Текст книги "В полночь упадет звезда"

На Горыню это все наводило дремучую тоску. На второй день она привыкла к мысли, что гибель Нечая – не сон и не морок, но выхода по-прежнему не видела. Смерть – это все, конец, дороги дальше нет, один темный лес. Она нарушила покон, отняла жизнь человеческую, и теперь выходов было два: или как-то примириться с миром, чтобы жить в нем дальше, либо… не жить, уходить в дремучий лес… искать себе какое-то другое место. Но если их с отцом и бабкой изгонят из Лужской волости, можно ли выжить втроем? Как начинать все хозяйство заново в дремучем лесу? Чем лучше она осознавала, в какую тесноту засунула Недоля их маленькую семью, тем глубже ее затягивало в черную воду отчаяния. Было бы у отца семеро сыновей, да мать была бы жива… Но при семерых братьях конетопские паробки не посмели бы так зло шутить над нею и глупой напраслиной позорить память ее матери! И ничего бы этого не было…

В глубине души тлела слабенькая надежда, что отец беду как-нибудь сумеет избыть – на то ж он и отец. Старики придумают что-нибудь, чтобы выправить перепутанную пряжу судьбы, свить заново оборванную нитку. Если не Нечаеву, то хоть ее, Горынину. Но едва она успевала немного утешить себя, как совершенный ужас снова вставал перед нею во весь рост. Убийство! Это не яичко разбить. После таких дел нельзя жить, будто ничего не было. Что-то изменится… все изменится. Но как изменится – этого Горыня даже вообразить не могла.

Вот уже виден над рекой Перунов мыс, а на нем черно от народу. И на заснеженном поле, и на льду стояли сани. Конетопские уже прибыли. Шесть старцев от них стояли под дубом. Вился дымок – они расчистили выложенный камнем жертвенник и развели огонь. Тесным кругом стояли конетопские мужчины. Вид у них был хмурый, но кольев, дубин и топоров в руках не держали – уважение к Перунову дубу требует порядка. Подходя, Горыня мельком приметила Козлю – он имел по обыкновению немного сонный вид, и Хотима – этот выглядел злым.

– Ничего, Ракитка! – Им навстречу вышел дед Будняк, размахивая посохом. – Не кручинься так-то, чай голову не снимут! Меня слушай, что я буду тебе говорить, то и отвечай!

Его уверенный вид немного подбодрил Горыню. Бабка Оздрава слезла с саней и отвела Будняка в сторону, где принялась что-то оживленно ему толковать. Взглянув на них, Горыня вдруг узнала посох в руках старика – это был тот самый «срамной уд», с которого все началось. Тьфу! Нахмурившись, она отвернулась. Надо думать, дед подобрал эту дрянь в избе Голованихи, но зачем сюда-то тащить? Будто без того мало сраму!

Подошел Почай; Горыня осталась возле саней, а Ракитана Почай повел к дубу. Со всех сторон взгляды своих и чужих устремлялись к Горыне. Она старалась людям в лицо не смотреть, но, случайно встречаясь глазами с кем-то, замечала какое-то странное удовлетворение, понимание. Не то чтобы люди ей сочувствовали, нет – наконец-то она совершила то самое, чего от нее ждали много лет, и теперь стала людям понятнее. Глядя на смирную трудолюбивую верзилу-девку, люди настороженно ждали, в чем и как скажется ее нечеловеческая природа – и вот дождались.

Почай и Будняк входили в число шести старейшин, что были назначены разбирать дело со стороны Волчьего Яра. Всего судей набралось двенадцать, и они выстроились друг против друг перед дубом. Каждая сторона привезла рыжего петуха, того и другого зарезали, окропили кровью ствол спящего дуба и снег у корней, тушки подвесили на нижние ветки. Старики воззвали к Перуну, прося присмотреть, чтобы все было по правде и справедливости. Горыня невольно передернулась: петушья кровь, упав на корни дуба, пробудила бога, взор Перуна опустился с небес на землю, и теперь владыка гроз и молний видит ее, орясину, что не умеет со своей силой совладать…

Может, хоть Перун ее поймет? Ему ведь тоже случается молнии ронять куда попало от яростного изнеможения, оттого и мужика в Глушице убило – а он разве что Перуну сделал? Но богу виру не присудишь…

Начали разбирать. Первым Селила, отец Нечая, рассказал, как ночью паробки прибежали к нему с вестью, что его сын убит в Волчьем Яру. Как утром он взял лошадь и поехал за телом, как дед Будняк подтвердил ему имя виновной. Потом подозвали Ракитана и велели рассказать, что он об этом знает, но он мог только пересказать услышанное от Почая, которого дед Будняк на заре уведомил первым. Спросили Голованиху, как все вышло, но та больше жаловалась и плакалась на свою вдовью долю. На вопрос, с чего вышла драка, кто первый начал, мямлила что-то, как «молодежь шутила меж собою, как оно водится».

– Вот это чья шутка? – дед Будняк поднял деревянный уд. – Видала такое?

Несмотря на горестный повод разбирательства, со всех сторон послышались сдавленные смешки. «Давненько не видала – не узнает», – вполголоса бросил кто-то.

– Это кто к тебе в избу принес?

– Паробки принесли, – вспомнил Голованиха.

– А для чего?

– Горыньке подали…

В толпе опять засмеялись.

– Кто подал?

– Да эти вот… То ли тот, которого она… то ли другой с ним был.

– И дальше что?

– Она… осерчала.

– Я тоже сейчас осерчал, – Почай нахмурился. – К девке не сватались, на посад не сажали[17]17
  Сажать на посад – основная часть свадебного обряда, соединяющего жениха с невестой.


[Закрыть], по рукам не били мы с конетопскими, волос не чесали – а уды подносят? Видел бы я – такого бы леща сам отвесил, чтоб до завтра в голове звенело!

– Так на то и павечерницы – шутит молодежь, – вступились за своих конетопские.

– За такие шутки уши обрывают.

– Дальше-то что было? – спросил Деногость, конетопский старейшина, у Голованихи. – Дайте бабе толком рассказать!

Но Голованиха не хотела ничего рассказывать толком, а хотела, чтобы ее отпустили восвояси.

– Ну, девки смеяться стали, дескать, Нечай к Горыне сватается. Сейчас, дескать, она ему полное веретено напрядет…

– И что – она его этим удом по лбу не огрела? – спросил Будняк.

– Не было такого. Она ж… смирная.

В толпе опять зашумели. Все помнили, что «смирную» деву сюда привели за убийство, но если за поднесенный уд она в драку не полезла, тогда как же?

– А дальше что?

– Нечай стал отвечать, мол, не женюсь я на тебе, тебя мать от навцов родила… Тут она его взяла за ворот да из избы вон выкинула.

– Прямо так выкинула?

– Через дверь.

– И как же он убился?

На этот вопрос Голованиха не хотела отвечать, а вместо этого опять заплакала.

– Я вдова одинокая, ни детушек нету, ни брата, ни братанича, ни свекра, ни деверя, порадеть обо мне некому, все сама, все сама, и на реку по воду сама, и в лес по дрова сама, изломаешься вся, домой едва добредешь, а кто же знать мог, что такая беда приключится…

Устав от ее бормотания, Деногость и Почай позвали Хотима. Ему задавали почти те же вопросы и от него узнали, что Нечай убился об корягу, лежавшую за порогом в снегу. Его спросили, не говорила ли, дескать, Горыня, что сейчас его убьет, Хотим сказал «нет», Светляк сказал «да», но волчеярские девки возразили, что Горыня отвечала только про их корешки, которыми мышей пугать…

Наконец дошло дело до Горыни. Когда она встала под дубом и положила руку на его холодную кору, у многих дрогнуло сердце: грустная девушка огромного роста казалась сродни дубу, такому же могучему и молчаливому, опоре земного мира, способному служить дорогой на тот свет.

– За что ты на парня-то осерчала? – спросил ее Почай. – Расскажи людям. Не бойся, говори как есть. Мы чай не волки, не съедим.

В голосе его прозвучало сочувствие – все уже поняли, как складывалось дело. Срамной уд парни заранее вырезали еще в дома, в Конетопе; первым это придумал не то Нечай, не то Светляк, этого и сам уцелевший шутник не помнил. Но людям уже стало ясно, что смирная девка разозлилась не без причины и паробки сами вздумали поиграть с огнем. «Был бы вместо нее парень, такой же здоровенный, хрена с два кто-то стал бы ему такие шутки шутить, – говорил Будняк. – Понимали б, что одним пальцем зашибет. А девка, думали, безответная… Привыкли над нею измываться-то…»

– Он мою мать поносил, – неохотно ответила Горыня; про уд ей не хотелось упоминать. – И меня.

– Как поносил?

– Что она… по жальнику гуляла и навца повстречала. И что это я виновата, что она родами умерла.

– И чего ты с ним сотворить хотела?

– Выкинуть его вон. Чтобы замолчал и мою мать не срамил понапрасну.

– Об корягу головой?

– Я не знала про корягу. Ее под снегом и видно не было.

Другие девушки насчет коряги ничего внятного сказать не могли: собирались уже в густых сумерках, и коряга никому на глаза не попалась.

– Это еще выспросить надо, кто парня научил про мою дочь болтать непотребное! – сердито встряла бабка Оздрава. – Уж сколько лет вракают про навца! Не ходила моя Медова на жальник, кроме Весенних Дедов или если помрет у нас кто!

– Так ваши же и вракали! – ответила ей сестра Нечаевой матери. – Ваши же и болтали, им, чай, лучше было знать!

– Был бы у меня зять побойчее, давно бы за бесчестье спросил с тех, кто эти враки вредоумные по свету разносил! А то трепали языками, вот и дотрепались до беды!

Вступили в спор и другие бабы, и Почай с трудом унял шум, отогнав лишних подальше.

Старики под дубом принялись совещаться.

– Вот что мы решили, – объявил Деногость, когда все уже порядком замерзли и мечтали поскорее домой, к теплой печке. – Головное дело случилось, хоть и без намерения. За отрока надо виры взять десять гривен серебра…

– Мать-земля! – не удержался от вопля Ракитан и вцепился в волосы под шапкой.

– Но раз уж парень сам был виноват, то уменьшить на треть, – утешил его Деногость. – Семь гривен взять. А не хочет Ракитан платить – изгнать из Лужской волости. Потому как иначе за нами право на месть покон оставляет…

– А ты бы девку-то согнал из дому, – посоветовал Ракитану какой-то старик из конетопских. – Она у тебя нынче свою силу в руках почуяла. Была смирная, а теперь ее не тронь! Рано ли, поздно ли, опять она кого-нибудь зашибет, верно тебе говорю!

– Как зверь лесной – если крови человечьей попробовал, непременно опять придет! – добавил кто-то в толпе.

– Да я б ее сам в болоте утопил, проклятую… Семь гривен! Где я возьму столько!

– Ну уж это ты сам со своими решай…

С тяжким вздохом Почай и другие волчеярские хозяева приняли решение суда, с обещанием выплатить положенное не позднее следующих Дожинок. Всем было ясно, что Горыня не так уж и виновата и парень сам затеял ссору, но от убийства так просто не отмахнешься. Ракитан семь гривен серебра не соберет – неоткуда ему столько взять, даже если корову продаст, и вира разложится на всех хозяев, как если бы подняли мертвое тело и не сыскали виновного. Но приходилось радоваться и тому, что конетопские признали вину самого Нечая в его недоброй доле. Иначе могли бы отказаться от виры и оставить за собой право на месть[18]18
  Собственно, по законам родового общества в случае убийства законодательных исходов дела было три. Родичи убитого имеют право на кровную месть – это первый; чтобы избежать смерти, виновный должен покинуть владения общины – это второй; если он хочет остаться с правом сохранения жизни, должен выплатить виру – это третий.


[Закрыть]. А такие кровавые дела, раз начавшись, длятся порой годами и уносят десятки жизней.

Глава 4

Два дня все шло вроде бы как обычно. Горыня с бабкой возились по хозяйству, отец же дома почти не бывал. Ходил по соседям и родичам, жаловался на судьбу, толковал, как же быть с вирой. Горыня уже надеялась, что больше ничего страшного не случится и потихоньку все забудется – к весне, когда хочешь-не хочешь придется вылезать со двора и идти на пашню и огороды. При мысли о павеченицах ее передергивало, да в весенние Ярилины круги не тянуло. Чего уж ей теперь круги водить! Никто ее в жены не возьмет, пора оставить эти глупые надежды. Никакой жених к ней близко не подойдет! По всей Волынской земле сороки разнесут – де Ракитанова Горыня парня убила, который к ней сватался… Только подошел с речами любезными – а она его хвать головой об корягу…

На третий день после суда Ракитан пришел домой повеселевший и даже под хмельком.

– Дали мне умные люди мысль одну… умную! – объявил он бабке. – Как мне и беду избыть, и с вирой развязаться!

– Да ну? – недоверчиво спросила бабка, подбоченясь. – Это какую же?

– Надо эту чуду лесную в челядь продать!

– Че-во? – Оздрава наклонилась к нему.

– Что сказал! Люди говорят, в царстве Греческом девка либо парень стоят двадцать золотников, а серебром это будет – двенадцать гривен. До греков нам не добраться, а вот в Волынь ее отвезти и там князю продать – десять гривен он даст! Семь на виру отдам, и еще три мне за беспокойство! Надо ж будет работника нанимать, коли я один в дому останусь.

– Да ты что такое болтаешь? – бабка не поверила ушам. – Работника нанимать, а родное дитя в челядь продать?

– Какое она мне родное! – Ракитан вскочил с лавки и заорал так яростно, что бабка отшатнулась. – Кощею она родное! Мамонтам и дивоженкам! Я ее знать не желаю, и не дочь она мне! Под суд отца подвела! Чуть под кровную месть не подвела меня! Сгубила честь мою! В разор разорила! Как мне с нею жить после этого всего! Люди будут шарахаться. На всю жизнь я теперь под этим позором ходить буду из-за нее! И замуж ее только леший возьмет – и то еще мне позор, старая девка на руках! Давай, мать, пеки пироги, собирай меня в дорогу – на днях повезу ее в Волынь! А то дождусь – она и меня самого зашибет.

– Тьфу! Не старый вроде еще, а из ума выжил!

Горыня сидела, охваченная разом холодом и жаром, обездвижев от потрясения. «Не дочь она мне» – отец произнес слова отречения от кровного родства, и хотя без послухов они не имеют полной силы, его намерения стали ясны. От этого казалось, что земля тает под ногами и тянет тебя в бездну подземельную. Да неужели так она виновата? В ушах стучала кровь, на глаза просились слезы, но не могли пролиться.

Решив, что зять пьян и не в разуме, Оздрава не стала больше спорить. Но настало утро, а Ракитан от своего замысла не отказался. Напротив, явно повеселел, видя средство избыть разом все беды: расплатиться с вирой, избавиться от дочери-позорища и даже приобрести пару гривен сверх. Огорчала лишь необходимость куда-то ехать, но ближе Волыни покупателей на Горыню не найти. Через Лугу время от времени ездили торговые люди, пробираясь на Буг, а с него на Вислу и в ляхи, а то и до самого моря Велетского. Но ждать таких гостей можно было полгода и больше; волынский же князь каждое лето снаряжал обоз на море, где тамошние варяги охотно покупали челядь.

– Князь, может, десяти гривен и не даст, – мечтал Ракитан. – Но уж не меньше семи. Я ему скажу: в Костянтин-граде по двадцать, мы цены-то тоже знаем. А меньше семи нельзя никак. Мне дед Лихарь сказал – за морем Хазарским лежат страны бохмитские, а там за девку молодую дают серебра, сколько она сама весит.

– Да врет! – с досадой возразила бабка. – И на свете нет столько серебра, за всех девок платить!

– Врет, само собой. А вот если бы… – Ракитан смерил Горыню взглядом. – Она девка хоть уже и не сильно-то молодая… зато весит! Как иной бык! Это серебра будет… будет… – Он ошалело огляделся. – Всю избу доверху засыпать можно!

Горыня, слушая эти разговоры, только хмурилась. Она видела, что отец повеселел, найдя какой-то выход, но сам этот выход никак не укладывался у нее в голове. Он хочет ее продать? Князю, сидящему в Волыни? Чтобы тот или оставил ее себе, или отослал еще дальше, да хоть за то Хазарское море, где девушки стоят свой вес в серебре? Ранее ее опасения не шли дальше изгнания семьи из волости – тогда им пришлось бы искать свободный кусок земли, валить там лес и устраивать новую пашню, но это и без изгнания приходилось делать раз в несколько лет.

Но… оказаться в числе чьей-то челяди? В чужих людях? Утратить волю? При всей своей простоте Горыня не хуже других понимала разницу между свободными людьми и челядинами. Сейчас, будучи живущей при отце дочерью, она прав имела не больше челядинки, но здесь она могла стать свободной – выйдя замуж, заведя свое хозяйство и детей. Могла бы превратиться со временем в большуху не хуже Почаевой жены Ивины – уважаемой женщины, в чьи дела по управлению хозяйством и детьми с их семьями даже сам Почай не суется. Но в челядь? У челяди ни дома, ни рода, ни прав, ни чести нет. Там она опять кого-нибудь зашибет. И все из-за дурня Нечая? Если в первые дни Горыня отчасти жалела парня, то теперь почувствовала к нему почти ненависть.

И все-таки она не верила. Да разве б она продала отца, сколько бы он ни выносил ей душу своим ворчанием и попреками?

– Она ведь единственное твое дитя, какая ни есть! – внушала Ракитану бабка. – Отдашь ее в чужие люди – без детей вовсе останешься! Сгинет твой род!

– А я, – Ракитан даже оживился, – как ее избуду, заново женюсь!

– Ты? – Оздрава всплеснула морщинистыми руками и едва не засмеялась. – Надумал!

– Я на том серебре разживусь, за самую лучшую невесту вено заплачу! И будут у меня еще семеро по лавкам! Да не такие, а всем на зависть!

– Да куда ты в Волынь собрался? Говорят, там лихоманка ходит, люди целыми весями в лежку лежат! Пристанет и к тебе, да в дороге!

– Не пристанет! – отмахивался Ракитан. – Раз уж я решил, я так и сделаю!

Последним утром Оздрава разбудила Горыню, пока отец еще спал.

– Вот что, – зашептала она, отведя внучку в дальний угол за печь. – Видно, из головы у него не выбить эту дурь. Ты меня слушай как следует. Я замуж вышла в Глушицу, а родом я из земли Бужанской, из веси Круглодолье. Помнишь, я сказывала?

– Помню. – Горыня знала, что дед Глазун не находил себе в округе невесты по нраву и повстречал бабку на игрищах на берегах реки Черногузки, где начинались владения какого-то чужого князя, не волынского.

– Вам до Волыни за один день не добраться, тут на два полных дня дороги. Вы где-то встанете на ночлег, а пока он будет спать, ты уйди потихоньку. И трогайся на восточную сторону. Путь там нелегкий, а я его толком-то не знаю, – призналась бабка, – один раз я там прошла, с Глазуном, и было то сорок лет назад, – она вздохнула, вспомнив то безоглядное бесстрашие и веру в судьбу, что свойственны крайней молодости. – Помню, от Черногузки шли мы через лес целых полдня, вышли на другую какую реку, а уж по ней еще день шли до Луги. Стало быть, тебе от Луги надо на восток пробираться до Черногузки. А по ней за один день до Круглодолья дойдешь. Уж не знаю, жив ли хоть кто из тех, кто меня помнит, но уже дети-внуки их должны быть. Ты им родня, они тебя примут. Отца-то моего, Здравита, уж давным-давно нет на свете, а из братьев, может, кто и есть. Звали их Витенец, Погоняй да Изгод. Витенец тебе будет «старый вуй»[19]19
  Вуй – брат матери, старый вуй – брат бабки. Второй вуйный брат – троюродный.


[Закрыть]. При мне, еще как я дома жила, у него двое сыновей народилось. Твои они, стало быть, вторые вуйные братья, коли живы.

Ракитан заворочался на своей лавке, и Оздрава заторопилась.

– Я тебе в короб собрала: сальца, хлебца, рыбки вяленой, яичек печеных. Только уж ты старайся до ночи жилье какое найти, не в лесу ж тебе ночевать.

– Я постараюсь, – шепнула Горыня по привычке слушаться бабку, но еще не осознав толком, что ей предстоит сделать.

– А самое-то важное – вот, – Оздрава торопливо сунула ей в руку что-то круглое.

Глянув, Горыня увидела клубок серой тонкопряденой шерсти величиной с небольшое яйцо – как раз хорошо помещалось в ладонь.

– Это «дедова кость»!

– Что?

– Я когда замуж вышла, мне моя бабка в скрыню с приданым положила дедову кость. В ней помощь и защита чуров моих, материнского моего рода. Я Медове передала, как она за твоего отца вышла, у нее в скрыне лежала. Отдала бы я тебе, кабы… – «Кабы кто взял замуж», догадалась Горыня. – Ну да все равно пусть у тебя будет. Нечего моим чурам здесь оставаться, как помру, пусть лучше к своим возвращаются. А тебя «дедова кость» в пути оборонит, верный путь укажет, счастье-долю сыскать поможет. Как дойдешь в Круглодолье, отдай кто там большуха сейчас, Витенца хозяйка или кто. Она знает, как с этим быть. За пазуху сунь, чтобы отец не видел.

Горыня слышала про такие обереги: их кладут в скрыню с приданым, и в них живут чуры, приезжающие из отцовского дома в новый дом выходящей замуж девушки. Вид они имеют разный: бывает, куколка, свитая из лоскута старой бабкиной рубахи, или деревянный чур, или мешочек с каким-нибудь волшебным корешком, или вот – клубок. Но почему кость? Горыня осторожно пощупала серый клубок. Вроде бы есть там что-то твердое, но, может, это просто пряжа так плотно намотана.

И только потом, пока завтракали, до нее дошло, какой крутой поворот делает ее судьба. Она покидает родной дом – и скорее всего, навсегда. Бабка хочет спасти ее от продажи в челядь и переправить к своей родне. И там у нее наконец-то объявятся братья!

* * *

Дорога до Волыни Ракитану была известна: несколько раз он ездил туда с другими волчеярскими мужиками на торг. Горыня же никогда не отдалялась от родной веси, кроме как в лес по разным надобностям, на сенокос, или на поле, или к Перунову дубу. В чужой веси ей, кажется, и вовсе ни разу в жизни побывать не доводилось, и она заранее ежилась от мысли, как это – оказаться среди чужих людей, совсем незнакомых! Прежние свои восемнадцать зим она прожила под бдительным оком чуров, но вот осталась позади околица Волчьего Яра, и сюда их взор уже не достанет. Утешала ее только «дедова кость» за пазухой. Это самые сильные чуры – от матери к дочери, а потом к ее дочери, – и Горыня надеялась, что они и в чужих краях о ней порадеют. И все же было неуютно, будто теперь над нею другое небо – грозное и опасное.

Отец правил санями, Горыня шагала рядом. Чем дальше сани удалялись от знакомых мест, чем дальше тянулся заснеженный лес – молчаливый, черно-белый, лишенный красок, будто тот свет, – тем сильнее сгущалась тоска на сердце.

В санях лежал ее дорожный короб и еще один мешок – с одеждой. Скрыня с приданым – Горыня приготовила его, как всякая девка, хотя давно начала сомневаться, что понадобится, – осталась у бабки. Кому она там, у князя, стала бы дарить сорочки, пояски, рушники, предназначенные для новой родни? Горыня вздохнула, подавляя желание опять заплакать. Ей все еще казалось, что длится нелепый сон. Из обычной девки, отцовой дочери, она уже почти превратилась в проданную рабыню, в челядинку, без рода и без прав. Она хорошо помнила неподвижное лицо Нечая, застывший, удивленный взгляд, но ощущала при этом только досаду. Ни жалости, ни чувства вины. Она вовсе не хотела его убивать. Придержал бы язык – и сейчас еще шутил бы с девками. Дошутился – и себя, и ее погубил. Доля ему выпала недобрая – да и себе Горыня ничего хорошего не ждала.

– Скоро уже Ломовье, – отец обернулся к ней. – Зайдем к кому, обогреемся. Только ты того – молчи про тот случай. Не говори, что, мол, человека убила. Я скажу… не прокормить мне тебя, вот и везу.

Горыня не ответила – промолчала вместо обычного «хорошо, батюшка». Это уже был мятеж, но Ракитан ничего не заметил, воодушевленный возможностью наконец избавиться от «позора» – присутствия в дому дочери-дылды, которая, может, вовсе и не его дочь, а неведомого мамонта подземельного. А у Горыни на уме был совет бабки: с ночлега уйти потихоньку. Ему она и собиралась последовать. Не прокормить, говоришь? Уж я тебя уважу – никогда в жизни тебе больше кормить меня не придется…

Занятая этими мыслями, она вдруг заметила нечто странное – на заснеженном кусте, торчавшем из сугроба, висела рубаха. Горыня вздрогнула – белая сорочка среди леса была так неуместна, что пугала, навевала мысли о чем-то потустороннем. Казалось, пошарь глазами вокруг – найдешь мертвое тело. Вид у сорочки был несвежий, и, видимо, висела она здесь уже немало дней.

– М-мать-земля! – Тут и Ракитан заметил рубаху и с перепугу чуть не упал в сани. – Фух! Показалось, будто стоит кто. Белый стоит и руками машет…

Горыня поежилась: рубаха и впрямь напоминала некое белое существо у края речной дороги. И уж верно, недоброе. Боязливо на нее косясь, будто ожидая, что бросится, Ракитан проехал, прижимаясь к другому берегу, и только когда белое пятно на кусте осталось позади, успокоился.

– И надо же кому… – бормотал он. – Видно, ворожба какая… Или перекинулось… нечто.

И опять оглядывался, ожидая, что неведомая нечисть, притворившаяся простой рубахой, появится в своем истинном облике.

Вторая сорочка была серой и висела на ветке так давно, что приобрела вид грязного засохшего комка, усыпанного частичками коры и прочим лесным сором. Горыня увидела ее, только подойдя на два шага, и вздрогнула, будто обнаружила змею почти под ногами. Отшатнулась и вгляделась. Ну да, сорочка из небеленого льна – вон порванный ворот, вон рукав. А это здесь зачем? Горыня взглянула на отца – он ничего не заметил. Ну и ладно. Зачем ему зря пугаться?

Третью находку Ракитан обнаружил сам – это был насов, широкий и еще довольно новый, повешенный на ветку ивы и тщательно расправленный, как для сушки. Судя по тонкой черной отделке – стариковский. Теперь отец уже не испугался, а засмеялся:

– Может, у них тут дождь прошел – из одежи разной? Вот бы у нас в Волчьем Яру – мы бы понабрали себе, кому что надобно!

Придержав лошадь, он соскочил с саней, подошел к иве и осмотрел насов.

– Да новый почти!

– Это подношения могут быть, – сообразила Горыня.

– Какие подношения? Русалок одаривают по весне, на Кривую седмицу, а теперь что? Навки все спят давно, и просыпаться им еще не скоро.

Теперь они продвигались вперед, внимательно осматривая дорогу и деревья по сторонам. И заметили еще немало всякого тряпья: мужские, женские, детские сорочки, насовы, порты, дерги, платки. Они висели на ветках, на стволах, на пнях, или лежали, полузарытые в снег. Иные были здесь уже давно, а иные выглядели так, будто их принесли вчера или сегодня.

– Что за диво! – восклицал Ракитан. – В какую же мы такую землю заехали, что здесь платье на ветках растет! Бывал и я раньше в этих местах, а такого чуда не видывал! Мать-земля! Ты погляди, какая шапка!

Шапка и впрямь была хороша – на рыжей лисе, крытая синей шерстью. Она была надета на обломанный ствол чуть ниже человеческого роста, как что сухая палка напоминала идол-чур, наряженный ради велика-дня.

– Новая совсем! – Ракитан сошел с саней и осмотрел шапку со всех сторон. – Глянь, лиса-то какая!

Внимательно осмотревшись по сторонам, он снял шапку с кола. Горыня хотела его остановить, но находка уже была у отца в руках.

– Боярину будто какому! – Ракитан осмотрел ее внутри и снаружи, потер мех. – Мне как будто впору!

И не успел Горыня его остановить, как он скинул свой овчинный колпак и надел новую шапку.

– Как на меня пошито!

– Батюшка! – взмолилась Горыня. – Не трогал бы ты! Мало ли, кому это принесено!

– Ты отца не учи! – Ракитан снял шапку с головы и решительно сунул за пазуху. – Боги послали – что же от своего счастья отказываться?

– Не нам это послано! А те, чье это, огневаются, добра не будет!

– Да где ж они? Пока огневаются, мы уж за десять верст уедем. Ну, пошли, чего встала?

Было уже заполдень, когда впереди показалось Ломовье – с десяток дворов, растянувшихся вдоль реки на невысоком правом берегу, между ними под снегом огороды за плетнями. Проехали вмерзшие в лед мостки возле проруби, свернули по въезду на берег. Ракитан здесь бывал и знал кое-кого из хозяев. Миновав три двора, постучал у четвертого. Залаял пес, потом отворилась вырезанная в створке ворот дверь. Выглянула востроносая баба средних лет.

– Боги в дом! – бодро приветствовал ее Ракитан. – Дома ли хозяин?

Баба пристально оглядела Ракитана:

– Волчеярские, никак?

– Так Ракитан я, Дремлин сын! Где Корза, матушка? Нету его, что ли? Куда подался в такую пору?

– Дома он. Только лучше б вам своей дорогой ехать. Занедужил наш хозяин.

– Да мы не потревожим. Пусти, матушка, обогреться. Дочь со мной. Нам дорога еще дальняя – в самую Волынь едем.

Баба взглянула на Горыню, мявшуюся возле саней. Оглядывала ее довольно долго, отчего-то хмурясь. Привыкшая к таким взглядам Горыня горбила плечи, стараясь казаться поменьше.

– Ну, заходите, – баба все же не могла отвергнуть древний закон и отказать в приюте усталым зимним путникам. – Только невесело у нас нынче.

– Дак мы не на пляски! Погреемся да и поедем.

При упоминании плясок Горыня вздрогнула, вспомнив ту павечницу. Баба тем временем отворила всю створку ворот, и Ракитан завел сани во двор. Устроив лошадь, Горыня вслед за отцом вошла в избу. Другая баба сделала ей знак вести себя потише и кивнула на отгорожу:

– Хозяин наш там, худо ему. Третий день в жару мается.

Стараясь двигаться бесшумно, Горыня села на лавку у двери и боязливо огляделась. Изба была как изба – такая же печь в углу, как у них в Волчьем Яру, такие же лавки, полки и горшки, такие же кожухи, сукманы и коцы на деревянных колышках. Но все здесь казалось чужим и каким-то иным, даже запах, даже мелкий сор на полу. Горыня ощущала себя как на том свете, и болезнь хозяина составляла в ее глазах обязательную часть существования того света – обители горя. На том свете и не может быть светло и весело!

Хозяйка уже мешала мутовкой из тонкой еловой ветки жидкое тесто для блинов, полушепотом рассказывая сидящему у стола Ракитану:

– Да у нас в Ломовье человек десять хворает. Свирепица уж коли придет, то одной головы ей на поживу мало – всю зиму прогостит, проклятая, а кого и с собою утащит.

– И давно она у вас? – Ракитан поежился.

Свирепица – зимняя лихорадка – захаживала в былые годы и в Волчий Яр, но этой зимой о ней пока не слыхали.

– С месяц, может. После Карачуна и началось. Как стемнеет – слышно, ходит кто-то по дворам, в оконца скребется, в ворота стучит. А утром смотришь – под воротами следы козьи, да не от четырех ног, а от двух!

– Это как? – опешил Ракитан.

– Козьи ноги у ней, Свирепицы! Дед Невзвид первым с нею повстречался. Вышел по воду рано утром, чуть рассвело – смотрит, над прорубью стоит женщина роста огромного, простоволоса, вся в белом. Как увидала его – махнула красным платком. Он домой бежать, ведро уронил, ни жив ни мертв. Прибежал на двор к себе – дрожмя дрожит. Бабка его было липовым цветом поила – не помогло. Она тогда его сорочку на реку отнесла, положила. Вроде ему легче стало. Она уж думала – вынесли Свирепицу. А в ночь слышит: опять в оконце стучатся. К утру дед и помер. И другие у нас видели – идет из лесу белая такая баба, сама на лыжах, простоволоса, в руке платок красный, толкается помелом, а на помеле – череп…

За разговором хозяйка взглянула на Горыню и вдруг замолчала.

– А это кто с тобой? – осипшим голосом спросила она.

– Где? – Ракитан обернулся. – Да это дочь моя, Горынька. Я ж сказал: с дочерью еду.

– Точно? – Хозяйка села, оставив мутовку в широком горшке. – Точно ли дочь?

До того она видела Горыню на дворе возле лошади, и под открытым небом огромность гостьи не так бросалась в глаза, как в тесноте избы среди привычной утвари.

– Да уж мне ли ее не знать! – Ракитан хлопнул себя по коленям.

– А что она у тебя… великая собой?

– Уродилась невесть в кого! – Ракитан развел руками. – Такая мне судьба тяжкая Недолей напрядена.