Текст книги "Княгиня Ольга. Ключи судьбы"

Даже Величана, глядя на это, впервые вдруг ощутила себя частью этой новой общности – не родительского рода, а дружины мужа. И, слыша прославляющие вождя крики на русском языке, вдруг сообразила: а ведь ее будущее дитя тоже от рода русского. Что же остается ей? Ничего, кроме как войти в него всей душой, чтобы не отстать от собственного чада… Тайком она просунула руку под бобровый кожух и коснулась живота. Она была тяжела уже три месяца, но, кроме налившейся груди, других перемен в ней пока видно не было.

Но вот клятвы закончились, тушу заложили в яму печься над грудой углей, закрыли дубовой доской и засыпали сверху землей. Весь день Величана, как и другие хозяйки, хлопотала над угощением – ей ведь требовалось приготовить стол на сотни человек! Етонова дружина, торговые гости, плеснецкая чадь, мудрая и младшая – все они за эту ночь успеют здесь побывать, посидеть за ее столами, поесть и попить. Это первый ее большой пир в доме мужа – как она себя покажет, так о ней и станут судить.

Собираться гости начали рано – едва стало темнеть. Сбежались, будто боялись, что начнут без них! Проходя через двор, Величана кивала, улыбалась в ответ на поклоны. Многих она уже знала – вон черноусые угры в островерхих шапках, мороване с серебряными крестами на груди, саксы и бавары в длинных шитых чулках и отделанных мехом нарядных кафтанах. И все ждала увидеть тех, от кого ей теперь приходилось ждать беды – посланцев Ингоря киевского. А их все не было.

– А где же киевские гости? – решилась она спросить у мужа. – Те, что нам дары подносили… седьмицу назад?

Они с Етоном встретились в гриднице – Величана следила, как расставляют посуду, а Етон по привычке пришел проверить, все ли хорошо. Конечно, он не слишком надеялся на толковость жены, что была моложе его на шестьдесят пять лет!

– Киевские? – Етон как будто удивился. – Близняк, а у нас разве есть из Киева люди? Ох, верно! Свенельдич-младший! – Он взмахнул рукой, будто хотел хлопнуть себя по лбу. – Пошли к ним кого-нибудь. Пусть пожалуют…

И как-то так он произнес эти последние слова, понизив голос, что Величане в них почудилась угроза. И явилось понимание: Етон вовсе не забыл о киянах. Но почему он не хочет их видеть? Боится, как бы не разнюхали их драгоценную тайну? «Но ведь еще незаметно, – хотела она сказать. – И я бодра нынче, они ничего не приметят». Но промолчала и вновь ушла в поварню. Незачем ее мужу думать, что ее так уж волнуют киевские гости и их боярин.

И ничего нет такого, что она о них спросила. Если бы угры не пришли – спросила бы об уграх. И нет ей никакого дела до этого… Люта Свенельдича. Она потому так разволновалась в тот раз, когда он пришел подносить ей дары, что стоявший за ним Киев – враг ее ребенка. А не потому, что у него такие чудные глаза. При ярком свете они казались зеленовато-серыми, а когда он отступил в тень, стали почти карими. В его лице все было красиво – ровный нос, острые скулы, почти прямые русые брови, высокий лоб. И в то же время черты дышали мужеством, упорством и готовностью принять любой вызов. Как будто он уже догадывался о том, что их ждет раздор. Но когда он улыбался, лицо его сияло, будто солнце… Величане было жаль, что раньше или позже она увидит это красивое лицо, искаженное гневом и враждой. Если бы пришли к ней судички и спросили, какого она хочет себе мужа, она бы сказала: такого, как Лют из Киева. Он не древний старец, но и не юнец, держится с достоинством и умеет быть приветливым, полон сил, но выучился ими управлять… Не напряли бы судички ей такую странную судьбу… Не достанься ей муж, такой ласковый в дряхлом теле и такой суровый, даже пугающий – в юном…

В пояснице проявилась тянущая боль, и Величана торопливо присела. Молодая совсем – а от забот умаялась, аж спина заболела, как у старухи!

Гоня из головы лишние мысли, Величана хлопотала до самой ночи. А когда пришла пора идти в гридницу, она увидела киевского гостя сразу, как ступила за порог. И вздрогнула – красота этого лица, о которой она столько думала, заново потрясла ее, а пристальный взгляд пронзил насквозь.

* * *

Лют Свенельдич давно привык встречать зимние праздники вдали от дома, пить на жертвенных пирах, где мясо раздает чей-то чужой правитель. И в эту зиму он тому, пожалуй, радовался. Пир солоноворота – ёль, как его называли здешние русы, – давал ему случай еще раз увидеть Етонову княгиню, а она с первой встречи все не шла у него из головы.

Не подавая виду, он извелся, дожидаясь приглашения. Конечно, без колядных угощений кияне не остались бы: у Ржиги бабы наготовили прорву всего, и Лютова дружина могла гулять всю ночь заодно со всеми его гостями и соседями. Но что он, поросячьих ножек никогда не ел? От празднества самой длинной ночи Лют ждал иного.

В начале зимы Етонова дружина отправлялась собирать дань с его земель, поэтому по приезде Лют не видел Семирада. Но к Коляде тот всегда возвращался – не так уж велики были Етоновы владения. Но поскольку дружина вернулась, у Етона нет недостатка в людях и припасах. Вальга и Торлейв тайком ходили к княжьему двору и донесли: там затопили «мясную яму», на рассвете забили борова, по всему двору пахнет печеным хлебом – пиршество ожидается знатное.

Но вот наконец, уже к сумеркам, от Етона явился отрок: Люта Свенельдича и гостей киевских просят пожаловать к князю на пир. Облегченно вздохнув, Лют пошел доставать лучший кафтан – тот, в котором был у Етона после приезда, седмицу назад.

В Киеве князья Олегова рода, начиная с самого основателя, приносили жертвы на Святой горе от всего города и всей земли Полянской. В Плеснеске за город воздавали богам бужанские старцы во главе с Чудиславом, а князь с дружиной соблюдал свой обычай и начинал праздники у себя, как его предки – северные вожди. Этим вечером ворота княжьего двора стояли распахнутыми. К приходу киян здесь уже было полно народу, по большей части торговые гости – саксы, угры, хорваты, мораване, бавары, уличи. Тиун и отроки уже начали заводить гостей в гридницу и рассаживать по местам. Благодаря знатному роду и родству с Олегом Вещим, Лют и двое Пестрянычей получили места почти в середине гостевого стола – и ближе к женской половине дома, чему Лют втайне обрадовался.

И вот княгиня вошла – в варяжском платье еще красивее, чем в греческом. Сразу глянула на него, но тут же отвела глаза – он даже поклониться не успел. Прошла к своему престолу, окруженная боярынями и служанками, уселась. Люту вспомнилась киевская княгиня Эльга – лет двадцать назад та, наверное, вот так же проходила через Олегову гридницу в сиянии юной красоты и богатого платья, притягивая восхищенные взоры своих и чужих. Она и сейчас красива, а какой же была в шестнадцать лет! Стоит пожалеть, что он сам тогда был малым дитем и не мог ее видеть. Лют повидал немало знатных женщин и даже владычиц земель и городов, но только этих двух, Эльгу и Величану, мог мысленно поставить рядом – не только высокородных, богатых и могущественных, но и прекрасных до того, что захватывало дух.

Почти безотчетно он поднял ко рту левую руку и коснулся губами витого золотого колечка на мизинце. Это колечко ему подарила Эльга, когда ему было неполных восемнадцать лет и он совершил свой первый ратный выезд – на деревский Малин. Но сейчас у него было чувство, что в этом колечке он целует княгиню плеснецкую.

И одновременно Лют с совершенно новым чувством подумал о своем старшем брате. Даже в лице переменился от удивительного, пронзившего все его существо понимания. Двадцать лет назад Мистина вот такими же глазами смотрел на Эльгу, жену его князя, и поневоле думал: она будет моей… Сколько же препятствий ему пришлось одолеть, чтобы мечтание стало явью! Раньше Лют не думал об этом, не имея привычки соваться в чужие дела. А теперь по себе ощутил расстояние, отделяющее желание от обладания, и понял: даже Мистине никакое счастье не падало с неба само прямо в руки. А значит…

Да что он, с ума сошел? О чем размечтался? Лют тряхнул головой и вспомнил, где находится. Уже внесли на широченной доске, больше иной двери, запеченного в каменной яме борова, по гриднице разлился запах горячего мяса. Етон вышел и встал возле туши с длинным ножом, вокруг отроки держали корытца – складывать и разносить куски. Все кричали веселыми, уже хмельными голосами, но Лют с трудом принуждал себя улыбаться и следить за происходящим. С неодолимой силой его тянуло взглянуть направо – где стоял престол княгини. Вновь испытать сладкую вспышку в крови при виде ее лица. И может быть, встретить взгляд этих светло-зеленых глаз. Сейчас при свете огня, к тому же издалека, их цвета нельзя было разглядеть. Но он уж знал, какова она – лесное озеро, спелые ягоды… Сладкое дыхание лета среди зимы…

Етон только начал делить борова – скоро устал и передал нож Семираду, а сам стал исполнять более легкую хозяйскую обязанность: посыпал куски солью из золоченой чаши, отделяя пищу живых от пищи мертвых. Первые корытца с мясом понесли к столам: дружину Етона оделял Стеги, гостей – княгиня. Впереди холопов она приблизилась к середине стола, чтобы раздать мясо и хлеб, сначала самым знатным. И не успев опомниться, Лют увидел ее лицо прямо перед собой. Удивился почему-то, что смотрит на нее сверху вниз – она была чуть ниже среднего женского роста.

– Прошу к хлебу-соли, – услышал он голос, который до того слышал лишь один раз. – Примите любовь и милость нашу.

Вот она подает ему куски ковриги, разломленной Етоном; Лют невольно хочет коснуться ее руки, но вовремя себя одергивает – ума лишился! Принимает хлеб, учтиво кланяется, приложив дар к груди, отвечает: «Где страва, там боги!» – и сам удивляется своим словам. Лют говорил то, что следовало сказать, но эти положенные обычаем слова были так далеки от его истинных мыслей, что казалось, он вдруг неожиданно для себя заговорил на неведомом языке.

А княгиня уже отошла и теперь кланялась Чольту, угорскому гостю, с той же улыбкой произнося те же слова…

– Пью на вас, дружина и гости мои! – Етон первым поднимал здоровую братину меда и прикладывался к ней, а потом пускал по кругу.

Руки его дрожали под тяжестью, и двое отроков стояли по бокам, готовые подхватить, если что, но все делали вид, будто их не замечают. Велика же была сила и удача Етона, если он даже сейчас, когда уж лет тридцать как не может сам водить дружину в бой, все же сохраняет ее уважение!

– Пьем на тебя полной чарой, доброго здоровья желаю, что себе мыслю, то же да дадут боги и тебе! – отвечали знатные гости, когда братина доходила до них.

Те, кого княгиня уже миновала, начинали есть: разбирали с блюд сало, репу в меду, капусту, рыбу. Всего было горами – в кадушках, широких блюдах, корытцах. На досках лежали жаренные на вертеле глухари, тетерева, рябчики, зайцы, даже косули: на днях Стеги ради этого пира водил отроков на лов. Были даже жареные бобры – зимой их берут ловушками возле полыньи. Гости клали куски на ломти хлеба, резали поясными ножами. Потом челядь принесла горячие похлебки – гороховую, рыбную, мясную. Ее ставили в больших глубоких мисках на стол, каждый тянулся туда со своей ложкой. Стоял шум, среди него Етон, получив пустую братину назад, вновь приказывал наполнить ее, вновь поднимал – на богов, на дедов, на павших – и посылал опять вкруг столов. Поднял он братину и на потомков – и гости удивились, с какой силой взревели радостно Етоновы бояре и отроки. Лют снова взглянул на княгиню – она выпрямилась и будто застыла, но щеки ее вспыхнули. В прежние годы, помнится, у Етона на потомков не пили…

Служанки усердно пекли блины и лепешки на больших сковородах у очага, разносили горячими, ставили на столы возле мисок со сметаной, сотовым медом, тертыми ягодами, смесью меда и коровьего масла. Лют брал то одно, то другое – все было вкусно, но самое дорогое угощение он спрятал за пазуху – горбушку от той ковриги, что своими руками подала ему Величана. Жалко было доедать, хотелось сберечь, будто залог чего-то… чего и быть не могло.

У двери раздался громкий стук. Лют обернулся и вздрогнул – там маячила жуткая харя, берестяная личина с нарисованным углем зубами.

– Наряжонки страшные! – загомонили отроки с шутливым испугом и радостью.

Баба в личине, одетая в шкуры поверх кожуха, держала здоровенный пест и колотила им в дверной косяк.

– Пойдем, княгиня, напряденное смотреть! – крикнула она через гридницу. – Будем по улице гулять, мухоблудов толкачом побивать!

Княгиня встала, будто ждала этого, и сошла с престола.

– Толкачом по плечам! – запели другие наряжонки возле страшной старухи. – А поленом по коленям!

Что-то такое Лют слышал и раньше, но теперь стало очень любопытно – куда это княгиня собралась? А она вышла сквозь раздавшуюся толпу, за ней утащилась старуха с толкачом и все ее спутницы. И хотя в гриднице ничего не изменилось – так же пылали факелы и светильники, высились горы разной еды на столах, плыла по рукам братина, – показалось, что пир закончился и огонь погас.

* * *

 
Как пошла Коляда
По улице гулять,
По улице гулять,
Толкачом побивать!
Толкачом – по плечам!
А поленом – по коленам!
 

Никто в Плеснеске не спал. Пока князь пировал с дружиной и гостями, волыняне исполняли свои старинные обряды. Еще засветло старейшины отправились в лес и привезли особо выбранное большое полено – бадняк. Положили его на очаг в обчине близ святилища, Чудислав полил его маслом, посыпал солью и мукой. Как стемнело, погасили все огни в городе – все стихло, будто умерло, жил только княжий двор на самой вершине плеснецкой горы. Самые старые старики во главе с Чудиславом выбили новый огонь, подожгли бадняк, а от него уже зажгли светильники на все столы в обчине – от каждого дома в городе тут сидел старейшина. И там ходила по кругу медовая братина – за богов, чуров и внуков.

Женки в то время чествовали своих богинь. Бегляна, бойкая и говорливая старуха, всю жизнь проведшая в баяльницах[16]16
  Баяльник (баяльница) – знаток и руководитель обрядов, мог быть свой у каждой половозрастной категории.


[Закрыть], «ходила Коледой». С толкачом в руке, сопровождаемая стаей прочих баб в личинах, она ходила от двора к двору, где заранее собрались плеснецкие девки, и везде спрашивала:

– А ну показывайте, много ли напряли за зиму! Кто не ленился – тому жениха пошлю, а кто ленится – в ступе истолку!

Прыскающие от боязливого смеха девки выкладывали перед ней напряденные пасмы льна – сколько вечеров сидела за пряжей, столько и вышло пасм. Все знали, что это не Мокошь, а баба Бегляна – но этой ночью, когда открываются ворота Нави, это была Мокошь, а в ней – все бабки рода, сколько их было от самой первой. И от этого было так жутко и так радостно, что, казалось, сердце сейчас поднимется, выскочит через горло и умчится к звездам!

Прошлой зимой и Величана предъявляла луческой Мокоши-Коляде свои пасмы. Теперь же ей пришла пора примериваться к толкачу: едва она родит, станет из молодухи бабой, как сделается старшей женой в городе, и в следующую зиму уже ей достанется быть Мокошью. Сейчас же она пока держалась за спиной Бегляны. На первый взгляд молодая княгиня ничем от других не отличалась: крытый шелком бобровый кожух она оставила дома, взамен надела другой – из медвежины мехом наружу, а лицо ее закрывала такая же, как у всех, берестяная личина. Величана перестала чувствовать себя княгиней плеснецкой, Етоновой женой, Унемысловой дочерью. Сама душа раскрылась, принимая гостий со звезд. Все бесчисленные матери рода были сейчас в ней и смотрели на заснеженный Плеснеск будто в первый раз – и в то же время с радостью узнавая давно покинутый земной мир. Было чудно – и так легко, будто все те неведомые бабки несут ее на руках. Она не ощущала тяжести медвежины и толкача в руках; из-под личины было плохо видно, и оттого она шла как через Навь, а огни костров и факелов казались звездами, до которых можно достать рукой.

Обойдя город, Мокошь направилась к святилищу. Там уже пылал в обчине бадняк, старейшины выпили три братины на круг и ждали их. Здесь бабы сложили толкачи в углу и приступили к другому действу. Из угла вынули огромный ячменный сноп – Волосову бороду, что стоял там с последнего дня жатвы, украшенный засохшими венками из синовницы[17]17
  Синовница – васильки.


[Закрыть] и покрытый белым полотном. В этом снопе жил всю зиму сам Волос, сберегая свою силу для нового посева. Освободив от покрова и заменив старые венки новыми – из зеленых еловых и сосновых ветвей, – его водрузили на доску. Две самые здоровые, сильные бабы взялись за доску, подняли и понесли из обчины. Впереди шла Величана с венком из колосьев, позади сперва все жены, потом мужи. Шествие тронулось вокруг города, посылая к зимним звездам громкий напев:

 
Бой мой, Боже мой,
Высокого неба!
Пошли нам, Боже,
Овин полный хлеба!
 

* * *

Пение шло по Плеснеску, долетая и до княжьего двора. Лют услышал его, когда вышел из гридницы во двор подышать. Внутри было уже слишком душно и жарко, от запахов всяческой еды, меда и пива кружилась голова. Многие гости, кто начал гулять прямо с утра, уже объелись и упились так, что теперь их тошнило на снег у тына. Назад в гридницу не тянуло. Чем там любоваться – дедуганом, кому давно бы пора помереть и не заедать чужой век? Гляди, сейчас заснет и с престола кувыркнется, если Думарь с Гребиной не подхватят…

Лют с досадой сплюнул. Ему-то что за дело? Но сердце переворачивалось от мысли, что эта дева с глазами, словно лесное озеро, свадебными рушниками, как цепями железными, привязана к дряхлому пню. А вздумай тот ноги протянуть, ее отправят за ним в могильную яму…

Эта мысль пришла Люту впервые, и от нее прошибло потом. Он снял шапку и вытер лоб. Жма! А ведь так и будет. Годом раньше или годом позже, но старый муховор присядет на дрова, четвертую жену он пережить уж верно не сумеет. Спасти Величану сможет только дитя… но откуда она его возьмет? От столба лежанки понести можно с тем же успехом, что от такого мужа…

А если бы… В уме мелькали смутные мысли… если ее увезти как-нибудь? Пусть дедуган рабыню на тот свет берет. Бабку какую-нибудь старую, себе под стать. Замысел был безумный, но из тех, что легко пришел бы в голову и Свенельду, и Мистине, и не миновал их младшего родича.

Лют оглянулся на распахнутую дверь гридницы, откуда неслись крики и пение, и пошел со двора. Просто посмотреть, куда ее увели и что там, на Божьей горе, у них делается.

* * *

Из-под горы донесся волчий вой – так близко, что все вздрогнули и разом загомонили.

– Ну, держись, молодуха, помогай тебе Мокошь и земля-матушка! – Далемирка, невестка боярина Драгоша, сжала руку Величаны.

– Что это?

– Волки идут! – Далемирка наклонилась к самому ее уху. – «Серые братья».

– Это… другие наряжонки?

– Нет. Это волки лесные. У вас разве в Луческой земле нет таких?

– Волкоглавцы? – сообразила Величана. – Есть. Мои два брата уж года три у них. Они к вам сюда ходят?

– На бадняк ходят.

– Дары получать?

– Дары получать и молодушек катать.

– Это как?

– А вот увидишь! Ты не бойся, это не страшно, – утешила ее Далемирка. – То есть страшно, ну… и весело тоже.

Сегодня все было страшно и весело. Когда шествие с Волосовым снопом обошло Плеснеск и вернулось в обчину, Величана сняла личину, но и сейчас ей казалось, что душа ее висит вне тела, высоко над головой, на полпути к звездам, и с телом ее соединяет тоненькая белая ниточка.

Волчий вой нарастал, приближался. Голосов было с пару десятков. В обчине царило смятение: кто-то забился по углам, кто-то, напротив, рвался поглядеть. Мужики и старухи начали выталкивать молодых женщин во двор, выбирая из толпы тех, которые вышли замуж с прошлой зимы. Величана потянулась за Далемиркой – было и боязно, и любопытно.

Во дворе горел костер, освещая каменную вымостку перед идолами, – камень чисто выметен от снега и засыпан свежими еловыми лапами, идолы украшены еловыми венками, перед каждым горой угощения и кринки с медом, перед Перуном – свиная голова с княжьего стола. А снизу, со стороны жальника, поднималась толпа с факелами в руках. Раздавался крик, вой, свист – закладывало уши. Величана вдруг начала дрожать, поясницу вновь опоясало болью, живот потянуло, и она вцепилась в руку Далемирки. Оглянулась – где Тишанка? – но не отыскала ту среди кожухов из меха всех лесных зверей, размалеванных берестяных и кожаных личин. Пойти бы посидеть – да нельзя. Ее и еще два десятка молодух выпихнули в первый ряд, и толпа плотно сомкнулась за их спинами. Величана все так же цеплялась за руку Далемирки под мохнатым рукавом. Боль ушла, но дрожь не унималась.

А потом она вскрикнула и прижалась к молодой морованке. Показалось чудище, возглавлявшее гостей из Нави – ростом вдвое выше обычного человека да с лошадиной головой! В толпе завизжали, скопище людей дрогнуло.

– Вон Пастух впереди! – сказала ей Далемирка. – С посохом, видишь?

Пастух – ясно было, что это другое имя Волоса, – был в медвежьей шкуре и с медвежьей личиной, а в руках нес огромный посох. За его спиной прыгали и скакали какие-то бесы, наряженные волками и рысями. Длинные хвосты скользили по воздуху и мели снег, факелы в руках падучими звездами расчерчивали мрак.

– Здравы будьте, люди живые! – низким голосом прогудел Пастух. – Пришли мы вас проведать, ваших пирогов отведать!

– Пожалуйте, деды наши! – Чудислав вышел вперед с братиной, поклонился и подал ее Пастуху. – Все вам приготовлено – меды, пироги, свиные ножки…

– Крыса в лукошке! – крикнул кто-то из толпы.

Пастух взял братину, приподнял личину – стала видна седая борода, – отпил и передал кому-то из бесов у себя за спиной. Кто-то сунул Величане в руки лукошко – она увидела, как другие молодухи идут прямо к толпе бесов, все с подношениями в руках.

– Иди! – Далемирка подтолкнула ее в спину. – Угости их!

Не чуя под собой ног, Величана двинулась к темному косматому скопищу. Она знала, что такое «серые братья» – сообщество парней, живущих в лесу между получением взрослого пояса и женитьбой. Кто-то проводил там года три-четыре, кто-то и больше, и на это время парни считались изгнанными из круга живых людей и своих семей. Они были все равно что волки, стражи границы Яви и Нави. А сейчас, в эти дни, с ними приходили к людям все лесные, ночные, болотные, грозовые духи – все нечистые мертвецы. Все те, кто когда-то был человеком, но не дожил свой срок, умер дурной смертью, не был погребен по обычаю и не возродился в потомстве, а обречен вечно обитать в сухом дереве или глухом болоте. Пастух же, Медведь и Волос, воплощал сам дух рода, того самого, что дает молодухам способность приносить в род новых младенцев.

– Давайте мне ваших молодух! – Пастух снял с плеч медвежью шкуру и бросил на еловые лапы перед идолами. – Жениться на них буду!

Женщины завизжали и попытались влезть в толпу. Но бесы уже устремились к ним – и первой схватили Величану. К ней подбежали двое бесов, уцепились за руки и потянули к шкуре. Она вопила, не помня себя.

Но испугал ее не только Пастух и шкура. В одном из тех двоих, что тянул ее вперед, она сразу углядела нечто знакомое. Лица нельзя было видеть под рысьей личиной, но высокий рост, худощавое сложение, длинные руки и ноги сразу напомнили ей что-то чудесное и пугающее. Тоненькая белая нить, на какой держалась в теле душа, натянулась и задрожала – непостижимая Навь волочила ее к себе, уже хватала в объятия, грозила поглотить.

А потом этот длинный повернулся, схватил ее на руки и почти швырнул на шкуру. Рядом упал Пастух, и края шкуры набросили на них сверху. Величана задохнулась, от потрясения и ужаса уже не в силах и кричать. Пастух навалился на нее, а шкуру начали дергать снаружи, катая их вдвоем по расстеленным еловым лапам. Пастух обхватил ее тяжелыми руками, голову она опустила и прижала подбородок к груди, чтобы не задохнуться под его бородой. Было тяжело, неудобно, бока болели от катания по лапам на камнях, и шкура мало смягчала это катанье. От Пастуха крепко пахло зверем и дымом, Величана делала маленькие короткие вздохи, чтобы совсем не задохнуться, и, стиснув зубы, отсчитывала каждое мгновение.

Но вот их перестали катать, сняли шкуру – на Величану обрушилась волна свежего холодного воздуха и оживила, как вода умирающего от жажды. Кто-то поднял ее, попытался поставить на ноги, но стоять она не могла – все кружилось перед глазами. Только бы не вывернуло опять…

– Скажи: спасибо, дедушка родимый! – долетел до нее откуда-то издалека смутно знакомый женский голос, но она не могла шевельнуть языком.

Чьи-то руки потащили ее прочь с вымостки, а там уже другая молодуха визжала, силой уложенная на шкуру.

Кто-то вел Величану куда-то, но она упиралась и чуть не падала. Земля-матушка, дадут же ей чуть-чуть покоя, хоть дух перевести!

– Пустите! – задыхаясь, молила она. – Дайте вздохнуть! Сейчас упаду!

Наконец в глазах у нее прояснилось. И оказалось, что ее держит за руки какой-то рослый «волк».

– Куда ты меня тащишь? – Величана в страхе отшатнулась. – Пусти, хватит уже! Накатались!

– Пойдем-ка со мной, – сказал он, наклонившись к ней, чтобы она расслышала его в общем шуме.

Но Величана отшатнулась и рывком попыталась освободить руки.

Она узнала этот голос. Слышала она его мало, но каждое слово глубоко отпечаталось в памяти. Это он сказал ей три месяца назад: «Признаешь ли меня, супруга моя любезная?»

– Кто ты? – в ужасе воскликнула она, пятясь, но он не выпустил ее и вновь дернул к себе.

– Это я, – с нажимом сказал он. – Не признала?

– Кто – ты? – Величана продолжала упираться и пятиться.

– Я муж твой! – Он наклонился к ней, отпустил одну руку и сдвинул личину вверх, на затылок.

И Величана увидела памятное ей лицо – широкий нос, густые черные брови, пристальный острый взгляд… Вот сейчас, под звериной личиной, этот взгляд уже не казался неуместным.

– Как ты… опять… это… об…

Величана не смела выговорить «оборотился», помня, что землей-матерью клялась не выдать тайны.

– Нынче ж ночь такая – чудесная, – нетерпеливо ответил он. – Я каким хочу, таким и буду.

– Но ты сказал – раз в год!

– А ты что – не рада! Разве не хотела меня вновь молодцем увидеть?

«Нет!» – мысленно отрезала Величана. К старику мужу она уже привыкла – было немного стыдно зваться женой дряхлого деда, но старый Етон был с ней ласков, и она чувствовала себя с ним в безопасности. Покуда жив…

Но этот! Молодой! Это был в ее глазах совсем другой человек, незнакомый и опасный. Ничуть не схожий с тем, привычным. То чувство жути, какое он внушил ей в брачную ночь, когда на нем был дорогущий шелковый кафтан, сейчас, когда он пришел в шкуре и звериной личине, усилилось десятикратно. Все самое страшное, что жило в дикой лесной стихии, грани Навей, теперь очутилось прямо здесь, в священном месте, и крепко держало ее за руки.

– Ну, иди, не бойся… – Он все тянул ее прочь от света костра и факелов, к выходу с площадки святилища. – Потолкуем…

Все существо Величаны противилось тому, чтобы идти с ним, но он силой увлекал ее в сторону от толпы, занятой катанием молодух. Кричать она не смела, чтобы не выдать их с мужем общую тайну. Но что же это! – Етон заставил ее землей-матерью клясться, что она его не выдаст, а сам в молодом обличии разгуливает себе перед всем людом плеснецким! Любой, кто сейчас глянет в их сторону, увидит его молодое лицо! Изумленная, растерянная, негодующая, до смерти усталая Величана против воли шаг за шагом дала увести себя к самому валу вокруг святилища, где горели огни.

– Скажи мне, – молодой Етон взял ее за плечи и наклонился к лицу, – ты как, тяжела?

– Что?

– Понесла ты с той ночи?

– А то ты не знаешь! – Величана подняла к нему лицо и, одолевая дрожь, заставила себя взглянуть в эти звериные глаза, совсем черные во тьме. – Третий месяц как знаешь! Сам велел молчать, от людей таить, чтобы вороги наши не проведали!

– Верно ли? – Он встряхнул ее, стискивая плечи железными руками.

– Да уж куда вернее! – возмущенно вскрикнула Величана. – Не тряси меня, я не мешок!

Мгновение он помедлил, потом снова схватил ее за руку:

– Пойдем!

– Куда? – крикнула Величана.

Но он, не слушая, уже тянул ее за собой прочь из ворот вала.

* * *

Какой-то длинный парень в шкурах, из числа «страшных наряжонок», тащил из ворот святилища молодую женщину. При свете двух больших костров на валу над входом Лют узнал в ней княгиню.

Не поверил своим глазам, думал, что ошибся. Но это была она – он так часто вспоминал ее лицо, что не смог бы спутать с другой, хотя сейчас на ней был не крытый красным шелком бобровый кожух, а какая-то лохматая шкура. Она и неведомый ряженый бес боролись в проеме входа, а с разных сторон к ним бежали люди… или нет. Люди – только с одной стороны, с площадки. Несколько баб спешили, путаясь в подолах, и вопили. А снизу, от реки, поднимались еще двое-трое ряженых – эти двигались быстро, ловко, как волки.

На глазах у Люта самый длинный подхватил Величану на руки и понес вниз. «Волки», поднимавшиеся навстречу, метнулись наперерез бабам; одна пыталась огреть волка пестом по голове, но тот увернулся, схватил ее в охапку и покатился с ней по снегу. Что было с другим, Лют не видел – его занимал только тот, долговязый, что уносил Величану.

Сам он шел к святилищу от реки, и хищник бежал ему навстречу. На бегу он оглядывался, нет ли погони, примечал, как его собратья дерутся с женками – тех уже набежало голов пять. И не заметил подходившего из темноты Люта, пока тот не встал вплотную и не преградил ему дорогу.

Из оружия при себе был только поясной нож, но Лют надеялся уладить дело без помощи острого железа. Отец учил его не спешить с этим. «Однажды пролитую кровь назад не собрать, – внушал Свенельд Люту еще в отрочестве. – Только начни – столько натечет, что города утонут. А если кто рубит только потому, что противник стоит удобно для удара, – такие сами долго не живут».

– А ну стой! – Лют схватил долговязого за плечо. – Далеко ли собрался, отроче? Не тяжела ли ноша?

– Поди прочь, пес твою мать! – рявкнул тот, пытаясь высвободить плечо, но руки его были заняты женщиной.

– Несем-то свое? Или чужое?

– Тебе какое дело! Вали отсюда, а то пожалеешь!

– Сам вали, только молодуху опусти.

Лют уже видел, что вмешался не зря: Величана извивалась и пыталась кричать, но будто задыхалась, и крик ее звучал слабо и тихо. Лют бросил взгляд на ворота вала – там метались люди, кто-то бежал к дерущимся, но казалось, одна часть толпы борется с другой, и вся давка не двигалась вниз по склону.

Рысь тоже мельком оглянулся, оценил положение и поставил Величану на ноги, придерживая одной рукой. Он еще мог успеть вниз, к реке, где ждали сани и лошадь. Но, ощутив твердую землю под ногами, Величана собралась с силами и рванулась прочь. Что бы ни было это за чудо, новое омоложение старого супруга, она не хотела никуда с ним идти! Он тянул ее в ту ночь, откуда выходят все пугающие чудеса. Етон принудил ее жить на грани Нави, но она не перейдет черту, как бы он ее ни тащил!