Текст книги "В полночь упадет звезда"

– Ох, а это что? – Затея вдруг наклонилась и подняла что-то с пола.

Горыня глянула на нее и по привычке сунула руку за пазуху – она выронила «дедову кость», пока неловко возилась с отцовским телом.

– Это мое, – она забрала клубочек у Затеи и сунула назад. – Бабка мне дала. Сказала, в чужом краю оборонит, верный путь укажет… – Голос у нее задрожал, опять показались слезы. – Батюшку только… не уберег…

– Завтра краду приготовим, а ты пока спи, сил набирайся, – сказала Затея и подала ей горшочек. – Выпей, легче уснешь.

Горыня выпила теплый душистый, чуть горьковатый отвар и без сил рухнула на свой постельник. Отец, в чистой одежде и с причесанными волосами, лежал на прежнем месте, но больше не нужно было к нему вставать, прислушиваться к дыханию… Горыня и хотела быстрее заснуть, но слезы текли от болезненного чувства одиночества. Казалось, вот теперь она достигла дна той пропасти, в которую летела. Некому больше вывести ее из леса дремучего во чисто поле. Она осталась здесь совсем одна, беспомощная и беззащитная перед владыками этого мира.

Что если и правда она приманила Свирепицу, привезла ее на себе? Или отец сам виноват, что взял ту шапку… или относ из Ломовья? Или только Недоля, что напряла им несчастливую нить? Каждая мысль причиняла боль, но не указывала никакого выхода.

Перед закрытыми глазами носились какие-то лица, в ушах звучали голоса. Горыня то проваливалась в черную глухую тишину, то начинала разбирать какие-то звуки. Сны путались, наплывали один на другой. Мелькнул огонь во тьме; кто-то склонился над нею, и она смутно увидела лицо Затеи, потом еще одной женщины. И тут же они пропали.

– Дубки зеленые, пеньки молёные! – с изумлением воскликнул незнакомый голос. – Вот это девка! Одеть ее в белое да косу распустить – я б сама решила, что это она доподлинно и есть!

– А подумай, в какую весь ее пустить – там все разом порты намочат со страху! – засмеялся голос Затеи.

– Что ж ты делать с нею будешь? – Второй голос казался постарше Затеиного и говорил тише.

– Себе оставлю. У них родни никого нет, идти ей некуда.

– Да как же ты ее прокормишь? Ей целого быка на один присест надобно!

– Относы нынче у нас хорошие, – Затея опять засмеялась, – что ни день, то каравай! Приходили ко мне – Потёма со своей бабой, пирогов принесли, яиц, сала, окорок притащили! Только, говорят, избавь от беды. Я их научила крюк сковать да относ отнести. Вон, забрала уже. Полотно хорошее, беленое! Тебя дожидается – твоя добыча! Она девка дельная, на любую работу ловка. А если, как ты говоришь, придется нам в путь-дорогу трогаться, то и в пути она нам хорошо послужит. Там и к делу ее пристроим. От Добрушки толку мало – не пускает ее тот шиш никуда, а мне сказал, еще раз подойду к двору – удавит, колота́ его возьми! Никакой воли ей не дает, она уж мне сколько раз плакалась. Да я ей дала кой-чего, как она в последний раз прибегала! Скоро он, проклёнуш, присмиреет…

Вязкая тьма затягивала Горыню, голоса отдалялись, она больше не разбирала ни слова непонятного разговора. Огонь погас.

Очнулась она с чувством, что ей нужно вставать и приниматься за какую-то важную работу, но не могла вспомнить какую. Отец… Он болен, надо за ним смотреть… Горыня стала приподнимать тяжелую, как камень, голову, еще не имея сил открыть глаза, и тут вспомнила. Отец умер. Вчера.

Не может быть. Это был страшный сон. Она села, закрывая лицо руками. Она боялась убрать руки, взглянуть на белый свет – на ту тьму, что вокруг, – боялась того, что ее там ждет. Где она? На том свете. На самом-самом дне… Там, где живут сестры-лихорадки. Вчера она видела их! Нет, не вчера, а ночью. Они приходили… Одна была похожа на Затею, другая – постарше. Они радовались богатой добыче, что столько животов человеческих сгубили. Они и отца сгубили. И про нее, Горыню, что-то говорили… Видно, наметили ее в новую добычу себе. Ну и пусть. Куда еще ей деваться, куда идти?

Наконец Горыня, услышав поблизости шум движения, разлепила глаза. Голова болела, мышцы ныли. Затея уже встала и зажгла светильник. При свете было видно неподвижное тело на лавке. Оно лежало точно так же, как его оставили вчера, и эта нерушимая неподвижность сама говорила о том, что случилось. Сколько ни причитай, ни призывай родимого батюшку встать-пробудиться, взглянуть на свое чадо милое – не встанет он, тьма его очи навек заволокла.

Из глаз Горыни потекли слезы. Вот что значит «слезами умываться», мелькнуло в голове. Сегодня мысль об этой смерти ранила ее даже сильнее вчерашнего – ночь прошла, но не унесла с собой этот ужас.

– Давай-ка, поешь да за работу принимайся, – сказала ей Затея. – Не век же ему так лежать. Возьми топор да ступай за дровами. Будем на краду класть, а там уж я прах до весны приберу.

В это утро она расщедрилась – выдала Горыне на завтрак хлеба, сала, печеных яиц, меда. Поначалу кусок не лез в горло, но, едва начав жевать, Горыня осознала, как голодна. Все эти дни еды ей доставалось мало, и хотя заботы отвлекали, она ослабела. А силы ей понадобятся.

И она совсем одна! Погребение – это дело для всего рода, всей веси. Собираются старухи обмывать и обряжать покойника, мужики кладут краду, потом ее поджигают, потом поминальный пир, потом собирают прах и насыпают над ним могилу… И все это она должна сделать сама, с одной Затеей! Чужой, опасной женщиной, которой она доверяет не больше, чем ужу и ежу!

Мысль сама собой обратилась к дому, понеслась в Волчий Яр. Умри Ракитан дома – сейчас тут распоряжались бы бабка Улюба, Оздрава, Ивина, Голованиха и другие сведущие женщины. Ей бы оставалось только причитать по отцу, и то ей бы подсказывали, когда это надо делать, а когда прекращать. У нее ведь это «первое горе», первая ее настоящая встреча с Темным Светом!

Если бы можно было оказаться дома! Горыня представила, как везет на санях тело отца назад по Луге, как привозит в Волчий Яр… И что дальше? Как на нее посмотрят люди? Несколько дней назад она, убив человека, уехала с отцом… и возвращается с его трупом! Да скажут, что она и отцу родному шею свернула! И не оправдаешься – не Затею же с собой в видоки звать!

Горыня помотала головой. С таким грузом воротиться домой она никак не сможет. И с самой вестью о Ракитановой смерти – тоже. А значит, в Волчий Яр ей путь закрыт. Даже раздобудь она где-то семь гривен, ради которых Ракитан пустился в путь, в прежний круг ее не примут. С таким злосчастьем только в лесу и жить.

– Ступай, ступай! – торопила ее Затея. – День-то короток. Я покуда ему сряду приготовлю. У вас с собой-то добра немного, я уж из своих пожитков снаряжу Ракитанушку, чтоб перед дедами было не стыдно…

Поточив Затеин топор, Горыня отправилась в лес. Весь день она рубила сухие деревья и таскала сушняк. Уже два-три лета она порой делала такую работу, когда кому-то требовалось расчищать в лесу делянку под новый пал[20]20
  Пал – участок леса, выжигаемый для обработки при подсечно-огневом земледелии.


[Закрыть], и к топору ее рукам было не привыкать. За один день, конечно, всего не успеть, да и слаба она была сейчас. Голова кружилась, поясница побаливала, во лбу ломило, сердце сильно колотилось, и то и дело приходилось присаживаться на бревно передохнуть.

Готовые дрова она при помощи своей лошади перетаскивала на поляну, указанную Затеей. Но только на второй день удалось выложить краду нужной величины, в половину человеческого роста, переложив поленья мелким сушняком и щепой.

Взяв тело отца на руки, Горыня перенесла его на краду, укрыла кожухом из запасов Затеи. На голове его была та синяя шапка на лисе. И впрямь он в ней хорош – будто жених… Сколько лет Ракитан жил вдовцом, не искал невесты – и вот его самого нашла невеста, от чьих объятий, раз уж она тебя выбрала, не отобьешься… Сам ее подарочек принял.

Крада долго не разгоралась, Затея несколько раз поджигала щепу и бересту, подсунутые под разные углы, но наконец смолье запылало, повалил густой дым, и постепенно огонь охватил всю кладку. Горыня и Затея отошли к деревьям, глядя на пламя. Сперва пахло обыкновенно – горящими сосновыми дровами, а потом пошел другой запах, знакомый Горыне по прежним погребениям в Волчьем Яру. Запах горящей мертвой плоти… Вот и все, нет у нее больше отца. Завтра Затея соберет прах в большой горшок… но с прахом уже не поговорить. Не услышит она ворчания, привычных попреков, жалоб и сетований – всего того, что прежде наводило на нее тоску, а теперь стало дорого. Не увидит она его блекло-голубых глаз, рыжеватых волос… Какой ни был – другого отца ей взять негде. На Осенние Деды накрывают стол, кладут ложки для невидимых гостей – для умерших, что придут проведать живых. На Весенние Деды живые сами ходят к ним в гости на жальник, и они всей семьей ходили на могилу к матери, с пирогами, пивом и яйцами. Но куда она, Горыня, теперь пойдет к отцу? Его могила будет в этом лесу.

И откуда она пойдет? Где ей самой теперь место? И невольно зрело ощущение, что и ее место теперь здесь, возле единственной родной могилы. Где еще ей хоть кто-то рад на белом свете?

Затея расстаралась и устроила поминальный стол куда лучше, чем Горыня от нее ожидала. Сварила кашу с медом, напекла блинов, выложила сало, козий сыр, хлеб, даже часть копченого свиного окорока. Горыня удивилась: козы и куры у Затеи были, но свиней она не держала, откуда же окорок? Смутно помнилось, будто совсем недавно кто-то упоминал окорок… но кто? Может, ей приснилось? Несмотря на сильный голод, Горыня принялась за него осторожно: Оздрава рассказывала, как лешии угощают случайных гостей свининой, а на вкус оказывается мох зеленый. Но мясо было как мясо, немного полежавшее, но настоящее.

– Ешь, ешь, родненькая! – ласково угощала ее Затея. – Сил набирайся. Нам, может, долгая дорога вскорости предстоит.

– Какая еще дорога?

Горыня подумала о дороге обратно – в Своятичи, потом в Ломовье… Мысль эта в ней вызвала и радость возвращения в белый свет, и испуг – с вестью о смерти отца белый свет ее не примет.

– В края далекие и неведомые! – с важностью ответила Затея. – Жила я здесь поживала, да нашлись злые люди, гибели мне хотят. Думали мы с моими сестрами да надумали: снимемся с места и поищем себе житья привольного. Совсем уж было мы собрались, да я вот думаю: как же мне тебя, сироту, одну на белом свете оставить? Не могу я так, изболится мое сердце! И сестре старшей я про тебя говорила, она согласна тебя принять. Станем мы тебя учить, в нашей хитрости чародейной наставлять. Будешь послушна да прилежна, сделаем тебя чародейкой мудрой и могучей, сами дубки зеленые перед тобой преклонятся!

Горыня не отвечала, пытаясь уловить смутные воспоминания, которые в ней вызвала эта речь. Сестра старшая… Ведь и правда, одну-две ночи назад ей снилось, будто Затея разговаривает с какой-то женщиной… и речь шла о ней, но Горыня не помнила, в чем там было дело. Дубки зеленые… Этот образ был связан с негромким, похожим на шелест, немолодым женским голосом.

Но что же это выходит – теперь Затея и ее загадочные сестры и будут для Горыни новой семьей? Обрадовалась она этому гораздо меньше, чем полагается бесприютной сироте. Еще бы те еж и жаба пришли да стали к ней в родню набиваться, звать к себе жить – на сухие леса и зеленые мхи. Неужели она так уж себя запятнала, что иного места ей и нет?

Круглодолье! Бабкина родная весь, куда та велела ей идти, тайком отстав по дороге от отца. Назад в Волчий Яр ей нельзя, но в Круглодолье не знают о ней ничего дурного – ни про Нечая, ни про Ракитана. Можно просто сказать: мол, отец умер, осталась я полная сирота, приютите меня, родня же. Не прогонит ее родной брат бабки по матери только за то, что уродилась ростом с бортевую липу!

– Благо тебе буди за ласку и заботу, – с усилием выговорила Горыня, – но только мне надобно завет исполнить…

– Какой-такой завет?

– Бабка моя, как в путь меня снаряжала, велела идти к ее родне. К чему мне твоим сестрам на шею садиться, когда у меня кровная родня есть. «Старый вуй» и вся чадь его.

– Не приживешься ты в той чади! – с жалостью ответила Затея.

– Почему это? – Горыня с вызовом взглянула на нее, но в груди похолодело от уверенности в голосе Затеи.

– Проклятье на тебе! – прошептала Затея, наклонившись к ней через стол, хотя они были здесь только вдвоем. – Знаешь, откуда самые сильные чародейки берутся?

– Откуда? – с опаской спросила Горыня.

– Из тех дочерей, что своими родителями прокляты!

– Я не проклята! – воскликнула оскорбленная Горыня и чуть не вскочила, но вспомнила, что это отцов поминальный стол.

– Твоя мать умерла, когда тебя рожала – это ли счастье? Зима твоя восемнадцатая кончается, а кто тебя замуж взял? Чуют люди, злой судьбы опасаются.

Горыне вспомнился сбежавший жених – Нечай ее попрекал этим. Сам предпочел уйти в чужие люди, лишь бы не связываться с нею…

– И тот парень, – Затея хитро прищурилась, будто насквозь видела ее мысли, – что ты прямо на павечернице кулаком насмерть убила. Отчего тебя родной отец решил в Волынь свезти да в челядь продать? Это ли не проклятье? Поди к той родне бабкиной – и она не за тридевять земель, раньше или позже и дотуда дойдут вести. Не будет тебе там доброй жизни с такой долей.

– Вовсе не кулаком… – прошептала Горыня, в растерянности от того, что Затея, оказывается, так много знает.

Откуда? Наворожила? Куды невидимые нашептали? Вспомнилось, как в первый день, пока Ракитан был еще в себе, Затея кормила его толокном, поила зельями, хлопотала. А Горыня не всегда сидела в избе. Отец мог ей рассказать. Он ведь был и по-своему хитер, и прост, как дитя: ища сочувствия, поверил Затеиным ласковым речам, льстивым глазам, и рассказал ей всю повесть о неудалой своей дочери.

– Не будет тебе жизни в той родне! – внушала ей Затея. – А у нас – иное дело. Мы сами не очень-то счастливые, – она вздохнула и подперла щеку рукой; Горыня взглянула ей в глаза и увидела в них, чуть ли не впервые, искреннее чувство – печаль и тоску. – Мне самой от роду счастья не было. И у меня ведь мать умерла, пока я еще и косу не плела, да мой отец был не чета твоему. Твой-то тебя одну лелеял, а мой через месяц новую жену привел! Ох и приняла я горя от мачехи! Что ни год – у нее дитя, а я их ночами качай, пеленки стирай, следи за ними! Мне десяти лет не было, меня уже зимой на прорубь гоняли их пелены и сорочки замаранные стирать! А кормили – кусочек хлебушка, с мою ладошку, дадут на весь день, и живи как знаешь! Летом хорошо – кореньев можно набрать, рогоза, сныти, заболони сосновой, высушишь тайком на солнышке, истолчешь, водой разведешь – вроде и сыта. Зимой худо мне приходилось. Да и мачеха все шпыняла меня – боялась, объем ее воронят. Померла она, своя же злоба ее удавила – а пеняли на меня, болтали, я ее извела, черным глазом сгубила… Хорошо, нашлась одна добрая душа…

Затея осеклась, и Горыня снова насторожилась. До этого она было пожалела Затею, порадовалась, что хоть от мачехи отец ее саму избавил – хоть и не ради любви к дочери, а из опасений новой неудачи.

– И сестре моей, Добронравушке, не легче пришлось, – Затея перешла на другое. – В девках было ей веселое житье, самая красивая была и бойкая, а как замуж вышла, тут и узнала горе! Не муж у нее, а лютый волк, никакой воли ей не дает, со двора не выйди, слова не скажи… Работой тяжкой морит с утра до ночи! Что не так – бьет нещадно! И решили мы – пойдем жить к старшей нашей сестре, Лунавушке. Теперь и настала пора. Пойдешь с нами – будешь счастливо жить, уж мы тебя не обидим, былым горем не попрекнем.

Горыня только вздохнула, не отвечая. На уме у нее был вопрос: откуда у Затеи эти две сестры? Только что же рассказывала про свое сиротское бытье. Дети от мачехи младше нее, а она себя называла младшей из трех – может, это дочери ее родной матери? И когда она горе горевала, они уже были замужем?

В мыслях была путаница. Перед глазами еще стоял огонь отцовой крады, от волос и одежды веяло запахом смертной гари. Требовалось время, чтобы разобраться, есть ли у нее еще надежда на место среди людей.

– Ну, не спеши, отдыхай! – Затея встала и по-матерински погладила ее по голове. – Утро вечера удалее, завтра еще потолкуем. Выпей вот нивяницы и спать ложись.

Она вынула из печи один из тех небольших самолепных горшочков, в каких заваривала зелья. К запаху и вкусу бледно-желтого отвара нивяницы примешивался еще какой-то, незнакомый, но Горыня сейчас хотела одного: заснуть и обо всем забыть, хоть немного отдохнуть от горя, тоски и неизвестности.

– Ложись на лавку, – Затея сама раскатала ей два постельника на том месте, где еще утром лежало тело Ракитана. – Отдохни как следует, будет тебе на полу-то ютиться.

Горыня улеглась, натянула на плечи кожух, а ноги Затея укрыла ей какой-то старой вотолой. Впервые за много дней Горыня была сыта, и хотя голова по-прежнему побаливала, все существо ее сладко предвкушало блаженство отдыха в тепле. Горести исчезли, сменившись каким-то вязким безразличием, но она была ему рада, как передышке от постоянной утомительной боли.

И едва успев все это осознать, Горыня заснула.

Глава 6

Холодные пальцы коснулись ее лица. Прошлись по чертам, будто угадывая – та или не та. Рука была жесткая, крупная, мужская.

– Затея! Затея! – прогудел низкий глухой голос. – Слышишь ли меня?

Как из-под земли…

Горыня сознавала, где она находится – в Затеиной избе. Непроглядная ночь, она лежит на лавке, где еще вчера лежало тело отца… и спит. Или нет?

– Затея! – снова позвал голос над самой ее головой. – Спишь ли ты?

Это он. Отец. Он пришел… вернулся из пепла крады, чтобы…

Сердце обрывалось от холодного ужаса, руки и ноги застыли. Будто льдом сковало жилы, по всему телу разлилась судорожная боль. Что ему надо? Добрые мертвецы не приходят. А если уж пришел, то хоть будь он твой отец или брат родной, добра от него не жди.

Горыня не так чтобы удивилась. В этом лесу, в этой избе она не ждала ничего доброго ни от кого и ни от чего. Обернись вдруг ложка в руке змеей, а хлеб во рту камнем – она и тому бы не удивилась.

Но вот случилось самое худшее.

Холодная, крепкая как железо рука взяла ее за горло и немного сжала. Не настолько сильно, чтобы перекрыть дыхание, но довольно, чтобы дать понять – она может это сделать.

А Горыня не могла и шевельнуться. Оцепенение сковало ее всю, она не могла даже поднять веки, как будто их зашили. Но что толку от глаз – в избе совершенно темно, да и таких гостей глазами увидеть невозможно.

Рука отодвинулась от горла, скользнула по ее голове.

– Кто меня зовет? – раздался испуганный, неуверенный голос Затеи от той лавки, где спала хозяйка. – Горынюшка, ты?

– Где ты? – спросил в ответ глухой мужской голос.

Раздался легкий шум… а потом Затея истошно взвизгнула. Еще бы не взвизгнуть, когда холодные руки из тьмы вдруг коснулись ее головы, лица, а потом сразу же вцепились в горло.

– Не узнаешь меня? – сказал мужской голос. – Я это, Верес, муж подружки твоей, Добронравы. Ты меня сгубила, змея подколодная!

Затея что-то пищала в ответ. Она полусидела на лавке, притиснутая к стене, а чьи-то руки держали ее за горло, не убивая, но и не давая свободно дышать.

– Всю правду мне расскажешь, иначе тебе живой не быть. Сей же час удавлю и с собой во тьму подземельную утащу, – пообещал голос. – Живо отвечай. Да или нет?

Говорить Затея не могла, но попыталась кивнуть. Поняв это как знак согласия, ночной гость ослабил хватку.

– В-в-все скажу, – просипела Затея. – Только не убивай… Вересушка… Ты сам-то… жив?

– А ты как думаешь? – спросил гость, и голос его подразумевал один ответ – не тот, какой подразумевается обычно. – Ты Добронраве злое зелье подсунула?

– Д-да я ж не хоте…

Руки опять крепко сжали горло, и ответ оборвался.

– Не лги, змеища! – злобно прошипел голос. – Что за зелье было?

– Ч-чемерица-трава.

– Для чего ее?

– Д-для… – Затея резко втянула воздух в узкую оставленную ему щель. – Д-для люб… ви.

– Для любви, говоришь? – Гость глухо хохотнул. – А что же у меня от того питья во чреве будто тыща бесов поселилась? И грызли меня изнутри, и терзали, и кололи… и наружу рвались с верхнего конца и с нижнего. Так и до самой смерти умучили. Это ли любовь?

– Оно д-для любви… Чтобы т-ты жене ни в чем не перечил и во всем п-покорялся…

– Ты ей дала траву чемерицу, чтобы я выпил и стал во всем Добрушке покорен?

– Истовое сл… М-мать-земля…

– Какая тебе земля-мать? – с презрением прервал ее покойник. – Дивоженки тебе и матери, и сестры! Где бабкины кудесы? Отдавай, иначе не пущу живой!

– В-вересушка… – У Затеи стучали зубы, так что было трудно разобрать ее речь. – Н-нету их у меня!

Дальше раздавался только писк – видно, сочтя это ложью, ночной гость снова сжал ее горло.

– Н-нету… – снова заговорила она. – Сестра моя забрала…

– Сестра? Морочь кого другого! Нет у тебя сестер больше!

– Н-названная моя сестра…

– Та змеюка, Лунава?

– О-она. Забрала и ушла… восвояси.

– Куда ушла?

– Н-не веда… – дальше раздался только стон.

– Говори! Где она хоронится?

– Ты не найдешь ее. Не покажется она чужому человеку. Только я… Отпусти меня, я через… три дня принесу тебе кудесы.

– Принесешь?

– Ты приходи… опять сюда… на третью ночь. Будут тебе кудесы.

– Постой! А кто у тебя на той лавке лежит? Не Лунава ли?

– Да ну что ты! Это я… дивоженку поймала в лесу!

Раздалось хмыканье – кто бы мог подумать, что покойники умеют смеяться. Горыня даже не сообразила, что речь идет о ней самой, и испугалась: тут еще какая-то дивоженка завелась?

– Какую-такую дивоженку?

– Она видом почти как девка, а ростом – с бортевую липу, на две головы тебя выше, едва в избу помещается. А назади у нее хвост, а вместо спины – дыра пустая, а ноги шерстью покрыты.

– Вот так диво! Надо бы поглядеть…

– Нет, нет, не гляди! Она тебя увидит – может кинуться!

– Ну, смотри… Ин ладно… – с неохотой согласился покойник.

Прошелестели легкие шаги.

– Слушай, Затея! – вновь донесся голос от самой двери. – Не вздумай меня морочить. Умерла ведь Добронрава-то. Она твою чемерицу мне в пиво намешала. Я пью – чую, какой-то сор травяной в пиве. И во рту жжет. Стал спрашивать, что это, она твердит: для любви мол, а то я мало люблю ее. За уши подрал, что полмесяца рубаху мне зачинить не может, вся спина лохмотьями, хожу, как волколак, а она на павечерницах только языком треплет с бабами… Ну а что же было – наградить? На тебя шлется, дескать, ты траву дала. Я ей говорю, коли это для любви и покорности, тогда сама пей – будешь делать, что я скажу, вот и будет у нас лад. Она выпила. А тут и началось. Мое счастье, я один глоток отпил. А у Добронравы все нутро выворачивало, потом корчец ее взял. На вечерней заре померла[21]21
  Чемерица сильно ядовита, и отравление ею может привести к смерти. В последние годы 18 века случилось очень похожее уголовное дело: некая молодая жена подсыпала сушеную чемерицу в пиво мужу, считая ее за приворотное зелье, но привело это лишь к расстройству здоровья. Смысл в том, что чемерица вызывает тошноту, то есть «тоску», а тоска была в народном сознании тождественна любовному влечению.


[Закрыть]. Ты, змеища, подружке своей смертное зелье дала, меня вдовцом оставила. Только для того и оставляю тебя в живых, что нужны мне бабкины кудесы. В ваших руках жабьих от них пользы не будет – вам куды не станут служить, вы их имен не знаете. А я знаю. Принесешь – живи, Сварогом клянусь, не трону больше, только убирайся отсюда куда хочешь. Не принесешь – удавлю.

Скрипнула и стукнула дверь. На миг прорвался холодный воздух со двора, и все стихло.

* * *

Когда Горыня сумела раскрыть глаза, через оконце сочился бледный дневной свет. Голова была тяжела как камень, на всем теле ощущались невидимые путы. И почти сразу Горыня вспомнила сон: будто был здесь… кто-то. Холодные жесткие руки, глухой голос… Приходил мертвец. Винил Затею в своей смерти, грозил удавить, утащить с собой… И еще чего-то от нее хотел.

С трудом сев, Горыня оглядела полутемную избу. Казалось, от ночного гостя должны были остаться выжженные следы на полу. Но ничего не изменилось. Только Затея сидела у стола, без обычной улыбки, с выражением отчаяния и ужаса на лице. Заметив, что Горыня шевелится, перевела на нее взгляд.

– Ты… – она сглотнула, – что-то слышала ночью?

– Что? – прохрипела Горыня.

– Слышала, как… Верес приходил?

– Верес?

– Добронравушки муж… сестры моей. Он… навцом приходил?

Затея сама была не уверена – явь то была или жуткий сон. Голос из тьмы говорил с нею, невидимые руки держали за горло… Мертвец… погубленный ее заботами…

Но он сказал еще кое-что, во что Затея не могла поверить.

– Ты слышала ночью голос здесь? Чужой?

– Да. Слышала. Я было думала… отец мой воротился.

– Это не отец. Это Верес, чтоб его лихой взял!

– Он… кто?

– Был, – Затея с презрением подчеркнула голосом это слово, – первый мой вуйный брат. От одной мы бабки – Вересеи. Она была зна-атная ведунья. Не было такой хвори, чтобы ее не слушалась. Да только меня не залюбили родичи… Ты слышала, что он сказал? Про Добронравушку?

– А это кто? – В растерянности Горыня взялась руками за ноющий лоб.

Неприятная слабость и сейчас владела ею, связывала и руки, и мысли.

– Подружка моя… Замуж ее отдали за этого проклёнуша… – Лицо Затеи исказилось, в глазах блеснули слезы. – Он сказал… померла она… с чемерицы… Ты слышала? – сквозь слезы она воззрилась на Горыню. – Он так сказал?

Горыня взялась за голову и попробовала вспомнить. Мертвец что-то говорил, уже стоя у двери…

– Толковал он про какое-то пиво… про сор… кто-то кого-то за уши подрал… рубаха… волколак…

– Он и есть волколак, чтоб его лютый хряснул! – с ненавистью бросила Затея.

– Выворачивало… его или другого кого. Потом… корчец взял[22]22
  Корчец – судороги.


[Закрыть]. Его самого, что ли? – Горыня, морщась, посмотрела на Затею. – Про корчец я помню, у нас деда одного взял корчец той зимой.

– Корчец… – повторила Затея. – Он говорил… что померла она.

«Ты, змеища, подружке своей смертное зелье дала, меня вдовцом оставила…» – вспомнился глухой, полный ненависти мужской голос. Он говорил о своем вдовстве. Значит, умерла Добронрава…

Уронив голову на руки, Затея зарыдала. Она билась лбом о стол и подвывала, а Горыня, сев на лавке, лишь смотрела на нее, мучительно кривясь, и не понимала, что происходит. В мыслях была вязкая путаница, одолевала слабость, хотелось опять прилечь. И пусть хоть пятеро навцов здесь топчутся…

До вечера Затея почти не говорила с Горыней, не давала никаких поручений. Горыня была тому и рада: ей хотелось просто лежать и не шевелиться. Болела голова, хотелось пить, но мысль о травяных отварах вызывала отвращение, и она пила просто воду. Один раз поела остатков со вчерашнего стола. Куда-то закатился ее клубочек с «дедовой костью» – ни за пазухой, ни под изголовьем его не было, и Горыня даже не могла вспомнить, куда его прибрала или когда в последний раз видела.

Затея ничего не готовила, сама не ела. С чем-то возилась, двигала какие-то горшки, что-то роняла. Несколько раз принималась плакать, но быстро переставала. Шептала кому-то проклятья. Горыня ловила их краем уха и все меньше понимала: как она-то сюда попала, зачем? Да кто эта женка, к которой по ночам ходят мертвецы и лихорадки? Как ее, Горыню, занесло в эту глушь, на тот свет? Почему она здесь остается? Сегодня Затея больше не звала ее к себе в сестры, но после ночного гостя Горыне еще меньше прежнего хотелось с нею связываться. Была б здорова – нынче же запрягла бы лошадку и поехала отсюда прочь. Выбраться к людям и узнать, как доехать до реки Черногузки, а на ней – Круглодолье. Там живые люди. Родичи бабки Оздравы. Какими бы они ни были – все лучше, чем эта изба, где живет лихорадка, по ночам к ней ходит разная нежить… Казалось, поверни сейчас голову – увидишь, как еж и уж хлопочут по хозяйству, жаба избу метет… Она еще немного отлежится… соберется с силами да и пойдет отсюда.

Ночью Горыня спала так крепко, что если кто и приходил, она не слышала. Утро застало Затею уже на ногах. Она немного осунулась, вместо прежнего оживления в чертах была угрюмая решимость.

– Я сейчас по делам пойду, – сказала она, заметив, что Горыня проснулась. – А ты поднимайся и собирайся в дорогу. Свои пожитки увяжи, что у тебя там, и здешнее все, – она обвела избу рукой, – платье, посуду. Из погреба припасы забери. Грузи все в сани. Если все не влезет, отбирай, что подороже. Из утвари и посуды что получше. Я ворочусь поздно, а завтра на заре тронемся из дому прочь.

– А отец? Крада? – вспомнила Горыня.

– И его возьмем! – Затея по привычке хохотнула, но смех вышел совсем деревянным. – Возьми какой хочешь горшок и собери батюшку. Повезем с собой, а там и найдем ему местечко. Славный нам будет спутник. Нельзя ж в пути совсем без мужика!

Затея была одета во все белое, в белом овчинном кожухе, только платок на голове был красный. Она достала с полатей берестяную личину с нарисованными черными зубами и надела на голову, так что ее легко можно было сдвинуть на лицо. Горыня поначалу не слишком удивилась – точно такие личины всяк себе делает на Карачун, – потом сообразила: сейчас не Карачун, рядиться не время. Но тут Затея вынула из-за лавки лук в налуче, колчан со стрелами и закинула то и другое за спину. Она еще и стрелять умеет? Стрелы лежали наконечниками вверх, и Горыня разглядела, что на каждую привязал клочок волчьей шерсти. Сами стрелы были не одинаковые, разной длины, древки разного дерева, наконечники и железные, и костяные, и кремневые, и острые, и тупые, какими бьют куниц на ветках. Наверное, Затея просто насобирала в лесу стрел, потерянных ловцами.

Потом хозяйка вынула из угла метлу, из-под лавки – козий череп и надела его на палку метлы.

– Ворота запри, без мня никому не отворяй, – наказала она Горыне. – К вечеру ворочусь. Отомщу им за сестру мою, без этого не уйду! Будут меня помнить!

Она погрозила кулаком куда-то в угол, взяла свое чудное снаряжение и ушла.

Обувшись, Горыня вышла запереть ворота. Затея, бодро шагая на лыжах и отталкиваясь метлой с черепом, быстро удалялась по тропе к речке, к дороге в белый свет.

Когда она скрылась за соснами, Горыня не сразу ушла, а еще постояла, оглядывая деревья, снег, испятнанный птичьими и заячьими следами. Вдохнула свежий холодный воздух – будто хвойный настой. Как хорошо здесь после дымной тьмы избы! И солнышко светит. Будто и не тот свет…

Сегодня Горыня явно чувствовала себя бодрее. Ощущалась небольшая слабость, но одновременно и прилив сил – хотелось что-то делать, двигаться. На душе и в мыслях прояснилось. Скорбь по отцу не ушла, но ее будто горшком накрыли – она уже не заливала всю душу, не заслоняла свет. Растворив дверь избы, Горыня вымела пол, заново растопила печь, поставила варить толокно. Заодно искала свою «дедову кость» – в пожитках и под всеми лавками, но не нашла. Куда ж закатилась-то? Пропажа все сильнее тревожила Горыню. Надо будет у Затеи спросить – может, она видела? Не куды же унесли!

Горыня поела толокна, проверила припасы. Вспомнила, что Затея сказала – готовиться к отъезду. И задумалась. Ехать куда-то с Затеей и ее загадочной родней совсем не хотелось. Куда лучше запрячь свою лошадку и двигаться на поиски Круглодолья. И можно прямо сейчас – ее-то что держит?