Текст книги "Княгиня Ольга. Ключи судьбы"

* * *

Величана открыла глаза. Ближайший к ней волок[19]19
  Волок – оконце с задвижной ставней, заволока.


[Закрыть] был закрыт, и лежанка оставалась в полумраке, но дальний – отодвинут, и в полосе яркого дневного света со двора сидели Говоруша, Далемирка и Летава. Тихо толковали между собой. Не прислушиваясь к ним, Величана сначала прислушалась к себе. Во всем теле ощущалась слабость и покой. Приятно было, что больше не мутит, грудь не болит, нет в животе тянущей боли, что рубашка суха, ей тепло и покойно… Она смутно помнила, как ее несколько раз обмывали, переодевали. И сейчас под настилальником ощущался слой соломы. Все тело стало как тихое летнее утро. Такое блаженство после…

В глазах защипало, брови заломило, горло свело от близкого плача. Голова была достаточно ясной, чтобы Величана понимала свою беду. Она потеряла дитя. Скинула. Проклятье Вещего настигло и ее. Но виновник – сам Етон. Если бы он не вздумал морочить ее, явившись зачем-то молодцем, когда она и так была утомлена и напугана «волками» с их Пастухом, она могла бы доносить и родить. Он сам погубил ее и свой род – зачем? Чего добивался?

До следующей ночи, когда он снова сможет стать молодым, еще много месяцев. Половина зимы, весна, лето… А если он не доживет? Но даже если и доживет… Величана слабо поморщилась. Оба Етоновых облика, старый и молодой, внушали ей одинаковое отвращение. Молодой или старый – ее муж зол и безумен. Он взял ее в жены, чтобы утащить с собой в Навь, – стариком в могилу или молодым в лесную чащу. Ни с одним, ни с другим нет ей дороги в жизни…

Величана закрыла глаза. Перед ней встало лицо другого мужчины, и от видения этого повеяло отрадой. Каждая черта в нем была красивой. Как дитя она доверилась тому, кто никем не оборачивался и никого не боялся. Он вырвал ее из рук молодого Етона. Но одолеть старого, видать, не сумел.

Заметив, что княгиня слабо шевелит рукой, все три женщины вскочили и устремились к ней.

– Очнулась! Душенька ты моя! – закудахтали они наперебой.

– Цветочек наш лазоревый!

– Ну, как тебе можется?

– Болит что?

– Хочется чего-нибудь?

– Тишанка, воды подай!

– Нет, нивяницы лучше!

– Сейчас гвоздички заварю!

– Вон брусника стоит – ее подай!

Брусничный сбитень с медом, что нарочно держали в устье печки теплым, показался Величане вкуснее птичьего молока. Она показала, что хочет сесть, и бабы бережно усадили ее, подоткнув под спину две подушки.

– Ну, что? – прошептала она, не зная, как спросить о том, что ее волновало.

– Князь-то как обрадуется! Все присылал спросить, как ты, а ты все спишь и спишь!

Величана огляделась и увидела в ногах постели черный овчинный кожух. Обрадовалась ему, как другу.

– Не отдали…

– Что? – Говоруша наклонилась к ней.

– Кожух не отдали… киевскому гостю тому?

– Ох! – Говоруша тоже оглянулась на кожух, всплеснула руками и села. – Не до одежи ему было, свет ты мой! Голову унес на плечах – и слава чурам!

– Что там было? – Величана в испуге подалась вперед.

Вновь облило холодом при мысли, что Лют мог пострадать.

– Зазвал князь киевских к себе, разбирал: зачем хотели… умыкнуть тебя, да неужто Святославу наследства ждать надоело…

При мысли о наследстве и том, кому оно должно было достаться еще лишь несколько дней назад, глаза Величаны налились слезами. Но она сдержалась, прикусив губу.

– И что с ним? Он… жи…

– Изгнал князь киян, и товары им отдавать не велел, они пустые ушли. Дескать, пусть сам Святослав приходит и отвечает…

– Все… они… живые?

– Да живые. Этот, слышь, Свенельдич-младший, князя чуть на поле не позвал. Давай, говорит, поединщинка мне. Я всю правду мою перед богами покажу. А князь говорит: ты холопкин сын, мне и через отрока против тебя стоять невместно, пусть твой князь приходит, с ним будет разговор.

Величана знаком приказала дать ей черный кожух. Тишана накрыла ее им, и она положила руки на шероховатую поверхность выделанной кожи. Это немного успокоило ее – будто она коснулась плеча самого Люта… его руки… увидела встревоженный и дружеский взгляд его глубоко посаженных глаз. При свете огня они казались светло-карими, но она помнила – при солнце они зеленовато-серые…

Он ушел живым и невредимым. Но больше его здесь нет. И когда придет Святослав киевский… он принесет гибель Етону. И она, Величана, пойдет вместе со старым злым мужем на тот свет. У нее больше нет дитяти, который задержал бы ее здесь. И нет друга, который вырвал бы ее из рук старого оборотня.

Она подняла влажные от слез глаза на боярынь. Чего они хлопочут, дуры? Зачем радуются, что она поправляется? Для чего? Чтобы прожить еще два-три месяца и уйти на краду? Молодой, здоровой и полной сил – получить удар ножом в грудь, петлю на шею?

– Лучше бы я той ночью умерла… – прошептала она и вцепилась обеими руками в черный кожух на коленях.

Здесь, в Плеснеске, никто ей не поможет. Даже родной батюшка не спасет. Она верила, твердо знала: избавить ее от смерти сможет только один человек… Но возможно ли, чтобы он возвратился в Плеснеск, пока не стало поздно?

* * *

Лют с дружиной успел вернуться в Киев еще по санному пути. За три седмицы нелегкой дороги от Плеснеска он ничуть не остыл и пылал почти таким же негодованием, как в тот день, когда Семирад объявил им, что Етон оставляет себе все непроданные киевские товары в возмещение своей обиды. «На здоровье! – со сдержанной яростью ответил тогда Лют воеводе. – Ему скоро дедам на тот свет гостинцы собирать, куницы наши в дело пойдут». Саксы, которым Лют намеревался сбыть меха, пока не приехали, и товар лежал в клетях у Ржиги. Теперь куницам предстоял переезд в клети Етона. И брат-воевода, и княгиня немало на этом теряли, но Лют понимал: пропавшие куницы и паволоки – безделица по сравнению с тем, что будет дальше.

Со времен Деревской войны Лют жил на Свенельдовом дворе, в старой отцовой избе, благодаря чему постоянно виделся со старшим братом – если они оба были в Киеве. Мистина, на его счастье, оказался дома, и Лют мог сразу выложить все накипевшее. Утаивать ему было нечего: он с детства не имел склонности лгать даже ради того, чтобы выгородить себя; теперь же он всю дорогу вертел в мыслях эти странные события, но так и не нашел за собой никакой вины.

– Муховор старый из ума выжил, сам не знает, что творит! – с досадой говорил он, сидя напротив Мистины за столом.

Челядь они выставили вон, и на стол подавала дочь Мистины, Держана. Сейчас, когда мать уехала и увезла большую часть челяди, то она, то Святана через день заходили к отцу присмотреть за хозяйством. Глядя, как отец и его младший брат сидят друг против друга, Держана тайком улыбалась и качала головой. Два сына Свенельда, рожденные им от разных матерей и с промежутком в семнадцать лет, были похожи, как два оттиска одной печати. Только на разном веществе.

О Величане Лют говорить не хотел, но пришлось. Без нее было бы совсем непонятно, за что Старый Йотун так ополчился на киян.

– Значит, его жена молодая дитя понесла да скинула в самый солоноворот, а он тебя в том винит? – повторил Мистина.

– Ну да! Да если б не я, ее бы ряженые волки в лес утащили! Там бы пусть поискал, жма!

Лют ждал, что брат-воевода станет его бранить. Он, Мистина, шестнадцать лет назад утвердил с Етоном очень нужный Киеву ряд, а при участии младшего брата все рухнуло. Скажут, по его вине… Но в серых глазах Мистины осуждения не было. Он смотрел на Люта с пониманием и даже, кажется, сочувствием, лишь слегка приправленным насмешкой. Но тоже, пожалуй, доброй.

– Вот что… – Мистина встал, неспешно обошел стол, зашел Люту за спину и положил руку на плечо. – Рассказывай.

– Так я рассказал! – Лют обернулся и задрал голову; когда он сидел, а Мистина стоял, лицо брата виделось ему где-то под самой кровлей.

– Как есть рассказывай! Я не матушка твоя, за неразумие и беспутство бранить не буду. Но мне надо знать… что у тебя с Етоновой княгиней было.

– Да ничего не было, отцовой могилой клянусь! – Лют едва не стукнул кулаком по столу.

Но раздосадовало его скорее то, что он и правда мог дать такую клятву, а не то, что ее с него спрашивают.

– Верно? – Мистина опять сел на свое место и пристально взглянул ему в лицо.

Его серые глаза, от которых разбегались тонкие лучики первых морщин, смотрели скорее весело, чем осуждающе. И Лют с изумлением понял: да кабы у него что вышло с княгиней Етоновой, Мистина, пожалуй, скорее бы это одобрил, чем осудил.

– Куда мне… – пробормотал он, опуская глаза. – Родом я не вышел… к княжьим водимым женам подлаживаться. Ей и так досталось, бедной. Что с ней теперь будет?

Мистина снова встал и прошелся по избе. Что-то в рассказе не срасталось. Люту он верил – сам искусный лжец, Мистина хорошо распознавал чужую ложь, а Люта он учил этому искусству, но не особо преуспел. Тот рассказал все как было – да это можно и проверить, расспросив братьев Пестрянычей, Чернегу, Болву, Лисму и прочих. Вины киян в раздоре нет. Просто Етон хотел раздора. Но зачем? И почему сейчас? Если бы у Етона уже родился наследник от новой молодой жены… пусть бы ему даже удалой отрок помог, не наше дело, – тогда все было бы яснее дня. Но ссора случилась после того, как стало известно, что с наследником опять не взошло.

– Она совсем как безумная была… – тихо сказал Лют, глядя в угол. – Околесицу такую несла…

– Какую? – Мистина обернулся.

– Что муж ее – оборотень… только он не волком оборачивается или еще кем, а самим собой, да на пятьдесят лет моложе! Дескать, в ночь после свадьбы он так оборотился… ну, омолодился, и дитя ей сделал.

– Да ну? – Мистина снова присел напротив него.

Это становилось любопытным.

– В ту ночь, дескать, опять. А она напугалась…

– Все-таки отрок… – пробормотал Мистина. – Ну а как еще-то?

– Какой отрок?

– Не знаю. Какой-то. Не от старого же пня она понесла. И шестнадцать лет назад, когда я его впервые увидел, у него уже только брови стояли.

– Она же сказала, что…

– Да я понял, что она сказала. Они, видать, боярам и чади так дело объясняют. Не может же князь объявить, что сам под лавкой прилег, а Славята какой-нибудь его жену наяривал.

– Да нет! – Лют, сообразив, сперва удивился такому обороту мысли, потом помотал головой. – Она не такая. Она честная.

– Какая ни будь честная, а когда тебе, молодой, Сварожич в глаза глядит, тут уж выбирать – или честная будешь, или живая! – Мистина усмехнулся. – Коли ее отец родной продал старику смертное ложе греть, она смекнула: родит – живой останется. А старику тоже хорошо: родит она – наследник будет вроде как бы свой.

– Ну а наш князь… – Лют удивился, – разве стерпел бы такой обман? Разве поверил бы?

– Понимаешь… брат мой… – Мистина снова встал, и Лют поднялся вслед за ним. – Етону нужды нет, поверит Святослав, не поверит. Главное, чтобы его чадь плеснецкая захотела поверить. Захотела воевать с нами за дитя Етоновой княгини. Но дитяти не будет. Етон об этом знал. И все же облил нас всех дерьмом, понимая, что это война. И вот чего я уразуметь не могу: зачем он, не имея другого наследника, все же хочет войны со Святославом?

– Я не знаю… – Лют качнул головой от плеча к плечу. – Выжил из ума старый муховор, вот и весь сказ!

– Ты понимаешь, что не должен был уйти оттуда живым? – помолчав, снова заговорил Мистина. – Если бы Етон и правда думал, что ты лишил его ребенка, которого он ждал шестьдесят лет… как он мог бы отпустить вас?

– Я ему не противник… – Лют сжал зубы и отвел глаза. – Дескать, пусть сам князь приходит…

Мистина знал, о чем он думает сейчас. Еще бы ему было не знать! Подойдя вплотную, он сжал крепкое плечо брата. Подумал с холодом в груди: ведь правда мог не вернуться… Каждый из них вечно ходит под серпом судьбы, но от мысли об опасности, в которой был Лют, Мистину пробирала дрожь.

– Ну ладно, – сказал он вслух. – Отдыхай, брат. Ты свое дело сделал, русь и род не посрамил. Вот вернется Святослав – и старый пес получит своего супротивника.

Часть третья

Смолянская земля, 8-е лето Святослававо

Каждую ночь Прияна просыпалась в один и тот же час, и всякий раз видела в дальнем темном углу свою бабку Рагнору. Почти радовалась ей: старая покойная колдунья связывала ее с прошлым и помогала вновь почувствовать себя дома. Этой связи беглянке остро не хватало. Месяц пути вверх по Днепру положил пропасть между нею и собственным домом на киевских кручах, и теперь Прияна с трудом осознавала, на каком она свете. Вернувшись в родной угол, где прожила все свои шестнадцать лет до замужества, она ощущала себя будто в краю далеком и неведомом. Все мысли ее остались в Киеве, с тамошними людьми, и оттого Свинческ и все его жители стали чужими и незнакомыми. Сюда вернулась совсем не та Прияслава, Свирькина дочь, что уезжала два года назад.

А ведь на деле здесь мало что изменилось. У княгини Прибыславы одно дитя умерло, зато новое народилось. Ушла за Сварожичем Еглута, мать князя Станибора, и Прияну с сыном и челядью поместили в опустевшую избу. Да Еглуте и пора было к дедам отъезжать – старуха еще прежних князей Велеборовичей застала. Сестра, Ведома, со своей семьей по-прежнему жила в старой родительской избе в городце; муж ее, Равдан, состоял воеводой при Станиборе. Племянница, Орча, подросла, вытянулась, и коса у нее доставала ниже пояса. Ведома все приглядывалась к ней, ожидая, что сейчас, когда девочка созревает в деву, в ней проявится нечто от покойной бабки-колдуньи. Орча ведь была зачата в долгую ночь солоноворота, когда на землю возвращаются мертвые, и имя ей дали в честь бабки – Рагнора. Но пока никаких склонностей к волхованию в ней не замечалось. Ходила она важная, просыпалась первой в доме и будила челядинок, собирала и считала яйца, – а ведь еще и поневу надевать срок не пришел. «Года два-три еще подержим – и замуж», – говорил о ней гостям отец, Равдан.

«А со мной что будет?» – всякий раз хотела спросить Прияна. Но люди не могли ответить на ее вопросы, а покойная бабка – не хотела. Молча стояла, опустив лицо, и Прияна знала – у той больше нет лица. Она пыталась заговаривать с бабкой. Спрашивала о муже. Где Святослав, жив ли? Ранен, в плену? В Корсуньской стране, в Болгарском царстве, у хазар, в Царьграде? Увидит ли она его когда-нибудь? Или она теперь вдова бессчастная, а в Киеве навсегда сел новый князь – Улеб Ингоревич? И уже его дети от Горяны получат киевский стол? А как же Яр, чадо Прияны?

В первые же дни из Смолянска приехали воевода Вестим и Соколина – Станибор послал к ним отрока. Прияне пришлось пересказывать все сначала. Как после возвращения княгини Эльги из Царьграда Святослав, недовольный ее поездкой, отправился пощипать греков в Корсуньскую страну. Как оказался оторван от войска, и войску пришлось возвращаться домой без него, имея причины считать его погибшим. Как его мать, Эльга, ждала до конца осени, но для успокоения народа была вынуждена назвать преемника, если сын так и не вернется. Тут и вышла на свет тайна, которую семья хранила много лет: Улеб, сын Эльгиной сестры Уты, был рожден не от мужа ее, а от покойного Ингоря. И теперь, как сын Ингоря и внучатый племянник Олега Вещего, он имел право на их стол. Улеб был ровесником Святославу, а взрослого мужчину и семья, и дружина, конечно, предпочли годовалому чаду – Ярополку, сыну Прияны.

Лишь сама Прияна упорно отказывалась признать Святослава мертвым. Не желала слушать об иных его преемниках, кроме Ярки. А когда узнала, что Улеб берет в жены Горяну, дочь Олег Предславича, и ради угождения невесте принимает Христову веру, ее терпение лопнуло. Киевская княгиня без князя, мать истинного наследника без наследства, она решила уехать домой, в Свинческ, и жить там, пока судьба Святослава не прояснится.

О том, как сама вскоре после возвращения свекрови с ее новым богом разродилась мертвым младенцем, Прияна не стала рассказывать. Вспоминать об этом было слишком горестно, и к тому же это несчастье и подтолкнуло Святослава к походу на Корсуньскую страну. Прияна не могла решить: винить ли в этом греческого бога? Или себя саму?

Но и эти вести всех привели в смятение. Князь Станибор был обязан Святославу данью, воевода Вестим следил за тем, как эта дань собирается и отсылается. Святослав киевский был их общим господином, а под чьей рукой они теперь? Все ждали с нетерпением зимы и полюдья. Раз у Святослава появился преемник, этой зимой ему не миновать пуститься в объезд земель, чтобы люди увидели своего нового владыку. А Прияна поняла: ей не уйти от своего горя и бесчестья. После Карачуна оно явится вслед за нею и сюда.

От тоски неизвестности никакое дело не держалось в руках, сидеть на прялочном донце было мучительно, будто на горячих углях. Если не шел снег, Прияна поутру брала Ярку с нянькой и шла гулять вдоль замершей на зиму пристани, по сосняку возле города, иной раз каталась в санях по Днепру. Свинческ залечил старые раны – от пожарища десятилетней давности, когда сюда приходил с войском Ингорь киевский, осталось мало следов. На местах сгоревших дворов появились новые, киевские купцы застроили пустыри. И все же после двух лет, прожитых в Киеве, родное место казалось Прияне маленьким и тесным. Не верилось, что вот эта речка – на перестрел легкого детского лука – и есть тот самый Днепр, огромный и могучий, под киевскими горами, так что другой берег едва видно. Так же как там, здесь стоял городец на одиноком возвышении между бором и огромным старым жальником, но и он казался уменьшенным отражением стольного города всей Русской земли. Как деревянная лошадка из Яркиных игрушек рядом с настоящим конем.

Жители кланялись Прияне, многие улыбались, приговаривали: «Будь жива, Кощеева невеста!» Для них это была всего лишь шутка, память старой сказки. Кощей выпустил свою жертву. Вот она – здоровая, красивая жена восемнадцати лет от роду, с таким же здоровым красивым чадом.

Может, зря она уехала из Киева? Но как она, княгиня, могла остаться, когда другой князь садится на стол, не получив даже верных вестей о смерти Святослава? К тому же крещеный князь, и жена его тоже греческой веры. Как могла бы она жить при них? Три высокородные княгини на один город – курам на смех.

Она уехала, потому что не знала, кем теперь считать себя и свое дитя. Ну а здесь, в Свинческе, кто она теперь? Прияна не раз порывалась потолковать об этом со Станибором, Равданом, своим зятем, с Краяном, его отцом, но не решалась. Не могла заговорить так, будто верит, что Святослава нет в живых и пришла пора делить его наследство.

Был бы жив Пламень-Хакон… тот, кому она верила как брату и отцу… Прияна смахивала слезы. Три года той утрате, а боль не утихает.

Прияна помнила свое видение, давнее, что Нави послали ей еще до замужества. Будто она идет через мрак, держа в руках голову человечью, а в этой голове горит пламя. И она знает, что голова эта – Святослава, и при том ищет она в этом мраке его же – мужа своего…

Так, может, пришла пора идти искать? Даже в Нави она вошла бы без страха, дайте ей лишь надежду найти там свою потерю…

Не для того ли является к ней по ночам старая Рагнора, чтобы указать путь?

Осененная однажды этой мыслью, Прияна соскочила с лежанки и бегом кинулась к призраку. Но протянутые руки ее наткнулись на бревна стены. Бабка исчезла. Судьба – дурная ли, добрая ли? – не хотела говорить, а лишь напоминала о себе. Здесь я. От меня не уйти. Ты, которую восьмилетней девочкой опустили в могилу, а потом вернули в белый свет, навек принадлежишь Нави…

* * *

Но не из Нави Прияна получила вести о муже, а от живых людей. И довольно скоро. Она приехала в Свинческ в самом конце осени, еще по воде; лишь пару седмиц как встал санный путь, и однажды под вечер с заборола закричали: по Днепру идет обоз. Саней было с три десятка – для полюдья мало, да и слишком рано. Даже для киевского торгового обоза еще рановато. Однако гости явились с полуденной стороны, и Прияна сама вышла к воротам. Ее трясло от волнения. Ну хоть что-нибудь узнать… Хотя бы то, что в Киеве нет новостей…

А когда она разглядела лицо мужчины в седле, возле передних саней – не поверила глазам. Взгляд ее встретил Улеб – тот, кого она мысленно видела господином Киева, восседающим на Олеговом престоле в старой Олеговой гриднице.

Так это все-таки полюдье? Но где большая дружина? Идет позади?

А потом Прияна заметила женщину, сидящую в санях, и рукой в варежке закрыла себе рот. Это была Ута – Улебова мать. Почему она здесь? Вспомнились рассказы, что Эльга вскоре после гибели Ингвара пустилась в разъезды, но чтобы Ута? Да и Улеб – не отрок, каким был в ту давнюю пору Святослав. Какое несчастье могло выгнать эту немолодую женщину из дома, послать через половину света белого? Разве что Киев провалился в бездны преисподние… или враги какие разорили его, сожгли дотла, и всей земли Полянской больше нет, а эти двое – единственные, кто уцелел…

Видя, что Прияна смотрит ошалелыми глазами, Улеб соскочил с седла, подбежал к ней и обнял.

– Я живой! Не блазень! – Он дружески похлопал ее по спине. – Рад тебя здоровой видеть. Как Ярик?

– Как ты здесь очутился? – Прияна высвободилась и взглянула ему в лицо.

Брат ее мужа изменился. Он вроде был все тот же – они не виделись-то месяца три. Но за это время в нем будто подменили душу. Новая была гораздо старше и смотрела на мир глазами, в которых погасла свойственная юности вера в лучшее.

– Я тебе добрые вести привез! – Вопреки этой мрачности, Улеб попытался улыбнуться и положил руки ей на плечи. – Радуйся. Святослав вернулся. Муж твой жив, он в Киеве, невредим, здоров, на своем столе…

Прияна глубоко вздохнула, и воздух встал в груди колом. Показалось, сейчас сердце разорвется, но через несколько ужасных мгновений она все же сумела выдохнуть и разрыдаться. Она заливалась слезами, цепляясь за плечи Улеба, ноги ее не держали. А мимо сновала своя челядь и обозные бережатые, все оглядывались на нее, но никто не подходил. Все или уже знали, или догадались, какую весть привезли из Киева сбежавшей оттуда княгине.

Во что ее радость обошлась самим добрым вестникам, Прияна узнала позже, когда пришла в избу Ведомы и застала там Уту с ее младшей дочерью Витяной.

– Мы в Плесковскую землю направляемся, в Варягино, – сказала ей Ута.

Она держалась спокойно, но Прияну поразило, какой враждебный взгляд метнула на нее тринадцатилетняя Витяна. Ростом уже с невысокую мать, она стояла рядом, обняв Уту и положив голову ей на плечо – и ласкаясь, и будто защищая. Статью, даже лицом она очень напоминала отца и обещала уже в ближайшее время перерасти мать.

– Что… проведать кого? – растерянно спросила Прияна. – Кто у вас там остался?

Казалось странным, что ближайшая родня киевского князя покинула город как раз тогда, когда он вернулся из опасного похода. Отец Уты, последний из братьев Вещего, уже умер, но, может, мать ее жива?

– Мы… жить там будем, – Ута едва решалась поднять на нее глаза.

– А где Свенельдич? – Прияна вдруг сообразила, кого здесь не хватает.

Отца этого семейства, воеводу Мистину Свенельдича, невозможно было не заметить. И не только благодаря выдающемуся росту. Живущая в нем внутренняя сила заполняла воздух и притягивала к нему взгляды, как пламя в ночи.

– Он в Киеве остался. С нами только Витяна, Велесик и Свеня.

Прияна сглотнула, не решаясь задавать новых вопросов. Отвечать на них Уте явно не хотелось. В долгий путь из южной Руси в северную пустилась половина семьи: мать, все трое сыновей и младшая дочь. Отец и две старшие дочери остались в Киеве. Ну, дочери замужем и сами детей имеют, конечно, они свои семьи не покинут. Но как Ута собралась жить в Плесковской земле без мужа?

От разговоров Улеб и Ута отказались, сославшись на усталость. И только через день Прияна узнала правду – от Предславы Олеговны, которая вместе со своим мужем, Алданом, ехала вместе с Утой. С ней, Прияной, беглецы не хотели говорить, боясь, что она возьмет на себя вину своего мужа и это сокрушит ей сердце. Такова была Ута, с юных лет до зрелых готовая принимать на свои хрупкие плечи чужую вину и брать любую тяжесть, лишь бы избавить других. Она не осуждала даже тех, кого всякая жена на ее месте проклинала бы самыми страшными клятвами. Мужа, который после двадцати лет брака и рождения шестерых детей, по сути, покинул ее. Сестру-княгиню, которая двадцать лет влекла к себе чужого супруга и вот наконец завладела им окончательно. Ута не могла остаться там, где ее сыну Улебу нанесено такое оскорбление – у него силой отняли невесту перед самой свадьбой, а самого чуть не убили в драке. И сделал все это его сводный брат Святослав, что только усугубляло вину раздором внутри рода.

Мистина понимал, что после такого позора семья не может оставаться на прежнем месте. И поначалу согласился уехать вместе с ними. Но, сходив к Эльге попрощаться, вернулся и молча покачал головой. Ута сразу поняла, что это значит – этого она ждала. Но сердце будто проткнул холодный нож – это был разрыв. Уже окончательный. То, что висело над нею двадцать лет, свершилось. Ни она, ни ее сын, который не был родным Мистине, хоть тот и растил его с рождения, не могли заставить его расстаться с Эльгой. С семьей его связывала паутинка долга и привычки, а с Эльгой – железная цепь любви, страсти и преклонения.

– Я не могу, – невыразительным голосом, который у него означал душевное потрясение, сказал Мистина. – Я девять лет назад отдал в ее руки мою жизнь и с тех пор себе не господин.

Отчасти Ута понимала, как это произошло, хотя ей о том не рассказывали. Когда девять лет назад, после гибели Ингвара, Мистину подозревали в соучастии, ему нужно было оправдаться перед вдовой. Эльга вернула ему свое доверие, но, как оказалось, в обмен на право распоряжаться его жизнью. Наверное, оттуда у него был маленький шрам напротив сердца, полностью исчезнувший за год.

А уж Эльга Мистину больше не отдаст. Восемь лет своего вдовства она держала Мистину поодаль, опасаясь очутиться в его власти. Но сейчас, когда сын ее показал, каким жестоким и неуступчивым может быть, Эльга испугалась. И ей понадобилось то оружие, тот меч и щит, что уже не раз за все эти годы спасали ее жизнь, честь, положение… А Ута как была, так и осталась лишь матерью своих детей. И должна была благодарить бога, что ей удалось увезти их живыми.

Прияна слушала, ошеломленная. Оказывается, ее печали были только первыми искрами того пожара, что полыхнул потом, когда она уехала. А если бы она осталась…Было в этом рассказе нечто, мешавшее Прияне отдаться сочувствию. Ведь отняв невесту у Улеба… Святослав взял ее за себя. Да, он сам справил свадьбу с Горяной. Отослал Олегу Предславичу вено, и тот его принял, чтобы его дочь, правнучка Вещего, не считалась пленницей-наложницей. Сама Эльга молила его принять серебро, чтобы этот брак не обесчестил обе ветви рода. Олег Предславич уступил. Он всегда был мирным человеком, совесть в нем была сильнее самолюбия. После случившегося только кровь Святослава смыла бы его позор, но о кровной мести, да еще родичу, он, истинный христианин по духу, даже думать не мог. Примирение уменьшило бесчестье, залечило рану, пусть рубец и останется навек. Бог воздаст…

И все это значит, что у Святослава в Киеве сейчас имеется другая водимая жена не менее знатного рода, чем Прияна. Горяна Олеговна – та, которую выбрали для Святослава родичи и от которой он отказался, повстречав Прияну.

Снова и снова она просила Алдана и Предславу, чтобы ей рассказали все сначала. Алдан был кормильцем Велерада, среднего сына Уты, и Мистина послал его со своей женой, чтобы у Уты был под рукой надежный толковый человек. Жена его, Предслава Олеговна, приходилась Горяне сводной сестрой. Полученное от Святослава оскорбление ложилось и на нее, и к тому же этот разрыв разлучил ее с двумя старшими детьми, Добрыней и Малушей. Они родились от ее первого мужа, Володислава, принадлежали к роду деревских князей, и владыки Киева никак не могли выпустить их из рук.

Прияна сознавала: минувшей осенью случилось нечто ужасное, что принесло горе и бесчестье всему Олегову роду. Как будто невидимый Змей Горыныч пронесся над землей, опалив город и погубив людей своим огненым дыханием. А сидел на спине змея он, ее муж, Святослав Ингоревич, князь киевский. Все это не укладывалось у Прияны в голове. Подумалось даже, что какие-то злыдни подменили ему душу, заставили нести зло самым близким.

Если бы ей его увидеть! Казалось, вернись она в Киев – и все наладится. Святослав опомнится, откажется от Горяны, может быть, даже вернет ее Улебу… Об этом Прияна не смела никому говорить, но думала, что так и будет. Как же иначе? Ведь Святослав сам выбрал ее всего два года назад. Ее дитя – его первенец и наследник. После неудачного похода на Корсуньскую страну Святослав тревожился за свой стол и свои права. Но теперь, когда Улеб уехал и ничем ему не угрожает, должен ведь он прийти в себя?

– Мне бы поскорее в Киев воротиться, – сказала Прияна, утвердив в голове все случившееся.

– Да теперь уж полюдья дождись, – посоветовал Алдан. – Повезут в Киев дань, и тебя с нею.

– Коли уж ты воротиться хочешь, – подхватила Предслава.

Женщина здоровая и веселая, сейчас она не улыбалась. И в глазах ее Прияна читала ожидания будущих бед, источник коих Предслава видела в ней же.

Как не может у одного человека быть две головы, так не может у князя быть две княгини, две жены равно знатного рода. Одна из них занимает место на столе по левую его руку, а вторая… а вторая обречена жить на горе и бесчестье своему роду. Иначе никак. И Предслава, дочь Олега и сестра Горяны, сама не знала, жалеть ей Прияну или опасаться ее.

Улеб и Ута со своей дружиной задержались ненадолго – отдохнули седмицу и тронулись дальше. А Прияна осталась – обдумывать прошлое, пытаться угадать будущее и ждать.

* * *

Когда пришли с вестью, что по Днепру идет обоз, на этот раз Прияна никуда не побежала. Не тронулась с места, не встала с лавки, только опустила шитье на колени. Пальцы задрожали. Этого известия она ждала каждый миг. Все эти долгие дни. Даже Карачун – жертвы, пиры, гулянья – все прошло мимо нее, как в полусне. Вот он здесь – ее муж, спасенный богами из великих опасностей в походе.

А что, если он не решился сам покинуть Киев сразу после такого раздора, и во главе обоза идет воевода? Асмунд, Колояр или еще кто-нибудь. Но уж верно, у них есть послание от Святослава к жене. Княжья воля… Прияна вдруг испугалась: а что, если Святослав просто прикажет ей возвращаться, а воевода намерен исполнить приказ? Спорить без толку: Асмунд не станет сам менять решение князя. И что ей тогда делать? Допустить, чтобы ее увезли в Киев, как полонянку?

– Льнянка, беги узнай – кто там главный? – Она поспешно обернулась к челядинке. – Святослав… приехал?