которой близ свежей могилы осталось с полсотни изрубленных трупов… Будто злой дух, владыка Нави, он проходил по земле Деревской, оставляя позади себя груды мертвых тел. Оказаться прямо перед ним было все равно что перед самим Кощеем.

Его серые глаза смотрели прямо на Липняка. Этот спокойный взгляд заставлял дрожать: казалось, само внимание столь весомого человека может раздавить тебя, козявку. Ты виновен уже в том, что вынудил его тебя заметить.

А к тому же за этим спокойствием угадывалось бешенство. Всадник на вороном коне нависал над Липняком, как туча грозовая. И по глазам его было ясно: ему нет дела до того, кто стоит перед ним. Он знать не хочет, как тебя зовут и чей ты сын. Ему чего-то от тебя нужно, и он намерен это получить.

– Тебе годков сколько, отроче?

Отрок молчал, и Мистина концом плети приподнял ему подбородок. Серебро холодило кожу, слышался легкий звон колечек на рукояти.

– Лет, спрашиваю, сколько, дитятко?

– Я не дитятко… – пробормотал Липняк, обмирая от собственной дерзости. – Шестнадцатая зима пойдет.

Пятнадцать, значит, хотя на вид меньше. Всего на два года моложе Люта…

– Куда ускакали ваши люди? – спросил Мистина, отгоняя лишние мысли, и лишь плеть, сделанная из обломанной втулки копья, богато отделанной серебром и медью, подрагивала в сильной руке. – Ты ведь это знаешь.

Липняк молчал, но отвести взгляд не мог. Эти серые, как сталь, не знающие жалости глаза завораживали и подчиняли. От всадника исходила повелевающая сила, отчего он казался огромным, как гора, а ты маленьким, как букашка.

– Я хочу знать, куда угнали наших лошадей, – продолжал Свенельдич. – И я это узнаю.

Было ясно: это так. Все будет, как он сказал.

– Но у тебя есть выбор. Или ты скажешь сразу, и тогда останешься цел. Или ты будешь запираться, и тогда… ты все равно скажешь мне все, что я хочу знать, но перед этим будет очень больно. Или первым успеет сказать кто-то из них, – не глядя, Свенельдич показал плетью на двоих весняков. – И тогда ты потеряешь один или даже оба глаза понапрасну.

– Этот малинский! – К ним подскакал другой русин, молодой. – Я его помню.

Липняк еще раз вздрогнул и глянул на второго русина.

Свенельдич-младший! Они оба здесь, сыновья старого волка. Один погубил полсотни лучших мужей деревских, а другой разорил Малин.

Да что же такое? Почему чуры его покинули? Ни в лапах медведя, ни в зимней полынье Липняк, казалось, не мог бы чувствовать себя столь безнадежно пропавшим, чем сейчас, когда эти двое сидели на своих конях по обе стороны от него и поигрывали плетьми.

Он как будто падал в какую-то холодную пропасть и никак не мог долететь до дна. Весь мир исчез – остались только эти двое и неминуемая мучительная гибель. Даже с тех пор как сгинули родичи, впервые Липняк испытывал такое мертвящее чувство своего одиночества перед лицом бездушной, холодной смерти.

Зачавкали по грязи копыта – вернулись с тропы еще с десяток русов. Один подъехал к Свенельдичам.

– Ну? – Воевода подался к нему.

Тот обреченно мотнул головой:

– Засека в лесу. Через тропу с одной стороны овраг, с другой бурелом, не объехать. Оттуда обстреляли. Один убитый, – он оглянулся на лошадь, где через седло было переброшено неподвижное тело. – Дальше я с десятком не пошел. Отрежут и всех перестреляют…

– Пусто б их побрало! – Свенельдич-старший выбранился и в досаде взмахнул плетью в воздухе. Потом перевел дух. – Десятских – ко мне.

Липняк сел на землю – больше не было сил стоять. Несколько русинов съехались к воеводе и окружили их, но отрок не смел поднять голову и взглянуть на них. Перед глазами переступали копыта – вороного и чалого. Кони волновались, чувствуя беспокойство всадников.

– У нас угнали почти три десятка лошадей и с ними один Анундов мешок, – объявил Мистина. – И этот мешок мне нужен, без него дальше не поедем. Поэтому так… Ратияр, ставишь дозоры. Алдан, человек пять на переправе, на всякий случай. Сейчас отдыхаем, но недолго. У нас есть трое пленных, и скоро я буду знать, где мое добро.

* * *

В Божищи Миляевы отроки возвращались все вразброд – по двое, по трое, небольшими стайками и в одиночку, с разных сторон. Гурьбой прибыли только те, кто угонял русинских лошадей, – почти тридцать всадников. Затея со второй засекой себя оправдала: когда перед ними вдруг упали три ветвистых дерева, а навстречу полетели стрелы, русы дружно развернулись и во весь мах поскакали назад. Едва успели поймать лошадь со своим убитым.

– Не много же им надо! – смеялись удачливые ловцы. – И чего боялись их столько лет?

Берест добрался до урочища много позже, когда в обчинах уже развели огонь и варили кашу. Гостима под навесом чистил новую лошадь – одну из трех десятков, привязанных к длинной жерди.

– Всех людей привели? – спросил Берест.

Гостима обернулся. По лицу его еще блуждала улыбка лихорадочного ликования. Он был очень горд успехом и никому на свете не сознался бы, что летел на чужой лошади, как птица, чувствуя, что сама Марена сидит на крупе позади него и хохочет. До сих пор спине было холодно. И при том хотелось прыгать от радости. Все удалось! Боги помогли! Они взяли добычу и вернулись невредимыми! Только дурень Излюбка не усидел на неоседланной лошади и посреди дороги вылетел в кусты, а лошадь убежала было назад на Моравскую дорогу, да ее поймали и все же привели стрелки с засеки у оврага.

– Всех? – Гостима призадумался. – Как я тебе всех приведу, если пошло нас полсотни, а лошадей взяли двадцать девять? Кто не с добычей, те после подойдут. Иди лучше взгляни, какова наша добыча!

Лошади были хороши – все сильные, сытые и гладкие. При них нашлось немало всякого добра: свернутые вотолы, два шлема, один подвешенный к седлу щит, съестные припасы, сорочки, черевьи и всякие обычные дорожные пожитки. Шесть сулиц и еще одна секира – эту взял себе Миляй, а свой топор отдал кому-то из родичей. Кое-кто, не теряя времени, уже и нарядился в новые рубахи.

У одной лошади нашелся в седельной сумке необычный мешок – из кожи, обшитый по краю красной нитью, со свинцовой печатью. К тому времени как Берест подошел, его уже вскрыли – просто разрезав кожу вдоль шва.

– Ты гляди, дрянь какая! – Мужик по имени Долгай, что сам и завладел двумя лошадьми сразу, уже вытащил из мешка несколько небольших белых шкурок и теперь теребил в руках. – Не мех, а одно посмешище! Ворс короткий, густоты никакой… у нас белка лучше!

– Ишь, лоснится! – другой мужик взял у него шкурку и потер пальцами. – Повылезет все разом, и одной зимы не проносишь. Это горностай. У нас не берут его – толку чуть.

– Да в нем тепла никакого. Белка лучше.

– Одна радость, что беленький да мягенький.

– Мне отдай, я себе шубу пошью! – Какой-то отрок выхватил у Долгая шкурку и напялил себе на маковку. – Буду что твой боярин русинский!

Он завилял бедрами, видимо, изображая важную походку русинского боярина; вокруг засмеялись. Долгай шлепнул его шкуркой; шкурка с головы упала наземь.

На смех подошел Миляй. Уразумев, в чем дело, осмотрел шкурки и мешок, повертел свинцовую печать, а потом взялся за бороду.

– Дурни вы дурни… Нечайко, а ну подбери! Давай сюда! И вон ту тоже! Долгаша, – Миляй вложил шкурки в руки добытчику. – Прибери пока шкурки и мешок. В обчину отнеси. Может, это вы хорошую добычу взяли.

– Да чего хорошего – ни ворса, ни густоты… У иного пса шкура получше. Вот был у моего деда один пес…

– Береста найдите-ка мне, паробки, – распорядился тем временем Миляй. – Может, он что слышал…

Берест ходил по площадке между валов, отыскивая Липняка. Но никто его не видел и не мог сказать, вернулся ли он. Зато его самого нашел Тверд и повел в обчину.

Миляй сидел на своей лежанке – покрытой овчиной куче лапника. Прежде в длинных избах стояли столы и скамьи для общинных пиров, но их вынесли наружу – ратникам нужно было место где спать, и когда был дождь или сильный ветер, они ели прямо здесь, поставив миски на колени или теснясь впятером-вшестером на земле вокруг горшка. Перед боярином лежал мешок необычного вида: из плотной хорошей кожи, прошитый красной нитью. Кому придет в голову красить в красный нитки для мешка? Это русы совсем умом рехнулись! Куны девать некуда! С одной стороны мешок был небрежно разрезан нетерпеливой рукой, поверх него лежали две небольшие шкурки – вроде беличьих.