Текст книги "В полночь упадет звезда"

Глава 3

…После смерти матери бабка Оздрава, сама вдова, других детей не имевшая, перебралась жить к зятю, Ракитану, чтобы нянчить внучку. Выкармливали ее сразу три бабы: Ракитанова невестка, жена старшего брата, и еще две соседки. А у невестки через полгода младенец возьми да и помри. Младенцы часто мрут, тут дивиться нечему, но уже тогда пополз слушок: великанье дитя де чужое дитя объело и уморило, жизнь выпило… Тетка после этого постегала Горыню веткой вербы, приговаривая: «Пущай твое кричит, а мое молчит» – в надежде, что явятся те невидимцы, которые подменили человеческое дитя на великанье, и обменяют обратно. Но Горыня так и осталась Горыней, никакие волоты или дивоженки за нею не пришли.

Росла Горыня точно как в сказании: в три года была с семилетнюю, в десять носила отцовы поршни и была ростом с обычную взрослую бабу, а в двенадцать те поршни ей стали малы.

Отец, напуганный растущим у него в доме «чудовищем», еще на четырнадцатом году попытался было Горыню сосватать. Приданое давал хорошее: корову, десять овец, не считая обычной скрыни с полотном и разным платьем. Да жениха отроки задразнили: дескать, она тебя за пазухой носить будет, на одну титьку положит, другой прихлопнет, а будешь с нею любовь творить – провалишься, придется «ау!» кричать… До того замучили, что отрок сбежал, как говорили, в Волынь или Устилог и там к торговому обозу пристал, уехал в ляхи или варяги, так его больше и не видели. По жениху Горыня не печалилась – родом из другой веси, Конетопа, он ее видел однажды тайком, а она его – никогда. Но бегством своим он разрушил, как выяснилось, единственный для нее случай зажить как все.

Горыня продолжала расти, и к следующему лету сравнялась с самым рослым в веси мужиком, дядей Почаем. В шестнадцать лет носы других баб уже смотрели ей в локоть. Сватать ее больше никто не хотел, на весенних игрищах, где находят женихов, над нею только смеялись: дескать, береза наряженная к нам сама пришла! Говорили, небось она столько ест, что и мужа проглотит невзначай! Отец, дурная голова, нет бы сказать, что девка работает за пятерых, сам жаловался, что, мол, ест много, не прокормлю. Кому ж такая нужна?

«Я и сам своей силе не рад», – часто вспоминала Горыня жалобы волота-лежебоки; бабка Оздрава часто ей рассказывала о волотах, подозревая, что внучка – из их породы. Отец в своих подозрениях шел еще дальше: выспрашивал у бабки, не ходила ли ее дочь ночевать на могилы высокие. Намекал, что мог ночью выйти волот из-под земли и с женкой того… блудное дело сотворить.

С другими девками Горыня большой дружбы не водила: они ее не считали за свою. Даже ее «сестры по плахте» воротили нос и считали несчастьем, что им привелось надевать плахты в один год с «дивоженкой». Горыня, нрав имея покладистый, только вздыхала и плакала тайком, но что же спорить, коли люди правду говорят? Когда надо было мять и трепать лен – делала работу за троих. Но в прядении не отличалась: скручивали Горынины пальцы слишком сильно и нитка часто рвалась, а ведь пряхе тем больше почета, чем нитка тоньше и ровнее. Когда стала учиться ткать, обращалась со станом и нитками так осторожно, что дело подвигалось медленнее, чем у других. За две-три зимы за Горыней укрепилась слава непряхи-неткахи, и от этого она горько плакала. Ладно бы, была ленива, но чем же она виновата, что пальцы такие огромные, а силища непомерная?

Отличалась она на тех работах, где нужны сила и упорство. Когда у кого-то истощалась делянка и требовалось выжечь новую, Горыня уже в пятнадцать лет наравне с мужиками валила лес и корчевала пни. Было бы девкам можно, пахала бы. Зато на сенокосе, на жатве, когда ей доставалось идти следом за жнущей бабкой Оздравой и вязать снопы – она делала столько, что трое не угнались бы. Когда никто не видел, она брала и серп и жала вместо умаявшейся бабки, захватывая в горсть сразу вдвое больше колосьев, чем помещается в ладонь обычной бабы, а серп в ее руке казался игрушкой. Бабка одна на свете ее и любила. «Это они, чадушко, силе твоей завидуют, – утешала она плачущую внучку, гладя ее по голове. – А еще боятся ее, потому и смеются. Люди часто над тем смеются, чего боятся, иначе как же им жить?»

Уже к пятнадцати годам Горыня знала: люди ненавидят то, чего боятся. А смех это так – покровец. Но за что же ее бояться? Чего она кому сделала дурного? Напротив – помогает всякому, кому есть нужда. О том, что можно как-то по-другому, ей не приходило в голову. Парень хоть может драться, ему только больше уважения будет. Но девка-то что может? Были бы у нее хоть братья, может, заступились бы, думала Горыня, в воображении наделяя родных братьев добротой, какую они имеют далеко не всегда. Но отец после смерти матери так больше и не женился. Куда, говорил, еще мне жениться, я это-то диво дивное не прокормлю, на нее ж и хлеба, и полотна как на троих требуется! Горыня ж оказалась виновата, что отец вдовцом живет, что другие жена и дети ему не по силам. Правда, если верить, что про мачех рассказывают, то оно и к лучшему. В первую же зиму велела бы свезти падчерицу-верзилу в лес и там под елкой оставить. В детстве Горыня и впрямь этого побаивалась. Если есть дочь и падчерица, от которой добрые люди избавиться захотят – то это она, уродина, объедала и опивала…

В семнадцать лет мало кто еще не замужем – только хромая Хромуша, глухая Тетеря да Горыня-волотка. Но на павечерницы зимой она продолжала ходить – как не ходить, не водится так. Все девки ходят. Хотя сильнее павечерниц она ненавидела только Ярилины дни, когда девки красуются в венках, а парни в играх стараются эти венки выменять на поцелуи и все такое. При виде же Горыни в венке парни покатывались со смеху – тебе, говорили, только в лесу с дубами зелеными круги водить!

На павечерницах было почти то же. Не всякий раз, но в месяц раза три-четыре, в Волчий Яр приходили отроки из Конетопа или Глушицы – с ними Волчий Яр обменивался невестами. Приносили веретена в подарок, заводили веселые беседы, игры. Девки в такие вечера наряжались и бывали особенно оживлены, одна Горыня старалась забиться в угол, где потемнее. Подаренные бабкой три бусинки – одна большая, белая, две черные с белой волной – смешно смотрелись на ее могучей груди, но где ж еще взять? Однако не было угла, чтобы укрыть этакую громаду – и сидя она была высотой с печь.

В тот вечер собрались, как обычно, в избе у одинокой вдовы Голованихи: каждая девка приносила ей или яичко, или пару реп, или полкаравая в уплату.

Сначала сидели смирно пряли, а Голованиха, как бывало, завела сказку. Девки просили «страшное», и для того пора была самая подходящая – снаружи темно, ветер веет, снег несет, а в избе натоплено, светильники масляные горят, веретена с глиняными пряслицами постукивают.

– Шли как-то девки в соседнюю весь на павечерницу, – начала Голованиха, – да мимо оврага, смотрят: кости лежат. Они озорные были, говорят: «Кости, кости, приходите к нам в гости!» Сказали, засмеялись да и дальше пошли, забыли. Вот сидят они, прядут, песни завели. Вдруг дверь отворяется – заходят какие-то парни незнакомые, собой красивые, веселые, одеты нарядно, орешков принесли, всех угощают. Одна девушка у самой печи сидела, она и видит: у парней зубы-то железные, а в поршнях не ноги, а кости! Она и давай другим шептать: девушки, подруженьки, пойдемте-ка по домам поскорее! А те не слушают, им с парнями весело. Она себе думает: сама уйду. Пробралась к двери, а парни не пускают. Она толкнула одного, кинулась в дверь, а они ей кончик косы дверью прищемили. Она выхватила нож, отрезала кончик и бежать. Бежит, слышит – гонятся за нею навцы. Кости бренчат, железные зубы стучат. Видит – баня, она туда забежала, просит: «Обдериха-матушка, укрой меня!» Обдериха ее спрятала, соломой прикрыла. Забежали в избу навцы, на обдериху напали: где наша девка, отдавай! Обдериха им отвечает: это не ваша девка, а моя, я сама ее обдеру! Вот я попала, девушка думает! А те все спорят. Навцы говорят: «Это наша девка, мы ее до костей обгложем!», а та им: «Не отдам, сама обдеру!» Девушка выбралась тайком из-под соломы, выскочила, дверь в баню поленом подперла, да бежать. А тут и петух пропел…

Не успела Голованиха умолкнуть, как в дверь постучали. Девки взвизгнули от неожиданности.

– Это кости! Я боюсь! – заблеяла в притворном испуге Любичада, самая красивая и бойкая из волчеярских.

Была она рыжей, с задорными глазами, и ее прозвали Лисичадой, а кликали Лисичей. Года на два моложе Горыни, она верховодила среди девок и на всех игрищах была окружена отроками. Каждый раз на павечерницах ей кто-нибудь подносил веретено своей работы – иной раз она получала и по два. Подаренное веретено в конце вечера полагается вернуть с пряжей; жених несет его домой, показывает матери и бабке, и те смотрят, хороша ли пряжа, ровна ли, много ли было обрывов – можно ли такую рукодельницу сватать. Вот кто скоро замуж выйдет, да еще женихов всех переберет, не без невольной зависти думала Горыня. А ведь лицом она не хуже Лисичи – если бы кто дал себе труд присмотреться. Да где там – прикидываются, будто на такой высоте им не разглядеть.

Девки заныли и закричали, подражая своей вождевице. Одна Горыня молчала, понимая, что к ней игривость и шуточный испуг не идут.

– Отвори, Чаруня, – велела Лисича самой младшей в избе девке – той, что лишь минувшей весной надела плахту.

Чаруня отворила, и в избу, занося холодный воздух и запах снега, ввалились четверо парней из Конетопа.

– Ай, ай, кости! – продолжали кричать девки; многие вскочили с места, роняя веретена, расшалившись, залезли на лавки.

– Вон у них зубы железные!

– А вон кости в поршнях!

– Тише, девушки, тише! – унимала их Голованиха. – Чего вы тут напрядете! Матери заругают меня, не пустят вас больше! Скажут, у тебя не прядут, а только дурачества делают!

Этого бы ей и впрямь не хотелось: девичьими подношениями вдова и питалась всю зиму.

Да где там!

– Ай, где кости! – завопил Хотим – старший среди конетопских парней. – Боюсь!

С воплями парни стали метаться по избе, прикидываясь, будто хотят спрятаться, но убежища искали больше под подолами у девок. Девицы визжали, вырываясь из шальных объятий, иные пары так вдвоем, сцепившись, и валились на пол, об них спотыкались другие и тоже падали. Всю избу захватила беготня, гомон, толкотня. Парни хохотали, хватали то одну, то другую, кто-то с наскоку обнял Голованиху. Чаруня упоенно визжала во всю голову, стоя на скамье возле двери. Вот так веселье на взрослых павечерницах, не то что на «младших» – там бабка скажет сказку, да и то не страшную, а то, говорит, с испугу описаетесь…

– А-а-а бабушка, спаси меня! – заорал Нечайка и лихо прыгнул к Горыне на колени.

– Да ну тебя! – Горыня спихнула его. – Нашел бабушку, внучок!

Она в эту суматоху не вмешивалась: сидела себе на дальнем краю лавки, сжимая веретено. Да если бы она принялась так скакать, всю избу развалила бы и печь разворотила. Да и глупо – взрослая девка, восемнадцатая зима!

Кто-то ее толкнул, на нее упали сразу двое парней, веретено выпало и покатилось под ноги.

– Да ну вас, уймитесь! – Горыня подняла этих двоих, держа обоих за шиворот, и поставил на ноги.

– Пусти! – Нечай отмахнулся. – Вилы-то свои убери от меня!

– Так нечего лезть, жихари! – Горыня выпустила их. – Веретено вон у меня укатилось.

В таких делах всегда она была не находчива.

– Хватит, хватит! – замахала руками Лисича.

Потом, задыхаясь от смеха, стала поправлять растрепанные волосы и сбитое очелье. Глаза ее блестели, щеки горели – в суматохе Хотим успел поцеловать ее, и она еще не решила, обругать его за это или сохранить дело в тайне.

– Мы вон веретена разроняли, матери заругают! – принялись преувеличенно возмущаться и другие девушки. – Сидели работали без вас, а вы пришли, сразу все вверх дном!

– У Горыни и то вон веретено отняли, храбрища! – фыркнула Червена.

– Уж прости, Горынюшка! – Нечай размашисто поклонился. – Экие мы колоброды! Ты уж не гневайся, прости нас. Мы ж не по злобе, а по малоумию.

Однако веретено ее нарочно толкнул ногой, так что оно укатилось далеко под лавку. Не лезть же ей туда у всех на глазах! И нитка оборвалась. Баба Оздрава ее бранить не будет, но девки видят. Опять, скажут, у неумехи нашей незадача вышла. А так хорошо начало получаться! За весь вечер ни разу куделю не оборвала, пока этих шишков конетопских встрешный бес не принес! Лучше б их по дороге навцы съели!

Слезы подступили к глазам от обиды, но Горыня стиснула зубы и глубоко вдыхала, подавляя тягу заплакать. Она здесь старше всех, кроме Голованихи, не говоря уж о том, что здоровее – если разревется, то и впрямь будет смешна!

Она могла бы взять этих двух охальников за уши и оттрепать, как пятилетних, но не решалась – на это другая сила нужна. Тогда ее девки и вовсе на павечерницы пускать перестанут – скажут, дылда всех женихов нам распугала. А те и сами не пойдут – кому же приятно бывать там, где его перед девками унизили.

– Ты уж прости нас! – умильно улыбаясь, поклонился ей и другой парень, Светляк.

Но Горыня видела, как перед этим он оглянулся на Хотима. Тот смотрел, насмешливо прищурясь. Уж не задумали ли они чего?

– Не хочет наша красавица нас простить! – Нечай повернулся к девушкам и развел руками. – Вот беда-то! А уж мы-то…

– Надо подарочек поднести! – подсказал Светляк.

– Истинно! А у нас ведь есть подарочек! Козля, давай! – Нечай махнул рукой.

Товарищ их, длинный и молчаливый Козля, вынул из-под кожуха какую-то палку в пару локтей длиной и передал Нечаю. Тот взял и с поклоном протянул Горыне.

– Прими, краса-душа, не побрезгуй! – сдавленным от смеха голосом добавил Нечай.

Плохо видя в полутьме, Горыня взяла и склонила голову, вглядываясь. Вокруг было тихо – все наблюдали за необычным действом, только слышались смешки. Само по себе было смешно – конетопские парни у Горыни прощения просят!

– Веретенце тебе! – пояснил Нечай, и в голосе его за внешней угодливостью слышалось предвкушение, уже готовое прорваться ликующим хохотом. – Как раз тебе по руке.

– Ты, что ли, веретенце ей подносишь? – фыркнула Лисича. – Она у нас пряха-то знатная, за один вечер столько напрядет… Матушка твоя посмотрит и на другой же день сватать снарядит.

– О-ой, вот мы Нечаюшку-то и сосватали! – запела Червена. – Скоро-скоро будем ему «лебедь белую» петь да кудри чесать!

В это время Горыня наконец разглядела, что ей подсунули. «Веретено» оказалось из тех, что на свадебных гуляниях суют в ведра с пивом – жезл, вырезанный в виде мужского «кура»[15]15
  Древнерусским словом «кур» обозначали и петуха, и мужской орган.


[Закрыть].

Загорелось лицо. Первым побуждением было огреть «веретеном» по дурным головам и Нечайку, и Светляка. Но этого Горыня сделать не решилась и просто швырнула подношение на пол.

«Веретено» упало к ногам Червены. Та наклонилась, сразу разглядела, что такое, и залилась хохотом.

– Ой, стыдобушка! – задыхаясь, бормотала она, пока девки, теснясь, разглядывали «подарок».

Девки хохотали, зажимая руками рты, отворачивались будто в смущении, чуть не плакали от смеха.

– И не стыдно вам! – дрожащим голосом выдавила Горыня.

Судорога стиснула горло, она будто закаменела и только поэтому не заплакала. Чувствовала она себя как помоями облитая, но понимала, что ни в чем не провинилась и не заслужила такого обращения. И от этого откуда-то из самой глубины души поднималась злость, вытеснявшая даже обиду.

– Так а что ж еще? – Нечай упер руки в бока и качнулся. – Тебе такой кур только и впору, да только ни у кого такого нет!

– Хорошо, что хоть своего «петушка» верно оцениваешь! – от отчаяния Горыня чуть не впервые в жизни попыталась ответить достойно. – Вашими хилыми корешками только мышей пугать!

Девки опять захохотали, и Горыня приободрилась.

– Я, может, и напряду столько, да как ты своей матери потом такое поднесешь? Она тебе бы так и дала этим «веретеном» по лбу!

– Чего ты напрядешь? – видя, что смеются уже над ним, Нечай тоже начал злиться. – Ты, остолопина дурная, моего брата сгубила! Людям добрым от тебя один вред! К лешему тебе идти, мхи зеленые прясть!

– Я сгубила? Кого это я сгубила?

– А Бажилу? Какой парень был! А как вздумали его с тобой обручить – пропал совсем! Из дому ушел, может, его в живых уж нет! Твоя мать на могилах ночью гуляла, с навцом полежала, вот и выродила такую орясину! Всей нашей волости на позор!

– Не трожь мою мать! – рявкнула Горыня, и девки с испугу присели – до того Горыня так орала один раз в жизни, когда у всех на глазах медведь залез в овсы и надо было его оттуда выгнать. – Ее с навцами никто не видел! Своей матери ступай «куров» подкидывай! Может, выродится у нее что-нибудь потолковее тебя!

– Ты сама свою мать сгубила! Ступай теперь сама на могилы, может, там тебе выйдет из-под земли женишок, подарит лягушек мешок…

– Замолчи! – в отчаянии выкрикнула Горыня.

Поняла: сейчас она его убьет. Голову охватило пламенем, кулаки сжались сами собой. Вот бы он взял и исчез как-нибудь! Сквозь землю провалился!

Горыня вдохнула и поняла, что от ярости не может дышать, она не слышит, что он там говорит дальше. Над заставить его замолчать и не позорить дальше ее мать на том свете!

– Чарунька! – заглушая голос Нечая, крикнула она. – Дверь отвори!

Девчонка, привыкшая, что ей всегда отдают этот приказ, соскочила с лавки и распахнула дверь.

Горыня шагнула вплотную к опешившему Нечаю, ухватила его одной рукой за ворот кожуха – он так и не успел раздеться, – другой за порты, и приподняла, оторвав от земли. В несколько широких шагов она пересекла избу и с яростным замахом вышвырнула парня за дверь, наружу. В тот миг, как ее ворог с коротким воплем улетел в снеговую тьму, Горыня впервые в жизни испытала острое наслаждение души – то зло, которое осаждало ее без вины всю жизнь, наконец-то было выброшено прочь.

И она с шумом захлопнула дверь.

– Хи-хи, – первой не выдержала Червена.

Следом захохотали и остальные.

– Как она его, а?

– Ай да верзила!

– А вы думали!

– Будете знать, конетопские, как наших девчонок задирать!

Даже парни смеялись, хоть и были пристыжены. Самый лучший из их товарищей улетел, как сноп!

С горящим лицом Горыня села на прежнее место. Ярость схлынула, ей уже было стыдно и неловко. И кур этот дурацкий… и за мать обидно… Слухи, будто ее мать гуляла по ночам на жальнике и там повстречала мертвеца или мамонта подземельного, от кого и понесла, ходили очень давно и считались за правду, хотя бабка Оздрава уверяла, что ничего такого за ее дочерью не водилось ни до замужества, ни после. Но как же переубедишь людей, которые придумали себе средство объяснить непонятное?

Горыня села было к прялке, но вспомнила – веретено оторвалось и укатилось под лавку, лезть теперь у всех на глазах там шарить… Да и какая пряжа – руки дрожат. Пойти бы сейчас домой, к бабке… Да этот недоносок небось околачивается у избы. Не пойдет же он один ночью через поля.

– Пойдите подберите вашего витязя, – унимая смех и утирая влажные глаза, посоветовала Хотиму Лисича. – А то он там… корешок себе отморозит…

– Придется этот привяза-а-ать… – провыла Червена, кивая на «подарочек», так и валявшийся посреди избы, и все снова зарыдали от смеха.

Хотим, подергивая ртом – дескать, плевали мы на ваши глупые насмешки, – направился к двери. Выходя, кивнул Козле, призывая за собой. Обнаружив, что остается один среди вражеского войска, Светляк бегом кинулся за ними.

Он же вскоре вернулся.

– Э, э! – завопил он, снова распахнув дверь и встав на пороге.

– Да будет вам туда-сюда метаться, шишиги! – уже не шутя закричала Голованиха. – Всю избу выстудили, бей вас Перун, а у меня дрова на исходе! Вся изломалась, как из лесу ту корягу волокла!

– Э, коряга… – Светляк смотрел выпученными глазами, лицо его перекосило от ужаса.

Девушки смолкли.

– Он не шевелится! – бухнул Светляк; у него стучали зубы. – И не отзывается! Коряга… Об корягу… Приложился…

Зазвали в гости кости, только и подумалось Горыне.

Парня внесли в избу, уложили на лавку. Попробовали привести в чувство – он не откликался. Побежали за дедом Будняком, знахарем и костоправом.

– Эх-хе-хе! – приговаривал дед, заходя в избу и отряхиваясь. – Бывало, и я на павечерницах гуливал, да давненько-то не зазывали… Неужто нынче девок и повеселить некому? Ну, показывайте, какого-такого витязя удалого девки веретенами зашибли?

Все расступились. Дед склонился над парнем, взял за руку, подержал.

– Огня дайте! – махнул рукой, чтобы поднесли ближе светильник, поднял парню веко, вгляделся.

Выпрямился.

– Да он мертвый. Шея сломана, видать. Кто же его так приложил-то? – уже без ухмылки спросил Будняк.

Потрясенные, все дружно обернулись к углу у печи, где стояла Горыня, ни жива ни мертва.

– Ты, Горынька? – Дед удивился: никто не ждал буйства от смирной, хоть и непомерно рослой девушки. – Вот она, кровь-то волотова… Так я и знал – когда-нибудь да скажется.

Нечай неподвижно лежал на лавке. Как мертвый.

Мертвый он и есть… Дед же сказал…

И это она его… об корягу головой…

Навалился ужас – холодный, черный, как прорубь, и гулкий. И туда-то ее неудержимо затягивало, все глубже и глубже…

* * *

Ее же еще заставили отнести тело Нечая в Буднякову клеть – Голованиха вопила и причитала, что не останется в избе на ночь с мертвецом. Да и кто бы остался – мертвец нехороший, как раз такой, какие любят вставать… Горыня отнесла мертвое тело на руках. От ужаса она не чуяла ног под собой, а труп казался тяжелым, как мешок с камнями. Впервые в жизни ей пришлось какого-то парня обнять – и то уже мертвого. Доигрался, паробок, дошутился… На теле даже не было крови, и оттого в ужасный исход верилось с трудом.

Когда Горыня воротилась домой, отец и бабка уже крепко спали, похрапывая каждый на свой лад. На столе слегка мерцал оставленный для нее огонек жирового светильника. Горыню трясло, как с сильного мороза, зуб на зуб не попадал. Двигаясь с привычной осторожностью, она разделась, погасила светильник и легла на свой постельник – вдвое длиннее и шире других. Казалось, если делать все как всегда, то этот морок отступит, исчезнет. В голове стоял гул, мысли путались, но Горыня твердо знала: она не виновата. Она никого не трогала, пряла себе и пряла. Зачем им было ее дразнить, а хуже того, поносить ее мать? Да они, недоноски, ее в живых-то не застали! Но даже и так – разве она хотела Нечая убивать? Вовсе нет. Кто же знал, что глупая курица Голованиха приволокла из лесу корягу на дрова да так и бросила у двери? И что Нечай, вылетев через порог, об эту корягу приложится головой и сломает шею?

Горыня укрылась овчинным одеялом и кожухом, но все равно еще долго не могла унять дрожи. Кое-как заснула, а когда утром проснулась, то почти верила, что все это был страшный сон.

В обычное время поднявшись, принялись за дела. Бабка Оздрава кормила скотину, доила корову, Горыня чистила хлев и колола дрова – уже года три назад как-то так получилось, что все тяжелые работы от отца перешли к ней. Привычные заботы успокаивали, навевали ощущение, будто все идет как всегда, но Горыня проходила по родному двору, как по тонкому льду. Конетопские парни ушли домой вчера; надо было ждать, что вскоре после рассвета оттуда приедут за телом. Поди, уже едут. А что если конетопские набегут сейчас всей толпой и набросятся на нее? Отбиваться? Еще зашибешь невесть сколько народу. Что она им, мамонт подземельный? Но если полезут во двор – придется отбиваться. Здесь и отец, и бабка, и скотина… Горыня ежилась от мысли, что ей придется и дальше вести себя, как дикий волот, если ей не оставят другого выхода.

Но что делать? Исправить ничего нельзя. Оставалось ждать, чем дело обернется. Здесь мысль упиралась в тупик: Горыня не могла даже представить, что будет. На ее памяти ничего похожего в округе не случалось. Люди умирали от разных хворей, двое или трое погибли при встрече с лесным зверем, тонули в реке, дед Невмал как-то сверзился вниз головой с бортевой липы, тоже насмерть… В Глушице мужика, говорили, два лета назад молнией убило в лесу. Но никогда еще на ее памяти человек не умирал от руки другого человека, а то, что рука была ее собственная, только увеличивало недоумение Горыни.

Время и бежало, и тянулось, а ее тайный ужас перед содеянным все рос и рос. «Я и сам своей силе не рад» – она могла бы повторить эту жалобу за великаном с Угорских гор. Но теперь она по-настоящему его понимала!

Родным она не сказала о вчерашнем ни слова – язык не поворачивался. Как о таком расскажешь? Но от необходимости ждать, пока все неизбежно откроется само, опускались руки и кусок не лез в горло. Бабка даже спросила, не заболела ли она. Горыня молча потрясла головой.

Она еще не закончила с дровами, когда в воротах появились три волчеярских мужика, из числа уважаемых большаков. Увидев Горыню с топором в руке, переменились в лице и отступили, ничего не сказав.

Вздохнув, Горыня пошла в избу. Судьба придет – за печкой найдет.

– Батюшка, там пришли к тебе, – сказала она, кладя топор под лавку у двери. – Почай, Сухарь и Домыч.

– Так чего не заходят, раз пришли?

– Они сами не зайдут. Выйди к ним.

– Да куда я пойду в такой холод? Скажи им, чтобы заходили, дома я.

– Не пойдут сами, – повторила Горыня, догадываясь, что мужики поостерегутся подходить к ней близко, пока не выяснилось, совсем дылда сбесилась и на всех подряд кидается, или как. – Выйди.

– Вот же девка бестолковая! – ворча, Ракитан взял кожух и стал искать шапку. – Гостей в дом позвать не может! Непременно надо отца старого тревожить, на холод гнать… Вот наказала меня Недоля…

Горыня села у печки. К отцовскому ворчанию и мелким попрекам она давным-давно привыкла и пропускала мимо ушей, а тем более сегодня. Сейчас он еще не так разворчится! Но деваться некуда.

Отец ушел и не возвращался. Заходить в дом большаки, видно, не стали, изложили ему все у ворот и повели смотреть мертвое тело.

Не было отца довольно долго. Наконец стукнула дверь. Горыня не шелохнулась, так и сидела у печки.

Ракитан вошел – на нем не было лица. Вытаращенные глаза, рот открыт… в руке полено. Ошалелым взором он нашел Горыню; лицо его изменилось, растерянность сменилась яростью, и он бросился к ней, замахиваясь поленом.

– Убила… убила… – отрывисто, задыхаясь, выкрикивал он, норовя огреть дочь поленом по голове. – Убила… меня…

Горыня уклонилась, спряталась за печь, потом, когда отец сунулся туда, перехватила полено и убрала за спину. Ракитан схватил у печи рогач для горшков, но им размахнуться в тесноте было неудобно, и он раза два только задел Горыню по плечу.

– Что ты бесишься? – бабка Оздрава в испуге схватила его за руку. – Что она сделал, что ты на дочь накинулся, как на ворога? Да прям у печи!

– Убила меня! – Ракитан рухнула на лавку и схватился за голову. – Орясина! Дивоженка эта, проклёнуш, невидимец, а не девка! Прах ее дери!

– Да что она сделала?

– Парня конетопского насмерть зашибла! На павечернице!

– Да ну что ты? – Бабка не поверила. – Не может быть, чтобы насмерть! Отлежится, еще плясать будет!

– На том свете будет плясать! Он уже холодный! Поди у Будняка в клети глянь! Окоченел весь!

Оздрава оглянулась на Горыню. Видя, что отец унялся – его злости никогда надолго не хватало, – та вышла из-за печи и села на прежнее место.

– Что это отец говорит такое?

– Это правда, – Горыня вздохнула. – Конетопские… на павечернице… Сначала мне… срамной уд вместо веретена подсунули… А потом стали матушку поносить… ну, что она с мамонтом… гуляла. Я ему говорю, поди вон. Взяла его да и выкинула из избы. А там коряга лежала в снегу, Голованиха приволокла. Он на нее попал и шею сломал. Кто же знал, что там коряга? А смерти я ему не хотела, мать-земля мне послух.

– Будешь теперь старикам под дубом отвечать, чего хотела… – заворчал по привычке Ракитан, но тут же опять схватился за голову. – Ой, долюшка моя злосчастная! С меня же спросят! Уж лучше бы ей после матери живой не быть! Лучше б я ее малой в лес свел и там оставил! Пусть бы лешаки и дивоженки ее там растили!

Горыня вздохнула. Она и сейчас чувствовала себя крохотной девочкой, которую легко отвести в лес и там бросить на погибель. Но хоть она и выросла с бортевую липу, это может с ней случиться и сейчас.

– Мне теперь отвечать! – бормотал Ракитан, то грозя Горыне кулаком, то хватаясь за голову. – Мать свою сгубила… и отца теперь сгубила! Да что ж ты за проклятущая такая… Чтоб тебя лихоманки взяли!

– Хватит! – прикрикнула на него обеспокоенная бабка: родительское проклятье может сбыться. – Медовушке, знать, доля такая выпала, что же дитя винить?

– Сгубила меня! – не слушая, твердил Ракитан. – Да лучше я ее в зыбке придушил! Кабы знать… Ведь конетопские не ей мстить за парня будут – мне! Убьют меня! Смертию убьют! И ничего им не будет, так как по правде… по покону…

– Кабы знать, не отдала бы я Медовушку за тебя! – бросила в досаде бабка. – Это все Глазун, покойник мой… Приискал зятька…

Горыня прикусила губу. Отец винил ее в том же, в чем и парни – в смерти матери. Но они-то чужие. А он-то свой…

– Ты был бы мужиком, давно б унял тех охальников, кто и тебя позорит, и жену твою, и дитя! – сердито продолжала Оздрава. – Да тебе б только со своим детищем воевать!

– Пропадите вы обе пропадом! – Ракитан схватил шапку и пошел вон. – Чтоб вас обеих косой взял!

До вечера Ракитан не возвращался – ходил по дворам, жаловался на долю и выспрашивал, что дальше будет. Бабка тоже выходила потолковать с соседками. Выяснилось, что из Конетопа приезжали за телом и сговорились, что завтра у Перунова дуба будет разбор дела. Даже старики были в недоумении: кого судить и кого звать в видоки? Из всех причастных говорить за себя могла только Голованиха, вдова, а все прочие, кто был на злополучной павечернице, жили в воле своих отцов. Опрашивать девок и отроков не водится, их слова не имеют настоящей силы, и люди заранее качали головами: ничего, дескать, толкового из этого дела не выйдет. Головное дело есть, а видоков почитай и нет.

Горыня за весь день ни разу не вышла со двора. Сиди уж, сказала бабка, а то люди от тебя разбегутся. Толкуют теперь, мол, давно ждали, как волотова сила себя явит…

На другой день к полудню отправились к берегу Луги[16]16
  Здесь имеется в виду не та Луга, которая в Новгородской области, а та, что в Волынской области Украины.


[Закрыть], к старому дубу, где жители окрестных весей собирались и на праздники, и на вече, и на суд. Пошли почти все мужчины, повели с собой Голованиху и шесть бывших на павечернице девок, в том числе и Горыню. Отвечать на обвинение в убийстве предстояло Ракитану.

– Чем я богов и дедов прогневил, что послали мне долю такую злую? – не переставал причитать он по дороге, пока правил лошадью. Позади него в санях сидела Оздрава, а Горыня шла рядом. – В недобрый час я на жене женился! Не в добрый час эту дивоженку зачал! Не в добрый час жена ее на свет породила! Да лучше б ее вештицы в утробе еще забрали! Да лучше б женка полено родила!