Текст книги "В полночь упадет звезда"

Глава 5

Спала Горыня крепко, но тревожно: ей мерещились чьи-то стоны, но очнуться, открыть глаза не было никаких сил. Мелькала мысль – это хозяйка избы поедает отца, а потом за нее примется, – но все тело было сковано оцепенением, веки будто на замок заперты. Она знала, что должна встать и подойти к отцу; с огромным трудом она вставала, шла через избу, пыталась наклониться к нему… просыпалась, понимала, что это ей приснилось, что надо встать по-настоящему, опять поднималась, опять обнаруживала, что и это был сон…

К утру Горыня начала зябнуть – видимо, в избе были плохо проконопачены щели и сквозило. Сколько она ни натягивала кожух, ни старалась подпихнуть полы под себя, чтобы прекратить доступ холоду, ее слегка знобило. Шум разбудил ее окончательно – нечто темное возилось совсем рядом с нею, веяло теплом и запахом дыма.

С трудом разлепив глаза, Горыня обнаружила рядом хозяйку – Затея топила печь.

– Отодвинься – дыму наглотаешься, – велела та, заметив, что Горыня шевелится и поднимает голову.

С трудом Горыня села. Побаливали мышцы и даже кости – при всей своей выносливости, вчера она уж слишком устала. От дыма першило в горле, щипало глаза, но уходить от тепла огня в устье печи не хотелось.

Отец! Вспомнив о нем, Горыня поднялась. Прошла к лавке. Ракитан еще не встал – лежал неподвижно, свернувшись и укутавшись кожухом. Услышав ее приближение, поднял голову.

– Кто здесь? Ты, Горынька? Укрой меня чем – знобит.

– Сейчас печь разгорится – потеплеет, – ответила Горыня, потом взяла свой кожух и накрыла его.

– Неможется мне, – слабым голосом пробормотал Ракитан. – Голова болит… прямо будто не глаза у меня, а два угля пылающих. И за грудиной… Все кости болят… будто леший меня дубиной своей колотил…

Горыня осторожно притронулась к его лбу под спутанными волосами – тот был горяч, как горшок из печи.

– Эй, хозяйка! – Обхватив себя за плечи, она повернулась к Затее. – Неможется отцу моему. Жаром пышет. Как бы не …

Ей вспомнилось Ломовье, тамошний хозяин, натужное дыхание из-за отгорожи, тревожное лицо востроносой бабы… Свернутая сорочка, впитавшая лихорадочный пот – относ, попытка выселить хворь из человеческого тела в лес. Ракитан оставил ту сорочку на пне у дороги, но… Горыню пробило холодом от мысли – Свирепица перескочила с той сорочки прямо в отцову душу!

Она еще раз позвала хозяйку. Та послала ее на двор за дровами, а сама тем временем осмотрела Ракитана.

– Кабы не лихоманка привязалась, – когда Горыня вернулась с охапкой дров, Затея тревожно опустила углы рта. – Надобно ему лежать… Я зелья кое-какого заварю. А ты пока поди коз подои. Умеешь?

– Да что я, по-твоему, и правда лихоманка? – обиделась Горыня.

Взяв ведерко и светильник, она ушла в клеть, где стояла их лошадь и четыре хозяйских козы. Подоила коз, принесла сена из стога в углу двора, вычистила навоз. Привычная работа ее согрела, только очень хотелось есть; зрело нехорошее предчувствие, что отец захворал нешуточно и им придется на какое-то время остаться здесь. А значит, хозяйку надо бы задобрить и работой оплатить приют и заботы.

– Куда молоко? – спросила она, воротившись в избу.

– А в погреб, – Затея помешивала в маленьком горшочке, стоявшем в устье печи. – За клетью увидишь.

Горыня прошла за клеть – над снегом слегка возвышалась крыша погреба. Дверь была закрыта снаружи на прочный засов, чтобы не залез никакой зверь. Отворив ее, Горыня с трудом протиснулась в узкий лаз, осторожно протащила ведро и стала искать, куда бы его поставить. Дверь она оставила открытой; снаружи тем временем чуть-чуть посветлело, можно было оглядеться, хоть и с трудом.

Вот бочонки, видно, какой-то припас, сусек с репой и морковью, связки лука и чеснока. Пахнет кислой капустой и немного плесенью. На полках теснились берестени разной величины, а между ними еще какие-то небольшие темные чурбачки. Протянув руку, Горыня взяла один и вздрогнула – это оказался чур. Потемневший от времени чей-то «дед» с большой бородой и грубо намеченным лицом. Но почему здесь? Горыня ни разу не видела, чтобы чуров хранили в погребе, им место на полочке над столом в избе. Может, какой-то особый, оберегающий припасы? Она поспешно поставила чура назад, но заметила, что на полке таких еще с десяток. У Затеи, конечно, должны быть в доме чуры, но почему здесь? И почему так много? Ни в одном доме Горыня не видела их столько сразу.

Она проверила «дедову кость» за пазухой и немного успокоилась. Как бы ни было, пока она не потеряла своих чуров, чужие не причинят ей вреда.

Когда она вернулась, Затея кивнула ей:

– Я толокна сварила, отца покорми.

Горыня взяла горшочек и ложку. Приподняла отца и усадила, подсунув под спину кожух. Но он с трудом проглотил только две ложки и махнул рукой – больше не буду.

– Ох мне… неможется… – только и шептал он, показывая, что хочет снова лечь.

Горыня уложила его и сама доела толокно. У нее тоже побаливала голова и слегка пробирала дрожь, но заботы отвлекали, да и не привыкла она тревожиться о самой себе.

– Не в силах батюшка в дорогу пускаться, – сказала она Затее, вымыв горшок и ложку. – Ты уж будь милостива, позволь отлежаться. Куда я его повезу такого – помрет в дороге.

Мысль о дороге напомнила ей намерение потихоньку уйти с ночлега, но усталость не дала вспомнить об этом ночью. Оно и к лучшему – уйди она, на кого бы бросила больного отца?

– Да уж куда вам в путь трогаться! – Затея засмеялась над этой нелепостью. – Никуда батюшка твой на белом свете не доедет, на Темный Свет разве.

– Что же с ним такое? – Горыня стояла у печи, где Затея опять что-то варила, и пыталась наконец ее разглядеть.

– Что? – Та усмехнулась и покачала головой. – Свирепицу вы везли, а спрашиваешь, что.

– Как же мы ее везли? Она же, говорят, жена роста огромного, в красном платке и на козьих ногах!

– Не всякий ее видеть умеет! – снова хохотнула Затея. – Чтобы козьи ноги разглядеть – мудрость нужна.

– А ты умеешь?

– Я-то умею! Она мне сестра родная, как не уметь! Вы только показались, я сразу ее у вас на плечах приметила!

– Сестра родная? – Горыня в испуге отшатнулась.

Да куда ж ее встрешный бес занес! Ее охватил ужас, как будто она провалилась в зимнюю прорубь и чувствует, что не сможет выбраться. Прошлой зимой Уенегова молодуха так и утонула – белье полоскала, оскользнулась на мостках… Бежали, пытались ее спасти, но она ушла в воду у всех на глазах. Горыне долго потом мерещилось ее белое лицо и выпученные глаза, полные смертного ужаса.

Но ее-то кто спасет? Никто и не знает, где она теперь. Отец из надежды и опоры превратился в дитя, которое без нее само пропадет.

– Да ты не бойся! – Затея выпрямилась и ласково ей улыбнулась. – Я-то могу с нею совладать. Меня-то она послушается. Только ты смотри – все, что у меня на дворе увидишь и услышишь, не передавай никому!

Горыня промолчала. Нарочито ласковый голос Затеи внушал ей столько же доверия, сколько пронзительное шипение гадюки. Но что она могла сделать? Пока отец не поправится, им с места не сдвинуться. Они оба во власти этой женки, в глухом лесу. Правильно, стало быть, и в Ломовье, и в той второй веси… Своятичах, не хотели их пускать в дома. Свирепица и правда ехала на их санях.

– Но как же так, – обратилась Горыня к Затее, – ведь лихорадка не трогает того, кто ее везет.

– Вот тебя она и не тронула, – хохотнула хозяйка.

– Меня? – Горыня снова обхватила себя за плечи, чувствуя озноб. – Но разве я…

– Знать, тебя она выбрала. Понравилась ты ей. Ты для ее дел-то ох как способна. Ростом велика, могуча… Будто ее сестра меньшая.

– Я ей не сестра! – гневно ответила Горыня, с ужасом понимая, что это все значит – если она везла Свирепицу, то она и погубила отца! – Тебе она сестра, ты с нею и толкуй!

– Вот что! Мы простое средство на первый случай испробуем.

Затея вырвала с головы Ракитана три волоска и ловко связала между собой.

– Ступай к реке, – велела она Горыне, – найди вербу потолще, выбери щель, забей туда волоски и скажи: «Пусть тебя, верба, Свирепица треплет, а отца моего, Ракитана, солнышко греет!» – и так три раза.

Горыня исполнила, как было сказано, но до вечера Ракитану не стало лучше. У него по-прежнему был жар; среди дня он утих, уступив место бурной потливости, и Горыня порадовалась, что зелья и обереги Затеи оказали действие; но к вечеру жар поднялся снова. Ракитан жаловался, что болит голова – во лбу и за глазами, и, пытаясь перевести на что-то взгляд, стонал от боли. Просил, чтобы от него загородили светильник – свет причинял особенное мучение глазам. Много потел, Горыня то и дело обтирала ему лоб и шею. Несколько раз он то засыпал, выпив теплого зелья, но спал беспокойно, во сне постанывал.

В промежутках Горыня исполняла распоряжения Затеи – принесла два ведра воды от уже известной ей проруби на речке, залила березовую золу в бадье, наколола дров, нащепала щепы. После полудня Затея сама ушла куда-то в лес и вернулась только к сумеркам, зато принесла два каравая хлеба, пять или шесть яиц, глиняную кринку и пирог.

– К родне я ходила, вот, угостили, – пояснила она.

– Так ты ж говорила, не любит тебя родня…

– Сестры любят, – Затея с довольным видом улыбнулась. – Может, навестят меня, и ты с ними повидаешься. Много они мне добра делают! Угодишь им – и сама будешь жить хорошо.

«Очень надо!» – подумала Горыня. Потом вспомнила, что Затея назвалась родной сестрой лихорадки, и содрогнулась. Эти, что ли, сестры ее любят? «Их три сестры-лихорадки»… «Только у меня и осталось доброй родни, что две сестры – я из них младшая. Только они меня и любят, только и навещают…» Горыня еще раз содрогнулась. Не забрались ли они с отцом в дом к младшей из трех сестер-лихорадок? Вот попали так попали! Будь речь о ней самой – убежала бы отсюда прямо сейчас. Но отца на руках не понесешь… Уложить его в сани… да нет, помрет он в зимней дороге, и до Своятичей не доедет. И в Своятичах им не обрадуются. Здоровых не пустили на порог, а с больным и вовсе…

Мысль металась, но нигде не находила выхода. Отсюда им не выбраться – и идти некуда. Нигде на свете им приюта не будет.

– А она… Свирепица… – снова обратилась Горыня к Затее, – так и будет… со мной ходить? Или теперь отвяжется?

«Это сюда она хотела приехать? – добавила она мысленно. – Чтобы я ее к родне привезла?»

Затея вдруг обратила на нее такой пронзительный, пристальный взгляд, что Горыня опять вздрогнула. Затея, хоть и уступала ей намного ростом и статью, да и собой была неприглядна – мышь да и только, – но некая сила в ней ощущалась, и сила недобрая.

– Вижу… – Она смотрела не в лицо Горыне, а куда-то за ее плечо, и от этого пробирала дрожь. – Вижу ее, матушку… По нраву ты ей пришлась. Не хочет с тобой расстаться. Уйдешь отсюда – и она за тобой пойдет. Все веси, все городцы по земле Волынской выкосит, выметет.

– Но что же делать? – воскликнула Горыня. – Я вовсе ее возить не хотела! И не трогала ничего, что ей оставили…

Ей вспомнилась синяя шапка на лисе – та выпала у Ракитана из-за пазухи, когда он снимал кожух, и он положил ее к себе под изголовье.

– И не приходила к нам белая женщина, и не клала никаких условий… – продолжала она, отгоняя мысль о шапке.

– Да ведь есть нечто, – Затея прищурилась, будто заглядывая ей в душу, – сама ты знаешь. Отчего отец тебя среди зимы из дому увез? А? Знает ведь, что завладела тобой неведомая сила. С самого рождения она тобой владеет, оттого тебе ни в чем счастья-доли нет. Ведь верно?

Горыня опять обхватила себя за плечи, стараясь побороть ужас, но чувствуя, как он одолевает. Затея знала о ней больше, чем она сама. Ведь правда! С самого рождения ей ни в чем счастья-доли нет. Мать умерла, едва родив, ее последний вздох пришелся на Горынин первый. И люди знали, что с нею неладно, оттого и сторонились. С первого взгляда видно, что не человек она, не как все! И Нечай… Даже Ракитан, хоть и невеликого ума человек, это чуял в ней – и попытался от нее избавиться, убрать это зло из своей жизни. А оно не отпускает… Завело его в эту глушь и грозит совсем сгубить…

– Недобрая суденица при рождении к тебе явилась, недобрую судьбу напряла, – продолжала Затея. – Так ее нить за тобою и тянется. Никто из людей тебе не поможет, только я… да сестры мои.

– Вы суденицы, что ли? – вырвалось у Горыни.

– Может, и суденицы, – Затея хохотнула. – Ты верь мне. Я тебе пропасть не дам. Может, еще будешь и ты нам сестрою, тогда и горе-злосчастье от тебя отвяжется.

Горыня села на лавку, все еще обхватив плечи – как будто только так она и могла себя удержать от окончательной гибели. Затея, похоже, пытается ее утешить и подбодрить. Предлагает помощь и даже родство. Но не радовала Горыню ее доброта. Неужели ей среди добрых людей места не осталось и никто, кроме этой вот странной лесной женщины, не захочет посчитать ее своей?

Правда, что ли, от мамонта подземельного она родилась?

Попытать бы сейчас бабку Оздраву… Может, та больше знала, чем говорила. Но хотя Горыня провела вне родного дома всего одну ночь, ей казалось, что она покинула его года три назад. Все былое, оставшееся за горами и лесами, затянуло туманом. А будущего не было – был только этот вот дремучий зимний лес за тыном.

* * *

Горыня не заметила, как прошел этот день, и, когда стемнело, стало казаться, что все еще длится тот первый вечер. К ночи жар у Ракитана усилился. Теперь он непрерывно разражался сухим кашлем и при этом постанывал от боли в груди. Лицо и шея у него сильно покраснели, он то мерз, то потел – Свирепица трепала его без жалости, оправдывая свое имя. Затея хлопотала, заваривала какие-то травы, шептала над ними, поила Ракитана, но он от слабости мог сделать лишь несколько глотков.

– Эх, жаль, зима на дворе, – сказала Затея. – Никакого хорошего средства не найдешь!

– А что нужно? – Горыня с надеждой вскинула голову.

Так есть какие-то хорошие средства?

– Лучше всего бы жабу! Коли кого лихорадка треплет, то надобно ему жабу поцеловать и прочь пустить – лихоманка непременно с жабой уйдет! Еще хорошо лягушку в тряпочку завязать и на шее три дня носить. Или ночницу под мышкой – она верно лихорадку прочь уносит. Еще рака – рак пятится, и хвороба с ним от человека пятится. Или рачьи глаза истолочь и дать выпить…

Горыня поморщилась от перечня этих лечебных средств, но Затея была права – где же зимой найдешь жаб и лягушек? Жаба его уже сама поцеловала, подумала Горыня, вспомнив вчерашнее. Не от того ли он и расхворался так?

Она не смогла бы объяснить, чем ей так не нравится Затея. Лицом та не походила на жабу. Самое обычное лицо, невзрачные черты – глубоко посаженные глаза, тонкие бесцветные брови. Где хочешь таких баб найдешь целый пучок. Держится живо, бойко, приветливо, но эта приветливость холодна, притворна, а в ее коротком, деревянном хохоте прорывается бессердечие, черная дыра вместо души. Лучше бы тут сидела сварливая горбатая бабка, какими чаще бывают лесные ведуньи – не так было бы жутко.

– А вот что у меня есть! – О чем-то вспомнив, Затея полезла в скрыню, долго там рылась и вытащила нечто вроде ожерелья из гремящих белых орехов. – Вот! Головы змеиные! Девять змей, на Ярилин день взятых! Это тоже средство верное!

Она надела змеиные головы Ракитану на шею; он лишь слегка пошевелил веками. Потом Затея извлекла еще одну змеиную голову и через нее процедила для Ракитана питье – отвар какой-то травы. Отвар он выпил, но за весь день он ничего не съел, слабо отмахивался при виде горшка с толокном.

– Вот еще что есть! – Сходив в погреб, Затея принесла горшочек, обвязанный засаленной тряпочкой. – Сало ежовое!

– Что? – Горыня о таком и не слышала.

– Сало ежовое! Из ежа вытопленное! Надобно хворого этим салом намазать – у ежа колючки, Свирепица прикоснется к нему – потрепать, наколется и уйдет!

Горыня помазала отцу вонючим ежовым салом шею и грудь, сама потом долго отмывала руки. Она хотела смотреть за ним всю ночь, но заснула, сидя на полу и привалившись к лавке. Ей тоже немоглось: побаливала голова, ныли суставы. Она просыпалась от отцова кашля, вставала, вытирала ему лицо и шею, предлагала питье – горшочек стоял в печи, – страдая от того, что больше ничего не может сделать. Подумала, не сделать ли относ, как принято было изгонять лихорадку, но вспомнила, как мало толку от этого бывает. Может, выбросить к лешим ту синюю шапку? Да ведь поздно – лихорадка уже не в шапке…

Ни разу еще в ее жизни не было ночи тяжелее. Даже та первая ночь после смерти Нечая прошла легче – тогда Горыня еще не осознала, что привычная жизнь закончилась навсегда. Казалось, сама боль в ее теле порождена тоской, отрывом от дома, от своих. «Дедова кость» у нее за пазухой не могла помочь Ракитану – это были не его чуры.

И надоумил же его какой-то навец ехать в Волынь! Горыня не сомневалась, что сама болезнь отца возникла из-за того, что он покинул дом и пустился в чужие края, полные невидимого зла. И ехали-то недолго – а заехали прямо на тот свет, в темный лес, к младшей из трех лихорадок, и оставалось только ждать, кто одолеет: злыдня или Ракитанова доля.

Очнувшись от очередного приступа тяжкого сна, Горыня почуяла, что уже утро. Отец тяжело дышал, в груди у него что-то сипело, с губ рвались слабые стоны. Не то он спал, не то был без памяти. С трудом сбрасывая с себя оцепенение, Горыня встала, перечесала косу, умылась. Ее будто держали невидимые путы, и для простых движений приходилось напрягать все ее великанские силы. Не будя хозяйку, она растопила печь, поставила варить замоченное с вечера толокно и пошла к козам.

Когда она вернулась, убрав молоко в погреб, Затея уже встала и кормила Ракитана толокном. Утешала его, приговаривала, что вот-вот он станет молодец молодцом. Как ни мало Горыня ей доверяла, однако не могла не испытывать благодарности и надежды. Может, Затея и впрямь родная сестра лихорадкам, но кто же, как не она, сможет уговорить их выпустить жертву из когтей!

– Я за Ракитанушкой пригляжу, – сказала ей Затея, – а ты вот что, поди-ка белье вымой. Ему бы надо сорочку давно переменить, а у меня нет чистых. Санки возьми в клети, там же и бадья дубовая.

Проворно встав на лавку, Затея повыкидывала с полатей целую груду разного тряпья. Горыня собрала его в охапку и понесла в клеть. Нашла дубовую бочку с камнями на дне, поставила на санки, засунула туда белье и поволокла уже знакомой тропой к проруби. Набрала в лесу сушняка, развела костер, накалила камни, побросала в налитую водой бочку, чтобы нагреть воду, насыпала туда истертого гриба-трутовика, стала толочь белье. Приглядываясь, удивлялась: ну, женские сорочки и рушники – понятно, но мужские рубахи тут откуда? Детские? Все они были разной величины, и широкие, и маленькие, хотя никаких следов мужчин или детей в Затеиной избе Горыня не приметила. И видно, что работа разных хозяек – по-разному спрядено, по-своему выткано и сшито.

Постой, Затея ведь сказала… три года назад овдовела, пять лет замужем побыв… или наоборот. Троих вроде детей родила, но все померли… Что же она – три, пять лет хранит мужнины сорочки? Детские? Но вот эта, – Горыня вытащила одну, из тонкого беленого льна, источающую пар на холодном воздухе, – на десятилетнего пошита. Не могли Затейкины дети быть такими, если она вышла замуж, так или иначе, восемь лет назад! При всей неосведомленности Горыни в этих делах считать-то она умела не хуже всякого другого.

Умаявшись, она села на бревно у костра и протянула озябшие ладони к огню. Голова кружилась, щемило живот – она не сразу поняла, что от голода. Мысленно Горыня не могла найти себя в мире, понять, кто она и где. Восемнадцать зим все было ясно: она – дочь Ракитана и Медовы из веси Волчий Яр, Лужской волости, Волынской земли. Но прежняя жизнь ушла за тридевять земель. Горыня могла припомнить всего два дня вне дома – первый они с отцом провели в дороге, побывали в Ломовье и в этих, как их… Своятичах, второй прожили у Затеи, сегодня третий. Отец лежит больной, а она трудится на Затеином хозяйстве, отплачивая за гостеприимство. Но в то же время Горыня знала: еще тысячу, две тысячи таких же дней она просто забыла, а на самом-то деле ушла из Волчьего Яра много лет назад и там ее уже никто не помнит. Бабка Оздрава небось давно померла, Лисича, Червена и даже мелкая Чарунька вышли замуж, народили детей, постарели, растеряли зубы…

Нет, но отец не может годами лежать больным, не выздоравливать и не умирать! – внушал ей разум. Может, отвечало ему некое чувство, что выше разума. В таком месте – может. На том свете нет времени. Поэтому она, молодая еще девка, чувствует себя усталой, весь день клонит в сон, и поясница у нее ноет, как у старухи. Здесь не живут и не умирают, а находятся на меже того и другого, как нынче Ракитан. Бесконечно долго. И вот эта бесконечность, неподвижность тоски и отчуждения настолько угнетала Горыню, что она чуть не заплакала. Но сдержалась, да и слезы быстро высохли. Она уже не бабкина внучка, которую есть кому пожалеть.

Сложив в бадью выполосканное в проруби белье, Горыня еще немного погрела руки, загасила костер и потащила санки по тропке домой, то есть к Затеиной избе. Ворота оказались заперты, и она постучала. Вскоре выскочила Затея, с кожухом на голове, и сразу сделала ей знак молчать.

– Иди сюда скорее! – знаками призывая за собой, она увела Горыню в клеть. – Побудь здесь покуда.

– А белье развесить?

– Потом развесишь, как я скажу. А пока сиди тихо, как мышь, и на двор не суйся. Гости у меня, тебе их видеть не след! – строго добавила она, отвечая на удивленный взгляд Горыни. – Не всякий таких гостей увидеть может и живым остаться!

– А как же отец? – вскинулась Горыня.

– Он… спит он, не видит никого. Да они скоро уйдут. Смотри у меня!

Строго погрозив пальцем, Затея ушла в избу. Горыня распахнула кожух, развязала платок. В голове гудело, отчаянно хотелось прилечь – да хоть на козью подстилку, лишь бы голову преклонить. В мыслях рисовались какие-то жуткие чуды, пришедшие к Затее в гости. Мохнатые морды… Мертвые кости. Как в той глупой сказке Голованихи…

А что если это те самые сестры-лихорадки?

От этой мысли Горыню пробила дрожь. Что означает их появление? Они пришли утащить с собой отца? Или Затея уговорит их оставить его в покое? Горыня разволновалась по-новому. Пусть бы так и было! Ведь она старается, по двору работает, белье стирает…

Снаружи послышались голоса. Горыня метнулась к двери и выглянула в щель. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть Затею в ее кожухе и двоих гостей – мужика и бабу. Одеты они были обыкновенно, как любые весняки, и ни на леших, ни на лихорадок не походили.

– Так ты уж порадей, Затеюшка! – говорила на ходу баба. – Не поможешь, все пропадем! Уж и чуры нас покинули, горемычных, остались мы, беззащитные сироты!

– Да я ж вам растолковала, правда, Потёма? – утешала ее Затея.

– Уразумел я все! – заверил мужик. – Сковать крюк железный, вокруг веси в полночь обежать, у околицы зарыть!

– Да уж очень мы напугались, – твердила баба. – Вот такая жена, вся белая, простоволосая, как лук натянет, как стрелу метнет – у нас в оконнице застряла, не вытащить! А у нас и чуров-то нет, некому нас оборонить от злыдней…

– Сделаете, как я сказала, не придет она больше!

– Ты уж за нас порадей…

– Относ не забудьте! Без относа не усмирить ее!

– Да уж не забуду! Хлеба каравай, меда горшок, на сорочку тонкого полотна!

– Нынче же отнеси.

– Отнесу, мать-земля!

Наконец Затея выпроводила гостей и закрыла ворота. Горыня села на солому возле коз и притворилась дремлющей. Никакие это были не чуды и не лешии. Обычные мужик с бабой. Они чем-то были напуганы… Какая-то белая простоволосая баба пустила стрелу им в оконце… А Затея учит их ограждать все селение… Они видели ее же, Свирепицу. Вспомнив слова Затеи, Горыня оглянулась за плечо, но там была только коза, серая с черным на спине. Значит, не всегда Свирепица сидит в этой избе с нею? Или это другая – их же три сестры?

Мысли путались. В этом месте все не так, все нити перепутаны, время перемешано… И здешние жители легко могут быть разом в нескольких местах.

Но есть ли обычный мир за пределами этого леса? Тот самый, где павечерницы и простые живые люди? Или Темный Свет простирается во все стороны на три года пути?

Вскоре пришла Затея и позвала ее в дом. О гостях она не упомянула, и Горыня не стала спрашивать. Куда больше ее волновал отец. Лучше ему не стало: по-прежнему жар, хриплое дыхание. Он был красен и не похож на себя: кожа обтянула череп, закрытые глаза ввалились. Горыня тихонько окликнула его, но он, похоже, не слышал.

От вида этого лица жесткая рука стиснула сердце. Горыня ощутила себя на самом краю проруби – еще немного, и соскользнешь в черную воду. Отец не любил ее – какая уж любовь, если надумал в челядь продать! А она сама просто покорялась ему, чувствуя себя виноватой в своей несуразности. Он же отец, как еще? Если его не будет… Она останется здесь. В глуши того света, совсем одна!

– Затея! – окликнула она. – Ты погляди на него! Совсем батюшке худо!

– Да уж не хорошо! – Затея бросила на Ракитана беглый взгляд. – Давит его Свирепица.

– Так сделай что-нибудь!

– А вот мы сейчас его медвежьей шерстью покурим! Это средство верное!

Горыня вздохнула, подумав, что отец уже весь с ног до головы в этих «верных средствах», одно другого сильнее – то головы змеиные, то сало ежовое… Будь она Свирепицей, давно бы сбежала без оглядки!

Затея взяла из печи горящих углей на совок, бросила на них клочья медвежьей шерсти – небось в лесу набрала, на стволах сосен, об которые медведь чесал спину, – и стала ходить с ними посолонь вокруг Ракитана, нараспев проговаривая длинный-длинный заговор: про море-окиян и остров Буян, где на белом камне сидят семьдесят семь старцев. Как шли мимо них двенадцать сестер-лихорадок, как старцы подвергали их строгому допросу об их именах и путях, а потом насылала на них черного зверя медведя, чтобы прогнал их на сыр бор, на серое болото, на корчевое пенёвье, на мхи, на темные луга, на сухие леса, на гнилые колоды…

Горыня с трудом разбирала слова: от вони паленой звериной шерсти она раскашлялась, раскашлялся и Ракитан, сама Затея тоже чихала, прижимая к носу рукав, как мышь под веником.

– Там вам гулять, красова…ти… аапчхи! … ся… чхи!

Но хоть средство было не из слабых, Ракитану от него как будто стало еще хуже. Он дышал с таким хрипом, со стоном, что Горыня содрогалась.

– Можно ее попугать еще, – рассуждала Затея. – Взять горшок с водой ледяной и над головой его разбить. Или взять веревку толстую, девять узлов завязать, бить его той веревкой и приговаривать…

– Куда уж его бить, он и так чуть жив! – в возмущении воскликнула Горыня.

– Да не человека бьют, лихорадку! А вот еще – накроем-ка мы его корытом! – обрадованная новой мыслью, Затея подскочила. – Неси скорее!

Горыня принесла из клети большое корыто, в котором хозяйка, видимо, мылась, поскольку бани у реки Горыня не заметила. Вдвоем они положили перевернутое корыто на Ракитана, так что он почти скрылся под ним. Хозяйка принялась за новый заговор: как Свирепица приходит на двор, стучит у окна, спрашивает, здесь ли Ракитан, ей отвечают, что нет, она заходит, ищет его по всему дому, не находит… Говоря за Свирепицу, она гудела и подвывала, и выходило так убедительно, что Горыня невольно жмурилась и втягивала голову в плечи.

– Ох мне! – обычным своим голосом сказала вдруг Затея остановилась. – Я ж с вами дело важнейшее забыла! Ты сиди, а я пойду!

– Куда ты пойдешь? – Горыня встала.

– Не далеко, да и не близко, до ночи обернуться мне надобно!

– А отец?

Затея развела руками и схватила свой кожух. Горыня не стала ее удерживать. Ей было страшно оставаться с отцом одна – она-то что может? – но и от присутствия Затеи большой пользы уже не было. Еще какую-нибудь гадость придумает – с ежом и ужом целоваться!

Когда Затея ушла, Горыня сняла с отца корыто. Теперь он дышал, будто отрывал воздух кусками. Она положила руку ему на грудь – там что-то скрипело. На глазах у Горыни закипели горячие слезы – она видела, что надежды почти нет. У него уже и лицо не лицо, а будто череп… Тот самый, что Свирепица носит на палке…

– Да где же ты? – заорала Горыня во всю мощь, дико озираясь. – Где ты, жена роста огромного, распояса, простволоса! Покажись! Ужо я тебе! Я тебя не боюсь!

Если бы негодяйка показалась на глаза! Горыня чувствовала не страх, а только ярость. Она бы бросилась на нее, схватила своими сильными руками, скрутила в бараний рог! Должна же для чего-то важного пригодиться ее рост и мощь, из-за которых она всю жизнь была всем чужой!

Но Свирепица не вышла. Было тихо, мигал огонек светильника на столе, дрожали черные тени на стенах, хрипел Ракитан.

Горыня села к нему и взяла его руку. Рука была горячей, влажной и какой-то очень мягкой, будто и не мужская.

У отца задрожали веки. Горыня наклонилась ниже. Ракитан открыл глаза, и она встретила его взгляд.

– Батюшка! Родной… – у нее осел голос. – Держись, родимый! Все средства верные… Должно же хоть что-нибудь помочь!

Он слабо пошевелил губами, но даже если и пытался что-то сказать, разобрать Горыне не удалось. В глазах его было чувство, которого она никогда еще не видела – жалость. Кого он жалел? Себя, понимая, что умирает? Или ее – единственное свое детище, которое он завез на край света, в зимний лес, и вынужден здесь бросить в руках нежити, как тот старик из сказки?

Ракитан опять закрыл глаза. В груди у него захрипело, он приподнялся, будто силясь высунуться из заливающей его воды… и замер. Черты лица расправились, как будто ему наконец-то полегчало. Даже мелькнула мысль, а может, Свирепица насытилась и ушла?

Горыня смотрела на отца, пытаясь уловить дыхание. Но было тихо. Она хотела нащупать на шее бьючую жилу, но рука так дрожала, что ничего не удавалось. В глазах плыло, а мысли скручивались, как белье, когда его выжимают.

«Уж ты скажи, да родной батюшка, уж ты куда да снарядился?» – сам собой запел в ней чей-то голос, женский, тонкий и незнакомый. Запел, будто старался вернуть, воротить уходящего.

Она и правда чувствовала недоумение – только что ее отец был здесь, он страдал, боролся за жизнь… а теперь его уже нет. В его лице появилась расслабленность – борьба сменилась покоем. Какой-то частью сознания Горыня понимала, что случилось – отец умер, она теперь полная сирота. Но будто что-то держало ее за горло и не давало прорваться наружу ни плачу, ни причитанию.

* * *

Смерть – это дальний путь для ушедшего и много работы для оставшихся. Вернулась Затея, плюхнула на стол каравай хлеба в рушнике, горшок с чем-то – потом оказалось, что с медом, – сунула на полати свернутые десять локтей полотна и запричитала. Причитала она хорошо, сразу было видно умение. Прерываясь, велела Горыне натаскать из стога сена, расстелить на полу, накалить в печи камни и опять нагреть в бочке воды – обмывать тело, пока не окоченело. Одели покойника в чистое – порты и рубаху из выстиранных Горыней, и хотя на морозе одежда еще не высохла полностью и пришлось ее досушить у огня, даже Горыня понимала, что мертвому уже не будет холодно.